Главная » 2022 » Сентябрь » 17 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 073
00:18
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 073
***
===
XXIV — Если паны отринут мои пункты, — продолжал Богдан, внимательно следя за выражением лица Радзиевского, — то вся кровь упадет на них. Я иду не на кровь всенародную и не на бедствия отчизны, — произнес искренно и. величаво гетман, — а на спасение погибающих в неволе и на защиту святого креста.
— Так, гетмане, на спасение погибающих в неволе, — повторил за гетманом Радзиевский. — Но в этом деле не надейся слишком на свои силы: Беллона изменчива, а в случае пораженья; ты потеряешь всякое право на снисхождение.
— Не нуждаюсь я теперь в снисхождении, пане полковнику, — отвечал с гордой усмешкой Богдан, — пока не имел с панами дела, еще страхался, а теперь знаю, с кем воюю! Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил
{389}
. Турки, татары пришлют мне свою помощь, только свистну — и триста тысяч будут стоять под моими знаменами.
— Татары — невера, да и народ неверный, гетмане! — улыбнулся Радзиевский.
— Оттого-то они, верно, и не Трогают нашей веры, — нахмурился Богдан.
— Ты, гетмане, стал зол, — повел бровью Радзиевский. — Но хотя татары и не трогали вашей веры, зато не оправдали той веры, которую вы оказали им. Знаешь ли ты о том, что хан присылал письмо на сейм и требовал дани?
Гетман изобразил на своем лице гневное недоумение.
— Да, и требовал дани, — продолжал Радзиевский, замечая впечатление, произведенное на гетмана его сообщением. — А что, если бы получил он дань, как ты думаешь: продолжал ли бы он стоять за вас? Что ему вы, козаки? Враги исконные, не больше. Конечно, ограбить Польшу соблазнительно и для мурз, и для хана, но й помогать особо козакам пет никакой выгоды для татар.
Гетман угрюмо молчал; теперь Радзиевский задел в своих словах ту самую мысль, которая так смущала его самого.
— Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, — произнес он.
— Да, пожалуй, — усмехнулся иронически Радзиевский, — но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с козаком. Послушай, гетмане! — продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. — Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить начистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача — и вы погибли безвозвратно, удача — вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будут смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!
— Знаю, — поднял гордо голову Богдан, — все знаю, пане полковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.
— Как?! — вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. — Ты... ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!
Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.
— Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, — глухо ответил он, — как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?
Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:
— О гетман! Отчизна не отталкивает тебя. Она сама, истерзанная, измученная междоусобиями, простирает к тебе руки. Правда, вы много вынесли и от панов, и от правителей, но в этом не виновны ни отчизна, ни король. Своеволие и ненасытность шляхты виновны были в этом.
— А шляхта именуется у вас Речью Посполитой, — прервал его Богдан, — остальное все быдло... хлопы...
— Да, это так, это было так, — вздохнул Радзиевский, — но мудрейшие из нации и желают изменить все это, прекратить своеволие, водворить в стране покой. Как тронуть мне тебя? Откуда взять слов? Но неужели же та братская связь, те сотни лет, которые поляки прожили с твоим народом, не трогают тебя? Неужели же и предсмертная просьба твоего короля и благодетеля не трогает тебя? Куда ты пойдешь? Под чью протекцию поступишь? Турция и Москва есть у тебя на примете. Хорошо, пусть так, помни только, гетман, что они будут всегда чужими тебе. Что может быть общего между вами, вольными козаками, и подневольными москалями или бесправными басурманами? Ярмо их с каждым днем тяжелеет, а вы вольной Польши сыны.
По лицу Богдана промелькнула едкая улыбка.
— Не сыны, пане полковнику, пасынки, или, вернее, — рабы.
— Это было, гетмане, больше не будет. Но хорошо, если тебя не трогает гибель отчизны, то подумай же о другом. Если тебя возьмет под протекцию Москва или Порта, — не надейся, чтоб с тобой церемонились долго. — Радзиевский насмешливо усмехнулся и продолжал угрожающим тоном: — Ты явишься просителем у них. Не ты им нужен, а они тебе. И они поймут это сразу. Москва и Порта — не расслабленная, расшатанная Польша, те государства суровы и крепки, — с ними ты не повоюешь, у них не добьешься ничего. Лучше бы ты мирным путем добился прав в своей отчизне, уже показавши свою силу...
— Мирного пути здесь нет! — перебил его сурово Богдан. — Сам егомосць говорит, что шляхта не согласится.
— Н-но, гетмане, ты сам не хочешь его видеть, — произнес с ударением Радзиевский, — когда б король покойный был жив, ты не прибегнул бы к таким крайним мерам.
— Да, потому что король был истинным отцом нашим и, усиливая его власть, мы усиливали б себя.
— Отчего же ты не хочешь прибегнуть к милости нового властителя?
— Кого? — произнес Богдан с злобной усмешкой. — Венгерца Ракочи, или иезуита Казимира, или трусливого Карла?
— Ракочи — нет, он из ворожьих венгерцев, его тешит только Польская Корона. Карла ты сам обозвал трусом, но Казимир, — здесь Радзиевский слегка запнулся, — муж мудрый, отважный, полный доблести и любви.
— Ха-ха-ха... — разразился саркастическим хохотом гетман, перебивая Радзиевского, — и вдобавок ко всем своим достоинствам — кардинал и иезуит.
Радзиевский нахмурился.
— Мудрый король, гетмане, — ответил он сдержанно, — не может быть ни иезуитом, ни православным; он должен быть только правителем, отважным и справедливым.
— Да, должен. Но ведь то, что должно быть, — подчеркнул гетман, — очень редко бывает. Добрыми намерениями, пане полковнику, вымощен и ад. Кто знает истинные замыслы и планы Казимира?
— Я знаю, — произнес торжественно Радзиевский и поднялся с места, — узнаешь и ты. Он послал меня к тебе.
— Как? Он?! — вскрикнул Богдан и, сорвавшись с лавы, остановился словно окаменелый.
Весть эта поразила его своей неожиданностью. Он уже предполагал в приезде Радзиевского происки партии покойного короля, но чтобы сам Казимир, брат покойного короля, сам кандидат в короли, искал его помощи?.. Этого он не ожидал никогда!
— Да, он прислал меня к тебе, — продолжал между тем Радзиевский, пользуясь минутой смущения гетмана, — он предлагает тебе соединиться с ним и действовать во благо всей отчизны. Если ты поддержишь его кандидатуру и поможешь ему вступить на престол, — он обещает тебе утвердить все твои пункты, он обещает расширить все ваши вольности; ты будешь гетманом в Украйне, а он — королем в Варшаве.
Ошеломленный, подавленный неожиданностью, Богдан не отвечал ни слова. Словно вспыхивающие зарницы, мелькали в его голове быстрые, отрывистые мысли: «Там неверность татар... сомнительный успех в Турции... холодность Москвы... вмешательство чужих держав. А здесь ослабленная, расшатанная Польша... вечные интриги панские... и если король будет на нашей стороне... «Ты будешь гетманом в Украйне, а Казимир — королем в Варшаве», — повторил он слова Радзиевского. — Да! Но сейм! Сейм! Паны! сердце гетмана сжалось горькой болью. — Однако, во всяком случае, — решил он поспешно, — такого предложения оставлять нельзя».
— Благородный друг мой, — произнес он с достоинством, преодолевая охватившее его волнение, — брат покойного короля и благодетеля моего делает великую честь и мне, и всему рыцарству нашему, что обращается к нам за помощью в такую минуту. Клянусь богом, явившим нам свое чудо, мы были верными детьми нашего короля и останемся такими до конца своих дней, если король уважит нашу веру, свободу нашего народа и вольности славного рыцарства запорожского. Мы готовы служить ему, но чтобы между ним и нами не было ни шляхты, ни ксендзов.
— Все будет так, как вы захотите.
— Но ведь желание короля не уважит сейм.
— Вы вынудите его к этому.
— Да, мы сделаем это, — сжал грозно брови Богдан и гордо забросил голову.
— Так верь же нам, гетмане! Прекрати сношения с Москвой и Портой, верь и жди помощи от своего государя.
— От кандидата, — поправил его Богдан, к которому уже возвратилось снова все его хладнокровие.
— Если вы станете поддерживать его яснейшую мосць, дело будет верно.
— Будем надеяться. Но, пане полковнику, товар за глаза покупать опасно.
— Королевич дает вам свое царское слово, — произнес гордо Радзиевский.
— Как святыню принимаем мы его, — наклонил почтительно голову Богдан, — но я бы просил его величество выяснить мне еще яснее его волю. Покойный король выдал нам за своей печатью привилеи.
— Ты хочешь, чтобы королевич выдал тебе письменное обещание? — отступил от гетмана Радзиевский.
Богдан молчал.
— Но понимаешь ли ты, гетмане, что дать такую бумагу — значит рискнуть короной?
— Пойти без нее — рискнуть всем народом, — ответил с достоинством Богдан.
Радзиевский молча взглянул на него.
Гетман стоял, отбросивши назад голову, торжественный, величественный. Во всей его фигуре, позе, взгляде чувствовалось сознание своего значения и силы; глаза горели гордо, уверенно, смело.
— Ты прав, гетман, — произнес Радзиевский, протягивая ему руку, — жди меня.
Несколько дней прошло со времени получения таинственного письма, а Богдан не говорил ничего о результате своего свидания ни Ганне, ни Золотаренку, ни Кречовскому. Однако и Ганна, и другие стали замечать, что гетман сделался от того дня как-то задумчивее и сосредоточеннее, казалось, какая-то новая забота посетила его. В действительности же Богдан взвешивал и обдумывал предложение Радзиевского.
Первое обаянье королевского обращения вскоре исчезло, и Богдан мог теперь обсудить хладнокровно выгоды и невыгоды этого нового союза. Итак, прежде всего стоял вопрос о том, что выгоднее — союз с королем или протекция Москвы и Порты? Конечно, остаться в Польше при всех правах, которые требовали козаки и народ, да еще с гетманской булавой в руках было надежнее, чем переходить под протекцию другого государства. Богдан отлично понимал, что в словах Радзиевского была большая доля правды: в расшатанной, ослабленной панскими междоусобиями Польше можно было скорее добиться прав, чем в сильных и крепких государствах, перед которыми он сам являлся просителем; но, с другой стороны, при изменчивости слова короля, при его бессилии перед непреклонной волей сейма пришлось бы за эти права вести еще тяжелую и утомительную борьбу и рисковать вмешательством иностранных держав, а в Москве или Турции права им были бы утверждены сразу. Но против последней комбинации являлось еще новое сомнение: ведь Москва относилась пока чрезвычайно холодно к предложению гетмана, а Турция, по последним сведениям, могла даже стать прямо в враждебные отношения.
«Эх, то-то и горе, что кругом верного ничего нет, — вздыхал глубоко Богдан, опуская голову на руки.
Ой горе тій чайці, горе тій небозі,
що вивела дитиняток при битій дорозі, —
повторял он слова сочиненной им самим думы. — Если бы знать, что думает каждый, да если бы не эти свои думы, что точат мозг, как дерево шашель, ринулся бы прямо, очертя голову, — либо пан, либо пропал! А то вот, сделай шаг, да десять раз оглянись кругом, так будто и хорошо, а с другой стороны посмотришь — худо. Да, уж лучше брать то, что вернее. Однако, чего же требует Радзиевский? Отпустить татар, порвать сношения с Москвой и Портой, отозвать свои загоны, другими словами, остаться бессильным, безоружным и тогда надеяться только на ласку короля. Да, послушай их и сделай так, как они хотят, так и останешься как рак на мели. Нет! Мы войдем в союз с королем, но только с полной силой, мы сами его посадим на престол и потрясем до основания весь сейм. А может, не подослан ли какими интриганами сам Радзиевский? Кто знает! Положим, он верный человек, приятель, но в таких важных делах лучше не доверять никому».
Волнуемый этими сомнениями и неуверенностью в союзниках, Богдан просто изнемогал под тяжестью своих дум, а между тем события складывались так, что служили только к ухудшению его состояния. Ни послов, ни известий не было ниоткуда; среди полковников и войск бродили всевозможные предположения, все были взбудоражены, все уже изнемогали от бездействия и ждали с нетерпением конца всех переговоров.
«Когда бы знать, где правда? Когда бы заглянуть в это темное будущее, — повторял сам себе Богдан. — Один неверный шаг — и погубишь весь народ. А кто может поручиться, где лучше и вернее? Кто может читать в книге судьбы? Однако есть же такие мудрые люди, есть колдуны, предсказатели, звездочеты? Впрочем, кто знает, правду ли они говорят? Вверишься им, а там — все ложь, обман. Но нет, бывают вещие предсказатели, мудрость которых проникла в неразгаданные тайны жизни. Ведь Саулу вызвала тень Самуила колдунья. Да что считать! Много есть таких примеров. И мне самому там, в лесу, колдунья предсказала славу, почет, булаву, успех. Часть слов ее сбылась, а дальше?»
Схватившись за эту мысль, Богдан стал осторожно разузнавать, есть ли где гадалки и предвещатели
{390}
. Услужливый Выговский не замедлил представить Богдану знаменитых колдуний. Богдан страстно ухватился за этот способ узнавать будущее, но и он принес мало утешения: все колдуньи говорили так туманно и неясно, что трудно было уловить в их словах какую-нибудь путеводную нить. Они сходились все только в том, что пророчили Богдану успех и высокую долю и советовали действовать смелее; но ни одна из них не указывала, который путь вернее.
Ко всему этому прибавлялось еще и неведение относительно деятельности всех загонов. Последнее время сообщения от их предводителей как-то затихли. Был слух, что Кривонос и Чарнота встретились с Яремой, но чем кончились их битвы, не было известно никому
{391}
.
Богдан велел отправить гонца к Кривоносу, чтобы разузнать, как идет его война с Яремой, и приказать ему, если дело уже покончено, взять поскорее Каменец и ждать там его приказаний.
Прошло еще несколько времени в таком тревожном затишье.
XXV Однажды, когда Богдан сидел в канцелярии и разбирал по обыкновению с Выговским письма и бумаги, в дверь раздался сильный стук и вслед за ним в комнату поспешно вошли Золотаренко и Кречовский. Гетман бегло взглянул на лица вошедших и сразу почувствовал, что полковники принесли с собой какую-то важную новость.
— Что случилось, друзья? — обратился он к ним слегка встревоженным голосом.
— Худые вести, гетмане, — ответил Золотаренко. — Есть слух, что убили наших послов в Варшаве
{392}
.
— Не может быть! Кто говорит это? — вскрикнул в ужасе Богдан, поднимаясь с места.
— Вот только что прибыли к войску два парубка, с Волыни едут. Говорят, что сам Тыша говорил им об этом.
— Да тут еще диакон один приехал, — прибавил Кречовский, то же самое рассказывал. Слыхал, как сами паны о том толковали: «Двух, — говорит, — посадили на кол, двух четвертовали, а двух изжарили живьем».
— Не может быть! Не может быть! — повторил настойчиво Богдан.
— Кругом все говорят, — продолжал Золотаренко. — Весь город облетела эта чутка; всё козачество взволновалось.
— Не может этого быть! Не может быть, говорю вам! — ударил по ручке кресла Богдан.
— А почему нет? — вскрикнул Золотаренко. — Ведь посадил же на кол твоих послов Ярема? Осмелился? А Ярема — не весь сейм?
— Ярема — бунтарь, мучитель; он действует на свой страх; что ему до мира и спокойствия в отчизне? А сейм водворяет закон и порядок и не захочет понапрасну вызывать новую войну!
— «Водворяет закон и порядок»! — повторил с едкою насмешкою слова гетмана Золотаренко. — А не сейм ли приказал изжарить Наливайка и четвертовать Павлюка?
— Меня бы предупредили: у меня есть там верные друзья, — произнес уже спокойнее гетман, опускаясь на стул. — Нельзя так доверять слухам, полковники! Надо послать разузнать наверняка.
— Нет, гетмане, не доверяй ляхам! — заговорил, нахмуривая брови, Золотаренко. — Твои верные друзья окажутся предателями... Нельзя верить ни одному слову ляхов: они нарочно притворяются, лгут для того, чтобы лучше обмануть и запутать нас. Если бы все было благополучно, разве уже не вернулись бы до этой поры послы? А если бы они не могли приехать, то хоть известие прислали бы нам. Ляхи нарочито не будут допускать к нам никаких известий, для того, чтобы застать нас врасплох. А мы, вместо того чтобы броситься на них и разрушить одним взмахом все их намерения, будем разузнавать, правда ли, что на завтра солнце взойдет?
— Ты горячишься, друже, а потому и не принимаешь всего в расчет, — произнес уже совершенно спокойно Богдан. — Но нельзя же нам двинуть из-за одного слуха все войско, когда еще и от хана не вернулись послы.
— Я думаю, даже вернее то, что ляхи сами распустили этот слух, — заговорил в это время тихим голосом Выговский, который до того не принимал участия в разговоре, а только внимательно наблюдал за лицами говоривших, — какая им выгода добывать нас здесь, дома, в укрепленных местах? Пока они пробились бы через наш край, мы узнали бы об их движении сто раз.
— Так, так, — подхватил оживленно Богдан, — и то очень возможно, они давно хотят нас разъединить с союзниками, — недаром же хлопочут и в Царьграде, и в Москве.
— Все это так, гетмане, — возразил спокойно Кречовский, — но ты забываешь одно: как медленно собираются на войну ляхи. Мы могли бы воспользоваться временем и, не дожидаясь татар, поразить их своей стремительностью.
— Ну, а если послы наши живы и здоровы? — повернулся, к нему Богдан.
— Та что ж, лишний кий ляхам не беда, — нахмурился Золотаренко.
— Нет, нет, друзья мои, — покачал Богдан отрицательно головой. — Тогда мы окажемся не бордами за волю и веру, а простыми бунтовщиками, гайдамаками, которые пользуются бескоролевьем и смутным временем для того, чтоб устраивать в государстве бунты и грабежи.
— Тем более, — подсказал услужливо Выговский, — что мы еще не получили и ответа с сейма; быть может, он удовлетворит нас без всякой войны.
Золотаренко бросил в сторону Выговского недружелюбный взгляд.
— Всем нам известно, что сейм никогда не согласится на наши пункты, так к чему же ждать его решенья, разве для того, чтобы угодить панам?
— Нет, друже мой, — остановил его жестом Богдан, — не для этого, а для того, чтобы оправдаться перед всеми и показать, что только крайность заставляет нас подымать оружие.
— Даже если б из-за этого нас побрали просто голыми руками ляхи? — усмехнулся саркастически Золотаренко.
— Этого никогда не будет. Не тревожься, брате: все будет сделано, мы разведаем, где только можно, правда ли то, что говорят о наших послах. И если в этом слухе есть хоть капля правды, мы выступим сейчас же в поход. Во всяком деле надо сперва посоветоваться с мудростью и осторожностью.
— Эх, гетмане... — вздохнул Золотаренко. — Когда б бросились мы просто на ляхов, — больше б толку было!
С этими словами Золотаренко круто повернулся и вышел из комнаты, за ним вышел и Кречовский.
Богдан молча посмотрел им вслед, и глубокий вздох вырвался из его груди.
— И все только одно: броситься на ляхов, разбить, расплюндровать, — произнес он задумчиво, — а что дальше будет, что надо создать в будущем, они себе и в ум не кладут! Думают, что все это так просто: и Варшаву взять, и сейм разгромить, и всех хлопов разогнать по всему свету, всем и волю, и одинаковые права дать, и поделить поровну всю землю! Ох-ох-ох! А ведь это еще лучшие из козаков, У Золотаренка золотое сердце.
— И крепкая рука, — прибавил Выговский, — да толь: ко... — произнес он, опуская скромно глаза, — к простоте все он тянет, рад бы всю Польшу нарядить в сырыцю, вот оттого у него и такая ненависть к панам... А пан пану рознь.
— Так, так, друже, — заговорил Богдан, — среди панов есть у нас верные и преданные друзья... да и без освиты нет правды... Одначе все же... откуда этот слух? Нет дыму без огня.
— Ясновельможный гетмане, из наших козаков есть многие, которые только ждут войны и уж давно скучают от безделья; быть может, слух этот пущен ими самими, чтобы поскорее подвинуть тебя.
— Да, да... — схватился Богдан за новую мысль, навеянную ему Выговским, — и это может быть. Одначе ты, Иване, пошли немедленно узнать, разведать.
— В минуту, ясновельможный гетмане! — поклонился Выговский и вышел из комнаты.
— А что, если это правда? — произнес медленно Богдан и устремил глаза в окно. «Порта против нас настроена, Москва холодна, хан уклоняется, а может, и заключил союз с Польшей... Кругом враги, и я — сам на сам с Речью Посполитой?.. Бр-р! — передернул он плечами. — Холодно или сыро тут? Положим — наша отвага, стремительность, их —1 трусость и бессилие. Чем судьба не шутит? Счастье за нас! Все прочат мне высокую долю, советуют действовать смелее... и эти гадалки, и та колдунья... — В голове гетмана пронеслось какое-то отдаленное туманное воспоминанье: лес, полночь... бессвязные слова старухи. — Но нет, нет! — тряхнул он головой. — Они только туманят нас; все это ложь, обман... Ивашко прав. О, он всегда угадывает правду: тех смутьянов, что от безделья скучают, много! Им недорого поднять все войско. Уж если бы было так, то Радзиевский или Верещака сообщили бы мне. Да и Морозенко... Ведь он там, на Волыни; прислал бы, известил... Однако давно от него нет известий. Нашел ли он Чаплинских? Да разве можно не найти? С ним две тысячи отборного войска. С такими козаками можно весь край перевернуть, все выжечь догола!»
Гетман встал с места и заходил в волнении по комнате. Мысли его понеслись бурно.
— До сей поры! Два месяца — и не может отыскать ничего! О, если б я был там, — сжал он до боли руки, — оба давно бы здесь, у моих ног, были! Натешился б! Помстился б. Ногами затоптал бы! — вскрикнул он вслух и остановился посреди комнаты.
Лицо его было красно; грудь высоко и тяжело подымалась. Так прошло несколько мгновений.
— Нет, нет, — произнес он наконец, овладевая своим волнением, — из-за одного пустого слуха нельзя сзывать назад все загоны и выступать в поход. Теперь надо держаться остро! Каждый наш неосторожный шаг будет мешать сближению с королем.
Так прошло еще несколько дней. Слухи о гибели послов пока не подтверждались, но в войсках началось сильное брожение и недовольство. Старшина осуждала гетмана за медлительность и доверие к ляхам, козаки осуждали старшину, а всем вообще было обидно даром стоять в то время, когда загоны пользовались во всем крае широким правом добычничества. Все были возбуждены, настроены ко всяким ужасам и ожидали с минуты на минуту какой-то страшной грозы. Сам гетман изнемогал от неизвестности и мучительного ожидания. Среди такого грозного затишья прибыл наконец гонец от Дженджелея.
Дженджелей извещал гетмана, что до сих пор положение их дел в Порте было очень плохо, так как Польше удалось склонить на свою сторону великого визиря, но на днях султан был умерщвлен янычарами, правлением овладел теперь новый визирь
{393}
, и есть надежда склонить его на свою сторону, тем более, что с ним ищет сношения и сам хан.
Известие это подняло снова все силы Богдана, тем более, что на другой день после прибытия посла от Дженджелея привез гонец из Крыма письмо от Тимка.
В письме своем Тимко извещал батька, что в Порте, по-видимому, случилось что-то особенное. Что именно, он не мог сказать наверное, но предполагал нечто благоприятное для козаков, так как хан стал снова ласковее к нему и суровее к пленным ляхам. Далее сообщал он в письме, что на мурз дары и письма Богдана оказали хорошее влияние: все к нему, к Тимку, ласковы и внимательны, расспрашивают о состоянии польских сил и о том, на какую добычу можно рассчитывать. Вообще же все кругом о чем-то шушукаются и ожидают чего-то особенного.
— Ну, слава господу милосердному, — вздохнул всей грудью Богдан, когда Выговский окончил чтение письма, — наконец-то, пане Иване, есть у нас грунт под ногами, а то так ведь качало, словно чайку в бурю.
Письмо Тимка совершенно окрылило Богдана; отважные, смелые мысли снова охватили его. Теперь, опираясь на согласие Порты, можно было заключить важные условия с королем, а может, и соединиться с самой Портой, а может... чем черт не шутит!
Но гетман останавливал себя сам на разыгравшихся мечтах.
Одно только смущало и угнетало его — это то, что от Морозенка не было до сих пор никаких вестей.
Впрочем, и это недоразумение вскоре разрешилось.
Дня через три после получения письма от Тимка к гетману в дверь постучался джура.
— Что там такое? — спросил сурово Богдан, не отрываясь от бумаги, которую ему подал Выговский.
— Ясновельможный гетмане, — послышался голос. — Гонец от Морозенка, хочет немедленно...
— От Морозенка! — вскрикнул Богдан, рванувшись вперед, и запнулся от волнения на полуслове. Все лицо его вспыхнуло, бумага вывалилась из рук.
— Веди сюда! Скорее! — произнес он глухо и отрывисто.
Через несколько минут в комнату вошел молодой посланец Морозенка.
— Оставь нас... потом... — обратился гетман к Выговскому, с усилием отрывая слова, и, не окончивши речи, махнул рукой.
Выговский поклонился и выскользнул из комнаты.
— Ну, что же, что? Говори! — произнес Богдан порывисто, поворачиваясь к посланцу, который стоял у дверей.
— Ясновельможный гетмане, атаман наш Морозенко со всеми славными козаками кланяется тебе до земли челом и извещает, что взяты нами у ляхов и заняты нашими залогами Искорость, Олыка, Клевань, Заславль.
Гонец начал перечислять подробно все занятые козаками города и количество захваченных пушек, оружия и денег.
Богдан слушал его стоя, опершись о спинку кресла.
«Марылька ж, Марылька что?» — кричало у него все в сердце, но, не желая выдавать своего чувства, он стоял молча, потупивши глаза в землю и сцепивши пальцы рук.
Между тем гонец все распространялся о козацких победах.
— Ну, дальше ж, что разузнал Морозенко? — перебил его наконец резко гетман.
— А то, что ляхи уже собирают войска, под Глиняками и сбор назначен.
— Не может быть! — вскрикнул гетман, подаваясь вперед.
— Верно. Мы сами поймали несколько жолнеров, которые отбились от своего отряда, они нам все и рассказали под огоньком.
— Предатели! — прохрипел Богдан, сцепивши зубы. — И много уж собрано?
— Нет, еще только начались сборы.
— Ну, хорошо ж! Посмотрим! — произнес зловещим тоном гетман и затем прибавил с горячностью: — Ну, а больше ж? Больше ничего не велел тебе передать мне Морозенко?
— Приказал доложить еще о том ясновельможному гетману, что пол-Волыни уже перерыл он, а Чаплинского с женой не нашел нигде.
Гетман пошатнулся, затем опустился на кресло и произнес хриплым голосом:
— Иди!
Испуганный переменой, происшедшей при последних словах в гетмане, гонец поспешил удалиться.
Какой-то дикий, неопределенный крик вырвался из груди гетмана. Богдан сцепил до боли голову руками и отбросился назад.
— Не нашел, не нашел, не нашел! — вскрикнул он яростно вслух и ударил со всей силы кулаком по столу. Все на столе задрожало, чернила расплескались, бумаги полетели на пол. Гетман порывисто сорвался с места и оттолкнул от себя кресло ногой.
— Проклятье! Тысячи проклятий! — хрипел он, задыхаясь от бешенства. — Да я бы весь край перерыл, камня на камне не оставил. А он не нашел! Не нашел, когда они там! А! — простонал он, взъерошивая в бешенстве свою чуприну. — Таких вещей нельзя поручать другим!
Гетман зашагал порывисто по комнате.
— Всюду ложь, всюду обман! — срывались у него отрывистые бешеные восклицания. — И этот Радзиевский! Отпустить татар! Ха-ха-ха! — разразился Богдан диким хохотом и сверкнул злобно глазами, поднявши сжатую руку, словно обращался к кому-то с угрозой. — Нет, довольно! Верить вам больше не буду! Дурите кого хотите, Богдана не проведете, нет!.. На Волыни войска собираете? Постойте ж, я сам явлюсь на Волынь со всеми полками! Довольно! Наскучило уже в прятки играть. Завтра! Сегодня же, — вскрикнул он бешено, — выступаем в поход.
И вдруг он остановился посреди комнаты.
Уже давно со двора доносился какой-то глухой нарастающий шум, но, охваченный своим бессильным бешенством, Богдан не замечал его. Теперь же он достиг таких грозных размеров, что обратил на себя и внимание гетмана. Из общего гама и рева вырывались какие-то злобные крики, вопли, проклятия, но о чем гласили они, трудно было разобрать.
«Что это? Что случилось?» — провел рукой по лбу Богдан, стараясь прийти в себя.
Но в это время у дверей раздался тревожный, торопливый стук и, не дожидая ответа гетмана, в комнату стремительно вошел Золотаренко, а за ним Выговский и Кречовский.
Все были встревожены и растеряны.
— Беда, Богдане! — произнес отрывисто Золотаренко. — Все войско взбунтовалось; Кривонос прислал гонца: послов наших убили в Варшаве.
— Осмелились, ироды! — рванулся бешено к вошедшим гетман. — Где же гонец? Где?
— Там, во дворе.
— Идем!
Гетман быстро вышел из комнаты, а за ним последовали и все остальные.
По дороге Богдану встретилась бледная, взволнованная Ганна и испуганные дети, но Богдан не обратил на них внимания.
XXVI На дворе уже давно шумела огромная толпа козаков. С каждым мгновеньем в раскрытые настежь ворота вливались все новые и новые толпы. Все это волновалось, кричало, сверкало обнаженными саблями и оглашало воздух грозными проклятьями.
— Гетман с Выговским ляхам потурает!.. Снова бумаги и суплики! Знаем их! Не нужно нам хитромудрых лыстов!
— Добивать ляхов! Кончать ляхов!
— В Варшаву, в Варшаву! — ревели уже почти все, когда двери дома распахнулись и на крыльцо вышел гетман в сопровождении Золотаренка, Выговского, Кречовского и других старшин.
— Гетман! Гетман! — закричали кругом голосами шум сразу утих.
— Где посол? — произнес громко и сурово гетман, обращаясь к старшине.
— Здесь, гетмане, — ответил Выговский и знаком подозвал изуродованного сабельными шрамами козака, который стоял в стороне.
— Ясновельможному гетману! — поклонился до земли козак, останавливаясь перед Богданом.
— Говори! — приказал ему повелительным тоном Богдан.
— Полковник Кривонос прислал меня к твоей ясновельможной милости известить, что всех наших послов замучили предательски в Варшаве ляхи, а сами собирают на нас войско.
— Смерть! Смерть ляхам! Веди нас, гетмане, в Варшаву!
— В Варшаву! — раздались яростные возгласы со всех сторон.
Богдан поднял свою булаву, — все кругом замерло.
— Полковники, есаулы и сотники! — произнес он громко. — Все к своим частям... готовиться и ждать моего приказа. Завтра выступаем в поход.
— Слава! Слава! Слава гетману! — раздалось кругом, полетели шапки вгору, засверкали сабли, крики, возгласы, звон оружия — все смешалось в какой-то восторженный рев.
Богдан повернулся и вошел обратно в палац. За ним вошли приближенные полковники, Выговский, Тетеря и другие.
Выговский был как-то растерян и смущен. Никогда не ожидал он от гетмана такого стремительного решения.
— А что, — подошел к нему Тетеря и произнес тихо: — Не хотел начинать, ну, вот постарались другие. Не воспользовался выгодами, когда можно было, а теперь попрощайся! Грохнется теперь твоя высота и раздавит обломками нас самих.
— Да... — произнес как-то неопределенно Выговский и, овладевши собой, прибавил: — Что ж, если правда, не терпеть же нам таких обид.
— Эх, и хитер же ты, пане Иване, — понизил еще голос Тетеря, — все хочешь один; а только помни, — подчеркнул он, — человек потому и держится, что на двух ногах ходит, а коли по крутизне идет, то и третью на подмогу — палочку берет.
— Надо, друже, чтобы две ноги ровные были, — ответил с усмешкой Выговский, — а то, как одна короче, — спотыкаться начнешь.
В это время они вошли в канцелярию.
— Полковники! — обратился Богдан к вошедшим за ним друзьям. — Послать немедленно во все стороны гонцов, чтобы сзывать назад все загоны. Пусть спешат к нам как можно скорее. Мы двинемся на Гончариху
{394}
. Ты, пане писарю, — поманил он к себе Выговского, — готовь послов к хану. Пиши, что просим немедленной помощи, немедленной. Да нет, постой! Я сам напишу! Не брать с собой ничего, кроме зброи, арматы да боевого припасу, — все добудем там, у ляхов!
Гетман отдавал приказания сухим, отрывистым тоном. Лицо его было бледно, глаза блестели. Видно было, что его охватила какая-то возбужденная деятельность.
— Завтра выступаем. Чтоб все было готово! — повторил он еще раз свой приказ.
— Все будет так, как ты приказываешь, — поклонились Богдану полковники и молча вышли из комнаты.
— Каламарь! Перо, бумагу, печать! — обратился к Выговскому Богдан.
Выговский молча поставил на стол все требуемое и вышел из комнаты.
Богдан взял перо в руки. В это время дверь тихо скрипнула, Богдан оглянулся и увидел входящую Ганну.
— Ты, Ганно? — изумился он, подымаясь ей навстречу. — Не тревожься, голубка, — продолжал он успокоительным тоном, заметивши бледность ее лица и сжатые брови.
— Я не тревожусь, дядьку! — ответила гордо Ганна. — Я пришла просить вас, чтобы вы взяли меня с собой!
— Куда?
— С войском в поход. Да, в поход.
— Тебя? — отступил Богдан и смерил Ганну изумленным взглядом. — Разве там место тихим голубкам?
— Есть времена, дядьку, когда голубкам нет нигде места, когда они вместе с орлами должны лететь защищать свои гнезда.
— Но, коханая моя, — изумлялся все больше и больше Богдан, чувствуя, что перед ним стоит не прежняя кроткая Ганна, а окрыленная орлица с мрачным огнем во взоре, с скрытою, но непоколебимою силой в душе. — Там, на этих кровавых полях, нет пощады, нет милосердия, там ужас насилий над человеком.
— Но ведь ты, гетмане, — заговорила восторженно Ганна, — несешь же навстречу этой смерти свою жизнь, не жалеешь ее за святую волю, за веру нашей отчизны! Пусти же меня, не удерживай! Теперь уж меня никто не удержит!
Я хочу быть хоть чем-нибудь полезной! Разве мало молодиц и дивчат во всех загонах. Все пошли со своими мужьями и братьями! Уж коли умирать, так рядом со всем дорогим, рука с рукой.
— Иди, иди, — прижал ее к груди с неудержимым восторгом Богдан, — и если у всех украинок такое львиное сердце, то не страшны нам никакие враги!
В ту ночь, когда Чаплинский, торопясь в райский приют и предвкушая уже блаженство, наскочил неожиданно на свою супругу, Оксана еще не была отправлена, а лежала в мальчишеской одежде под лавой и слушала с замиранием сердца бурную сцену, разыгравшуюся между супругами. Ни жива ни мертва, едва переводя дыхание, следила она за перипетиями этой схватки и считала свою погибель почти неизбежной. Но вот Чаплинский сдался, струсил и, подавленный ужасом, безмолвно удалился вместе с паней Марылькой, вот их голоса совершенно замолкли. Переждавши еще немного, Оксана выскочила из своей засады и, ощупав в кармане кошелек, набитый червонцами да дукатами, а на груди письмо Марыльки к Богдану, запхнула за голенище нож, взяла под мышку небольшой сверток белья и припасов, выскочила из хаты и, не попрощавшись со своими сожительницами, бросилась к берегу, где и спряталась, на всякий случай, в камышах у причала.
Полчаса ожидания ей показались за вечность: сколько тревоги, сколько отчаяния пережила она за эти минуты! Ведь деда мог взять с собой для допроса Чаплинский, потом, конечно, пришлет сюда слуг, и найдут ее... Да, найдут, потому что без лодки нельзя переправиться на ту сторону озера, нельзя вырваться из этой тюрьмы, а здесь спрятаться от катов можно лишь на дне, под сетью болотных растений... И у нее созрело теперь бесповоротное решение: если дед не придет, броситься вон с той скалы прямо в пучину... Но вот послышался тихий плеск весла, и в серебристом тумане показался легкий силуэт челнока. Один ли в нем человек или несколько? Оксана выскочила из тростника и взбежала на выдающийся выступ скалы. Нет, нет! В светлой мгле вырезывается все яснее на лодке одинокая и сгорбленная фигура с седой бородой.
— Дид, дид! — вскрикнула восторженно Оксана, словно освобожденная от смертного приговора, и опрометью бросилась к причалу. — Диду, голубчику! — взмолилась она, когда тот, упершись о камень веслом, начал выталкивать на берег лодку, — Перевезите меня на ту сторону... Нельзя и минуточки ждать... сейчас явится погоня, и я пропала!
— Да кто ты? Кто ты? — зашамкал дед, приставив ладонь к глазам и всматриваясь испуганно в молодого хлопчика. — Хлопец! Откуда мог взяться у меня хлопец? На птице прилетел, что ли? Вот так напасть!.. Да... не мара ли, прости господи? Свят! Свят!!
— Не крестите меня, диду, я не мара... я Оксана; моя пани, вот что была здесь, пани Чаплинская, меня посылает по важному поручению... так велела переодеться, чтоб не схватили...
— А! Вот что! — обрадовался и приободрился дед. — Оксана, новая невольница... А я... было... старый... хе-хе! — засмеялся он добродушно. — Куды метнул! Так, так... пани и мне приказала... Верно! Да не то что перевезти приказала, а и провести на добрую дорогу, чтобы пробилась на Украйну к славному гетману.
— Да, да, диду... к гетману мне нужно... перевезите, ради Христа! — бросилась было Оксана целовать у старика руки, но взволнованный дед остановил ее и, привлекши к себе, отечески обнял.
— Что ты, дытынка моя дорогая! Да неужто могла ты и минуту подумать, чтоб я отказал в твоей справе? Да размечи по яругам мои старые кости Чаплинский, если я больше буду сторожить его несчастных невольниц... годи! Занялась заря на Украйне... люд подъяремный ожил... И стар и млад спешат разбить кайданы и ударить ими по недругам... Так не стану и я дольше сидеть в своем курене, а пойду к своим братьям на помощь... хоть одного пана скручу — и то с меня довольно!
— Диду! Вы думаете тоже туда? — всплеснула радостно руками Оксана. — Господи! Как я рада! Так не будем же тратить и минуты... Того и гляди, пришлет сюда пан своих катов.
— Не бойся: урвалась им нитка! Скоро и этому подрежут хвост... А я что? Я готов, хоть сейчас... Ты думаешь, что дид будет ворочаться, как линь. Э, стой, дивчыно, — болтал весело дед, вынося кое-что из куреня и укладывая на дне челнока, — или что я — дивчына? Хлопец... хлопец! И бравый еще хлопец, ей-богу, хоть бы мне внука такого... На вот тебе на всякий случай пистоль, а я вот возьму эту рушницу; старая, батьковская, при Павлюке добыта... тут и припасу есть немного... а вот этот киек с наконечником в иной час и за копье станет... Ну вот я и готов. Садись, садись... вот сюда, ближе к корме. Ну, а как же звать тебя, величать как в дороге?
— Зовите, диду, ну хоть... Олексой! — засмеялась детски игриво Оксана и вспыхнула вся ярким полымем.
— Олексой? — лукаво прищурился дед. — Ну, Олексой так Олексой, а я, значит, буду дидом твоим Охримом.
Переправившись на другую сторону, дед оттолкнул челнок от берега, и его потянуло течением в сторону, к дальним лозам.
— Там вон, где вытекает из этого озера ручей, — пояснил дед, — он застрянет в кустах и наведет погоню на ложный след. А мы, Олексо, двинемся вот этими трущобами и будем держать путь к Горыни...
{395}
Тропинки я тут знаю: не раз крестил лес смолоду, гоняясь за вепрями да за лосями. Незнамый человек и не пробьется, запутается навеки, — так, значит, и погоне не угнаться за нами.
Хотя стояла светлая, теплая ночь, но в лесу было сыро и мрачно. Лунный свет, пробивавшийся сквозь густую листву, ложился внизу изредка бледными зеленоватыми пятнами или колыхался в иных местах среди густой тьмы серебристым туманом. На этом слабо фосфорическом тоне вырисовывались встревоженному воображению Оксаны страшные образы лесовиков, упырей или чудовищного, с огненными глазами зверя. Но вот один поворот — и свет сразу пропал, и заклубилась кругом бесформенная мгла. Дед уверенным шагом подвигался вперед, отстраняя длинной палкой сплетавшиеся ветви деревьев и предупреждая следовавшего за ним хлопца о всякой случайности. Хлопец не отставал от своего проводника и чуть не держался за его полу. С неудержимым волнением и суеверным страхом присматривался он к окружающим предметам; но, кроме черных силуэтов ближайших стволов, казавшихся гигантскими, да гнездившейся между ними тьмы, наполненной таинственными обликами, взор его не находил ничего. Чем дальше они углублялись в лес, тем более понижалась под ногами их почва и становилась влажнее. В лесу было тихо. Под ногами хрустели ломаемые ветви и сухо шелестели хвойные иглы, лежавшие густым слоем повсюду. Вдали раздавались глухо какие-то звуки: не то стонал, не то хохотал кто-то в трущобе. Лес становился гуще, хвойные деревья сменились другими породами, становилось трудно пробираться сквозь густые заросли орешника и осины. Болотная сырость садилась влагой на одежду, на тело и заставляла вздрагивать хлопца. Один только дед, привыкший и к сырости, и к холодной мгле леса, безостановочно шагал и шагал.
— Диду! — обратился к нему после долгого молчания хлопец. — Холодно что-то и мокро становится; уж не близко ли эта речка Горынь?
— Го-го! Как бы не так! — ответил запыхавшийся от усталости дед. — Еще померяешь тропу к ней: за два дня, почитай, не дойдешь.
— Ой-ой, так далеко! — вздохнул разочарованный хлопец. — А я думал — близко... понесло влагой и холодом... ведь мы уже немало прошли.
— Путаем да кружим, а не идем в ход... Гущина ведь какая! Коли милю ушли от озера, так и то слава богу!
— Как, за целую ночь?
— Ночь-то еще не минула; там, на горе, может, скоро и светать начнет, а здесь, в долине да в пуще, еще порядочно простоит ночь. А ты, соколик мой, верно, устал?
— Я не устала, а вот вы?
— Ха-ха, не устала!.. Привыкай уже по-хлопьячи: коли назвался груздем, полезай в кузов!.. А то — устала!.. Ну, пожалуй, отпочинем пока: светом виднее и спорнее, а то ночью можно угодить и в трясину, тут ведь близко болото... Вот если переберемся по кочкам на тот бок, тогда уж нас никакой бес не достанет.
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...
