Главная » 2022»Август»17 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 039
17:02
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. БУРЯ. Книга вторая. 039
***
===
IX
Пронеслась страшная весть по Украине, вспыхнули на сторожевых вышках южной крымской границы огни
{242}
и побежали от одной до другой, направляясь к зеленому Бугу и деду Днепру. Народ с ужасом смотрел на эти зловещие зарева и с криком «татаре! татаре!» прятался по болотам, лесам и оврагам. Более смелые бежали на Запорожье к своим собратьям, ушедшим от панской неволи, — лугарям, скрывавшимся в тенистых лугах низовьев Днепра, степовикам, находившим убежище в байраках безбрежных южных степей, и гайдамакам, промышляющим свободною добычей.
Хутора и целые поселки пустели; экономы и дозорцы первые улепетывали в укрепленные замки, оставляя хлопов на произвол судьбы; хлопы угоняли скот и уносили свой скарб в боры и леса, где они поблизу находились, уводили в дебри и жен, и детей, и старцев, а где лесов не было, все бросали и уходили в безумном страхе, куда глаза глядят, — иногда прямо в руки врага. В не опустевших еще селениях стоял гвалт и плач матерей и крики детей, а в опустевших мычал лишь оставшийся в хлевах скот да выли привязанные собаки.
Стоном и тугою неслась татарская беда по русской земле, кровавыми лужами и пожарищами прокладывала себе пути, широкими кладбищами и мертвыми руинами оставляла по себе память...
Долетела страшная весть про татар и до Чигирина. С каждым днем начали появляться в замке толпы экономов из дальних старостинских маетностей; они рассказывали небылицы про свою безумную храбрость и отчаянную защиту, про бесчисленные толпища татар и про ужасы разгромов...
Чаплинский, слушая эти рассказы, бледнел, а особенно клеврет его Ясинский не мог решительно удержаться от дрожи, уверяя, что его трясет ярость и злоба на дерзость «собак».
Сам же староста Чигиринский Конецпольский призадумался крепкою думой: конечно, ему можно было послать рейстровых козаков для отражения набега, но хотелось и самому послужить Марсу и заполучить чужими руками военную славу, а желательно это было тем более, что он втайне мечтал после смерти отца стать самому гетманом.
Несмотря на настояния Чаплинского, Конецпольский отказался дать знать коронному гетману Потоцкому о набеге загона татар
{243}
, решившись сам справиться с врагом.
Но кому поручить войска? Кого назначить атаманом? Под чьей рукой безопасно самому выступать предводителем? Конецпольский перебрал в уме всех сотников, полковников и старшин и остановился на Богдане Хмельницком. «Да, он единственный; и доблестью, и опытностью, и умом он превосходит всех... Что ни говори, Чаплинский, а это талантливейший и храбрейший воин».
И староста послал гонца за Хмельницким.
А в уединенной беседке Чаплинского шел между ним и Ясинским такой разговор:
— Я серьезно говорю, — убеждал подстароста, — что если этот старый волк опознал пана, то он действительно сведет счеты, и теперь уже речь идет не о мести, а о спасении панской шкуры; я себя отстраняю. Мне пана жаль, я знаю этого козацкого дьявола, от его рук не уйдет ни одна намеченная жертва.
— Я не дремлю, — ответил дрожащим голосом побледневший Ясинский, — этот хам всем опасен, клянусь пресвятою девой! Удивляюсь, почему его не возьмут хоть в тюрьму?
— Нет явных улик, — вздохнул Чаплинский, — а наш староста преисполнен рыцарского духа даже к быдлу, — пожал он плечами. — Но не о том речь; этот зверь теперь днем и ночью будет искать панской погибели: шпионов, потатчиков и друзей у него, бестии, на каждом шагу, и, кто знает, может быть, мой слуга, что пану подает кунтуш, будет его убийцей?
— Знаю, знаю, чувствую на себе и день и ночь когти этого дьявола, — проговорил Ясинский, нервно вздрагивая и оглядываясь на запертую дверь.
— И пан будет добровольно нести такую муку, такую пытку, когда... теперь... в походе...
— Об этом я уже подумал, — перебил его Ясинский, и хотя в беседке не было никого, кроме самих собеседников, он наклонился к уху Чаплинского и начал шептать ему что-то тихо и торопливо.
— Так это досконально? — потер себе Чаплинский руками объемистый, стянутый поясом живот. — Значит, и пан будет в походе?
— Я бы полагал, як маму кохам, — начал робко Ясинский, — если, конечно, вельможный пан с этим соглашается, мне бы, ввиду этого обстоятельства, не следовало быть в походе; буду находиться за глазами. Значит, что ни сбрешет пойманный даже збойца, пойдет за наглую клевету, и никто ему не поверит!
— Пожалуй, — задумался Чаплинский.
— К тому же, — более оживленно продолжал клеврет, — я здесь необходим для вельможного пана. Меня просил егомосць Комаровский помочь в важной справе.
— А... — протянул подстароста, — тогда конечно.
Богдан, возвратившись из Чигирина, торопливо стал собираться к походу; он надел под серый жупан кольчугу, а внутри шапки приладил небольшой, но крепкий шлем — мисюрку.
Как старый боевой конь, зачуя призывную трубу, храпит, поводит кругом налитыми кровью глазами и рвется вперед, выбивая землю копытом, так и Богдана оживил сразу этот призыв, разбудил боевую страсть, вдохнул молодую энергию. Назначение его, хотя и временным атаманом над целым полком, тоже льстило его самолюбию. Бодрый, помолодевший, он осматривал свое оружие и выбирал из складов надежное для сына Тимка; его решился он взять с собою, чтобы тот понюхал пороху и познакомился, что есть за штука на свете татарин. Кроме Тимка, он брал еще с собою Ганджу, Чортопхая, Гниду и человек пять из надежнейших хуторян. Своей сотне и другим в Чигиринском полку он дал наказ приготовить к походу харч и оружие и немедленно отправляться в Чигирин, где и назначен был сборный пункт.
Все домашние и дворня, несмотря на обычность этих походов и на уверенность, что батько атаман насолит этим косоглазым чертям, на этот раз были почему-то встревожены и совершали поручение молчаливо, затаив в груди вырывавшиеся вздохи.
— Ну что, Тимко, полюбуйся, какую я тебе отобрал зброю, — говорил самодовольно Богдан, показывая своему старшему сыну разложенное оружие. — Вот эта сабля отцовская еще, клинок настоящий дамасский... служила она твоему деду и батьку верой и правдой, — обнял он нежно второго сына Андрея, раскрасневшегося от волнения, с горящими, как угли, глазами. — Возьми же, мой любый, — протянул он саблю Тимку, — эту нашу родовую святыню, береги ее как зеницу ока, и пусть она тебя, за лаской божьей, хранит от напасти.
Тимко склонился, как склонялся головой под евангелие, и бережно, с чувством благоговения, принял на свои руки этот драгоценный подарок; но Андрийко не удержался: он бросился и поцеловал клинок этой заветной кривули.
— Дытыно моя! — растрогался Богдан и прижал Андрийка к своей широкой груди. — Вот правдивое козацкое сердце, в таком малом еще, а как встрепенулось! Орля мое! — поцеловал он в обе щеки хлопца еще раз.
А тот, весь разгоревшийся от отцовской ласки, улыбающийся, сияющий, с счастливыми слезинками на очах, припал к батьковскому плечу и осыпал его поцелуями.
— А вот тебе, Тимко, и рушница, — потрясал уже Богдан семипядною фузеей, — важный немецкий мушкет. На прицел верна, и летками бьет, и пулей: если угодит, так никакие латы не выдержат... найдет и под ними лядскую либо татарскую душу и пошлет ее к куцым... Ты за нею только гляди, чтобы не ржавела!
— Как за дытыною смотреть буду, — ответил с чувством Тимко, взвешивая на руке полупудовую рушницу.
— Ну, и гаразд, — улыбнулся батько, — а вот тебе и пистоли настоящие турецкие: сам вывез, когда был в полоне. Только ты, сынку, на эти пукалки очень-то не полагайся, верный тебе мой совет! Изменчивы они — что бабы: то порох отсырел, то пуля не дошла, то кремень выскочил... Эх, нет ничего вернее, как добрый булат! Тот уж не выдаст! Так вот, к кривуле, что за сестру тебе будет, получи еще брата, — и Богдан передал ему длинный, вроде ятагана, кинжал, — вот на этих родичей положиться уж можно, да еще на коня; он первый друг козаку. Сам лучше не доешь и не допей, а чтоб конь был накормлен: он тебя вывезет из болот, из трущоб, он тебя вынесет из всякой беды.
— Да я, тату, за своего Гнедка перервусь! — вскрикнул удало Тимко. — Спасибо, батьку, за все! Продли вам век господь! Поблагословите ж меня!
Он склонил голову и с глубоким почтением поцеловал отцовскую руку.
— Сынку, дитя мое дорогое, — встал торжественно Богдан и положил на его склоненную голову руки, — да хранит тебя господь от лиха, да кроет тебя ризою царица небесная от всяких бед и напастей! Теперь ты получил оружие и стал уже с этой минуты настоящим козаком-лыцарем. Носи же его честно, со славой, как носили твои деды; не опозорь его и единым пятном, ни ради корысти, ни ради благ суетных, ни ради соблазнов, а обнажай лишь за нашу правую веру, за наш заграбленный край да за наш истерзанный люд! — обнял он его и поцеловал три раза накрест.
— Аминь! — проговорил вошедший в светлицу незаметно дед. — Тут тебе, голубь мой, и «Вирую», и «Отче наш». Одно слово — козаком будь! — обнял он его трогательно.
— Прими и от меня эту ладанку, — высунулась из-за деда сморщенная, согнутая бабуся; она тихо всхлипывала, и слезы сочились по ее извилистым и глубоким морщинам. — То святоч от Варвары-великомученицы; она охранит тебя, соколе мой, дытыно моя! — и бабуся дрожащими руками надела ему на шею ладанку на голубой ленточке.
Растроганный Тимко обнимал и бабу, и деда и все отворачивался, чтобы скрыть постыдную для козака слезу.
— Э, да тут все собрались, мои любые! — заговорил оживленно Богдан. — Только не плачьте, бабусю, — козака не след провожать слезами в поход... Еще, даст бог, вернемся, славы привезем, и ему дадим хоть трохи ее понюхать.
— Ох, чует моя душа, что меня больше уж вам не видать, — качала головой безутешно старуха, — чую смертную тоску, стара я стала... да и горе придавило, не снести его.
Андрийко подбежал к ней и начал ласкаться.
— Да что вы, бабусю, — отозвался Богдан, — кругом это горе, как море, а умирает не старый, а часовый.
— Так, так, — подтвердил и дед, — скрипучее дерево переживает и молодое. Мы тут с вами, бабусю, господаревать будем, а коли что, так и биться, боронить господарское добро!
— И я буду боронить! — крикнул завзято Андрийко.
У Богдана сжалось почему-то до боли сердце, но он с усилием перемог это неприятное ощущение и весело воскликнул:
— Да! Тебе, сынку, да вам, диду и бабо, поручаю я свою семью и свой хутор! Смотрите, чтоб всех вас застал здоровыми, покойными и добро целым... а за нас не журитесь, а богу молитесь!
— Будем доглядать, храни вас господь! — отозвался лысый дед, покачивая своею длинною желтовато-белою бородой.
— Не бойся, тату, все доглядим, — бойко и смело отозвался Андрийко, — голову всякому размозжу! — сжал он энергично свой кулачок. — Я, тато, — схватил за руку Богдана Андрийко, — ни татарина, ни черта не побоюсь... вот хоть сейчас возьми!
— Подрасти еще, любый мой, да разуму наберись, — поцеловал Богдан его в голову, — а твое от тебя не уйдет, будешь славным козаком; только так козакуй, чтоб народ тебя помнил да чтоб про тебя песни сложил. Ну, однако, пора! Побеги, Андрийко, крикни Гандже, чтоб кони седлал, а я еще пойду со своими проститься. — И Богдан поспешно ушел на женскую половину.
Там застал он только Катрусю да Оленку; старшая дочка чесала сестре своей голову.
— Ну, почеломкаемся, мои дони любые, и ты, Катре, и ты, Оленко, — прижимал он их поочередно к груди. — Храни вас матерь божия!
— Таточко, ты едешь? — прижалась к нему Катря. — Не покидай нас, и без тебя страшно, и за тебя страшно.
— Не можно, моя квиточко, служба, — искал кого-то глазами Богдан. — Не плачь же, я скоро вернусь.
— Ох, тату, тату, я так тебя люблю! — бросилась уже с рыданиями к нему Катря на шею.
— Успокойся, моя рыбонько, — торопливо отстранил ее Богдан. — Не тревожься... А где ж Юрась и Елена?
— В гайку, верно, а може, и в пасеке, — заявила Оленка.
Богдан поспешно направился в гай, но ни в нем, ни в пасеке, несмотря на самые тщательные поиски, Елены он не нашел; он уже возвращался домой, опечаленный, что не пришлось ему и попрощаться с голубкой, и взглянул еще раз на гай, на сад, на Тясмин... И эта мягкая, чарующая картина показалась ему в новых, неотразимо привлекательных красках, она грела его душу какою-то трогательною лаской, от нее он не мог оторвать глаз.
Вдруг у самого поворота к будынку, в укромном уголке гая, он заметил Елену.
— А я бегаю везде, ищу свою зироньку, — направился он к ней порывисто.
Мы здесь с Юрасем все время, — улыбнулась как-то испуганно Елена, — он й заснул под мою сказочку...
Юрась действительно лежал, уткнувшись в ее колени, и спал безмятежно.
— Уезжаю ведь я, —запнулся Богдан.
— Ах, — как-то испуганно взглянула на него Елена и побледнела, — зачем так скоро? Не надо! — проговорила она как-то порывисто; потом провела рукой по лицу, вздохнула глубоко и добавила спокойнее: — Ведь это в поход, на страшный риск?
— К этим страхам, моя горлинко, мы привыкли. Вся наша жизнь идет под непрерывным риском за каждый ее день. Может быть, он и делает нас выносливыми и сильными, но не эти опасности, на которые идешь с открытыми глазами, страшны: такие только тешат сердце козачье да греют нашу удаль, а вот опасности из-за угла, от лобзаний Иуды
{244}
, от черной неблагодарности, такие-то пострашнее.
Елена побледнела пуще снега и вдруг почувствовала, что в ее грудь вонзилась стрела; она щемила ее и затрудняла дыхание.
«Ведь он спас мне жизнь!» — молнией прожгла ее мысль и залила все лицо яркою краской стыда.
— Ой матко свента! — вырвалось невольно из ее груди, и она упала на шею к Богдану.
— Не тревожься, зозулечко моя, радость моя, счастье мое! — обнимал ее Богдан, целуя и в голову, и в плечи. — Не согнемся перед бедою... Вот и теперь Конецпольский поручил атамановать в походе никому другому, как мне... Значит, считает меня сильным. И есть у меня этой силы довольно, — расправился он во весь рост и ударил себя рукой в богатырскую грудь, — не сломят ее прихлебатели, ничтожные духом!.. Лишь бы ты одна, счастье мое, любила меня! — прижал он ее горячо к своей груди. — Одна ты у меня и радость, и утеха, — ласкал он ее горячей и страстней, — без тебя мне не в радость ни жизнь, ни слава! Никого не боюсь я... Слышишь, Елена? Одной тебя... тебя одной боюсь!.. — Тато, тато! — шептала она, вздрагивая как-то порывисто и пряча еще глубже свое пылающее лицо на его груди.
— Вот и на днях ты так больно ударила в мое сердце, Елена, — продолжал Богдан, целуя ее нежно и ласково в золотистую головку. — Дитя, я не виню тебя... я знаю, что виноват сам: я мало думал о тебе, щадя твое молоденькое сердце... я не посвящаю тебя в те кровавые тайны, которые окружают меня. Но я верю, верю, Елена, счастье мое, что те жестокие слова, которые сорвались тогда у тебя; шли не от твоего сердца. Они были навеяны тебе кем-нибудь из моих изменчивых друзей. Но, Елена, не верь им, не верь их уверениям и восторгам. В тебе они видят только забаву, только красавицу панну, которая волнует им кровь, а я... — Богдан остановился на мгновенье и заговорил снова голосом и, серьезным и глубоко нежным: —Ты знаешь, жены своей я не любил... да ее уж давно и не было у меня. Ни один женский образ не закрадывался до сих пор в мое сердце. Все оно было полно ужасов смерти и ударов судьбы. Тебя я полюбил в первый и в последний раз. В таком сердце, как мое, дважды не просыпается кохання. Люблю тебя не для минутной забавы, люблю тебя всем сердцем, всею душой, солнце ты, радость моя!
Богдан прижал ее к себе горячо, до боли, и хотел было поцеловать в глаза, но Елена судорожно уцепилась за шею руками, и сдерживаемое рыдание вырвалось у ней из груди.
— Ты плачешь? Плачешь? Счастье мое, пташечка моя, ангел мой ясноглазый! — говорил растроганно Богдан, покрывая ее головку жаркими поцелуями. — Теперь я вижу, что тебе жаль твоего татка, теперь я вижу, что ты любишь меня! Ах, если б ты знала, какою радостью наполняешь ты мое сердце! Задохнуться, умереть можно от счастья! — вскрикнул он, прижимая ее к себе. — Что мне все вороги, когда я верю тебе, Елена?.. Ты говорила, что любишь только сильных; в этом ты не ошиблась, верь мне! И мы будем с тобою счастливы, потому что твое счастье — вся жизнь для меня!
Он припал долгим, долгим поцелуем к ее заплаканному лицу и затем заговорил торопливо:
— Ну, прощай, прощай, моя королева, моя радость, не тревожься, не думай... Будь весела и покойна, — перекрестил он ее. — Береги моих деток. — И, обнявши ее еще раз, он решительно повернулся и направился скорыми шагами на дворище, где уже давно его ждали.
— На бога! Постой... Мне надо... Я должна... Ой! — рванулась было к нему Елена, но Богдан не слыхал ее возгласов. От быстрого ее движения Юрась упал на землю; она растерянно бросилась к нему, и когда Богдан совершенно скрылся, прошептала: — Что ж, судьба! Что будет, то будет!
Все уже были на конях. Богдан вскочил на своего Белаша, и тот попятился и захрапел, почуяв на спине удвоенную тяжесть.
— Ну, оставайтесь счастливо! — снял шапку Богдан и Перекрестился.
Спутники его тоже обнажили чубатые головы.
— Храни тебя и всех вас господь! — перекрестил их издали дед.
В это время Андрийко подбежал к отцу и, ухватясь за стремя, прижался головой к ноге.
— Тато, тато! Поцелуй меня еще раз! — произнес он порывисто, и что-то заклокотало в его голосе.
Богдан нагнулся с седла и поцеловал его в голову, а потом, окинувши еще раз все прощальным взором, крикнул как-то резко: «Гайда!» — и понесся галопом со двора в Чигирин.
X По просеке между лесами Цыбулевым и Нерубаем едут длинным, стройным ключом козаки; червонные, выпускные верхушки высоких их шапок алеют словно мак в огороде, а длинные копья с сверкающими наконечниками кажутся иглами какого-то чудовищного дикобраза. Лошади, преимущественно гнедые, плавно колеблются крупами, жупаны синеют, красные точки качаются, а стальные иглы то подымаются ровно, то наклоняются бегучею волной. За козаками тянется на дорогих конях закованная в медь и сталь пышная надворная дружина *.
Впереди едет на чистокровном румаке молодой Конецпольский; на нем серебряные латы, такой же с загнутым золотым гребнем шлем... Солнце лучится в них ослепительно, сверкает на дорогом оружии, усаженном самоцветами, и кажется, что впереди движется целый сноп мигающего света. По левую руку пана старосты качается на крепком коне увесистый пан Чаплинский; он залит весь в металл и обвешан оружием; тяжесть эта ему не под силу, и он отдувается постоянно. По правую руку едет в скромном дорожном жупане на Белаше пан Хмельницкий; осанка его величава, взгляд самоуверен, на лице играет энергия; на правой руке висит у него пернач — знак полковничьего достоинства. За Атаманом хорунжий везет укрепленное в стремени знамя; оно распущено, и ветер ласково треплет ярко-малиновый шелк; по сторонам его бунчуковые товарищи держат длиннохвостые бунчуки... В первом ряду козацкой батавы на правом фланге выступает бодро. Тимко на своем Гнедке, а налево едет из надворной команды угрюмый Дачевский.
* Надворная дружина — частное войско магната.
Жутко на душе у Чаплинского; что-то скребет и ползет по спине холодною змеей, а лицо горит, и расширенные глаза перебегают от одного дерева к другому, всматриваются в темную глубь... и кажется ему, что оттуда выглядывают косые рожи с ятаганами в зубах.
— Нас Хмельницкий ведет страшно рискованно, — не выдерживает и подъезжает к Конецпольскому подстароста, — на каждом шагу можно ожидать татарской засады в лесу, а мы растянулись чуть ли не на полмили... без передовиков... едем словно на полеванье; нас перережут, как кур...
— Пан чересчур уж тревожится, — отвечает с оттенком презрения староста, — наш атаман — опытный воин...
— Но можно ли ему вполне доверять?
— Пане, это мое дело! Наконец, я доводца в походе! — бросает надменно староста, и Чаплинский, побагровевший, как бурак, отъезжает, сопит и мечет вокруг злобно-пугливые взгляды.
Время идет; лесная глушь становится еще мрачнее; тихо; слышен мерный топот копыт, да иногда доносится издали крик пугача... Конецпольский, выдержав паузу, обращается с своей стороны к Хмельницкому, приняв совершенно небрежный равнодушный тон; его тоже интересует отсутствие авангарда и полная беззащитность отряда от нападений из леса.
— Ясновельможный пане, — ответил ему с полным достоинством Богдан, — татары сами боятся лесов и никогда по ним не рыщут, они держатся только раздольных степей. Независимо от этого у нас есть не только надежный авангард, но и с обеих сторон отряда пробираются по трущобам и дебрям мои лазутчики-плазуны... Раздающиеся по временам крики пугача или совы — это наши сигналы.
— Досконально! — воскликнул вполне удовлетворенный староста. — Хитро и остроумно! Я не ошибся в военной предусмотрительности и доблести пана и вполне убежден, что он оправдает их.
— Весь к защите края и к панским услугам, — снял Богдан шапку и, сделав ею почтительный жест, насунул ее еще ниже на брови.
К вечеру только начал редеть лес, открывая иногда широкие закрытые поляны...
— Не отдохнуть ли нам здесь? — обратился Конецпольский к Богдану. — Место укромное, люди отдохнут, кони подпасутся, да и нам полежать и закусить не мешает. Разбило на коне — страх!
— Как егомосци воля, — улыбнулся слегка Богдан. — только засиживаться нельзя, с татарами главное — быстрота и натиск...
— На бога, вельможный пане, — взмолился к пану старосте Чаплинский, — отдых! Сил нет... изнурены... в горле пересохло... вся наша надворная команда едва держится в седлах!..
— Я прикажу, за позволеньем панским, — нагнулся почтительно в сторону Конецпольского Богдан, — остановить здесь полк, призову сюда и моих разведчиков... тут рукою подать до опушки.
— Отлично, — кивнул головой староста.
— Только, мой пане коханый, — не отставал Чаплинский, — подночуем здесь: утром как-то виднее, бодрее.
— Смерть-то встретить днем, да глаз к глазу не бардзо...* — подтрунил Конецпольский и сейчас же, соскочив с коня на руки своих гайдуков, снял латы.
Богдан, отдав приказания, углубился немного направо в лес, а Тимко налево. Раздались близехонько неприятные и резкие крики филина и совы; на эти крики послышались издали как бы ответные завывания пугача.
* Не бардзо — не очень.
Вскоре на поляну вышли двое бродяг по виду.
— А Ганджа, братцы, где? — спросил их Богдан. — Ты ж, Чертопхай, был при нем?
— Вперед ускакал оглядеть степь... — обирал тот репейники и другие колючие и ползучие растения, облепившие и изорвавшие его одежду. — Он уже раз был на разведках и видел недалеко за лесом кучки татар; они тоже рыскали, чтобы вынюхать что-нибудь.
— Гаразд! — одобрил атаман. — Ступайте к обозу, выпейте по кухлику, да снова на свои чаты. Тимко, — кликнул он потом своего сына, — возьми с собой Ярему, да Гниду, да еще человек пять и отправляйся на опушку подозорить!
— Добре, батьку, — ответил бодро Тимко, счастливый данным ему поручением.
— Если встретишь порядочную купку татар, дай знать, а если собак пять-шесть, то попробуй подкрасться и заарканить кого-нибудь, а если пустятся наутек, то не гонись: татарина в степи и куцый черт не поймает.
— Добре, батьку атамане! — поклонился Тимко и ушел.
Козаки еще до наступления ночи зажгли в глубине леса костры; кашевары принялись варить кулиш; стреноженные, кони были пущены на поляну; в два круга вокруг табора расставлены были вартовые.
Из пышного старостинского обоза принесены были ковры и, подушки; отряд кухарей и гайдуков засуетился над вельможнопанскою вечерей, и вскоре на коврах появились дымящиеся и холодные блюда роскошнейших снедей, обставленных целыми батареями пузатых и длинношеих фляг и бутылок.
К магнатской вечере, кроме начальников надворной команды, был приглашен из козаков один лишь Богдан. Чаплинский все время упорно молчал и только согревал себя старым медом да подливал усердно венгерское одному из бунчуковых товарищей третьей хоругви, некоему Дачевскому.
Не успело еще панство повечерять, как раздался в просеке стук копыт, и в освещенном кругу появился Ганджа, держа поперек седла связанного татарина.
— «Языка», батьку, добыл! — проговорил он весело, соскакивая с коня и стягивая татарина; последнего била лихорадка, косые глаза его постоянно мигали и бегали, как у струнченного * волка; лицо от бледности было серо.
— Где ты его поймал? — спросил Богдан.
— Аж под Моворицей, — улыбнулся Ганджа до ушей, выставив свои широкие белые зубы. — Ее-то, собаки, сожгли, так я на зарево и поехал. Смотрю, двое голомозых на поле шашлыки жарят, я подполз и накинул вот на этого пса аркан, а другой удрал.
— А где твоя, татарва, главный стан? — спросил атаман у пленника по-татарски.
— Ой аллах! Не знаю, — растерялся татарин.
— Слушай, во имя Магомета, говори правду, — насупил брови Богдан, — не то попробуешь горячих углей или соли на вырезанных в твоей спине пасмах.
Татарин трясся и не мог говорить.
— Гей! — крикнул Богдан. — Принести сюда жару и позвать шевца Максима!
Татарин повалился в ноги и стал болтать чепуху.
— Нас много... на полдень... клянусь бородой пророка! Мы четыре раза делились, больше не знаю. О эфенди **, мурза ***, пощади!
— Слушай, собака, — крикнул Богдан, — ты покажешь нам, куда твоя малая батава пошла; солжешь — всю шкуру сдеру и живого посолю. Возьми его, — обратился он к Гандже, — он твой бранец и при малейшем обмане нарезать из его шкуры ремней!
* Струнченный — связанный.
** Эфенди — форма обращения к знатному человеку.
*** Мурза — князь.
— Добре, батьку, — захохотал Ганджа, — не утечет! А насчет голомозых чертей, так я одну тропу их выследил: они, сжегши Моворицу, бросились обратно по направлению к Оджамне. Теперь если бы выследить другое рамено ихнего поганского отряда, так можно б добраться и до перехрестя.
— Пошлем отряды направо и налево от твоей тропы. Ну, спасибо! Ступай подвечеряй!
Конецпольский страшно был заинтересован допросом; но, не зная, с одной стороны, татарского языка и не понимая. отрывочных фраз Ганджи, с другой, он обратился к Хмельницкому за разъяснениями.
— Видите ли, ясновельможный пане, — почтительно начал Богдан, — татаре, когда выходят загоном в набег, то, выбравши крепкое место, отабориваются; тут в ихнем стане все добро, обоз, кибитки с женами и детьми. Укрепившись, они разделяются на четыре отряда и разъезжаются в противоположные стороны крестом; потом на известном расстоянии каждый отряд делится вновь на четыре части и разъезжается накрест, потом и эти отрядики делятся. При таком способе загон в короткое время разносится вихрем по намеченному к грабежам краю и нападает на беззащитных селян, неся с собою смерть, насилие и грабеж, а когда против них выступит отряд, то они разлетаются во все стороны и по намеченным ими тропам сбегаются к своему стану. Если по сведениям окажется, что преследующий их отряд невелик, то татары тогда выступают против него всеми силами, окружают и истребляют; если же, наоборот, отряд, окажется сильным, то они сами торопятся удрать в свои улусы и сараи с добычею.
— Да, я теперь понимаю, — пригубил венгерского пан староста, — нужно быть очень опытным, чтоб ловить этих степовых чертей.
— Стоит только, вельможный пане, открыть две тропы, тогда по ним можно добраться и до клубочка. Я думаю, если егомосць одобрит, через час выступить, чтобы к рассвету быть в Оджамне. Татарин ведь — что ветер!
— Згода! — согласился Конецпольский и налил Хмельницкому ковш меду.
Через час все было на коне. Чаплинского едва могли растолкать, так как он для храбрости хватил через меру литовского меду.
Еще было далеко до рассвета, когда полк подходил уже к Моворице. Тлеющие груды углей и догорающее пожарище служили путеводным светочем. В бывшем поселке не оказалось никого из татар; лежали лишь по улицам изуродованные, обгорелые трупы русских людей, по большей части старики и младенцы...
Богдан снарядил два отряда и отправил Один направо, а другой налево и наказал, чтоб они, разъехавшись далеко в противоположные стороны, съезжались бы потом, описывая большую дугу и ища следов другой татарской батавы. Эта, что сожгла Моворицу, возвратилась назад, как показывали ясно при влажной погоде следы; значит, если найдут другую тропу, то при пересечении их и будет находиться главный татарский лагерь.
— Еще было раннее утро, когда прилетели Ганджа и Тимко с радостною вестью, что нашли другую тропу, что батава, — довольно порядочная, отправилась на Ингулевку и назад не возвращалась. Богдан полетел сам проверить показание разведчиков и, возвратясь, доложил Конецпольскому, что стан татарский находится за день пути отсюда, при слиянии речки Ингула и Оджамны, за Клинцами, — он в этом ручается своею головой.
— Советую вашей милости, — продолжал Богдан, — немедленно двинуть все силы и окружить это собачье кубло; там их подавим, как клопов, отнимем добычу и пленных. Теперь это сделать будет легко, так как половина татарвы вразброде, а место я хорошо знаю.
Чаплинский попробовал было и тут возразить, что нападение на главный табор рискованно, так как силы врага неизвестны. Да и где еще он? А лучше накрыть отряд, что отправился к Ингулевке... Но Конецпольский отверг это предложение, а Хмельницкий лишь улыбнулся надменно.
К вечеру стройные лавы козаков пробирались осторожно между двумя параллельными речками. Густые заросли берегов Оджамны во многих местах сходились близко с крутизнами и скалами Ингула, укрывая главные силы коза- ков от наблюдений беспечного врага. Богдан, подвигаясь вперед лощиною, разослал с флангов разъезды, которые на большом пространстве филировали окрестность и, завидя где-либо движущуюся черную точку, гнались за ней, отрезывали от табора и угоняли в степь или ловили на арканы.
Туман, сгустившийся к вечеру, еще больше способствовал козакам.
Не доезжая, до самого прохода. между стеснившимися речками, Богдан остановил войска и, выехав с паном старостою на пригорок, указал ему татарский табор. За версту вся широкая дельта, в углу слияния реки, была заставлена кибитками; между ними пылали во многих местах костры и темнели какие-то волнующиеся массы.
— Вот они, как я и докладывал егомосци, — указал Богдан перначем, — они все в западне, и ясновельможный пан увидит сейчас, как мы их накроем и раздавим в этой мышеловке.
— Спасибо, спасибо! — воскликнул в азарте пан староста. — Я сгораю нетерпением видеть этот разгром!
Богдан разбил свой полк на четыре отряда: один послал в обход за реку Ингул открыть по неприятелю огонь с тыла; два отряда расположил по обеим сторонам продолговатой лощины; они должны были броситься вплавь через реки и ударить на врага с флангов, когда он, ошеломленный атакой, бросится к узкому проходу, а сам Богдан с своею сотней поместился в этом проходе, чтобы ударить на врага с фронта и довершить стремительным натиском поражение. Рядом с Богданом поместился и Конецпольский с своею отборною нарядною дружиной. Опытный взгляд талантливого полководца следил с гордою уверенностью за правильными движениями своих войск и предвкушал наслаждение победы; Конецпольский волновался тоже новизною тревожных и жгучих ощущений... один только Чаплинский тоскливо дрожал и перешептывался со своими клевретами.
Стало еще темней. Окрестности начали тонуть в темноте, издали доносился какой-то глухой шум, между которым вырезывались резкие выкрики муэдзинов.
Вдруг вдали за рекой засверкали и забегали огоньки; через некоторое мгновенье долетел возрастающий треск батального огня. За ним поднялся неимоверный крик и гвалт, словно застонало разъяренное море; это шумное смятение прорезывалось еще визгливым скрипом колес.
Вот всколыхнулись волны на обеих реках; плеск воды, конский храп и победные клики раздались с двух сторон, и какие-то тяжелые массы упали на мятущуюся в ужасе и сбившуюся в кучу толпу...
— Аллах, аллах! — раздался общий крик, и теснимая с трех сторон орда бросилась без сопротивления к проходу, ища спасения в бегстве.
— Гайда! — крикнул теперь зычно Богдан. — Кроши их на капусту! — И понесся бурею навстречу врагу. Но в это мгновенье страшный удар келепом * по затылку ошеломил его
{245}
. Все закружилось в голове Богдана, слилось в одну черную точку и исчезло... Он пошатнулся на седле, схватился за луку седла и упал на руки подскочивших козаков,
— Зрада! Атаман убит! — разнеслось по рядам сотни, и она, все забыв, окружила тревожно своего дорогого и многолюбимого батька...
* Келеп — обушок на длинном топорище.
XI После нескольких дождливых дней погода вновь установилась; выглянуло солнце и так ласково, так тепло грело Суботов, что даже Шмулины дети выбежали из корчмы поиграть на улице; выбежали они, одетые по летнему положению: в специальных штанишках, завязывавшихся у шеи, с дырками, вместо карманов, куда просовывались руки, и с огромною прорехой сзади, откуда моталось, в виде безобразного хвоста, грязное белье. Мать их, Ривка, сидя на ганку, сматывала пряжу в клубки и с трогательным упоением следила за своими «ой вумными» и изящными детками.
По случаю будней, в корчме было мало народа; все почти ближайшие и дальние хуторяне отправились в поле, пользуясь таким днем, то подсеять поздней озимины, то на зябь поорать, то бакшу убрать окончательно.
На лавке в корчме сидело только два наших старых знакомых: любитель меховых курточек во все времена года Кожушок и с бельмом Пучеглазый. Им было нечего делать в поле, да и попался еще интересный товарищ, с которым приятно было поговорить по душе и выпить; этот третий на вид был еще молодых лет, но изведшийся от болезни. Одежда его напоминала отрепья нищего старца.
Перед собеседниками стоял добрый штоф оковитой и лежало нарезанное кусками сало. Шмуль, подавши такое трефное угощение, сам удалился, чтобы даже не смотреть на него, и в конурке считал свои капиталы. Кроме этой группы, сидел еще в дальнем углу какой-то мизерный человечек, по-видимому, прохожий; он скромно ел себе черный, как земля, хлеб и лук.
— Ну что, как, брате, рука? — обратился к больному Кожушок, подливая ему в кухлик горилки.
— Да ничего; спасибо богу и вам, добрые люди, и вашей знахарке, еще плечом трохи подкидаю, как ляхи в краковяке, да размахнуться добре рукою нельзя, а все же при случае можно ткнуть корчмарю кулаком в губы...
— Ха-ха! — заерзал на месте Пучеглазый, — так ты... брат, скоро их будешь и за пейсы трясти!
— Го-го! Правда!.. А ляха не грех и зубами за горло, на то же ты и Вовгура!
— А что ты думаешь? — улыбнулся больной. — Коли так добре пойдет, то и впрямь...
— Знахарка у нас добрая, — заметил, набивая люльку, Кожушок, — можно сказать — важная знахарка.
— Змииха? — вскинул бельмом Пучеглазый, отправляя в рот кусок сала.
— Эге ж! — начал рубить огонь Кожушок.
— Уж как ли, мои други, не важная? — отпил оковитой Вовгура и потянулся тоже за салом. — Коли я уже надумал было совсем пропадать, рука колода колодой, хоть отруби ее. Ну, а что козак без руки, да еще без правой? Тьфу!.. А до того еще трясця трясет. Погнался я за каким-то чертякою из яремовского пекла, размахнулся дубиною, а он и упади мертвым раньше со страху, я за дубиною раза два окрутнулся, да и угодил как-то за нее плечом. Треснула кость, рука другим концом совсем из гнезда выскочила и повисла. Ну, бабуся каким-то зельем да отшептываньем сейчас же это трясця прогнала, а потом распарила добре плечо, привязала до столба руку и давай тянуть, возжей тянет за руку, а коленом прет в плечо. Прет, прет, да как встряхнет, аж кость затрещит, ну, и вскочила-таки в свое место. Ловкая знахарка! Теперь уже скоро и саблей буду орудовать.
— Само собою, — сплюнул Кожушок, — ну, отдохнешь еще у нас, пока не станешь этой рукой бить наотмашь.
— И то уже дармового хлеба заел, — вздохнул Вовгура, — пора и честь знать, да пора и до лесу, и в степь час за дело браться, час до батька атамана... Где-то он теперь? Лихо ведь, братцы, не стоит, а расползается.
— Да у нас ничего себе, — встряхнул спиной Пучеглазый.
— Разве у вас целый свет застрял? — встрепенулся Вовгура, сверкнув огненным взглядом. — А что творится в Жаботине, в Смелой, в Глинске, да и во всем старостве? А за Днепром этот антихрист Ярема разве не выжег дотла, не истребил до грудного младенца Жовны, Чигрин-Дуброву, Ляленцы и Погребище?.. Разве по всей его Вишневеччине не ругаются над нашей верой святой? Разве не стоит стон, не раздается плач от края до края? Так неужели этот вопль не тревожит вас в вашем гнезде? Или вы думаете, чтоб он до вас не дойдет? Дойдет неминуче! — голос у больного сразу окреп и звучал благородным и скорбным раздражением.
— Это верно! — заскреб себе пятерней затылок бельмоокий.
— Ох-ох-ох! Прости, господи, наши согрешения и яви свою божескую милость! — неожиданно произнес взволнованным голосом евший до сих пор молча прохожий,
— Вот оно у кого вырвалась правда! — обернулся быстро Вовгура.
Кожушок и Пучеглазый тоже изумленно переглянулись между собою и засуетились.
— А откуда, добродий? Подседай, пане-брате, к гурту!
— Спасибо, братцы, — подошел несмело прохожий.
— Подкрепляйся, земляче, чем бог послал, — налил один оковитой, а другой придвинул сало.
— А что, и у вас, видно, невесело? — спросил больной; глаза у него горели, точно угли, взволнованное лицо покрывалось румянцем и оживлялось кипучею энергией.
— Господи! Да такого пекла, какое в Брацлавщине у нас завелось, так и на том свете немае! — махнул прохожий рукою. — Были мы вольными — подманули нас паны и запрягли в ярма... Стали мы их быдлом; потом насели на нас еще больше экономы да пидпанки, а теперь нас отдали с головою в руки корчмарей и издевается же над нами невира! И земли, и худобу, и хату, и церковь — все поотбирали, и за все еще плати: и за службу божу, и за то, что по дороге идешь, и за то, что печь затопил, и за то, что голодная дытына коленце молодого тростника себе вырвет в болоте... Ей-богу! А не то бьют до смерти, вешают нашего брата, и нема нам ни суда, ни защиты!
— Что же вы их не перевешаете? — ударил Вовгура по столу кулаком.
— Пробовали, — опустил глаза прохожий, — еще хуже выходило.
— Так, так, — отозвался Кожушок. — Вон и у нас сколько сел дарма пропало!
— Не дарма! — привстал больной. Грудь его вздымалась, глаза искрились, сжатые кулаки искали врага. — Еще за эти села попадет и панам! Ох, ударит час, и с этого клятого падла сдерем шкуры себе на онучи, хоть и поганые с падла онучи, да зато — гоноровые!
— Эх, коли б то так! — вздохнул Кожушок.
— Силы-то у них больше! —заметил прохожий.
— А сила солому ломит! — покрутил головой Пучеглазый.
— Сила? — стремительно двинулся к другому концу стола Вовгура, придерживая левою рукой правую, чтобы она не качнулась слишком, — вот, поглядите, — он захватил из стоявших там мисок с зерном в одну руку полную горсть жита, а в другую — щепотку пшеницы, — ну, вот жито, а вот пшеница... Если я сверх жита высыплю эту пшеницу, то распознать ее можно?
— Атож! — отозвался Кожушок.
— Гаразд! А ну, найди мне теперь эту пшеницу, где она делась? — и больной встряхнул горстью и, раскрывши ее, показал зерно заинтересованным слушателям. — Одно жито!
— Ну, и ловко! — захохотал Пучеглазый, толкнувши локтем Кожушка; даже мрачный прохожий одобрительно улыбнулся.
— Только дружно да разом взяться за колья, так ихнего и следа не останется! — шепотом закончил Вовгура.
В это время послышался на дворе необычайно тревожный крик Ривки: «Шмуль, Шмуль! Ким-а-гер! Скорей, шнелер!»
За мгновение перед этим прилетел из Чигирина к ней на коне родич и сообщил страшную весть. Прибежал Шмуль, услыхал эту весть и затрясся... На гвалт родителей подбежали дети и подняли с своей стороны вой... Между воплями, взвизгами и целыми потоками еврейской речи слышались только: «Ой вей мир, мамеле, тателе! Ферфал, ферфал!»
— Слышите, братцы, завыли! — всполошился Кожушок. — Уж не беда ли?
— Може, повесили ихнего родича, — подмигнул Пучеглазый.
— На погибель им! — мрачно заметил больной.
— А ты куда собрался?
— В Диброву... к знахарке, — и он, мотнув головою, вышел.
— Что мы делаем, вей мир? — заметалась Ривка. — Хоть поковать.
— Ой-ой-ой, ферфал! — вошел, шатаясь, в корчму Шмуль. — Люди добрые, идите! Я не могу, ферфал! Ведь я для вас все на свете... я как батько.
— Го-го-го-го! — расхохотался от души Пучеглазый.
Другие покачали лишь головами.
С раннего утра на рундуке крылечка, выходящего в сад; сидела Елена и вышивала какую-то мережку; Оксана сидела ниже ступенькой. Много за эти три дня, после отъезда Богдана, передумала, перетревожилась наша красавица, много она пережгла сил в душевной борьбе. Богдана ей почему-то вновь было разительно жаль, — влекли к нему его благородные порывы, его геройская доблесть, а с другой стороны манила ее неотразимо жажда власти, ореол блеска и роскоши. Под конец она до того измучилась в этой борьбе, что ей уже лучше было отдаться на волю судьбы, чем думать о ней, напрягать истомленные силы...
— Да, не думать, не думать ни о чем, — шептала она, — не то не пережить этой пытки! — И Елена кинулась к детям: с старшими бралась за хозяйство, с Андрийком говорила нежно, тепло, Юрку рассказывала сказки, к няне ласкалась, у Оксаны вышиванью училась; и все это с нервною стремительностию, с болезненным возбуждением. Но прошел день, другой — ничего чрезвычайного не случилось, и ее нервы начали не то что успокаиваться, а раздражаться еще новою досадой, что болтовня и хвастливые обещания этого нового обожателя оказались лишь пустоцветом и напрасно наполнили ее сердце тревогой.
