Главная » 2022 » Август » 14 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. ПЕРЕД БУРЕЙ. Книга первая. 034
23:54
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. ПЕРЕД БУРЕЙ. Книга первая. 034
---
Время шло. Наступила обеденная пора, и хозяин должен был предложить гостю отведать борщу и каши; тот не заставил себя дважды просить, а охотно остался потрапезовать у пана генерального писаря.
К обеду Ганна не явилась, - она сказалась больной, Андрий, Юрась и Оленка тоже остались при матери; сели за стол только Богдан, Чаплинский, Марылька да Тимко. Последнего привел насильно Богдан и заставил витать дорогого гостя и названную сестру.
Тимко красный как рак, вспотевший даже от смущения, стоял букой, словно приросший к месту.
- Эх ты, дикий, дикий! - укоризненно качал головою Богдан.- Сколько еще тебе эдукации нужно!.. Подойди же, привитай вельможного пана...
Тимко наконец промычал что-то вроде: «Здоров будь, пане дядьку», - и мотнул, как степной конь, головою.
- А я и сама привитаюсь с своим братом, - подбежала Марылька. -; Ну, здравствуй, Тимко, взгляни-ка на свою сестричку, полюби ее...
Тимко взглянул исподлобья и так растерялся, что хотел было удрать, но Богдан взял его за руку и внушительно сказал:
- Поцелуй же, увалень, ручку у вельможной паненки, у своей сестрицы!
- Не хочу, - буркнул Тимко, утирая рукавом пот, выступивший у него на лбу крупными каплями.
- Ах ты, неук! - притопнул Богдан ногою. - Да ты бы почитать должен за счастье.
- Я бедного хлопца выручу, заменю, - двинулся было к Марыльке Чаплинский, но последняя остановила его грациозным жестом и промолвила нежным голосом:
- Я сама, как сестра, выручу Тимка - и, подбежав к нему, неожиданно поцеловала его в щеку.
Тимко побагровел, смешался вконец и, не сознавая даже, что ему делать, бросился к Чаплинскому и поцеловал его в усы. Поднялся страшный хохот, заставивший Тимка опрометью удрать и запрятаться в бурьянах, где никакие розыски не открыли его убежище; так он и остался там без обеда и без вечери.
За обедом Чаплинский, несмотря на принуку, ел мало, а утолял все внутренний жар запеканками, да наливками, да мальвазиями, да старым венгерским. Марылька, по просьбе Богдана, разыгрывала роль хозяйки и угощала гостя с обворожительною любезностью и изысканным кокетством. Чаплинский пил и все рассыпался в комплиментах, хотя тяжеловесных, литовских, но вырывавшихся бурно из его воспаленного сердца.
Марылька, заметив с восторгом, что они будили у Богдана вспышки ревности, умела тонко отпарировать их, накинуть узду на опьяненного и охмелевшего пана подстаросту. Фигура и наружность пана подстаросты не могли назваться красивыми, особенно же они теряли при сравнении с Богданом. Но бурные восторги шляхетного пана, вызываемые ее красотой, льстили самолюбию женщины и подкупали ее сердце невольно: она смягчала свой приговор и находила под конец пана старосту даже видным и ловким.
- Нет, - возмущался Чаплинский, - это ужасная жертва, моя пышная панна! Ее мосць не взвесила еще, как, привыкши к роскоши, к неге... воспитавшись, так сказать, как лучший райский квятек
{230}
в теплице, и вдруг из эдема - в глушь, в дикий гай, в хуторскую трущобу!
- Напрасно пан тревожится обо мне, - ответила, взглянув на Богдана любовно, Марылька, - та теплица, где я росла, была для меня лишь тюрьмой, а эта, как пан выражается, глушь и трущоба для меня рай... всякому дорого то, что говорит его сердцу, что греет лаской.
- Что ни слово у панны, то новый перл! - пожирал ее маслеными, слипающимися глазками Чаплинский. - Як маму кохам, это неисчерпаемый клад сокровищ, - икнул он. - Но неужели паненке не жаль роскошных варшавских пиров, где блеск, великолепие, пышное рыцарство? - подкручивал он свои подбритые усы.
- Моя красота не имеет на панском рынке цены, - улыбнулась нежно Марылька, - а все эти пиры, весь этот блеск - одна лишь лукавая суета; голова только кружится от чада, а на сердце пустота и тоска. Поверь пане, что в безыскусной природе больше красы, что в неизнеженном сердце больше любви и правды.
- Так, панна моя кохана, так! - ухватился Чаплинский за сердце и покачнулся. - Здесь больше ласки, а если панна любит природу, так вот у меня она в моих маетностях, бесконечных в Литве, кроме староства.
- Ого! - взглянул Богдан насмешливо на подстаросту. - У свата такие страшные маетки, а он бросил свое добро и заехал сюда искать счастья?
- Так, заехал, - кивнул усиленно головою Чаплинский. — Заехал потому, что мне все мало... Дай мне полсвета, так я и за другою половиной протяну руки, далибуг!
- Ой свате, - засмеялся Богдан, - не зазихай на весь свет!
- Какой же пан ненасытный! - укоризненно взглянула на него Марылька. - Разве его маетки литовские мизерны?
- Мизерны, матка найсвентша! Они богаты, восхитительны, как сказка! - воскликнул пан подстароста. - Бор, сосны, ели одна на другую насели, и под ними вода, а на зеленых ветках качаются зеленые русалки - мавки.
- Ой, я бы ни за что туда не пошла! - закрыла глаза руками Марылька. - Я их боюсь: они залоскочут, да и в воде жабы...
- Панна, не бойсь! Вот этою рукой тридцать рыцарей косил, - так мы и жаб и мавок канчуками к панским ножкам...
- Ха-ха-ха! - рассмеялся Богдан. - Неужели косил? Я не подозревал в свате такого Самсона.
- Я скрываю силу... пане... чтобы не пугать, не полохать... Но для паненки...
- Пан разгонит весь свет? Ой, страшно! - залилась серебристым смехом Марылька. - Да и тоскливо бы было...
- И разгоню... и сгоню к панне... арканом... - цалуе ручки! - потянулся было Чаплинский, но опять сел.
Марылька, заметив, что поведение Чаплинского начинало уже коробить Богдана, поспешила незаметно уйти, не попрощавшись даже с подстаростой.
А Богдан было предложил ему отдохнуть на своей половине, но тот уперся ехать.
Когда колымага Чаплинского была подана и Богдан вывел под руки своего гостя, то последний начал обнимать его и изъясняться в любви:
- Я тебя, свате, так люблю... так, что теперь мне этот Суботов стал самым дорогим местом... Я это и самому старосте скажу... Ей-богу, скажу. А эта твоя дочка... эта крулевна... просто... околдовала меня!..
- Больше наливка да ратафия, - заметил Богдан, - а к паненке я бы просил пана относиться скромней: она терпеть не может комплиментов и обижается... Для сироты всякое залицанье обидно. Я ей поставлен богом за отца, - сверкнул он невольно глазами, - так клянусь, что в обиду ее не дам никому.
- Убей меня гром, коли я что, свате... ведь пойми ты, друже мой... - возразил слезливым голосом Чаплинский, целуя Богдана, - я вдов... одинок... так отчего же мне нельзя помечтать о счастье?
- Стары уж мы для него.
- Не говори сват, про старость... - замахал Чаплинский руками, усевшись в свой повоз, - цур ей!.. А я у тебя теперь вечный гость... рад ли, не рад... а гость...
- Много чести, - нахмурил брови Богдан, - так много, что вряд ли и поднять мне на плечи... Ну, с богом! - махнул он рукой кучеру, и колымага с пьяным и влюбленным Чаплинским, громыхая, покатилась за браму.
А Марылька давно уже сидела на скамеечке в самом уютном месте гайка, где сплетались вверху зыбким куполом изумрудные, широкие ветви и откуда виднелась дуга ясной реки.
Обед утомил панночку, и она села там отдохнуть и задумалась, - не о Чаплинском, конечно, - а о себе, о своем положении... Богдан ей нравился и лицом, и своим увлечением, и своею мощью: эта сила, что вскоре должна была открыть ему широкие двери, особенно была привлекательна для паненки. Честолюбивая с детства, имеющая все данные для власти, она до сих пор играла в жизни самую ничтожную роль; это терзало ее и раздражало еще больше; и вот появляется на ее горизонте Богдан, которому все предсказывали такое высокое будущее. Марылька страстно ухватилась за этот способ возвышения. Но... любила ли она Богдана? Об этом она и не думала да и сама не могла разобраться: так как до сих пор сердце ее не знало пылкой любви, то она искренно поклялась бы, что одного Богдана лишь любит, что он для нее - все! Особенно теперь, при напряженной борьбе за него с Ганной, Марылька ощущала едкое раздражение, поднимавшее теплоту ее чувства.
Уже были сумерки, когда Зося, бегая по гайку, наткнулась на Марыльку.
- Вот где моя кохана паненка, а я по всей леваде ищу!
- А что такое, Зося? - вздрогнула та, - верно, к больной? Это становится скучно.
- Нет, я не оттуда... - с трудом переводила дух запыхавшаяся Зося, - а от пасеки... думала, что там паныч, хотела позабавиться да и наткнулась на разговор деда с Ганджой.
- На какой? - заинтересовалась Марылька.
- Да вот речь у них шла про паненку.
- Ну, ну! - даже привстала Марылька и с тревогой оглянулась кругом.
- Они говорили про то, что панне не подобает быть католичкой, что казачка повинна быть греческого закона, а то ляховку в семье казачьей держать грех... что они об этом сказывали и больной пани и что та встревожена, хотела просить Богдана, так Ганна заступилась: «Зачем, мол, принуждать? Ведь нам же, говорит, больно, если ляхи нас заставляют приставать к унии... так и им. Да и на что это нам? Она чужая... и никогда с нами не побратается... вот, мол, как оливы с водой не соединишь, так и ее с нами. Так пусть-де она и остается чужой».
- А, ехидна! - побледнела и прикусила себе губу Марылька. - Прямо ставит порог... накидает на горло аркан. Значит, медлить нельзя: там целая стая волков, а я одна... Ах, как тяжело быть одной на свете! - вздохнула она и, опустившись на скамью, прислонила свою голову к липе.
В это время вблизи раздались торопливые шаги, и Зося, вскрикнувши: «Пан господарь!» - убежала вглубь рощи; Марылька же встрепенулась было, как вспугнутая газель, но не убежала, а снова уселась на скамью, приняв еще более грустную позу.
- Так и думал, что здесь мою доньку найду... сердце подсказало, - подошел торопливо Богдан и вдруг остановился: - Но что с тобой моя любая квиточка? Ты грустна... ты плачешь... Уж не обидел ли тебя кто?
- Ах, тато, тато! - вздохнула глубоко Марылька и отвела руку от влажных, повитых тоскою очей. - Как мне не грустить? Ведь одна я на этом холодном свете... Одна сирота!.. Нет у меня близких... всем я чужая!
- Как? И мне? - опустился даже от волнения на скамью Богдан. - Тебя обидел, верно, этот литовский пьяница?
- Нет, нет, тато, - перебила его грустно Марылька, - все мне эти можновладцы противны... я презираю их пьяную дерзость... а ты, тато мой любый... ты один у меня на всем свете, один, один! - залилась она вдруг слезами и припала к нему на грудь.
- И ты у меня одна, - вскрикнул Богдан, опьяненный и близостью дорогого существа, и созвучием охватившего их чувства, - одна, одна!.. Весь мир... все... только бы тебя оградить... только бы осушить эти слезы... дать счастье, - шептал он бессвязно, осыпая и душистые ее волосы, и дрожащие руки, ее не отцовскими поцелуями...
- Тато! - выскользнув из его объятий, сказала Марылька и посмотрела на него пристальным, печальным до бесконечности взглядом. - У меня такая тоска на душе, а неизвестность еще больше гнетет. Я слыхала про смерть отца... он завещал меня тебе; но я не знаю его последних минут, его последних желаний... Расскажи мне, дорогой, все про него, все без утайки.
- Не растравляй своей тоски, - погладил ее нежно по головке Богдан, - ты и без того сегодня расстроена...
- Нет, нет, тато, расскажи на бога! - сложила накрест руки Марылька. - Дай мне с ним побыть хоть немного мгновений; это меня успокоит.
- Ой, смотри, моя квиточка, - хотел было еще уклониться Богдан, но не мог устоять перед ее неотразимым, молящим взором. И начал рассказывать про отца, про его удаль и отвагу, про его самоотвержение за товарищей, про его последнюю волю...
Марылька слушала Богдана с трогательным вниманием; хотя слезы и набегали крупными каплями на ее собольи ресницы, но в глазах ее отражалась не скорбь, а скорее горделивая признательность за доблести отца и благоговейная к нему любовь.
- Ах, спасибо, спасибо, - шептала Марылька, сжимая свои тонкие пальцы. - Тато мой! Если ты видишь свою доню с высокого неба, то благослови ее, сироту! Любила я тебя вечно, а теперь боготворю тебя... Значит, тато мой был казак? - обратилась она оживленно к Богдану. - Удалой запорожец, щырый товарищ?.. Значит, и я казачка, а не ляховка?.. Да, не ляховка, как меня дразнят... только вот что, зачем же мне быть католичкой?
- Как, Марылька?.. Ты сама хочешь стать... - развел руками Богдан, устремив на свою дочку изумленные глаза.
- Не только хочу, но даже требую, - сказала серьезно и твердо Марылька. - Это оскорбление, что дочь со своим отцом разного закона. Я не хочу быть католичкой, я хочу быть одного с вами обряда.
- Господи! Святая ты моя, хорошая!.. казачка щырая! - целовал Богдан ее руки, и Марылька теперь их не отнимала. - Сам бог тебе вдохнул такую думку. Вот радость мне, так уже такая, что сказиться можно... Ну, теперь утнем всем языки... Ах ты, бей его сила божия!..
- Тато! Скорей меня окрести, - прижималась к нему Марылька, - скорей успокой мою душу!.. Ты мне будешь и крестным батьком, еще больше породнишься...
- Нет, - перебил ее Богдан, - крестным батьком тебе я ни за что не буду, да и не нужно, - ты не еврейка...
- А отчего, же ты, тато, не хочешь? - вздохнула печально Марылька.
- Оттого... - посмотрел на нее Богдан пристально, - сама догадайся...
Марылька взглянула на него лукавым, кокетливым взглядом и вдруг вся залилась ярким румянцем.
Желание Марыльки присоединиться к греческой церкви наделало много шуму; все обитатели двора и будынка были рады этой новости и одобряли Марыльку; одна только Ганна не верила искренности ее желания и подозревала в этом новый подвох, но она никому не высказала своих тайных мыслей, а замкнула их в самой себе.
Отец Михаил, обрадованный приобретением новой овцы в свое духовное стадо, стал ежедневно приходить к Марыльке и наставлять ее в правилах греческого закона.
Долетела об этом весть и до Чигирина; Чаплинский возмутился страшно, предполагая здесь насилие со стороны Богдана, и прилетел в Суботов.
Богдан встретил его церемонно, но холодно, и на его расспросы сухо ответил, что это желание самой Марыльки, а так как она полноправна, то никто и не может теснить ее воли. Марылька на этот раз обошлась с Чаплинским в высшей степени сдержанно и заявила ему, что она сама пламенно желает присоединиться к греческому обряду, к которому под конец жизни принадлежал и ее отец, и что всякие увещевания и советы здесь бесполезны. Чаплинский пригрозил было старостой, но на эту угрозу Марылька ответила гордою, презрительною улыбкой. Так он и уехал, не солоно хлебавши, затаив' в своей душе на Богдана страшную злобу.
Прошло несколько дней. Марылька, присоединенная уже торжественно к греческой церкви и нареченная Еленой, неотлучно сидела у изголовья своей умирающей матери, силы которой угасали с каждым днем... Все окружающие, а особенно больная, относились теперь к новой единоверке Елене чрезвычайно тепло и любовно, словно желали загладить бывшие недружелюбные о ней отзывы.
— Ох, как я рада, что ты теперь совсем наша, моя донечка! — шептала, задыхаясь, пани Хмельницкая. — Хотелось бы тебя пристроить, деток довесть до ума... да уже и думки мои оборвались... Чую, что смерть за плечами.
— Что вы, мама? — встревожилась Елена. — Господь милостив. Выпейте вот зелья, усните... силы наберетесь, — подала она приготовленный в горшочке напиток.
— Нет уж, пора... — хлебнула все-таки лекарства больная, — и то всем надокучила. Ох, худо мне!.. Моченьки нет! Покличь, родненькая, скорее Богдана, — упиралась она костлявыми руками в подушки, желая присесть.
Елена побежала в тревоге за Богданом, но его на этот момент не было дома; пока побежали звать пана, она вернулась к больной и заметила, что та начинала дремать под влиянием наркоза. Измученная пережитыми за последние дни волнениями, тревогами и физическою усталостью, Елена воспользовалась тоже минутным успокоением больной и сама прикурнула за пологом кровати на каких-то мешках с сушеными яблоками.
Надолго ли забылась Елена или нет — она не помнила, но ее разбудил стук тяжелых сапог и сдержанный говор. В комнате было уже совершенно темно, и Елена по голосу только узнала, что говорил с умирающей женой ее муж Богдан.
— Дружино моя любая, — шептала едва слышно рвущимся голосом умирающая, — отпустило мне немного... так я хочу тебе... сказать мое последнее желание... Спасибо тебе, сокол мой... за счастье, что дал мне... за все!.. Там я за тебя и за деток буду бога молить. Десять лет уже я тебе не жена... а калека, нахаба... Прости, что так долго мучила... не моя на то воля...
— Голубка моя, что ты? — промолвил растроганным голосом Богдан. — Да мне и думка такая не приходила!
— Борони боже!.. Разве я на тебя нарекаю?.. Только постой... — с страшным усилием старалась она вдохнуть широко раскрытым ртом воздух, — дай мне договорить... а то дух забивает... Ты еще молод... силен... тебе нужно жить в паре... да и сиротам моим нужна мать... Так я прошу тебя... благаю: женись после моей смерти... и женись на Ганне: она тебя любит... она для моих деток будет наилучшею матерью... Я тогда буду покойна... за них...
Богдан молчал, но по нервному, порывистому дыханию можно было судить, что он сильно взволнован.
— Так ты исполнишь мою просьбу? — допытывалась, дыша тяжело, с хрипом, пани.
— Моя люба, — после долгой паузы ответил, наконец, Богдан, — мне больно слушать... и думка про это — кощунство! Может, господь еще исцелит тебя... ведь всякое чудо в руце божьей...
— Нет... годи: я молюсь, чтоб прибрал, — закашлялась пани, судорожно хватаясь руками за грудь. — Воды... Во-ды! — прохрипела она, опрокидываясь на подушки.
Богдан бросился за кухлем в светлицу, а Елена, воспользовавшись его отсутствием, проскользнула незаметно в дверь, убежала в свою горенку и упала со слезами в подушки.
Припадок больной, впрочем, прошел, и она, напившись зелья, снова успокоилась и заснула. Богдан вышел на цыпочках из ее комнаты в светлицу, заглянул в панянскую и, не нашедши в ней Елены, пошел искать ее в сад. Но, несмотря на усердные поиски и окликания, не нашел ее ни в саду, ни в гайку; в волнении и тревоге он отправился в ее горенку. Елена услыхала приближающиеся к ней тяжелые, хотя и сдержанные шаги и затрепетала, как в лихорадке, забившись в угол кровати.
— Оленочко, зирочко, ты здесь? — спросил шепотом Богдан, подвигаясь в темноте ощупью.
— Здесь, одна.. — едва слышно, дрожащим голосом ото-звалась Елена.
— Где же ты? — подходил осторожно к кровати Богдан.
— Ах, не подходи, тато! — всхлипнула она, ломая руки, так что пальцы ее захрустели. — Я такая несчастная, я не могу этого перенесть! Увези меня отсюда, забрось куда-нибудь далеко, не то я руки на себя наложу!
— Дитятко мое, что с тобой? — стремительно подошел к ней Богдан. — Ты плачешь? Ты вся дрожишь? — обнял он ее и осыпал поцелуями ее голову и руки.
— Не могу, не могу я здесь оставаться, — билась она у него на груди, как подстреленная птица. — Я была в мамином покое, я слыхала ее просьбу.
— А, вот что! — задрожал в свою очередь Богдан: лихорадочный жар заражал и его. — Я не дал слова, а тебе же, мое дитятко, что? — прижимал он ее головку к своей груди, нагнувшись к ней так близько, что ощущал даже зной ее порывистого дыхания.
— Как что? — затрепетала Елена и вдруг, приподнявшись на кровати, вскрикнула страстно: — Прости мне, боже, не властна я над сердцем! Ведь я люблю тебя! — и, обвивши его шею руками, она упала к нему на грудь и примкнула своим разгоряченным лицом к его лицу.
— Ты? Меня? — даже задохнулся от прилива страсти Богдан. — Какое счастье!.. Я только мечтал о нем, только и думал! Не перенесть такой утехи: она жжет меня полымем... Да ведь и я тебя, моя ненаглядная зирочко, моя рыбонько, безумно, шалено люблю, кохаю тебя одну, как никого еще не любил, до потери разума, до потери жизни! — обнимал он ее порывисто и страстно, обнимал и целовал всю, забывая все окружающее, забывая весь мир.
— Да, да, сокол мой, радость моя! — прижималась к нему все ближе и горячее Елена. — Так пропадай все! Нет для меня больше блаженства, как быть твоею...
— Так и будь же моею навеки! — прошептал обезумевший от страсти Богдан.
Мрачно в суботовском доме; словно черным саваном покрыла его налетевшая туча.
С печальными лицами, с влажными глазами, на цыпочках, осторожно все ходят и прислушиваются к шороху, к малейшему шуму; встретятся два лица, вопросительно, тревожно взглянут друг на друга и молча разойдутся в разные стороны, иногда только тупое безмолвие нарушится слабым стоном, заставив всех вздрогнуть.
Уже третий день, как приобщилась святых тайн пани Хмельницкая и почти третий день, как лежит она в бессознательном состоянии; придет немного в себя, застонет от невыносимой боли, поманит умоляющими жестами, чтоб ей дали успокоительного питья, и снова впадет в предсмертный, изнурительный сон. Ей уже и не отказывали в этом напитке, видя неотразимую безысходную развязку ее страданий и желая хоть этим облегчить агонию.
Елена тоже третий день не сходит со своей горенки вниз, сказавшись больной. Приходила навестить ее Катря, но Елена, бледная и смущенная, уклонилась от всяких разговоров о своей болезни, от всяких ухаживаний за ней и от лекарств, прося лишь, чтобы ее оставили в покое. Катря ушла от нее, обиженная этим приемом. Вообще болезнь и поведение Елены возбудили бы в иное время много недоразумений и пересудов, если бы вce не были пришиблены висящим над головой горем.
Зося, придя утром к своей коханой панянке, была поражена ее видом.
— Ой панно, цо то есть? — не удержалась она от восклицания.
— То, что и должно было быть, — ответила сквозь зубы, не глядя на Зоею, Елена.
— То скутки (последствия) греческого обряда?
— То скутки, глупая, моей воли, — прищурила презрительно глаза Елена. — То порог к моей власти и силе, то цена падения Ганны.
— А! Так значит... — хотела было пояснить Зося.
— Так, значит, — перебила ее с раздражением панна, — что тебе нечего совать свой нос, коли ни дябла не понимаешь, значит, что я теперь госпожа и приказываю тебе молчать и не рассуждать.
Зося закусила язык и с рабской покорностью начала убирать постель и комнату панны.
Богдан, волнуемый тревогой, укором совести и страстью, был почти неузнаваем; внутренний огонь словно пепелил его и подрезывал силу, благо агония больной давала приличное этому объяснение; Ганна даже останавливала на нем умиленный, лучистый свой взор; но Богдану казалось, что глаза всех устремлены на него с страшным укором и пронизывают его сердце насквозь.
Богдан приходил к умирающей и чувствовал, что в душе у него росло, как прибой, обвинение, что он перед ней виноват, что даже стыдно высказывать здесь свое горе, так как все это будет притворством, святотатством... и от непослушной внутренней боли он сжимал до хруста пальцев свои сильные руки и уходил... уходил в гай, разобраться наедине с своим сердцем. Но и тихий, задумчивый гай не мог усмирить бушевавшей в нем бури.
«Да, и дети тоже, — ходил он по извилистым, узким дорожкам, заложив за спину руки, и думал, склонив чубатую голову, — смотрят так трогательно на убитого горем отца, а он... — язвительно усмехнулся Богдан и опустился на скамейку. — Но что же дети? — поднял он голову. — Да разве я обязался быть чернецом? Разве я перестал их любить? Да и перед кем я поклялся отречься от счастья? Я и без того десять лет волочусь бобылем. Меня не упрекнула бы и жена, — успокаивал он себя, — не упрекнула бы эта кроткая голубица», — и обвинения, и оправдания, и лукавые афоризмы, и искренние угрызения совести кружились ураганом в его голове, давили его сердце тоскою, а образы, бледные, изнуренные трудом, искалеченные насилием, стояли перед ним неотступно.
— Да что это! — произнес наконец вслух раздраженный Богдан. — С ума схожу я, что ли? Разве я забыл свой народ? Откуда ж этот вздор, кто укорять меня смеет? Вот перед кем, — встал он в приливе страшного возбуждения, — вот перед кем я единственно виноват, перед горлинкой, перед этим ангелом небесным! — ударил он себя кулаком в грудь. — Как вор, я подкрался к ней, беззащитной, как коршун заклевал доверчиво прильнувшего ко мне птенчика!.. Одна она только жертва, и ей в искупление — вся моя жизнь!
Он направился к своей любимой липе и взглянул пристально в окна мезонина; но они были закрыты, и сквозь их стекла белелись спущенные занавески.
— Что-то с ней, моей радостью, моим солнышком? Не выходила... Здорова ли? Хоть бы взглянуть, замолить... Но сейчас все следят, пойдут сплетни, люди ведь так злы!
И он отправляется снова в светлицу, заходит к умирающей, молча терпит тайную муку и ждет не дождется удобного момента.
Елена целый день провела в страшном волнении и неумолкаемой тревоге; она поставила теперь на карту все и с томительным нетерпением ждала, куда падет выигрыш? И стыд, и проблески зарождавшейся страсти, и неведомый страх за исход, и даже мимолетные порывы отчаяния заставляли ее сердце трепетать тоской, кипятили кровь до головной боли.
«Отчего не приходит до сих пор Богдан? Неужели он так покоен? Неужели не может для меня хоть на миг оставить этот труп?» — задавала она себе сто раз эти вопросы, прислушивалась к шуму, стояла у входных дверей и ждала.
Но внизу было тихо, безмолвно; никто не приходил к ней, и Елена в нервном раздражении плакала, проклинала себя, проклинала весь мир.
К вечеру только, в сумерки, услыхала она знакомые, крадущиеся шаги по своей лестнице.
Елену забила лихорадка: она схватилась и села у окна, неподвижно склонив свою голову и прикрывши ресницами лазурь своих глаз.
Богдан взглянул на нее и в порыве терзаний, разивших его мощную грудь, бросился перед ней на колени и осыпал поцелуями.
Вздрогнула Елена, оглянулась и зарделась вся до тонких ушей густым румянцем.
— Прости, прости меня, ангел небесный, ненаглядная моя, счастье мое, рай мой! — шептал Богдан дрожащим от страсти голосом. — Потерял я разум и волю, ты все сожгла!.. Ах, как безумно люблю я тебя!
— Так за что же ты просишь прощения, мой любый, мой коханый? — провела она нежной рукой по его львиной чуприне и прильнула губами к его губам. — Ведь ты любишь меня? Так какого мне еще блаженства желать? Ты меня не обманешь...
— Клянусь всем, — прервал ее и поднял порывисто руку Богдан, — честью моей, жизнью, благом моей родины; только лишь минет время, и я тебя перед лицом церкви и света назову своей дружиной.
— Я тебе верю... доказала, что верю... — обвила она горячо его шею руками и прильнула к нему упругою, трепещущею грудью. — И я тебе клянусь, — добавила она после паузы с приподнятым чувством, — быть верною, нежною и пылкою женой до самой, до самой смерти...
— О моя радость!.. — ласкал и прижимал ее опьяневший снова Богдан. — Посланная мне богом подруга!.. Ах, какое счастье! Умереть бы в такую минуту.
— Тс-с, — отстранилась в испуге Марылька, — под лестницей шаги... Нехорошо... Нехорошо, если тебя застанут здесь... поспеши туда. Что же делать?.. Потерпим недолго, — прошептала она, и глаза ее вспыхнули зноем.
— Ах... вот она, жизнь... — простонал даже Богдан, — кричит, требует... хоть один еще торопливый поцелуй на прощанье!
— На, вот какой! — впилась она в его губы и страстно прижалась к нему всем телом. — Ну, пока будет!.. — отшатнулась она и, взглянувши кокетливо на Богдана, взяла его слегка за ухо и пропела: — У, тато! Хорош тато! — а потом, опустивши стыдливо глаза, вырвалась из его объятий и убежала. Что-то неприятное полоснуло по сердцу Богдана при этой шутке, но, опьяненный восторгом, он почти не заметил ее.
Точно очумевший от чада, сошел он с лестницы, бессильный даже скрыть игравшую во всем его существе радость.
На счастье его, раздавшиеся внизу шаги оказались принадлежащими Морозенку, приехавшему из Сечи с запросами и поручениями от Нечая; Богдан бросился с таким увлечением обнимать его, что удивил своим восторгом не только Олексу, но даже и бывших при свидании свидетелей, особенно Ганну; последняя взглянула на него пристально и изумилась: ни тени бывшей тоски на лице, ни капли печали, а одна лишь утеха да сладость.
Ганна вспыхнула сначала огнем, а потом побледнела. «Нет, не обманешь, — пронеслось стрелой в ее голове, — не Морозенку рад ты, а не можешь скрыть своей радости. Раз и меня ты обнял», — резнуло ее страшной болью это воспоминание, и она, прошептав неслышно: «Ой, украли у нас солнце красное», — схватилась за притолку двери, чтоб не упасть.
Богдан поспешил увесть Морозенка на свою половину, чтобы самому поскорей уйти от непрошенных наблюдений.
Выскочила в сени вся раскрасневшаяся, взволнованная Оксанка и чуть не расплакалась, что не застала Олексы. Потом, обведя глазами, она увидала свою любую Ганночку с искаженным от страданий лицом, едва державшуюся на ногах, увидала и подбежала к ней с непритворным участием.
— Что с вами, родненькая? — взяла она ее за холодные руки и прижала их к своим губам. — Вы нездоровы?
— Проведи меня в детскую... — простонала слабо Ганна, — прилягу... пройдет.
Оксана едва ее довела, так она шаталась из стороны в сторону, и почти уронила ее на постель... Ганна упала и разразилась истерическими рыданиями.
Когда Морозенко встретился с Оксанкой, то, после пламенных поцелуев, после нежных ласк и объятий, после бессвязных, бессмысленных, но счастливых обрывков речей, прерываемых шепотом, вздохами и немыми моментами непереживаемого дважды блаженства, — после всего этого начал он, наконец, расспрашивать Оксану про причину какой-то придавленности всех в Суботове, про значение скрываемой радости и нескрываемых слез.
— Разве ты не знаешь? Титочка, мама наша... вот-вот умрет... — простонала Оксана.
— Слыхал, слыхал, — сочувственно вздохнул и Олекса, — но что ж? Давно ведь все это знают... тут благодарить нужно бога, что берет ее к себе, прекращает муки... Но только помечаю я, — качнул он головою, — что, помимо пани господарки, что-то затуманило, замутило всех здесь.
— Да! Ты не знаешь разве? Правда, правда, без тебя возвратился сюда пан господарь из Варшавы с какою-то панянкой...
— С Марылькой? — вспыхнул Олекса.
— А ты почем знаешь? — всполошилась Оксана.
— Как же не знать? Вместе с батьком выратовали ее, вместе гойдались на море, вместе ехали верхом аж до Каменца... Она такая ласковая, славная, красавица писаная!
— И тебя околдовала? — устремила Оксана с ужасом на Олексу свои большие, черные, готовые брызнуть слезами глаза. — Ты закохался? Ох, пропал же ты, пропала и я! — всплеснула она в отчаянии руками.
— Господь с тобой! — перекрестил ее Олекса, отступив на шаг. — Что тебе в думку пришло?
— Да-да... — оглянулась она трусливо и, нагнувшись к его уху, прошептала с глубоким убеждением: — Она ведьма, она знахарка, чаклунка... Она испортила своим колдовством нашего батька, она ускорила своим зельем смерть пани титочки, она обидела кровно голубку Ганнусю... и та через нее сколько раз плакала, а теперь и совсем уезжает отсюда... Я ее не люблю... и баба не любит... Хоть она и приняла нашу веру, а я хоть и грех, а не поверю ей ни в чем, ни в чем!
— Так она уже и веру переменила? — задумался Олекса.
— Переменила, переменила, а после этого, — добавила серьезным шепотом Оксана, — у нас еще хуже стало...
Оксанку позвали к умирающей; последняя просила к себе Елену, но Богдан остановил Оксану и сказал, что панна больна от бессонных ночей и что ей нужно дать еще отдых. Ночь прошла каким-то кошмаром: умирающая то металась на постели в тоске, то лежала неподвижно, без памяти.
Богдан, узнавши, что Ганна захворала, зашел с тревогою к ней.
— Что с тобой, моя ясочко? — присел он на ее кровати, положив ласково на ее голову руку. — Ты истомилась, извелась возле несчастной больной, давно замечаю, как ты бледнеешь.
Ганна ничего не ответила, а только задрожала вся, как в ознобе, и заплакала тихо, беззвучно.
— Ты за титочкой побиваешься, — смутился ее слезами Богдан. Они зажгли его где-то далеко в тайниках сердца, всполохнули трепетавшую там радость и холодом побежали к чупрыне. — Ах, какое у тебя сердце золотое, святое! — вздохнул он и поцеловал ее в голову.
Вздрогнула от этого поцелуя Ганна и встала порывисто с кровати; встала и отошла в угол, устремив на Богдана такой всепрощающий, такой печальный взгляд, что тот не выдержал этого кроткого укора и отвернулся в смущении.
— Отпустите меня, дядьку, — едва слышно прошептала она, хватаясь рукой за стену, — тяжело, тяжело мне, невыносимо. Вот это святое сердце, — улыбнулась она грустно, — видите, как извело меня, и что его золото, — подчеркнула она, — стоит?.. Одни бесполезные муки.
— Что ты? О чем ты? — обернулся взволнованный, потрясенный ее словами Богдан.
— К брату хочу... в Золотарево.
— В такую минуту нас хочешь кинуть?
— Ах правда! заломила она руки. — Хоть титочка, мама моя, порадница моя, уже почти на божьих руках, но уйти от нее...
— А от меня, от детей-сирот ушла бы? — промолвил огорченным голосом Богдан.
— Ай, дядьку мой, батько наш единый! — всплеснула она руками и скрестила пальцы. — Не спрашивайте... не нужно. И вам, и всем тяжело, больно!
Она, шатаясь, ушла к титочке и опустилась перед ней на колени.
К вечеру больной сделалось видимо лучше; она открыла глаза и поманила Ганну рукой.
— Всех хочу видеть, всех, проститься, — беззвучно прошептала она, но Ганна, по движению губ, поняла ее желание.
Тихо, торжественно, с благоговейною печалью начали входить все ближайшие члены семьи в комнату умирающей; вошла теперь в нее и Елена.
Вошла она с поникшею головой, тихая, робкая, умиленная общею печалью; вошла и окаменела.
Перед страшным таинством смерти и гордые духом смиряются, а слабые трепещут и падают ниц; вид человека, стоящего на рубеже вечности, поражает все наше чувство и смущает слабый ум роковым вопросом: что он, догорающий наш собрат, за этим мрачным пологом через мгновение увидит? И этот безответный, неразрешимый вопрос наполняет холодом наше сердце, робостью — душу, ничтожеством — мозг.
Такие же, быть может, мысли осветили ледяным блеском головку Елены и заставили ее затрепетать; она подняла глаза на умирающую, и ей показалось, что это лежит перед ней не названная мать ее, а грозный судья, и что чрез миг этот судья бросит к подножию бога свои чувства, оскорбленные беспощадной рукой, не пощадившей даже последних страданий.
Елена нервно вскрикнула и упала к ногам умирающей. Богдан оцепенел от ужаса. Катря, Оленка и Андрийко опустились на колени перед матерью... Это смягчило несколько и сгладило отчаяние Елены, поразившее всех своим непонятным порывом; Богдан тоже подошел к изголовью своей жены.
Последняя лежала неподвижным пластом, без дыханья, грудь ее почти не шевелилась, глаза были полузакрыты, по коченевшим мускулам пробегала изредка холодная дрожь.
Крик Елены вызвал ее на мгновение из летаргии; она с страшным усилием открыла глаза и обвела всех сознательным взглядом.
Как догоревшая лампада вспыхивает в последний раз ярким огнем, так и в этом, почти безжизненном трупе вспыхнула на миг жизненная энергия и осветила неописанною радостью лицо, зажгла светильники глаз, подняла голос...
- Какое счастье господь мне, грешной, послал, - прошептала умирающая медленно, но довольно внятно; казалось только, что голос у нее не вылетал изо рта, а оставался внутри и оттуда глухо звучал. - Какая ласка, что я вас всех вижу... все дорогие мне лица, - всматривалась она пристально, - вокруг меня... Вот я всех и запомню и возьму вместе с собой эту память и запрячу ее у бога... Простите же меня, - повела она вокруг напряженным взором. - Если я кого обидела, пробачте мне, грешной... ты первый, - положила она на голову Богдана дрожащую руку, - прости меня...
- Меня, меня прости! - захлебнулся слезами Богдан и припал к ее холодной руке.
- Молиться буду... - все тише и труднее произносила она слова. - И вы, детки, благословляю вас... - старалась она коснуться рукой каждой головки. - Доглядайте их, моих зирок... Господь вам за это... Ганна!.. Замени им... - деревенел звук ее голоса, совершенно теряясь. - И ты, Елена, - снова поднялся он до ясности, - не обижай их и его, его... - перевела она глаза на Богдана. - Берегите, шануйте... Его сердце всем насчастным нужно, а я за вас... век... Ведь ласка его без конца... Устала... про... - замер вдруг звук, занемело в последнем напряжении тело, и остановились расширенные глаза, стекло их помутилось, померкло.
Все вздрогнули, почуяв веянье крыла смерти, и опустились с смирением на колени... Сдерживаемые рыданья прорвались наконец и понеслись волной из покоя усопшей в светлицу, из светлицы во двор, из двора разлились по Суботову, по поселкам, смешавшись с волнами заупокойного, печального звона...
Как во сне промелькнула тяжелая церемония похорон. Все ходили, все двигались, хлопотали, но как-то машинально,
не давая себе отчета, зачем и к чему исполняют они все эти обряды, обычаи, помня только одно, что все это нужно, что всегда это бывает так.
Ганна даже рада была этим хлопотам, она вся отдалась им: ходила, обмывала покойницу, не приседала ни на мгновенье, даже читала над ней по целым ночам, - казалось, что физическое утомление давало ей какое-то успокоение души: она забывалась, она отвлекалась механически от своих дум. Когда же ночью она оставалась одна у изголовья покойницы и все засыпало кругом, а в открытые окна заглядывала только звездная ночь, Ганна тихо и долго плакала, не спуская глаз с застывшего измученного лица. Она смутно чувствовала, что со смертью этого существа все порвалось, все изменилось в Суботове. И в самом деле, больное, измученное создание, неспособное принять никакого участия в жизни, служило здесь все-таки крепким, связывающим звеном, а теперь все были свободны. Еще и не схоронили покойницу, а следы ее смерти уже сделались заметны всем. Правда, Елена видимо разделяла общую скорбь, но прежней покорной, услужливой и любезной девочки не было и следа. Обращение ее сделалось сдержанным и надменным, и Ганна ловила на себе не раз презрительный взгляд ее холодных синих очей.
- Титочко, титочко, - шептала она, прижимаясь головой к холодным, скрещенным на груди рукам покойницы, и слезы тихо сплывали одна за другой из глаз Ганны на эти окаменевшие руки, и Ганна чувствовала, что больше уже не нужно титочке ни ее заботы, ни услуги, да и вообще, что она, Ганна, не нужна больше в Суботове никому. Дети выросли... один только Юрась, да и тот льнет охотно к Елене... титочка умерла, а Богдан... Ох, ему теперь утехи довольно! И где то былое время, когда он хлопотал вместе с нею над хуторами, над приемом беглецов, когда делился с нею каждою думой, каждою мыслью своей? Минуло, прошло! Все, все прошло безвозвратно, как осенний туман над водой.
Источники : http://www.rulit.me/books/bogdan-hmelnickij-read-441130-2.html https://libcat.ru/knigi/proza/klassicheskaya-proza/72329-mihajlo-starickij-bogdan-hmelnickij.html https://litvek.com/se/35995
