Главная » 2022»Август»17 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 040
17:06
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 040
***
=== Вошла Катря с Оленкой.
— Сегодня, сестричко, у дида собирают баштан, так хотелось бы поехать, день славный.
— Это возле пасеки? — спросила Елена.
— Нет, не у нашего дида, — подбежала оживленная Оленка, — а у Софрона, за Тясмином, под дубиною... там так славно... насобираем опенок. Поедем!
— Поезжайте, поезжайте, мои любые... С кем же?
— Да с Софроном же, — перебила вновь Катрю Оленка, — его подвода за брамою ждет.
— Воловая? — протянула Елена. — Ну, и поезжайте.
— Ия поеду, и мне хочется, — ухватился за Катрю Юрко.
— Что ж, возьми и его... день действительно теплый, — поцеловала Елена Юрка.
А ты не поедешь? — ласкалась Катря. — Конечно, не на волах... а в повозе... или верхом бы с Андрием...
— О! И вправду было б хорошо! — встрепенулась игриво Елена, но сейчас же замялась. — Нет, неудобно всем кинуть господу... Да и, признаться, — добавила она интимно, полушепотом Катре, — не мило мне ничто, пока не вернулся наш тато... все думки о нем... не сходила бы с этого места: отсюда видна вон за млынами гребля, а по ней ему ехать...
Оксана взглянула на нее подозрительно и подумала: «Ишь как поет!»
— Ох, бедный, родненький таточко! — вырвалось грустно у Катри, и она, бросившись на шею Олены, прошептала: — И ты, голубочка!.. Ну, так едемте, детки, — подхватила она Юрка, — а то дид Софрон будет сердиться...
— Поеду и я, Катрусю, — встала было Оксана.
— И тебе хочется, моя любко? — смешалась Катря, — только как же панну оставить одну?
— Натурально, мне одной здесь неудобно, — сухо заметила Елена, — да и что это за гулянье в будни? Нужно работать...
Оксана закусила язык и села.
— Ну, так гайда ж, гайда! — закружилась Оленка, и все выбежали с шумом на дворище.
Оксана хотела было взглянуть, как дети усядутся на возу, но у ней словно оборвалось что, и она, как подкошенная, села снова на свое место; ей сделалось вдруг невыразимо грустно... «Ох, Олекса!» — что-то простонало внутри, и она опустила печально голову.
«А детки таки меня любят, — думала между тем Елена, — особенно этот Юрась, и я к нему привыкла, такой хилый, мизерный — жалко!» — и ее незаметно окрыло подкравшееся без спросу раздумье: она погрузилась в него, как в сладкую дрему, и затихла, замолкла, облокотись спиной о перила и откинувши назад голову.
Время незаметно шло.
— А что, панно господарко наша? — подошел в это время дед. — Хе, да они и не чуют! Задумались чи поснули?
— Ах, дид! — вздрогнула панна, а Оксана даже встала почтительно.
— Та дид же, моя господыне! — улыбнулся старик и повел бородой. — Пришел посоветоваться насчет пчел, муха уже стала крепко сидеть. Того и гляди, что холода потянут, то лучше б затепло перенести колоды в зимник, в мшаник.
— А, диду, как знаете, — улыбнулась лицемерно Елена, — не вам до нас, а нам до вас ходить за разумом.
— Э, панно, —захихикал дед, — много ласки, много нам чести, спасибо! Так вот ключа мне нужно да с фонарем кого. «Ишь, как она хитра!» — покачивал недоверчиво он белою как лунь головой.
— Ключи у няни. Сбегай, Оксана, и помоги диду.
Оксана встала было, но дед удержал ее:
— Сиди себе, дытынко! — погладил он ее по голове. — Бабу-то я найду и сам... Ого, такой дид и чтоб не нашел бабы, хоть бы баба взлезла на дерево. Мы еще и поженихаемся, по-запорожски! — подкрутил он сизый ус. — Ого-го! Так я пойду, — всходил он тяжело по ступенькам крыльца, улыбаясь и воркоча: «А хитрая же она да ловкая!»
— А, диду мой любый! — раздался в соседней светлице голос Андрийка, — и я с вами пойду...
— Еще лучше, соколику, — ответил старческий голос, — с лыцарем и нам больше почету.
— Смейтесь! А я таки лыцарем буду.
Голоса удалялись и наконец замолкли.
У Елены почему-то повеселело на сердце; она высвободила запутавшуюся в споднице ногу и хотела было побежать вслед за ними, да заметила, что сполз черевичек, и попросила Оксану его поправить; потом встала, потянулась сладко, повела вокруг сада томным взглядом. Вдруг она затрепетала вся и остолбенела; со стороны мельницы подымался черными клубами дым.
— Оксано, взгляни, что там такое? — вскрикнула она наконец.
— Ой! — вскочила та и всплеснула руками. — Горит млын!
Действительно, черные клубящиеся массы уже начинали мигать зловещим красноватым блеском.
От плотины долетал странный шум, похожий на топот несущегося табуна.
— Ой, татары! — кинулась к двери Оксана, вопя неистово.
Елена было вскрикнула, но дыханье оборвалось, и она упала.
В таком положении нашла ее прибежавшая Зося.
— Панно! Что с вами? — тормошила она ее.
— Ой, татары! — пришла наконец в себя и заметалась Елена.
— Не татары, клянусь! — лукаво улыбалась Зося, стараясь увлечь панну поскорее в покои, потому что со стороны сада неслись грозные клики.
— Ай, это смерть! — в ужасе рванулась Елена.
— На бога, панно! Поспешим в горенку, нам не угрожает опасность. На бога, скорее, — здесь будет драка! — и она таки потянула ошеломленную ужасом панну наверх.
Когда они проходили через сквозные сени, то заметили там целую толпу сбежавшихся женщин; они молча ломали руки и с расширенными безумно глазами прислушивались к возрастающему гвалту. Оксана запирала на засов двери; баба крестилась и шептала беззвучно: так, так и при Наливайке, и при Трясиле было... Стук, свист, огонь и дым. Везде липкие, красные лужи. Кругом стоны. Так, так! Замыкались, прятались... Храни нас, божья матерь!
XII На дворище стояло страшное смятение. Немногие из дворовой челяди — два конюха, чабан, бондарь, воротарь да коваль Макуха — скучились среди двора, не зная, что делать, растерянно смотря друг на друга; парубки выскакивали из кошар; молодицы выбегали из пекарень и хат на дворище, хотя бледные, с искаженными лицами, но с мрачным огнем в глазах и сжатыми гневно бровями; дети бросались с плачем на ток и зарывались в скирды; подростки прятались под коморой и высматривали оттуда волчонками... Топот, крик и дикие взвизги приближались каким-то бешеным ураганом... Собаки с завывающим лаем рвались за браму.
Выскочил из погреба Андрийко; вслед за ним торопливо вылез встревоженный дед; он взглянул на зловещее зарево, прислушался к несущимся гикам и крикнул, потрясая старческими, высохшими кулаками:
— Ляхи клятые! Наезд!
Потом бросился к оторопевшим челядникам:
— Что же вы, братцы, стоите? Запирай браму! Заставляй все проходы! — раздалась его команда и разбудила сразу пришибленную энергию у толпы: все вздрогнули, приободрились и бросились исполнять приказания атамана, за которого молча признали все деда.
Прибежали из хутора Кожушок, Пучеглазый, несколько пожилых либо хворых селян и несколько вышедших в поле баб да молодиц с детьми.
— А другие где? — спросил торопливо дед у Кожушка.
— На поле все, их оповестят...
— Поздно будет, — встряхнул бородою дед.
— Пожалуй, — вырывал Кожушок колки из плетня и передавал их другим.
— Диду! — крикнул Андрийко. — Что ж с колками, я дам оружие.
— Уйди в хату! Чего ты здесь? — гримнул было на него дед.
— Нет, я от врага прятаться не стану! — вскрикнул хлопец, потрясая своим кулачком. — Гей, за мной, — обратился он к дворне, — забирайте батьковские пищали, гаковницы и сабли!
— Вот так сокол! — раздались восторженные крики, и все бросились вслед за хлопчиком с огненными глазами и. светлыми кудрями, отливавшими золотистым каштаном.
— Половине остаться здесь, возле брамы! — остановил толпу жестом дед. — Вынесут сюда зброю.
— А вы, парубоцтво? — отделилась от молодиц ключница Марта, — чего стоите там? Гайда за мною до коморы, забирайте секиры и косы, да и мы, сестры, какая что может... Чего им, псам, в зубы смотреть?
Парубки и молодицы бросились за Мартой в комору.
В светлицу же Богдана вбежали только бондарь, Кожушок, чабан да Макуха.
— Разбирайте, разбирайте все! — снимал в азарте Андрийко сабли и кинжалы, стягивал тяжелые гаковницы, но, не могши удержать их тяжести, валился вместе с ними... — Эх, силы еще у меня нет! — вскакивал он, почесывая ушибленное место. — А то б я им! Снимайте сами гаковницы, мушкеты, а я вам из скрыни достану припасы, — и он торопливо начал вытаскивать и передавать Кожушку полные рога пороху и мешочки пуль.
Коваль, перебравши поспешно оружие, ухватил наконец себе по руке пудовую машугу * и, потрясши ею в воздухе, выбежал во двор.
Когда все выскочили с оружием и вынесли его товарищам, то неприятель уже ломился в браму.
* Машуга — большой деревянный молот.
— Гей, отворяйте, шельмы! — вопил кто-то за брамой пронзительно. — Иначе не пощажу и щенят! Камня на камне не оставлю!
— Не отворим! Берите каждый крок силой! — взмахивал саблею дед. — Разбойники, грабители, наймыты пекла!
Он был неузнаваем: костлявая грудь его от сильного возбуждения конвульсивно вздымалась, ноги тряслись, серебристые волосы развевались по ветру. Но во всей его одушевленной фигуре, в его старческом напряжении было столько трогательного величия, что эта горсть защитников проникалась от него безумною отвагой...
Застонала, затрещала брама под ударами келепов и машуг; только ворота у нее из доброго дуба и окованы железом гаразд; вздрагивают они, но сдерживают ломящуюся толпу, а ворожья толпа чернеет уже тучей за брамой, окружает распахнувшимися крыльями весь частокол, грозно волнуется над ним стальною щетиной.
— Диду, диду! Мне хоть что-нибудь в руки, — метался Андрийко; он весь дрожал от охватившего его волнения; но не страх, а неукротимая удаль трепетала в нем. — Не могу я этой секирой орудовать.
Дед молча обнял его и дал ему в руки длинный, полузакругленный кинжал.
— Слушайте, молодицы и парубоцтво! — выкрикивал хрипло дед. — Цепью станьте вокруг частокола и бейте, кто посунется через него, чем попало; вот уже начинают пали шатать, а мы будем боронить браму. Нас горсть против этой стаи волков; но не уступим мы даром и пяди земли! Коли дытына не жалеет своего молодого життя, так чего ж нам про него и думать? Умрем все, умрем славною, честною смертью! Да глядите только, чтоб дорого заплатила зверота за наши души козачьи!
— Все умрем! — ответила мрачно группа у брамы.
— Не бойся, диду, не продешевим! — откликнулись парубки.
В одном месте через раздвинутую между палями щель раздалось несколько выстрелов; но пули, жалобно завывши, пронеслись мимо, одна только попала в грудь хлопчику у коморы, и он, взглянув кругом с недоумением, ничком припал к земле. Остальные хлопцы шарахнулись от него врассыпную,
Андрийко в каком-то исступленном чаду бегал вокруг частокола и, заметив где-либо на нем руки, сзывал туда парубков для защиты... Сверкал в воздухе топор — и отрубленная рука катилась во двор или грузно падало туловище с раздробленным черепом. А где мог достать, Андрийко рубил своим ятаганчиком сам; кровь брызгала, у него сжималось сердечко, но ярость на врага перемогала это ощущение и увлекала его.
Осаждавшие зажгли еще несколько хат на хуторе. Удушливый дым разостлался с двух сторон мрачным саваном по небу и заклубился над двором.
В одном месте подвалили хворосту и зажгли частокол; в другом завалили бревнами несколько паль и начали палить в открывшуюся брешь!..
Один парубок присел, схватившись за ногу, другой повалился, кто-то застонал в группе у брамы... Молодица, бежавшая с топором к бреши, вдруг закружилась, уронивши его... несколько пуль попало в будынок, и в Богдановой светлице жалобно зазвенели окна.
Макуха бросился к бреши и вовремя: там уже ломились ляхи... Парубки и молодицы с растрепанными волосами встречали их секирами; но последние только тупились об медные латы и кольчуги, а длинные мечи рассатанелого врага разили этих почти безоружных защитников; они падали, скользили в собственной крови, но: не отступали. Прибежал коваль и махнул своею пудовою машугой. С лязгом ударила она в стальную грудь стоявшего впереди гусара... вогнулась сталь и затрещала косматая грудь... Шляхтич со стоном опрокинулся навзничь. Но не успел он грохнуть о землю, как у другого шляхтича слетел с головы шлем, и брызнувший мозг обдал окружающих горячими каплями, а вот уже и третий, повернувшийся было тылом, грохнул со сломанным хребтом и свалил еще двух...
— Бей их, собак! — рычал свирепо коваль, размахивая своею машугой, как геркулес палицей, и крушила она направо и налево оторопевших и отступавших уже врагов. — Смелей, хлопцы! Подайте им чоху! — ободрял он парубков, и парубки рвались вперед с вилами да секирами...
А разбитая половина ворот уже шаталась и рухнула наконец от натиска. В отверстие показался сноп нагнутых копий.
— Смелей! — крикнул дед, и грянул врагу в упор дружный залп из гаковниц... Копья пошатнулись, упали, на них полегли первые ряды, загородив проход; задним пришлось лезть через трупы.
— А ну их, на копья сади, как снопы! — распалялся Пучеглазый, и все ринулись с яростью на лезших в ворота.
Отчаянно защищались суботовцы, но страшный перевес в численности врагов приближал уже роковую развязку. Падали нападающие со стоном и проклятиями, но падали и защитники: ряды их заметно редели...
Андрийко, возбужденный до исступления, с налитыми кровью, сверкающими глазами, бросался без памяти от одной опасности к другой.
Спустившиеся, нависшие тучи дыма закрыли над Суботовым солнечный свет, а отблески бушевавшего кругом пламени окрашивали их темною кровью и отражались ярко в лужах ползущей крови.
Вдруг со всех четырех сторон Богданового тока вспыхнули яркие снопы пламени. Пламя с треском и гоготом обвило жгучими объятиями круглые стоги и длинные скирды и поднялось высоким огненным столбом над стодолой.
— Дети, дети в скирдах! — раздался отчаянный вопль матерей, и, обезумев от ужаса, они бросились в беспощадный огонь.
Дед стоял посреди двора, словно мраморная статуя, озарённая заревом; восторженными глазами обводил он защитников и шептал в приливе горделивой радости:
— Славно! Пышно! Добре умирают детки, грех слово сказать!
Но когда вспыхнул ток и враги появились сзади, он задрожал, поднял руки к кровавому небу и закричал в исступлении:
— Где ж твоя правда, боже? Где же твой суд?
Взвизгнула сзади сабля, и дед, с раскроенною головой, с распростертыми руками, рухнул без слов в лужу братской крови, и огненные брызги ее поднялись к небу.
А Елена, дотащившись с помощью Зоей до своей горенки, повалилась на кровать в страшных истерических рыданиях. Зося попробовала было успокаивать ее, но, услышав грозный шум во дворе, отскочила и в ужасе прижалась к стене. Окна выходили в сад и через них нельзя было видеть того, что происходило во дворе. Зося прислушивалась... Ей становилось жутко; страх начинал пронимать и ее. Внизу в будынке стояла мертвая тишина; за будынком кричали, кажись, хлопы, а дальше ревела подступавшая буря. В комнате становилось все темней и темней, окна начинали вспыхивать заревом. Вдруг внизу раздался сильный треск. Что-то ударило в нижние двери, в окно и в их стену. Елена закаменела на кровати.
Между тем на рундуке раздались тяжелые шаги нескольких человек; Комаровский с Ясинским и еще несколькими шляхтичами и слугами давно уже проскользнули с плотины в сад, но путались долго по дорожкам в гайку, пока не вышли к будынку. Завидя его, они стремительно бросились на рундук к двери, но нашли ее запертой. Тогда дружным напором они высадили ее, разбросали баррикаду и очутились в больших сенях.
Здесь они нашли сбившихся в углу, как овец, обезумевших от страха женщин, больных, дряхлых старух и подростков-дивчат. Бледные, с окаменевшими от ужаса лицами, иные ждали безучастно удара судьбы, другие ломали руки, третьи падали на колени с мольбой. Оксана стояла в глубине у дверей. На бледном как полотно лице ее особенно выразительно чернели расширенные глаза.
Комаровский вскочил и окинул всех коршуньим взглядом.
— Вон она! — указал он на Оксану. — Не смей никто коснуться и пальцем, а остальных вали: баб по башке, а дивчат — на утеху!
Он ринулся вперед, свалил одну старуху кулаком, раскроив другой, хворой женщине, эфесом сабли голову.
Оксана проскользнула назад и начала отодвигать засов.
Ясинский же, расчищая кинжалом дорогу, схватил двух подростков, родных сестер, полудетей еще; они бросились было ему в ноги, но, потеряв сознание» упали замертво. Он поднял их и передал слуге со строгим наказом: «Смотри, для меня», а сам бросился за Комаровским.
Сени наполнились раздирающими душу криками, стонами и предсмертным хрипеньем.
Не успела еще Оксана отодвинуть тяжелого засова, как ее настиг Комаровский. Он протянул уже было руки, чтобы схватить свою жертву, как вдруг ее заступила няня. Белые волосы падали прядями из-под черного платка на ее желтое, морщинистое лицо; голова старухи тряслась, глаза сверкали гневом; расставивши руки, она шамкала беззубым ртом:
— Не рушь! Не займай! Душегуб, людоед! Будь ты проклят, проклят со всеми потомками навеки!
Комаровский попятился было от неожиданности назад, но потом с удвоенным остервенением бросился на беззащитную старуху. Он схватил ее одною рукою за горло, а другой нанес ей эфесом сабли сильный удар в темя. Из пробоины хлынула темная кровь и окрасила пряди белых волос.
Как мешок рухнула старуха у ног своего победителя, а Оксана успела между тем отсунуть засов и распахнуть дверь. В сени ворвался зловещий багровый свет и крики торжествующего врага.
— Рятуйте! Кто в бога верует! — крикнула безумно Оксана, вырвавшись в двери, но Комаровский удержал ее за рукав сорочки.
Услыхав вопль знакомого ему голоса, Андрийко бросился опрометью к крыльцу.
Когда внизу раздались крики и стоны умирающих, Елена вскочила с кровати и как безумная бросилась к дверям.
— На бога, панно, там смерть, здесь могут не найти! — уцепилась в нее Зося.
Елена смотрела на нее исступленными глазами, ничего не понимая, что делается кругом. Но когда вспыхнул весь ток и в окнах замигало страшное пламя, она порывисто бросилась к двери, крикнув безумно: «Горим! Будынок в огне!»
Перепуганная Зося бросилась за ней, стараясь выбраться поскорее на простор.
Длена остановилась на последней ступеньке и отбросилась назад: у ног ее лежал с раздробленным черепом труп няни, дальше в светлице кто-то корчился в агонии, в дверях Комаровский, — она не узнала его, теряя сознание от страху, — держал на руках бившуюся Оксану. Красный, зловещий свет падал потоками на эту картину, обливал всю Елену, стоял адом в глазах...
В это время Андрийко подбежал к Комаровскому.
— Не тронь Оксаны, разбойник, подлец! — крикнул, не помня себя, хлопец и бросился с кинжалом на шляхтича.
— Прочь, щенок! —толкнул его ногою тот в грудь, и хлопец ударился головой о перила крыльца, кинжал выпал у него из рук, но сам он удержался за перила и не упал.
Схватясь левою рукой за грудь, он силился еще защищать Оксану и двинулся, шатаясь, к Комаровскому. Струйка крови пробилась у него из-под волос к самой брови; он махал правою рукой, которою снова поднял кинжал, и кричал натуженным голоском:
— Гей! Сюда! На помощь! Рятуйте!
Но некому было прийти: свирепыми волнами залили двор и окружили последних защитников враги.
В это время на крыльце появился Ясинский; завязав Оксане платком рот, он помог Комаровскому передать ее на руки слугам.
— Ляхи проклятые, трусы, собаки! — вопил со слезами Андрийко в нервном припадке и кусал себе руки от бешенства, порываясь вперед. — Без батька вы напали на горсточку! Батько вам, псам, содрал бы всем шкуры! И сдерет! Сдерет!
— Уйми псю крев! — крикнул взбешенный Комаровский Ясинскому и бросился сам на крик Зоей к Елене, лежавшей безжизненно у нее на руках.
— Вот я с тебя, змееныш, сдеру шкуру, так сдеру, — нагнулся к хлопцу Ясинский с злорадным, дьявольским смехом.
Андрийко размахнулся и влепил ему звонкую пощечину детскою рукой.
— Канчуком! — заорал рассатаневший гоноровый шляхтич, и четыре гайдука схватили раненого ребенка и растянули его на воздухе.
Началась вопиющая зверская расправа.
Но Андрийко закусил до крови свою руку и не издавал ни единого стона, ни единого звука.
— А что? Кто сдерет шкуру? — издевался Ясинский; любуясь, как с окровавленной спины хлопца срывалось алыми кусками нежное тело.
— Бейте до смерти это хлопское отродье, эту гадюку! — покрикивал он с пеной у рта на палачей. — Молчишь, змееныш? Погоди, закричишь ты у меня, не своим голосом закричишь! Гей, соли сюда!
— Да, кажись, подох уже, — отозвался один из гайдуков, — не ворочается, пся крев, не дрожит больше.
— Не верю. Прикинулся, щенок, полей его горилкой! Пусть чувствует, шельма, что умирает!
Полили хлопца горилкой; покропили еще канчуками сплошную зияющую рану, но тело уже не вздрагивало, и голова безвладно склонялась...
Расправа продолжалась еще несколько минут; наконец Ясинскому надоело возиться с трупом, и его бросили у крыльца.
Личико истерзанного хлопца откинулось на ступеньку; кольца шелковистых волос свесились на окровавленный лоб и рассыпались по ступени; закрытые глаза, казалось, успокоились во сне; только между сжатых бровей легла глубокая складка и застывшие черты бледного красивого личика отражали еще следы вытерпленных мучений.
Двор наполнился «благородною» шляхтой. Пышные уборы, блестящие латы и шлемы, сверкающее оружие отражало пламя свирепеющего пожара, и все казалось залитым кровью.
У брамы билось уже только четыре человека с налезавшею со всех сторон массой врагов. За молниями сверкавших над их головами кривуль не видно было взмахов козацких сабель. Вот упал навзничь конюх... вот другой поскользнулся ... Еще только Кожушок да Пучеглазый отбивают и наносят удары; но вот и они склонились друг к другу и рухнули оба в товариских объятиях.
Один лишь коваль все еще размахивал своею машугой и клал нападающих как снопы. Его сила и безумная отвага поразили даже врагов: предлагали ему сдаться, даровали даже жизнь, но коваль был глух к этой ласке.
Наконец товарищ хоругви скомандовал своим расступиться и дал по нем залп; коваль вздрогнул и рухнул на землю, убивши своим телом при падении еще одного врага.
Двор наконец опустел. Все бросились в будынок, в подвалы, в корчму на грабеж.
Над безмолвными трупами гоготало бушующее пламя, снопы искр пронизывали с треском клубившиеся багровее тучи, и краснело мрачное небо, безучастное к людскому страданию.
XIII Елена открыла глаза, провела рукой по лбу и приподнялась. Словно какая-то темная завеса застилала ей все в голове. Зачем она встала? Что хотела припомнить? Что такое так смутно, тяготит ее в глубине души? Она взглянула вокруг себя и замерла в изумлении. Это была не ее суботовская кровать, нет! Над головой ее подымался высокий балдахин, и штофные, голубые занавеси спускались вокруг кровати массивными складками, покрывая ее словно палаткой и пропуская вовнутрь нежный, голубоватый свет. Елена быстро отдернула занавес, и вдруг словно яркая молния сверкнула у ней перед глазами... Елена закрыла глаза рукой и упала в изнеможении на кровать.
Перед ней с изумительною яркостью встали картины пережитого ужаса... Ураган пламени, топот коней, крики отчаянья, стоны, лязг стали, выстрелы, кровь, и дальше она ничего не помнит. Затем она очнулась еще раз, в карете или рыдване, — этого она не могла угадать, так как на голову ей был наброшен черный платок, ее держали крепко чьи-то жестокие и сильные руки. Ужас охватил ее, и она снова потеряла сознание...
Несколько минут Елена пролежала неподвижно, обессиленная снова ужасным воспоминанием. Но что же это случилось с нею? Где она теперь? Что ожидает ее? Не татары ли?.. Или...
Елена энергично поднялась и быстро отдернула шелковый полог. Комната была полна яркого света. Пестрые ковры покрывали весь пол ее; стены были завешены такими же коврами и кусками шелковых материй; штофная мебель наполняла всю комнату; прямо против Елены было вделано в стене большое венецианское зеркало в серебряной раме. Елена увидела собственное отражение и тут только заметила, что на ней была та же одежда, которую она надела в Суботове в тот несчастный день. Но сколько времени прошло с тех пор? День?.. два?.. три?.. Не знает она, не сообразит ничего.
Елена спустила с кровати свои маленькие ножки и вышла за балдахин. Проходя, она заметила, что подле ее кровати лежал на табурете роскошный кунтуш с откидными рукавами, нитка крупного жемчуга и пара вышитых золотом черевичек.
Елена подошла к окну; из него виднелся сад, но никаких признаков жизни не было заметно в нем. Она прислушалась; кругом ни слова, ни звука. Елене сделалось жутко.
— Эй люди, люди! Кто там? Кто там? — вскрикнула она громко.
Через несколько минут послышался тихий, едва уловимый шум; дверь отворилась, и в комнату вошел почтенный и тучный пан пробощ в своем черном одеянии.
— Пан пробощ? Его превелебие? — отступила даже пораженная Елена.
— Привет тебе, возлюбленное чадо! — заговорил ксендз торжественным тоном, сладко улыбаясь Елене своим жирным бритым лицом, приближаясь к ней мягкими, неслышными шагами. — Святая праведная римско-католическая церковь прощает тебе по благости своей заблуждение твое и снова принимает тебя в свое лоно.
Какое-то смутное волнение охватило Елену: и торжественный вид пана пробоща, и его успокоительные, мягкие манеры, и знакомая речь — все это навеяло на нее старое, много раз пережитое чувство. Ей стало стыдно чего-то, сердце ее забилось тревожно...
— Пан пробощ! — двинулась она к нему робко, склонив со смирением голову.
— Да, пан пробощ, служитель святого алтаря, который ты так равнодушно променяла на дикого схизматского попа. Но святая церковь знает одно только прощение. Блудный сын, явившийся под родной кров, дороже трех праведников для нас. От лица святейшего папы благословляю тебя, дитя мое, — положил он торжественно свои пухлые руки на ее голову, — и снова принимаю в лоно нашей святой церкви.
Слова пробоща произвели на Елену большое впечатление; они пробудили в ней уснувшее было религиозно-католическое чувство. Она растрогалась и, прижавшись губами к пухлой руке пана пробоща, прошептала тихо:
— От души... от сердца благодарю!
— Вот видишь ли, дитя мое, — продолжал так же мягко и вкрадчиво тучный ксендз, проводя медленно рукою по голове и по роскошным плечам Елены, — раскаяние вызывает уж слезы на твои глаза, и они свидетельствуют мне больше слов о твоей глубокой печали. Так, дьявол, вошедший в образ обольстителя, сумел совратить тебя с пути истинного: но теперь под могучим покровом римской церкви ты будешь ограждена от сетей его.
— Но, ваша велебность, — заговорила Елена, часто запинаясь, — не можете ли вы сказать мне, где я, что случилось со мной, отчего я не вижу никого?.. Кто посмел поступить со мной так, как с хлопкой?
— Ты находишься, дитя мое, у шляхтича, у благородного и именитого шляхтича; его послал господь, чтобы вырвать тебя из когтей дьявола, в которые ты попала по молодости и по неопытности своей.
— Ваша велебность говорит «из когтей дьявола»... но этот схизмат был моим спасителем, и обмануть его так...
Елена хотела было вскочить, но ксендз остановил ее ласковым, однако настойчивым движением руки:
— Тс-с!.. Дитя мое, успокойся, не отвращай от себя в запальчивости благодеющую руку и помни одно мудрое правило, которое преподал нам господь, — проговорил он, уже вставая, — без воли божьей ни один волос не упадет с нашей головы, а потому будь покорна воле его и не противься ничему. Теперь я ухожу. Если ты пожелаешь увидеть кого-либо из прислуг, то дерни вот за этот шнурок.
И, возложивши еще раз свои полные руки на голову Елены, пан пробощ прижался к ней своими пухлыми губами и плавно вышел из комнаты.
Несколько минут Елена стояла неподвижно, не отрывая глаз от двери, за которою скрылся пан пробощ. «Без воли божьей ни один волос не упадет с головы человека; надо кориться ей». Нет, покориться она никому не хочет, а хочет все делать так, как хочется ей самой! — и Елена гневно сжала брови и прошлась по комнате. Шаги ее тонули неслышно в мягких коврах. — Конечно, этой комнаты нельзя сравнить с тою светелкой, которая была отведена ей у Богдана!.. Здесь пышность, роскошь, да, но против воли ее. — Она досадливо топнула и остановилась. — А что там теперь в Суботове? Груды развалин, обгорелые обломки».
Елена передернула плечами.
«Где же будет теперь бедный Богдан со своею семьей?.. Верно, где-нибудь на хуторе, в хате. Очевидно, что он не находится уже под охраною законов, иначе кто бы мог позволить себе такое насилие? Да, — Елена снова прошлась по комнате и остановилась, — сомнения нет, что она находится у Чаплинского. Но где же он сам? Почему послал за ней таких незнакомых и зверских людей? Позвать кого- либо и расспросить...»
Елена дернула шелковый шнурок.
«О, если бы Зося была с ней, она бы все и разведала; й разнюхала, и знала бы обо всем лучше самих господ!..»
Не успела Елена окончить своей мысли, как двери распахнулись, и, к полному ее изумлению, в комнату вбежала именно Зося, веселая, сияющая, разодетая, с новыми сережками в ушах.
— Зося! — отступила Елена с изумлением, — ты каким образом здесь?
— Я, я, пани дорогая! Да как же посмела бы я вас бросить? Я с вами повсюду до смерти! И никто, и ничто не испугает меня!
— Так ты по своей воле?
— А как же, как же? — целовала покоевка руки Елены. — Я как увидела, что панну несут и бросают в карету, так сейчас же бросилась за вами и на козла к фурману — прыг!
— Спасибо, Зося. Но скажи мне, на бога, где мы? Куда нас увезли? Зачем? Кто?
— Вельможный пан Чаплинский, — нагнулась Зося к самому уху Елены и затем заговорила поспешно, оживляясь все больше и больше. — Ох, панна дорогая, что здесь за пышнота, за роскошь!.. Деньги так и льются, как вода сквозь решето. Где там у Оссолинских! Там все считалось, а здесь — бери ешь, пей, сколько хочешь, чего хочешь. А что за люди! День всего провела, а словно помолодела: шляхетные, эдукованные, вельможные. И все говорят, что пан подстароста скоро старостой будет. О матка боска Ченстоховска, как нам отблагодарить тебя за то, что ты спасла нас? Ведь панна не знает, — переменила она тон и заговорила сразу таинственным, угрожающим голосом, — что пан сотник наш изменил в походе, — я слышала это от милиции *, которая вернулась сегодня утром, — и чуть не предал было всех в руки татар, и за это его будут казнить... Так, так, як бога кохам!.. А всю семью прогонят вон!
* Милиция — надворное панское войско.
Елена нахмурила брови, но в душе она не могла не поверить отчасти сообщениям служанки: отчаяние могло довести Богдана и до такого поступка.
— Пусть панна сама расспросит вельможного пана подстаросту; все кругом говорят.
— А где ж сам пан подстароста?
— Он только утром вернулся со своим отрядом из похода и отправился отдохнуть и переодеться, чтобы явиться к панне. Но видела ли панна этот роскошный костюм, что приготовлен здесь для нее?
И так как Елена сосредоточенно молчала, глядя куда-то з сторону, Зося принялась сама приводить в порядок костюм своей госпожи.
Она расчесала ее волосы, принесла душистой воды умыть лицо и руки, переменила жупан на расшитый золотом кунтуш с откидными рукавами, сшитый на польский, манер, опутала жемчугами шею и надела новые черевички. Елена слушала рассеянно ее болтовню, занятая какими-то тайными думами и соображениями.
— Ну, кто скажет теперь, что панна не первая краля в Короне и в Литве? — вскрикнула Зося, оканчивая туалет Елены. — Когда пан подстароста увидит панну, право, он умрет от любви!
За дверью послышался легкий стук.
Сердце екнуло у Елены, и кровь-залила лицо. Она взмахнула несколько раз платком, чтобы освежить его, и выпила глоток воды, стоявшей на серебряном подносе.
Взглянувши лукаво на свою госпожу, Зося торопливо выбежала за дверь. Через минуту она распахнула ее и произнесла торжественно:
— Егомосць пан Чаплинский!
По тону покоевки трудно было угадать, спрашивает ли пан позволения войти, или только возвещает о своем приходе.
Елена кивнула головою; ей удалось уже овладеть собой. Она встретила Чаплинского гордым, холодным взглядом.
— Королева моя, богиня моя! — воскликнул подстароста, останавливаясь у входа. — Неужели мое появление так неприятно тебе? А я спешил смыть с себя скорее пыль битвы и, оставивши храм Марса, замереть у престола Киприды!
— Но пан ошибся и попал вместо храма Киприды в храм Немезиды! — заметила Елена гневным тоном, бросая на Чаплинского вызывающий взгляд.
— О, и умереть от рук такой прелестной Немезиды лучшее счастье для меня!
Елена прищурила глаза и улыбнулась. Подбритый, пышно разодетый и приукрашенный пан подстароста казался теперь и представительнее, и моложе.
— Кто дал право пану поступить со мной так позорно, как с пленницей, как с хлопкой? Перепугать меня на смерть? — заговорила она взволнованным голосом.
— Любовь, одна любовь, мое божество! Любовь, которая довела меня до безумия, из-за которой я забыл весь мир и самого себя, — говорил Чаплинский, приближаясь к Елене, — а кроме нее, и желание спасти тебя, панна, от неминуемой гибели. Ты не знаешь, верно, что Хмельницкий объявлен теперь вне закона, а потому и он, и семья его не защищены от чьего бы то ни было нападения.
— И пан первый воспользовался этим правом? — перебила его с иронией Елена.
— Для тебя, моя богиня, для тебя, — продолжал он с жаром. — Разве мог я оставить тебя, моя божественная красавица, на произвол судьбы в таком доме, над которым уже повиснул топор? Я знал, что ты не согласишься ни за что оставить дом своей волей, я знал, что ты ничему не поверишь; но когда я увидел еще измену Хмельницкого, я послал гонцов с просьбою к зятю, чтобы он спас тебя и уговорил оставить этот дом. Если же они оскорбили тебя неуменьем и грубостью, скажи, на бога, богиня моя, разве я в том виновен?.. Но и не будучи виновным, молю тебя — ласки, ласки за мою безграничную любовь, которая сжигает меня! — Пан подстароста схватил было руки Елены, но она отдернула их. — Да не мучь же меня, не мучь, моя пышная панна! — вскрикнул Чаплинский, падая перед ней на колени и обнимая ее ноги. — Не мучь меня, потому что не могу я больше выдержать этой муки!
— Пан думает и вправду, что я пленница, — отступила от него Елена, смеривая его презрительным взглядом.
— На милость неба, на спасенье души! — полз за нею Чаплинский, ловя ее колени. — Чем я дал повод? Что не могу сдержать порывов сердца, что вошел в панский покой?
— В мой покой дверь через алтарь! — подняла голову Елена.
Глаза ее вспыхнули, лицо загорелось. Она была действительно обаятельно хороша в эту минуту.
— О счастье, радость! — припал Чаплинский к ногам Елены, обнимая их и целуя; лицо его покрылось густою краской, на лбу выступил пот. — Пан пробощ здесь, — вырывалось у него порывисто среди поцелуев и тяжелого дыханья, — завтра же обвенчаемся с тобою... алмазами, золотом осыплю тебя с ног до головы! Что схочешь — все сделаю... только не отталкивай меня!
Елена молчала. Что ж это?.. Конец?.. Конец?.. Ноги ее подкосились, она ухватилась за спинку стула и опустилась в какой-то истоме.
Дрожащими, непослушными руками сорвал подстароста черевички с ее ног и, прижавшись к ним, покрыл их поцелуями...
XIV Наступил вечер, холодный, осенний, ветреный.
Красное, словно огненный шар, солнце спускалось к закату, освещая кровавым светом разорванные серые облака, покрывавшие весь небосклон. На обгорелых руинах, на деревьях, на темнеющих далях — всюду лежал кровавый огненный отблеск. Над суботовскою усадьбой подымался к нему черный удушливый дым. Среди груды чернеющих бревен, обгорелых стропил да чудовищных куч серого пепла подымался иногда слабый огонек и, лизнувши обуглившиеся обломки, снова скрывался в черной массе руин. Изломанный частокол, выбитые ворота свидетельствовали об отчаянном сопротивлении, оказанном здесь осажденными. За частоколом, во рву и по двору валялись трупы, с помертвелыми лицами и застывшими глазами, обращенными к огненным небесам. Оружие, одежда, домашняя утварь, бочонки, разбитые фляжки, а кое-где и дорогие кубки были разбросаны в страшном беспорядке по всему двору. Среди всей этой опустошенной усадьбы подымался только один будынок, уцелевший каким-то чудом от общего пожара; он казался совсем черным на фоне кровавого неба; выбитые окна его страшно смотрели на общее разорение, словно глазные впадины обглоданного черепа. На изрубленном крыльце лежал неподвижно молодой мальчик, весь исполосанный кровавыми рубцами. Почти посредине двора валялся труп старика с широко разброшенными руками и окровавленною чуприной, приставшею ко лбу. Деревья с обгорелыми, почерневшими ветвями словно простирали их к грозному небу, моля о возмездии.
Страшная тишина царила над мертвою усадьбой; слышалось только слабое шипенье догорающих развалин, да где-то в закоулке выл голодный пес.
Зловещий вид неба навевал на душу какой-то суеверный ужас и тяготил ее смутным предчувствием. Из обгорелого гая выползли осторожно, вздрагивая и оглядываясь ежеминутно, какие-то полуголые, исхудавшие, изнуренные человеческие тени и разбрелись по двору...
— Стой, есть, есть паляница, да еще и фляжка медку, — прошептал чей-то хриплый голос, и по разломанным ступеням крыльца спустилась из будынка женщина, худая, как скелет, в отрепанной юбке и такой же рубахе, едва прикрывавшей ее худые плечи. Волосы ее были растрепаны и сбиты в одну кучу, как войлок. На худом черном лице горели лихорадочным огнем глубоко запавшие глаза. Спустившись осторожно по ступеням, она подошла к такой же оборванной мужской фигуре, которая сидела на земле, около будынка.
— Вот на, выпей, силы прибудет, — приложила она фляжку к его губам, — что ж ты не пьешь? Вот увидишь, как поможет.
— В горло не идет! — произнес с трудом больной, отталкивая бутылку. — Невмоготу... Как подумаю, что это мы берем с трупа нашего батька...
— Эх, перевелся ты, Вернигора, на бабу! — вздохнула женская фигура. — Да ты же сотника знаешь. Разве он бы пожалел нам что?
— Так-то так, Варька, да как подумаю, что с его тяжкого горя нам корысть...
— Уж какая там корысть, — перебила горько женщина, — только и того, что сегодня да завтра проживем, а дальше ведь кто знает?.. Без сотника кто приютит нас? Когда бы нога твоя скорее зажила, можно бы было податься всем в степные хутора.
— Э, когда б зажила, за работу бы принялись, а то такие калеки и нашему атаману не нужны!
— Дай срок, бог не без милости, а козак не без доли.
Среди разбросанных трупов копошились три таких же
человеческих существа.
— Что ты? Разве я зверь? — говорил в ужасе один.
— Подыхать хочешь? — рычал в ответ другой с дикими, безумными глазами.
— Да, может, еще найдем хоть крохи харчей... вон собака воет.
— Все подобрали, все! Пса не поймаешь!.. А ты жди, пока не околе... — и лицо говорившего покрылось смертельною бледностью; он запнулся на полуслове и, схватившись обеими руками за живот, повалился на землю.
— Грех ведь, грех, христианская душа! — стонал первый, придерживаясь рукою за грудь.
Упавший выпрямился и бросился с остервенением на товарища.
— Бери! — прохрипел он, впиваясь в его плечи. — Или я тебе горло перегрызу!
— Грызи, — закрыл больной дрожащими руками свою шею, — а на такой грех я не пойду!
— Дьявол, сатана! Ведь это лях! Лях! Не хочешь? Ну, так я и сам отволоку его до огня; сдыхайте, чертовы бабы! — в припадке безумного бешенства он вцепился руками в ногу трупа и протащил его несколько шагов по земле; но тяжелые усилия оказались не под силу его тощему телу: он запнулся и повалился на землю. — Да помогите же, помогите вы, ироды, аспиды! — простонал он с отчаянием, утирая бессильные слезы, проступившие из глаз.
В это время третий, молча и мрачно следивший за всею этою сценой, вдруг вскрикнул радостно:
— Конь!
Все оглянулись: в проломанную брешь частокола виднелся круп лошади и две торчащие задние ноги.
Бешеный схватил топор и потащился, спотыкаясь и падая, к бреши.
— Стой, стой! Вон Варька что-то в будынке нашла... Назад! — оживился третий.
— Хлеб, хлеб! — задрожал первый, подымаясь с трудом, и, запахнув свои лохмотья, направился, волоча ноги, к хромому. Но исступленный, казалось, не слышал этих возгласов...
Разломавши на части паляницу, Варька жадно ела большую краюху, отдавши такой же кусок Вернигоре. Выпитый мед вызвал яркий румянец на ее щеки; глаза горели возбужденно. Белые зубы откусывали огромные куски хлеба и поедали их с изумительною быстротой. Прижавшись к прызьбе, она сидела на корточках и напоминала собою ощетинившуюся волчицу. При виде приближающихся товарищей Варька инстинктивно прижала к себе оставшуюся краюху и проговорила, не отрываясь от еды:
— В будынке осталось кое-что, можно будет и одежду, и оружие отыскать. Да пошарьте еще в коморе.
Не дожидаясь дальнейших рассуждений, две полуголые тени бросились в будынок.
Вскоре они появились на крыльце с хлебом и рыбою в руках; у первого оказалась еще и бутылка. Несколько времени среди мертвой тишины слышалось только жадное щелканье челюстей и звук пережевываемой пищи.
Вдруг вдалеке послышался частый и быстрый топот.
— Скачут! — крикнула Варька.
— Скачут, скачут! — закричал с каким-то паническим ужасом первый.
— Бежим, это они приезжают дограбить будынок! — сорвался второй, глядя растерянно кругом.
— Стойте! — остановила всех Варька. — Забрать надо и того, что возле коня. За мною, они еще далеко, поспеем!
Ее решительный тон произвел впечатление; товарищи бросились к нему: окровавленный, с куском конины в руке, он лежал в бессознательном состоянии. С помощью Варьки подняли его товарищи и понесли; но, проходя по двору, они сильно толкнули убитого деда. К изумлению всех, у старика вырвался слабый стон, веки его приподнялись и упали снова.
— Братики, живой! — закричал Вернигора. — Подымем, может, отходим, они назнущаются над ним!..
— Бес с ним! Самим бежать! — крикнул второй.
