Главная » 2022 » Август » 20 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 048
11:34
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 048

***

===

XXXIV
Утром к Оксане вошел Комаровский с перевязанною рукой и сообщил, что на хутор нападала ночью шайка татар и что ему едва удалось отбиться от них и защитить ее. Увидя заплаканное лицо Оксаны, он подошел к ней и, обвивши ее мягкий стан рукою, прижался губами к плечу. Оксана вздрогнула от этой ласки, как от огня, и вырвалась из рук Комаровского.
«Волчонок, змееныш! — чуть не сорвалось у него с языка. — Как ни корми, ни ласкай, а все в лес смотрит!»
От сдержанности и страшного напряжения воли страсть у Комаровского к этой девочке разгоралась в бушующее пламя; но, несмотря на все его усилия, несмотря на высказываемую им отеческую любовь, замаскированную в чувство преданности, уважения и нежности, — сердце бедной Оксаны оставалось безответным. Эта непобедимая холодность начинала уже раздражать Комаровского и оскорблять чувство панской гордости; но он все еще мечтал одолеть ее лаской, хотя эта комедия начинала уже его утомлять.
Сначала она боялась Комаровского, как врага, потом он кротким своим обращением поставил ее в недоумение, но далее чрезмерная, упорная заботливость о ней начинала пробуждать даже в чистой, детской душе Оксаны какое-то глухое и страшное подозрение. Она не спала по ночам, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому движению... То она молилась, заливаясь слезами, то вскакивала с леденеющим сердцем, ожидая в страхе чего-то ужасного, и, как безумная, бросалась к окну... Единственным утешением были для нее большие яркие звезды, которые глядели сквозь маленькие окна; они словно шептали ей: «Не бойся, бедное брошенное дитя! Отец наш, который управляет всем миром, не забывает и единого от малых сих!»
Был глухой зимний вечер. Густой пушистый снег завалил почти до крыш весь дикий хуторок, который, словно в насмешку за его угрюмую и мрачную наружность, прозвали Райгородком. Мохнатые ели с отяжелевшими под массой снега ветвями стояли кругом неподвижною стеной; ни звука, ни крика не было слышно кругом; ни одна человеческая фигура не показывалась на занесенном снегом дворе, но окна будынка светились красноватым огоньком, бросая яркий отблеск на белый снег. В жарко натопленной светлице сидели у стола за доброй кружкой меда пан Комаровский с своим тестем, паном Чаплинским. Угощение дополняли прекрасный белый хлеб, жареная рыба и окорок дикого кабана. Лица собеседников были красны, пояса распущены, жупаны распахнуты, беседа велась приятная и интересная для обоих.
— И славно пан отделал его? — допрашивал Комаровский с интересом своего тучного собеседника, подливая и ему, и себе меду.
— Хо-хо-хо! — всколыхнулся Чаплинский. — Говорю тебе, зятю, от смеху покатывался весь сейм! Я им говорю: «Ваши ясновельможности, да разве я виноват в том, что красотка нашла во мне больше прелести и утехи, чем в пане писаре? Насильно ее я не брал, своей охотой пошла!» Тут поднялся, брат, такой грохот, что мог оглушить хоть чьи уши.
Пан Чаплинский снова покатился со смеха.
— Но если б ты видел, пан коханый, в ту минуту пресловутого писаря, — продолжал с задышкой Чаплинский. — Хо-хо! Зеленый стоял, как глина; ни слова, примолк, притих; где девались и цветистые речи, словно ему кто обрезал язык, только глазища такие чертовские состроил, что меня, даже стоя там, в сейме, мороз пробирал по спине. Пусть встречаются с ним теперь все черти из пекла, побей меня Перун, если я этого хочу хоть во сне!
— Ну, не поищу и я встречи с этою собакой, — развалился Комаровский и закрутил свой ус, — да вообще надо будет как-нибудь избавиться от него тихим способом, а то ведь так распускается это быдло, что доброму шляхтичу и проехать к приятелю опасно! Ну, а как там насчет их порешили, пан, верно, слышал?
— А как же! Это быдло явилось с какою-то супликой на сейм. Но, слава богу, панство наше еще не потеряло головы, и как ни распинался король со своими клевретами, но князь Иеремия, а за ним и остальная шляхта так отбрили их, что им ничего не оставалось, как выйти со стыдом из сейма. Получили они, вместо ожидаемых льгот, кусок редьки с хреном, с тем и отправились домой.
— Го-го! — загоготал Комаровский. — Вот это так дело; когда б еще панство получше прикрутило их, а то шатается всюду эта наглая рвань; сидишь на своей земле, словно во вражьей сторонке.
— Да, мне передавал Пешта... Он верный наш слуга, и что только прослышит, сейчас передает мне, — вытер бархатным вылетом усы и нос Чаплинский, — так вот он говорил, что меж этой рванью идет муть... Собираются, шепчутся... и заправилом все этот шельмец писарь!
— Ишь, бестия! Сгладить его нужно, и квит! — махнул по шее рукой Комаровский. — А что они затевают что-то, то верно... Да, вот какая дерзость!.. Когда пан тесть поехал в Варшаву, случилась тут со мною одна прескверная сказка, которая, клянусь всем ведьмовским отродьем, окончилась бы кепско, если бы не моя храбрость! — Комаровский расправил свои желтоватые усы и, отпивши стакан меду, отбросился на деревянную спинку стула. — Представь себе, пане коханый, что у моей красоточки оказался какой-то жених, — об этом я уже узнал после, — конечно, он из тех же запорожских гультипак. Впрочем, он проживал и у Хмельницкого, там, верно, и познакомился с моею кралечкой. Так вот, уж не знаю, каким образом пронюхал он, что кукушечка сидит в моем гнездышке. И что же бы ты думал, мой пане дрогий? — стукнул Комаровский стаканом по столу. — Тысяча бесов им с хвостом! Собирает эта пся крев кучу такой же рвани, как и сам, и с оружием в руках нападает глухой ночью на хуторок.
— Дяблы! — вскрикнул Чаплинский. — На колья всех!
— Да это разве бывает в какой другой стране, кроме как у нас? — продолжал Комаровский. — И, клянусь святейшим папой, если б не мой частокол да не моя храбрость, мне бы славно досталось от них. Но, к счастию, у меня оказалось на тот раз душ десять стражи, да, кроме того, натравили мы на них и моих добрых псов: я их держу нарочито впроголодь... Не вынесла натиска шайка и бросилась наутек; но сам этот черномазый дрался, как бешеный, руку мне прострелил; у него выбили оружие, тогда он бросился, как зверь, рвать всех зубами и руками-; но на него напали сзади, связали руки, и как он ни метался, как ни рычал, а бросили в тюрьму.
Комаровский весь побагровел и продолжал после минутной передышки:
— Хотел я тогда сразу покончить с этою бестией, да решил подождать тебя, как ты благословишь: он и до сих пор сидит там, прикованный к стене.
— Ха-ха! Стоило ли ждать, пане мой коханый? Вешай его, сажай на кол хоть завтра; чем меньше этих разбойников, тем лучше! Ого! После этого сейма я уже знаю, как мне поступать!
— Спасибо, — сжал его руку Комаровский и обмахнул платком раскрасневшееся вспотевшее лицо.
— Ну, а как сама птичка? — хихикнул Чаплинский.
— Совсем волчонок! — развел руками Комаровский. — И приступу к ней нет!..
— Да неужели ты не пробовал смягчить своей красотки Какими-либо дарами?
— Не такая! Этим ее не возьмешь.
— Ой ли? — усмехнулся нагло Чаплинский. — А золото, говорят, греет больше поцелуев... А то пригрозил бы хорошо, смягчилась бы.
— Не такая, говорю, не испугаешь. Вся — огонь, порох! Чуть что, готова и руки на себя наложить.
— Ге-ге, — вскрикнул Чаплинский, — да ты, как я вижу, врезался как следует быть! То-то, я думаю, чего это тебя не видно в Чигирине? Тесть уже три недели дома, а зять не думает и навестить... Ха-ха!..
— Да нет же, — поморщился Комаровский, — говорю коханому пану, что болен был.
— От кохання! Вот это так штука! Ха-ха-ха! Эрот, видно, преследует тебя... А любопытно было бы взглянуть на красотку! Я, признаться, когда бывал у Хмельницкого, не замечал ее. Да и трудно было бы заметить, когда Елена была там...
— Ну, это ты уж не прогневайся, пане, — возразил Комаровский, — а что Оксана прелестнее пани Елены, то скажет всяк!
— Цо-о? Сто тысяч дяблов! — стукнул по столу кружкой Чаплинский. — Если б не любовь, которая не только ослепила тебя, но отняла и весь твой розум, я бы показал тебе, как сравнивать жену уродзоного шляхтича с смазливою хлопкой.
— А я стою на своем! — стукнул также кулаком Комаровский с такою силой, что стакан перевернулся и темная струя меду полилась по столу, заливая скатерть и ковер на полу. — И утверждаю, что и пан согласится со мной, если увидит ее.
— Посмотрим! — поднялся шумно с места Чаплинский.
— Бьюсь об заклад! — вскочил и Комаровский, протягивая ему руку. — На пару арабских коней, что стоят у меня в конюшне!
— Идет! — ударил его по руке Чаплинский.
— Что ставит пан?
— Три хлопки и два смычка гончих собак.
— Згода!
— Веди же показывай свою хлопскую Венеру! — крикнул разгоряченно Чаплинский.
— Не лучше ль завтра? Боюсь, может, спит...
— Тем лучше.
И, опрокидывая на своем пути столы и стулья, Чаплинский направился к выходу. Комаровский взял со стола тяжелый шандал и последовал впереди своего тестя, который уже не совсем крепко стоял на ногах. Пройдя несколько довольно узких и темных переходов, они остановились у низкой деревянной двери, через которую пробивалась узенькая полоска света.
Комаровский постучал, но ответа не последовало; слышно было только, как тяжело сопел и отдувался Чаплинский, разгоряченный вином и спором.
— Оксана, отвори! — крикнул Комаровский.
Послышался какой-то робкий шорох, и все замолкло.
— Хо-хо! — усмехнулся Чаплинский. — Как вижу, красотка-то не очень благосклонно принимает тебя!
— Оксана, отвори! Слышишь? — потряс раздраженный Комаровский дверь... Но в комнате все оставалось тихо. — Отвори! — заревел он, покрываясь багровым румянцем от волос до шеи, и, не дожидаясь уже ответа, налег со всею силой плечом на деревянную дверь. Дверь протяжно застонала и вздрогнула. Комаровский налег сильнее, еще и еще... крючок щелкнул, с шумом распахнулась дверь, и приятели очутились в светлице Оксаны.
Разбуженная криками и стуком в дверь, Оксана вскочила с постели как безумная; когда же она услыхала пьяные крики Комаровского и смех другого, знакомого и отвратительного голоса, ее охватил безумный, безотчетный ужас. Одна здесь, в глуши, в руках этих извергов! До сих пор Комаровский обращался с нею ласково и нежно, но теперь, под влиянием вина, кто знает, что пришло ему в голову? Зачем он стучит в двери? Зачем? О боже, боже... Неужели? Нет! Она не дастся живой; но у ней нет оружия: ни ножа, ни сабли... ничего... все равно: убьет себя, задушит. «О господи, спаси меня!» — заломила она с отчаянием руки, следя обезумевшими глазами за дверью, которая вся вздрагивала под сильными ударами Комаровского. Но вот раздался страшный треск, крючок соскочил...
«Олексо, прощай!» — успело только промелькнуть в голове Оксаны; она вскрикнула и, вытянув словно для защиты руки, прислонилась к стене. Она стояла во весь рост. Черные густые волны рассыпались в беспорядке вьющимися прядями до самых колен. Лицо ее было бледно, как мрамор, рот полуоткрыт, и только огромные черные глаза, словно два громадных сверкающих агата, смотрели с каким-то диким ужасом на вошедших шатающихся панов. Бедная дивчына преобразилась: ужас и страшное решение придали ее наружности что-то такое величественное, трагическое и сильное, что подействовало даже и на Чаплинского. Несколько секунд длилось обоюдное молчание.
Отчего ты не отворяла дверей? — спросил Комаровский, с трудом преодолевая волнение, охватившее его при виде девушки.
— На бога!.. Оставьте... уйдите!.. — прошептала прерывающимся голосом Оксана, закрывая лицо руками. — Что я вам сделала?
— Да чего ж ты боишься, дурашечка? — продолжал Комаровский, не отрывая глаз от дивной фигуры девушки. — Мы только хотели навестить тебя. Вот пришел пан Чаплинский, приятель Богдана, ты, верно, помнишь его; он может тебе рассказать кое-что о твоем пане.
При первых словах о Чаплинском Оксана вздрогнула, взглянула из-под сомкнутых пальцев и вскрикнула; сердце ее похолодело: перед нею у дверей стоял тучный багровый шляхтич, с распахнутым жупаном, с выпуклыми зеленоватыми глазами... Она узнала его. Да, это тот отвратительный шляхтич, которого так ненавидела Ганна, который вязался к ним, а потом перешептывался и уговаривался с Еленой, когда дядька не было дома, он не друг дядька, он предатель, разбойник, его появление приносило одно зло, и баба говорит...
— Ворон, ворон! — вскрикнула в ужасе Оксана. — Оставьте, оставьте меня! — прижалась она еще ближе к стене. — Я задушу себя!
— Да кто же здесь ворон? Хо-хо! — заговорил заплетающимся языком Чаплинский. — Мне сдается, красотка, что здесь два сокола, да еще каких! И к чему тебе душить себя? — направился он к ней, покачиваясь. — Мы ведь тебе зла не желаем...
— Не подходи! — вскрикнула дико Оксана и, схвативши в руки деревянный стул, подняла его над головой. — Убью!
— Ого, — даже попятился назад озадаченный Чаплинский, — мы с перцем... Так можно тебе, того, и ручки связать.
— Довольно! — произнес вдруг резко Комаровский: — Видел, и довольно! Не бойся, Оксана, мы ничего не сделаем, тебе; если ты не хочешь, то мы и уйдем...
— Зачем уходить? — возразил с гадкою улыбкой Чаплинский. — Дивчына сначала только того... побрыкается, а потом будет ласковее...
Но Комаровский перебил его раздраженно:
— Оставь, пане тесте, идем; дивчына моя, я не хочу ей делать зла. Вспомни то, о чем я тебе говорил.
Чаплинский злобно взглянул на Комаровского, затем на бледную дикую красавицу, которая все еще держала с угрожающим жестом в руке стул, и вдруг в глазах его мелькнула какая-то налетевшая мысль, по лицу пробежала ехидная улыбка...
— Твоя правда, пане зяте... идем, не то встревожим красавицу; утром она будет добрее.
Паны вышли и притворили за собою дверь.
— Ты прав, любый зять мой, — обратился Чаплинский к Комаровскому, когда они опять очутились в покинутой ими светлице. — Да, прав, сдаюсь: с таким огнем нельзя поступать напрямик, — того и гляди или тебя убьет, или себя укокошит, а красотку жаль...
— Да я тебе говорил раньше! А как она замахнулась на тебя стулом? Видел ли ты что-либо подобное среди наших панн? Богиня богиней! — вскрикнул он восторженно.
— Еще бы! Дай медом залить переполох! Если б я не увернулся, она бы с одного размаха расшибла мне башку! Да, ты с нею погоди, погоди еще малость...
Комаровский ничего не ответил и только, наливши себе полный стакан меду, залпом осушил его и провел рукою по мокрому лбу.
— Вижу, пане зяте, не на шутку ты врезался, — продолжал дальше Чаплинский, — до правды и есть во что.
— Все бы отдал, — произнес хриплым голосом Комаровский.
— Да, да... так что же или, лучше, кто же мешает тебе? Ба! — ударил себя вдруг по лбу Чаплинский. — Ведь ты говорил о каком-то женихе? Быть может, это она из козацкой верности, — усмехнулся он, — упорствует перед тобой? Как, говорил ты, звали его?
— Морозенком.
— Морозенко, Морозенко... — произнес несколько раз Чаплинский, как бы стараясь вспомнить что-то. — Да, да, вспомнил! Видал я его у Хмельницкого... Ты того... постарайся с ним поскорее покончить, а то не оберешься хлопот, тогда и красавица станет сговорчивее... Советую завтра же... Ну, а теперь доброй ночи, зятю, пора дать отдых и зубам, и утробе; слышишь, вот уже прокричали вторые петухи.
И паи Чаплинский с громким вздохом опустился на широкую лавку, застланную ковром, на которой в беспорядке валялись турецкие подушки, и, перевернувшись несколько раз, с громким сопеньем и кряхтеньем погрузился в тяжелый сом.

XXXV
Дверь за панами захлопнулась, а Оксана все еще стояла у стены, как окаменелая, прислушиваясь к замирающим панским шагам. Но вот они стихли, и хутор погрузился снова в могильную тишину. Оксана опустилась на постель.
Волнение, испуг и стыд смешались в ней, превратясь в лихорадочный озноб, потрясавший ее нежное миниатюрное тело; все оно вздрагивало от мучительных судорог, зубы стучали, сердце сжималось, словно в железных тисках, горло душили спазмы, и вдруг громкое, разрывающее сердце рыдание вырвалось из груди бедной дивчыны. Одна, одна в этой ужасной трущобе! Что ее ожидает дальше? Ох, боже, боже мой! Зачем они приходили сюда ночью? Этот Чаплинский... Зачем он здесь? Что он имеет с Комаровским? О боже, здесь что-то страшное... «Спаси меня, господи, господи, или убей меня!» — Оксана сжала голову руками и заметалась в подушках, стараясь заглушить рыдания. До сих пор она помнит на себе взгляд Чаплинского. Ух! От одного взгляда сердце переворачивается в ней. «Олекса, Олекса! Зачем ты оставляешь меня здесь на такую ганьбу? Или ты уже не любишь больше меня?»
И снова громкие безутешные рыдания потрясали все тело бедной девушки; но никто не приходил к ней: кругом было темно и тихо, только большие хлопья снега залепливали стекла да замерзшие ели шептали что-то страшное и мрачное, тихо покачивая своими отягченными снегом вершинами.
До утра прорыдала бедная дивчына и только на рассвете заснула тяжелым, болезненным сном. Утром к ней пришла баба и сообщила, что пан Комаровский, узнавши, что Оксана еще спит, не велел будить ее и уехал со своим тестем, паном Чаплинским, в Чигирин, откуда обещался быть к вечеру.
Но вечером прискакал гонец и сообщил, что пан Комаровский неожиданно уехал по делу на три дня. Оксана вздохнула облегченно: три дня она находилась в безопасности, а дальше что? Дальше... в голове ее созрело окончательное решение: попробовать бежать, если же это не удастся, покончить с собой. «Бог простит, — решила бедная дивчына, сжимая сурово свои черные брови. — Простит и Олекса. Лучше смерть, чем позор».
Прошел день. На другое утро вошла в светлицу к Оксане баба. Оксана, взглянувши на улыбающуюся отвратительную старуху, далась диву. Лицо бабы было смущено, глаза бегали как-то неуверенно, притворно ласковая улыбка кривила синие губы.
— Бедное ты мое дитятко, — заговорила она нараспев, присаживаясь у изголовья девушки и проводя рукою по ее волосам. — Вот ты все не веришь мне, а я для тебя много бы сделала... Жаль мне тебя, как родную дочь...
Оксана приподнялась на локте и с ужасом уставилась на старуху.
— Да, жаль... не знаешь ты, зачем тебя привез сюда пан, — продолжала также жалобно старуха, — до сих пор он возился с тобою, жалел тебя, ожидая, что ты его сама полюбишь, а теперь — конец!
— Бабусю! — вскрикнула с ужасом Оксана, сжимая до боли руки старухи. — Спасите меня!
— Да, спасите... Вот если я тебя спасу, то пан с меня живьем шкуру сдерет, а она хоть и поношенная, да другой уже себе не справлю... Пришлось бы бежать вместе с тобой, а чем я заработаю теперь хлеб? Только пан из милости держит меня.
— Бабуся, голубушка, у меня есть жених, — заговорила лихорадочно, возбужденно Оксана, целуя жилистые, отвратительные руки старухи, — он для вас все, все, что можно... Да нет, стойте! — бросилась она к скрыньке, что стояла у ней на столе, и, вытащив оттуда дрожащими руками нити жемчугов, гранаты, кораллы и дорогие серьги, высыпала все это на колени старухе. — Только спасите, спасите меня!
При виде драгоценностей глаза старухи вспыхнули, как у дикой кошки, но она, казалось, еще колебалась.
— Ох-ох, — проговорила она, рассматривая каждую нитку, — ведь за эти цяцьки, девонька моя, гроши дадут, да, гроши... Дурней мало на свете, да еще и продавать их придется из-под полы!
— Спасите, спасите! — повторяла со слезами Оксана, падая перед ней на колени. — Жених мой все сделает для вас... Я буду вам наймычкой до конца дней!
— Ну, нечего делать с тобой, — согласилась наконец старуха, бережно связывая в узел все драгоценности, — ступай за мной, только чур никому ни слова, ни звука, чтоб никто и не заметил: не то пропадет и твоя, и моя голова.
Дрожащими, непослушными руками набросила на себя Оксана байбарак и последовала за старухой.
В полутемной конуре, в которой помещалась старуха, сидела какая-то закутанная в керею фигура. Старуха тщательно притворила за собою двери. Оксана дрожала до такой степени, что должна была ухватиться руками за стол, чтобы не упасть.
— Узнаешь меня, Оксана? — произнес незнакомец, подымаясь с места и сбрасывая керею.
— Пешта? — едва смогла произнести Оксана.
— Да, Пешта, — продолжал козак, — да еще с доброю вестью от Морозенка... Что ты на это скажешь, а?
Но Оксана ничего не могла сказать. Она судорожно открыла несколько раз рот, как будто спазмы сжали ей горло, и пошатнулась назад.
— Гай-гай! А еще козачка! — покачал головой Пешта. — Дай, бабо, ей воды да усади-на скамью, а то она еще от радости и совсем упадет, что я тогда привезу козаку?
Оксана отпила несколько глотков воды и прошептала прерывающимся голосом:
— Дальше, дядьку... дальше!
— То-то же, ты меня смирно слушай, не жартуй... Ты уже, конечно, нарекала на Морозенка за то, что он не летит тебя рятовать, а он уже был тут, да опалил себе крылышки и попал в тюрьму.
— Жив, жив? — вскрикнула безумно Оксана, срываясь с места.
— Атож, кой бы бес прислал меня в эту трущобу? С мертвяками я дел иметь не люблю.
— Господи, матерь божия! — вскрикнула судорожно Оксана и залилась горячими радостными слезами.
— Ну, слушай же дальше, — продолжал Пешта. — Так вот кохаиец твой попал в тюрьму; теперь с божьей помощью он выбрался из нее, да, наученный добре, сам уже не полез, а пригласил товарищей; послал вот и меня к тебе пересказать, что если ты еще до сих пор не забыла его и не польстилась на панские ласки, то сегодня, ровно в полночь, он будет ждать тебя в лесу, чтобы вместе бежать в Запорожье. Вот же тебе напильничек, — передал он ей инструмент и веревку. — Подпилишь решетку на своем окне и спустишься по веревке вниз, сторож будет спать, а я тебе перекину через частокол против твоего окна другую веревку, перелезешь и спустишься в ров, а за рвом я буду тебя поджидать с конем и доставлю к Морозенку. Поняла?
— Дядьку, бог благословит вас! — вскрикнула обезумевшая от радости Оксана, целуя руки козака.
— Ну, ну, не благодари заранее; посмотрим еще, как нам удастся! Запомнила ли ты все, что я сказал?
— Все, все, не забуду ни слова.
— Вылазь же из окна после первых петухов за вторыми; я крикну тебе из-за стены совой.
— А собаки? — заметила угрюмо старуха, которая все время мрачно следила за происходившею перед ее глазами сценой.
— Ну, ты, ведьма, собакам гостинец поднеси, есть ведь у тебя всякие. Поднеси такого, чтоб замолкли, понимаешь? — покосился на старуху желтыми белками Пешта. — Да вот тебе и задаток, — передал он ей тяжелый кошелек, — остальное вечером.
Старуха раскрыла кошелек.
— Осмотреть еще, — проговорила она злобно. — Знаем мы вас. Наложит каменцов, а потом и след простыл.
— Не бойсь, жгутся, — улыбнулся насмешливо Пешта и добавил угрожающим тоном: — Смотри же, если обманешь, не сидеть твоей голове между плеч.
— А мне же как? Оставаться — что в петлю лезть?
— Да говорю же толком, за нами поедешь в ступе... Эх ты, непонятливая, а еще и с метлой!
Казалось, короткому зимнему дню не будет конца. Целый день провела Оксана в каком-то безумии. Она и плакала от радости, и томилась, и давала горячие обеты. Временами ей казалось, что сердце разорвется у нее в груди, что она сойдет с ума. И снежный зимний день казался ей маем и угрюмые сосны — вишневым садком. Но вот настал наконец вечер. Солнце не проглядывало весь день, а к вечеру насунули свинцовые тучи, стало темно.
Старуха принесла зажженный каганец и прошипела злобно:
— Смотри же, осторожно, чтоб не заметил никто, не то я и сама придушу тебя.
Но Оксана только улыбалась. Она не могла говорить; радостные слезы прерывали ее речь. Вот затворилась дверь за старухой, и Оксана принялась за свою работу. С какою лёгкостью и осторожностью действовала она напильником! Ей казалось, что каждый ее мускул получил теперь тройную силу, а тело стало легче голубиного пера.
За окном начали шуметь ели, что-то завыло. Сторож застучал в деревянную доску... Прошло еще несколько томительного времени. Прокричал первый петух. Оксана вздрогнула и перекрестилась несколько раз. Решетка была уже перепилена, веревка привязана к окну. Еще час длинный... ползущий... ужасный. Второй петух, а вот и протяжный крик совы... Оксана поднялась. Глаза ее глядели решительно и. смело, движения сделались уверенны и легки. Быстро вскочила она на окно и, ловко цепляясь, опустилась по. веревке вниз... Земля... да, снежная земля под ногою! Теперь через стену, а там уж свобода, счастье, покой! Осторожными шагами, пригибаясь к земле, почти поползла она по направлению к стене. Кругом темно... По лесу носится какой-то странный шум, над головой кружатся белые хлопья... жгучий холодный ветер залетает то справа, то слева и визжит, словно хочет указать вартовым на нее, на беглянку. Оксана дрожит. Вот и стена... Но где же веревка? Веревка, веревка! Веревки нет! Задыхаясь от волнения, поползла Оксана вдоль стены. Затем воротилась назад... Холодный пот выступил у нее на лбу. Веревки не было нигде! Что же это, обман, измена? — чуть было не вскрикнула Оксана и вдруг натолкнулась на камень, привязанный к веревке. Не теряя ни одной минуты, начала она подыматься на высокую стену; оцепеневшие руки с трудом слушались ее, для удобства она сбросила сапоги, но мороз сковывал движение ног. Несколько раз ссовывалась она назад, но с отчаянием, со слезами хваталась снова за веревку, цеплялась зубами, ногтями и подымалась вверх; она оцарапала себе руки и ноги, но, наконец, таки добралась до вершины стены. Передохнувши всего одно мгновение, Оксана, начала спускаться в глубокий ров, который тянулся сейчас за частоколом. По ту сторону за стволами елей она заметила двух лошадей, и это придало ей еще больше энергии. Но слезать оказалось труднее, чем влезть; охвативши крепко веревку руками и спустивши ноги со стены, Оксана вполне почувствовала это. Она взглянула вниз и зажмурила от страха глаза: под нею чернела какая-то темная бездна, казавшаяся еще более глубокой от сгустившейся тьмы; но делать было нечего. Призвавши на помощь господа, Оксана начала спускаться. Намерзшая веревка скользила из ее рук. Вдруг за стеной раздался окрик часового, другой и третий. Оксана вздрогнула и выпустила веревку из рук... В глубине оврага раздался шум от падения какого-то тяжелого тела, заглушенный толщей снега; затем еще один протяжный крик часового, другой, третий — и все смолкло кругом.
— Убилась? — прошептал над Оксаной Пешта, приподымая ее с земли; глаза девушки были закрыты. — Ну, будет бесова штука, если еще расшиблась или сломала что-нибудь, — проворчал он сердито и потряс девушку за плечи.
— Убилась, что ли? — повторил он громче.
Оксана открыла глаза и, увидевши перед собою лицо Пешты, моментально очнулась. Пешта повторил свой вопрос.
— Нет, — ответила она слабым голосом, — только ушиблась.
— Счастье твое, что насыпало здесь снегу аршина на два, — проворчал Пешта, — не то бы добрый вареник доставил я Морозенку вместо тебя. А ты встань еще, осмотрись, не сломала ли чего?
Оксана поднялась с его помощью и ощупала свое тело.
— Нет, дядьку, — ответила она уже более бодрым голосом, — только ссадины.
— Ну, это ничего, до свадьбы заживет, — хихикнул Пешта. — Только ловко же ты, дивчыно, прыгаешь, верно, часто бегала из окна... А теперь за мною... да проворней, чтобы не успели захватить.
С помощью Пешты вскарабкалась Оксана на крутой берег обрыва и вскочила на оседланную лошадь.
— Скакать можешь? — спросил коротко Пешта.
— Скачите, не отстану, — прошептала Оксана, чуть не задыхаясь от биения сердца в груди.
— А меня же, панове, бросаете? — раздался вдруг из-за ели шипящий голос старухи.
— Ач, бесово помело! Как из земли выскочила! — отшатнулся даже конем Пешта. — Свят, свят с нами!
— Да что ты лаешься? А козацкое слово?
— Ступай за нами... на помеле... там в сани возьмем, а тут от тебя и кони храпут.
— Ах ты, зраднык! — крикнула баба. — Вот я вартовых всполошу зараз... Гей! Пыльнуй! — взвизгнула было она, но ветер завыл еще больше и заглушил ее визг.
— Только пискни, — поднял пистолет Пешта, — и твой смердючий мозг разлетится бесам на потеху; не дури: что с воза упало, то пропало! Оседлай ступу и догоняй нас. А ты, Оксана, гайда за мной!
Лошади понеслись.
— Погибель на вас! Проклятые, каторжные! Чтоб вы утра не дождали, чтоб вас нечистая сила... — гналась за ними, бредя по снегу, баба; но завирюха заметала ее проклятия.
Вскоре Пешта свернул с прямой дороги и двинулся в чащу, ежеминутно колеся и сворачивая, чтобы запутать следы; впрочем, разыгравшаяся метель заносила их сразу волнами снега. Сучья елей цеплялись за волосы Оксаны, царапали лицо, железные стремена жгли ее босые ноги; но она не замечала ничего.
Исколесив так около часу по лесу, они натолкнулись наконец на группу всадников, которые, очевидно, поджидали их здесь.
— Наконец-то, — проговорил досадливо один из них. — Чуть не замерзли.
— Трудно было, — ответил Пешта, тяжело отдуваясь от быстрой езды, — проведите панну к саням, а сами скачите опять сюда назад, и двинемся в степь, чтобы спутать погоню: они подумают, что мы наткнулись на сани и, испугавшись, бросились опрометью в степь.
Всадник наклонил голову и, привязавши длинный повод к лошади Оксаны, двинулся вперед; с боку ее поскакал другой, впереди и позади по одному. Оксана очутилась под конвоем. Ей сделалось жутко... Зачем такая предосторожность? Разве она убежит от Олексы? Но нет, это сделано, вероятно, для того, чтобы защитить ее от нападения. Зачем он сам не встретил ее здесь? Сердце Оксаны болезненно сжалось.
Лес становился все мрачнее, в лицо жгуче бил мелкий сухой снег. Закутанные в черные кереи, мрачные фигуры молчаливо покачивались в седлах; где-то захохотал филин. Оксане стало страшно. Она оглянулась: всадники ехали подле нее так близко, что касались стременами ее ног.
— А где же Олекса? — спросила робко Оксана, обращаясь к тому, который показался ей старшим.
— Вот скоро увидишь. Поджидает в санях, — ответил тот, и Оксане почуялось, что в голосе его прозвучала насмешка.
Какой-то свист или стон по лесу... Лес все гуще... Молчаливо покачиваются черные фигуры, фыркают кони испуганно.
Но вот поредели сосны. Сквозь их стволы виднеется полянка. Темнеет что-то. Это сани. Сердце у Оксаны екнуло и замерло.
— Олекса! — вскрикнула она, порываясь с коня.
— Поспеешь! — усмехнулся ей всадник, и, пришпорив коней, они выехали на поляну.
В санях сидела какая-то фигура, завернутая, как и ее спутники, в длинный плащ с капюшоном на голове.
«Зачем он прячет свое лицо?» — промелькнуло молнией в голове Оксаны; но соображать было некогда. Подскакавши к саням, старшой ловко спрыгнул с коня и, схвативши Оксану, посадил ее в сани. Застоявшиеся лошади дернули, и сани полетели...
Плащ распахнулся... Оксану охватили сильные руки; хищное усатое лицо приблизилось к ее лицу.
— Чаплинский! — вскрикнула нечеловеческим криком Оксана, стараясь рвануться; но сильные руки крепко охватили ее.
— Да, Чаплинский, — прошептал над ее ухом с наглым смехом хриплый голос, — а сумеет обнять не хуже козака!..    

XXXVI
Первое время после своего водворения в Чигирине Ганна еще долго не могла привыкнуть к шумной мирской жизни; она словно отвыкла от людей и ежедневных хлопот, но сами хлопоты эти, которых ей выпало теперь немало на долю, помогли ей отрешиться вскоре от той строгой сосредоточенности и молчаливости, что наложила на нее монастырская жизнь. Кроме того, ее до глубины души тронула радостная встреча детей. Охвативши шею Ганны, Катря и Оленка долго плакали тихими слезами у нее на груди, нежно прижимаясь, словно хотели рассказать этими безмолвными слезами, сколько горя вынесли за это время их молодые, детские души. Оторвавшись наконец от девочек, Ганна обняла Юрка, давно цеплявшегося уже за ее байбарак, поздоровалась с Тимком, который, несмотря на свою дикость, почеломкался с нею, вспыхнувши весь от радости, и оглянулась кругом. Ничего не сказала она, но тихий вздох вырвался из груди всех присутствующих. Двух лиц не хватало здесь для полного счастья — Оксаны и маленького Андрийка. Слезы выступили на глазах у Ганны и у молоденьких дивчат. С тех пор это стало горем, о котором и она, и они думали каждый день, но помочь ему не было никакой возможности... Так и зажила Ганна опять в старом гнезде, втянувшись в свои дела и обязанности; казалось, она никогда и не уходила отсюда; от пережитого горя осталось только легкое облачко тихой печали, не сходившее теперь с лица ее и среди самых веселых минут.
Часто вспоминала она с девочками пережитые ужасные дни: Особенно жаль ей было Оксану; она привязалась к ней, как к родной сестре. Когда Ганна вспоминала о судьбе, какая должна была постигнуть бедного ребенка, ужас охватывал ее всю; но поднять вопрос об освобождении Оксаны было теперь и невозможно, и напрасно. Одно удивляло ее, как это Морозенко не явился до сих пор сюда, чтобы хоть попытаться спасти свою маленькую Оксану, которую он так сильно любил. Это недоумение, впрочем, скоро рассеялось. Однажды к Богдану явился совершенно неожиданный и забытый гость, — гость этот оказался Шмулем. Увидевши Богдана, он бросился к нему с такой неподдельной радостью, что даже изумил всех присутствующих.
— Ой гот, гот!* Тателе, мамеле, — закричал он, задыхаясь от радости, звонко потягивая носом, и бросился целовать руки Богдану, — пан писарь живый! Ой, ой! Живый и здоровый!
— А тебе-то что, или обрадовался? — усмехнулся Богдан, смотря на комичную фигуру жида.

* Ой боже, боже! (евр.)

— Что с того? Что с того? — повторил нараспев Шмуль, приподымая брови и утирая от волнения пальцами нос. — Пан писарь думает, что у Шмуля только пар, а у Шмуля есть сердце. О! — ткнул он себя пальцем в грудь. — И еще как тукает, ой-ой-ой!..
— Ну, а что же оно там тукает? — продолжал улыбаться Богдан.
— А то оно тукает, что не хочет больше без пана писаря жить! Пан писарь покинул Суботов, и Шмуль из Суботова; пан писарь в Чигирин, и Шмуль в Чигирин; пан писарь на Сечь, и Шмуль на Сечь; пан писарь на войну, и Шмуль на войну — вот что! — вскрикнул, мотнувши пейсами, жид.
— Го-го! Да как же ты расхрабрился Шмуль, будет еще из тебя запорожский козак! — рассмеялся Богдан, а за ним и все остальные. — А почему же ты покинул Суботов?
— Вей мир, вей мир! — замотал уныло головою Шмуль. — Что за гешефт без пана писаря? Знаю я вельможных панов, будут брать все наборг (в долг) да наборг, а когда жид скажет хоть слово за гроши, то жида за пейсы, на дуб — и ферфал! Пхе! — сплюнул он на сторону. — Буду я вже лучше за паном писарем жить!
— Потому, что с пана писаря кровь можно тянуть?
— Ой вей! — вздохнул жалобно Шмуль и оттопырил пальцы. — Бо всем надо жить; всех бог на жизнь сотворил!
Последний аргумент оказался столь вразумительным, что Богдан позволил Шмулю поставить новый шинок на той земле, что он купил в Чигирине. Среди многих новостей Шмуль сообщил между прочим и о Морозенко, о том, как он уговаривал его не ехать, зная, что из этого ничего не выйдет; но молодой рыцарь все-таки поскакал в глупую ночь в Чигирин да с той поры так и пропал.
Известие это как громом поразило и Богдана, и Ганну, и всю семью; с давних пор все привыкли считать Морозенка за сына Богданова, и честный, самоотверженный, добрый хлопец вполне заслужил всеобщую любовь.
— Погиб, — решили все, — без всякого сомнения!
Даже суровый Золотаренко произнес с грустью:
— Жаль больно, жаль хлопца: золотой был бы козак!
Но предаваться грусти и сетованьям не было теперь возможности: надвигались такие важные события, которые поглощали всякую личную жизнь: кроме того, надо было устраиваться в новом жилье, и устраиваться не как-нибудь. Богдан купил великолепную усадьбу, которую еще и подстроил, и приукрасил по своему желанию. Чигиринские обыватели только дивились тому, откуда у разоренного пана писаря берется столько денег, но он бросал их такую массу, что, казалось, в карманах его находился неиссякаемый родник! Вскоре, благодаря неутомимым заботам Ганны и двух молоденьких дивчат, дом пана сотника принял такой зажиточный и красивый вид, которому позавидовал бы и любой из вельможных панов. Часто, входя в светлицу, Богдан заставал всю семью свою за мирной работой, теснящуюся вокруг Ганны. Молча любовался пан писарь этой мирной картиной, и тихий вздох вырывался из его груди.
— Что с вами, дядьку? — подойдет к нему, бывало, Ганна, — о чем зажурылись? Злое дело рассеяло нас, а вот милосердный бог дал, и собрались все.
— Эх, Ганно, — ответит, отвернувшись в сторону, пан писарь, — склеенное не бывает целым, — и выйдет из покоя вон.
Ежедневно ходил Богдан с Ганной по своему дворищу осматривать последние работы, что торопливо оканчивались, несмотря на зимнюю пору. Кругом них все кипело жизнью, и вдруг, среди горячих хлопот, советов и приказаний, Богдан умолкал на полуслове и с грустью устремлял свой взор на суетящихся кругом рабочих.
— Что с вами, дядьку? — спрашивала его участливо Ганна, стараясь заглянуть ему в глаза. — Господь отнял ваше старое гнездо, а он же дал вам еще лучшее.
— Эх, порадонька ты моя тихая, — отвечал печально Богдан, проводя рукою по ее темноволосой голове, — мне уже больше гнезд не вить... не для меня оно!
И эта отцовская ласка наполняла сердце Ганны неизъяснимой радостью. Больше она ничего и не хотела: так бы и до смерти. Но вскоре пришлось расстаться с тихой и мирной жизнью.
Окончивши устройство и украшение своего дома, Богдан зажил так широко и открыто, что слава о его хлебосольстве прогремела далеко кругом. Ежедневно в доме его стали собираться и шляхтичи, и козаки. Богдан угощал всех на славу. Мед и вино лились неиссякаемым потоком, а веселое, шутливое настроение любезного хозяина окончательно очаровывало гостей. Мало-помалу у Богдана стала бывать вся Чигиринская шляхта. Некоторые из панов пробовали было сначала утешать пана писаря, но последний оказал сам такое изумительное забвение своим обидам, что вскоре шляхта почувствовала. себя совершенно свободно в доме оскорбленного и униженного козака.
— Эх, пане писарю, пане писарю, — говаривал, бывало, заплетающимся языком кто-либо из дородных панов. — Ну, стоило ли тебе огорчаться из-за какого-то хуторка и одной девушки?
— Да лягни меня конь в самое око, — восклицал со смехом Богдан, — если я жалею о том! Привык было сначала к девушке, оно и было досадно! А как съездил я в Варшаву, так вижу теперь, что товар этот недорогой; можно за два червонца полкопы купить. Да и о хуторе жалел я, потому что не знал городской жизни, а теперь с такими друзьями, обнимал он хмелеющих соседей, — да давай мне назад Суботов — сам не пойду! Да есть ли еще тут время сожалеть о чем-нибудь в жизни? «Жице наше крутке — выпиеми вудки!» — заключал он ухарским возгласом.
— Жице наше недлуге, выпиеми по другий! — подхватывал с громким ржанием другой.
И красные, вспотевшие лица лезли целоваться к пану писарю. Стаканы звенели, и вино лилось да лилось.
Когда же после этих шумных пирушек Ганна входила в светлицу, она заставала Богдана одного, сидевшего у залитого вином стола, с головой, опущенной на руки, с мрачным и гневным лицом. Он поднимался ей навстречу и, окидывая следы пиршества презрительным взглядом, говорил злобным торжествующим взглядом: «Ничего, ничего, моя голубка, потерпим еще немного, больше терпели.
Поднесем им такого меду, от которого у всей Польши закружится голова!»
Несколько раз приглашал Богдан на пирушку к себе кума своего Барабаша; но хитрый, трусливый старик, зная о происшествии с Богданом, сторонился его, боясь, как бы знакомство с паном писарем не скомпрометировало его во мнении вельможных панов; узнав же о том, что у Богдана пирует ежедневно почти вся Чигиринская шляхта, он рискнул наконец проведать кума. Приехал и нашел что от прежнего Богдана не осталось и следа. Его встретил нараспашку веселый и беспечный гуляка, друг и приятель шляхты и всех панов.
— Так-то лучше, хе-хе-хе! Лучше! — потрепал довольный Барабаш Богдана по плечу. — Я рад, куме, что ты образумился, право, рад. И спокойнее, и сытнее. Знаешь, как люди говорят: «На чьем возу едешь, того и песню пой».
— А то что же! — громко рассмеялся Богдан, наливая и себе, и Барабашу полные стаканы. — Постарел я, пане полковнику, а к старости и разум приходит. Ну, выпьем же! — крикнул он громко и развязно, чокаясь стаканом с кумом.
Пан полковник вернулся домой только на рассвете, сытый, хмельной и веселый до такой степени, что даже сердитая пани полковница пригрозилась на него. С той поры и трусливый Барабаш, который, по скупости своей, а главное, и по скупости пани полковницы, любил выпить и поесть на чужой счет, стал завсегдатаем у Богдана.

Так летели, словно в угаре, день за днем. Близился праздник святого Николая
{293}
. Однажды вечером Богдан вошел в комнатку Ганны и, тщательно затворивши за собою дверь, обратился к ней серьезным, деловым тоном:


— Слушай, Ганно, я привык говорить с тобой как с другом: близится роковой день. На Николая я хочу дать обед и послал гонцов за всеми старшинами, какие теперь есть на Украйне; получил весть и от Богуна, что он к Николаю спешит. Мне надо достать привилеи. Они у Барабаша
{294}
. Надо налить вином эту прогнившую бочку до самых краев. Не жалей денег; трать сколько хочешь, лишь бы все вышло и сытно, и пьяно. Да помни, надо созвать как можно больше нищих, бандуристов и калек.

— Не помешали б они, дядьку; от них дела не скроешь.
— Того мне и нужно, — они разнесут по всей Украйне, что Богдан украл у Барабаша привилеи и ускакал с ними на Сечь!
— О дядьку! — только могла вскрикнуть Ганна и с загоревшимся восторгом и воодушевлением лицом припала к его руке.
Весть о том, что пан сотник Чигиринский готовит на Николая освящение своего нового дома и знатный пир, с быстротою молнии облетела все окрестности. Множество нищих, калек и бандуристов потянулись к Чигирину.
Уже за два дня до святого Николая в доме Богдана начали приготовляться к великому торжеству. Зима стояла теплая и тихая, а потому обеденные столы для нищих решили поставить в клунях, коморах и сараях. Целыми днями пекли, варили и жарили. Шмуль, которому было поручено заготовить для нищих пива и меду, летал всюду с такою поспешностью, что длинные фалды его лапсердака развевались, словно крылья летучей мыши. Наконец настал давно жданный день.
Рано утром вошел Богдан к Ганне и, поцеловавши ее в голову, произнес с глубоким чувством:
— Ну, Ганно, молись теперь богу: господь любит тебя.
— Дядьку! — подняла на него Ганна глаза, что горели непреклонною верой. — Господь вас выбрал, он не оставит вас.
— Не говори так, дитя мое, не искушай сердца! — провел рукою по лбу Богдан.
— Вас, дядьку, вас, — продолжала настойчиво и воодушевленно Ганна, — я верю, я знаю — вас!
— Но если и так, — вздохнул глубоко Богдан, — молись, дитя мое, у тебя чистое сердце; молись, чтобы он очистил меня своим священным огнем...
— О дядьку, — перебила его восторженно Ганна, — он охранит, он даст вам все! Верьте и надейтесь на него!
— Мой ангел тихий, — прижал ее крепко к груди Богдан, — ты одна утоляешь и муки, и тревоги сердца...
Ганна вспыхнула и порывистым движеньем вырвалась из его объятий.    
 

    Читать   дальше ...    

***

***

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. КОММЕНТАРИИ (1). 096

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. КОММЕНТАРИИ (2). 097 

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. КОММЕНТАРИИ (3). 098 

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. КОММЕНТАРИИ (4). 099

 ОГЛАВЛЕНИЕ

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. ПЕРЕД БУРЕЙ. Книга первая. 001

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 036 

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 065

Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. ПРИМЕЧАНИЯ.  095 

 ОГЛАВЛЕНИЕ 

---

 Слушать аудиокнигу - Богдан Хмельницкий - https://knigavuhe.org/book/bogdan-khmelnickijj/  

Слушать аудиокнигу - Богдан Хмельницкий

---

***

Михаил Петрович Старицкий

---

***

***

Источники : http://www.rulit.me/books/bogdan-hmelnickij-read-441130-2.html   ===  https://libcat.ru/knigi/proza/klassicheskaya-proza/72329-mihajlo-starickij-bogdan-hmelnickij.html   ===     https://litvek.com/se/35995 ===  

---

***

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

Яндекс.Метрика

---

***

 

Где-то есть город
... в горах,
Кто-то построил его,
Наверное, люди.

Где-то в горах

Иван Серенький

***

***

---

Фотоистория в папках № 1

 002 ВРЕМЕНА ГОДА

 003 Шахматы

 004 ФОТОГРАФИИ МОИХ ДРУЗЕЙ

 005 ПРИРОДА

006 ЖИВОПИСЬ

007 ТЕКСТЫ. КНИГИ

008 Фото из ИНТЕРНЕТА

009 На Я.Ру с... 10 августа 2009 года 

010 ТУРИЗМ

011 ПОХОДЫ

012 Точки на карте

014 ВЕЛОТУРИЗМ

015 НА ЯХТЕ

017 На ЯСЕНСКОЙ косе

018 ГОРНЫЕ походы

Страницы на Яндекс Фотках от Сергея 001

---

***

***

***

***

---

О книге -

На празднике

Поэт  Зайцев

Художник Тилькиев

Солдатская песнь 

Шахматы в...

Обучение

Планета Земля...

Разные разности

Новости

Из свежих новостей

Аудиокниги

Новость 2

Семашхо

***

***

***

***

***

***

Просмотров: 178 | Добавил: iwanserencky | Теги: книга, история, книги, слово, Михаил Петрович Старицкий, Старицкий Михаил, война, Роман, проза, писатель Михаил Старицкий, творчество, трилогия, Богдан Хмельницкий, 17 век, писатель, текст, литература | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: