Франц Кафка. Замок 06 - 4 Декабря 2018

Главная » » Франц Кафка. Замок 06

16:32

Франц Кафка. Замок 06

***

5. У старосты

К его собственному удивлению, предстоящий разговор со старостой мало
беспокоил К. Он это объяснял себе тем, что до сих пор, как показал опыт,
деловые отношения с графской администрацией складывались для него совсем
просто. Происходило это оттого, что, по-видимому, в отношении него была
издана определенная, чрезвычайно для него выгодная инструкция, а с другой
стороны, все инстанции были удивительным образом связаны в одно целое,
причем это особенно четко ощущалось там, где на первый взгляд такой связи не
существовало. Думая об этом, К. был готов считать свое положение вполне
удовлетворительным, хотя при таких вспышках благодушия он спешил себе
сказать, что в этом-то и таится главная опасность.
Прямой контакт с властями был не так затруднен, потому что эти власти,
при всей их превосходной организации, защищали от имени далеких и невидимых
господ далекие и невидимые дела, между тем как сам К. боролся за нечто живое
-- за самого себя, притом, пусть только в первое время боролся по своей
воле, сам шел на приступ; и не только он боролся за себя, за него боролись и
другие силы -- он их не знал, но по мероприятиям властей мог предположить,
что они существуют. Однако тем, что власти до сих пор охотно шли ему
навстречу -- правда, в мелочах, о крупных вещах до сих пор речи не было, --
они отнимали у него возможность легких побед, а одновременно и законное
удовлетворение этими победами с вытекающей отсюда вполне обоснованной
уверенностью, необходимой для дальнейших, уже более серьезных боев. Вместо
этого власти пропускали К. всюду, куда он хотел -- правда, только в пределах
Деревни, -- и этим размагничивали и ослабляли его: уклоняясь от борьбы, они
вместо того включали его во внеслужебную, совершенно непонятную, унылую и
чуждую ему жизнь. И если К. не будет все время начеку, то может случиться,
что в один прекрасный день, несмотря на предупредительность местных властей,
несмотря на добросовестное выполнение всех своих до смешного легких
служебных обязанностей, обманутый той внешней благосклонностью, которую к
нему проявляют, К. станет вести себя в остальной своей жизни столь
неосторожно, что на чем-нибудь непременно споткнется, и тогда власти,
по-прежнему любезно и мягко, как будто не по своей воле, а во имя какого-то
незнакомого ему, но всем известного закона, должны будут вмешаться и убрать
его с дороги. А в чем, в сущности, состояла его "остальная" жизнь здесь?
Нигде еще К. не видел такого переплетения служебной и личной жизни, как тут,
-- они до того переплетались, что иногда могло показаться, что служба и
личная жизнь поменялись местами. Что значила, например, чисто формальная
власть, которую проявлял Кламм в отношении служебных дел К., по сравнению с
той реальной властью, какой Кламм обладал в спальне К.? Вот и выходило так,
что более легкомысленное поведение, большая непринужденность были уместны
только при непосредственном соприкосновении с властями, а в остальном нужно
было постоянно проявлять крайнюю осторожность, с оглядкой во все стороны, на
каждом шагу.
Встреча со старостой вскоре вполне подтвердила, что К. правильно
представил себе здешние порядки. Староста, приветливый, гладковыбритый
толстяк, болел -- у него был тяжелый подагрический припадок -- и принял К.,
лежа в постели. "Так вот, значит, наш господин землемер", -- сказал он,
попробовал приподняться, чтобы с ним поздороваться, но не смог и снова
опустился на подушку, виновато показывая на свои ноги. Тихая женщина, больше
похожая на тень в сумеречном освещении от крохотных окон, к тому же
затемненных занавесками, принесла для К. стул и поставила его у самой
постели. "Садитесь, садитесь, господин землемер, -- сказал староста, -- и
скажите мне, какие у вас будут пожелания?" К. прочел ему письмо Кламма и
добавил от себя кое-какие замечания. И снова у него появилось ощущение
необыкновенной легкости общения с местной властью. Они буквально брали на
себя все трудности, им можно было поручить что угодно, а самому остаться ни
к чему не причастным и свободным. Староста как будто почувствовал в нем это
настроение и беспокойно завертелся на кровати. Наконец он сказал: "Я,
господин землемер, как вы, вероятно, заметили, уже давно обо всем знаю.
Виной тому, что я сам ничего еще не сделал, во-первых, моя болезнь, и потом,
вы так долго не приходили, что я уже подумал: не отказались ли вы от этого
дела? Но теперь, когда вы так любезно сами пришли ко мне, я должен сказать
вам всю правду, и довольно неприятную. По вашим словам, вас приняли как
землемера, но, к сожалению, нам землемер не нужен. Для землемера у нас нет
никакой, даже самой мелкой работы. Границы наших маленьких хозяйств
установлены, все аккуратно размежевано. Из рук в руки имущество переходит
очень редко, а небольшие споры из-за земли мы улаживаем сами. Зачем нам
тогда землемер?" В глубине души К., правда того не ведая, уже был готов к
такому сообщению. Поэтому он сразу и сказал: "Это для меня полная
неожиданность. Значит, все мои расчеты рухнут? Могу лишь надеяться, что тут
произошло какое-то недоразумение". "К сожалению, нет, -- сказал староста, --
все обстоит именно так, как я сказал". "Но как же можно! -- крикнул К. --
Неужели я проделал весь этот долгий путь, чтобы меня отправили обратно?"
"Это уже другой вопрос, -- сказал староста, -- не мне его решать. Но
объяснить вам, как произошло недоразумение, -- это я могу. В таком огромном
учреждении, как графская канцелярия, может всегда случиться, что один отдел
даст одно распоряжение, другой -- другое. Друг о друге они ничего не знают,
и хотя контрольная инстанция действует безошибочно, но в силу своей природы
она всегда опаздывает, потому и могут возникнуть всякие незначительные
недоразумения. Правда, обычно это сущие пустяки, мелочи вроде вашего дела. Я
еще никогда не слыхал, чтобы делали ошибки в серьезных вещах, но, конечно,
все эти мелочи -- тоже штука неприятная. Что же касается вашего случая, то я
не стану делать из него служебную тайну -- я ведь совсем не чиновник, я
крестьянин и крестьянином останусь, и я вам откровенно расскажу, как все
вышло. Давным-давно -- прошло всего несколько месяцев, как я вступил в
должность старосты, -- я получил распоряжение, уж не помню из какого отдела,
где в самом категорическом тоне -- эти господа иначе не умеют -- было
сказано, что в скором времени будет вызван землемер и что нашей общине
поручается подготовить все необходимые для его работы планы и чертежи.
Конечно, это распоряжение не могло вас касаться, это было много лет тому
назад, да я сам и не вспомнил бы о нем, не будь я болен -- а когда лежишь в
постели, времени много, тут всякая чепуха в голову лезет... Мицци! --
перебивая себя, позвал он жену, которая в непонятной суете шмыгала по
комнате. -- Посмотри, пожалуйста, в том шкафу, может, найдешь распоряжение.
-- И, обращаясь к К., он объяснил: -- Я тогда только начинал служить и
сохранял каждую бумажку". Жена тут же открыла шкаф. К. и староста взглянули
туда. В шкафу было полно бумаг. При открывании оттуда вывалились две
огромные кипы документов, перевязанных веревкой, как обычно перевязывают
пучки хвороста, и женщина испуганно отскочила. "Да они же внизу, посмотри
внизу", -- распорядился староста с постели. Обхватывая кипы обеими руками,
жена стала послушно выбрасывать их из шкафа, чтобы добраться до нужных
документов. Уже полкомнаты было завалено бумагами. "Да, -- сказал староста,
качая головой, -- огромная работа проделана, тут только самая малость,
главное спрятано у меня в амбаре, впрочем, большая часть бумаг давно
затерялась. Разве возможно все сохранить! Но в амбаре всего еще много. Ну
как, нашла распоряжение? -- спросил он у жены. -- Ты поищи папку, на которой
слово "землемер" подчеркнуто синим карандашом". "Темно тут, -- сказала жена.
-- Пойду принесу свечку". И, топча бумаги, она вышла из комнаты. "Жена мне
большое подспорье во всей этой канцелярщине, -- сказал староста, -- работа
трудная, а делать ее приходится только походя. Правда, для писания у меня
еще есть помощник, наш учитель, но все равно справиться трудно, вон сколько
нерешенных дел, я их складываю в тот ящик, -- и он показал на второй шкаф,
-- а уж теперь, когда я болен, нас просто завалило". И он утомленно, хотя и
гордо, откинулся на подушки. "Может быть, я могу помочь вашей жене искать?"
-- спросил К., когда та вернулась со свечой и, встав на колени, начала
искать документ. Староста с улыбкой покачал головой: "Я вам уже сказал, что
служебных тайн у меня от вас нету, но допустить вас самих рыться в бумагах я
все же не могу". В комнате наступила тишина, слышен был только шорох бумаг,
староста даже немного задремал. Негромкий стук в дверь заставил К.
обернуться. Конечно, это пришли его помощники. Видно, что их уже немного
удалось воспитать, они не ворвались в комнату и только прошептали в
приотворенную дверь: "Мы совсем на улице замерзли". "Кто там?" -- вздрогнул
староста. "Да это мои помощники, -- сказал К., -- не знаю, где бы им
подождать меня, на улице слишком холодно, а тут они будут в тягость". "Мне
они не помешают, -- любезно сказал староста. -- Впустите их сюда. Ведь я их
знаю. Старые знакомые". "Они мне в тягость", -- откровенно сказал К. и,
переводя взгляд с помощников на старосту, а потом снова на помощников,
увидел, что все трое улыбаются совершенно одинаковой улыбкой. "Ладно, раз вы
уже тут, -- сказал он, словно решившись, -- оставайтесь и помогите-ка
супруге старосты отыскать документ, на котором синим карандашом подчеркнуто
слово ``землемер''". Староста не возражал. Значит, то, что не разрешалось
К., разрешалось его помощникам, и они сразу набросились на бумаги, но больше
расшвыривали документы, чем искали, и, пока один по буквам разбирал надпись,
второй уже выхватывал папку у него из рук. А жена старосты только стояла на
коленях перед пустым ящиком, она как будто совсем перестала искать, во
всяком случае свеча была от нее очень далеко.
"Да, помощники, -- сказал староста, самодовольно улыбаясь, как будто
все делается по его распоряжению, только никто об этом даже не подозревает.
-- Значит, они вам в тягость, но ведь это ваши собственные помощники".
"Вовсе нет, -- холодно сказал К. -- Они тут ко мне приблудились". "То есть
как это "приблудились"? -- сказал староста. -- Вы хотите сказать, они к вам
были прикреплены?" "Ладно, пускай прикреплены, -- сказал К., -- но только с
таким же успехом они могли свалиться с неба, настолько необдуманно их ко мне
прикрепили". "Необдуманно у нас ничего не делается", -- сказал староста и,
позабыв о больной ноге, сел и выпрямился. "Ничего? -- сказал К. -- А как же
мой вызов?" "И ваш вызов был, наверно, обдуман, -- сказал староста, --
только всякие побочные обстоятельства запутали дело, я вам это докажу с
документами в руках". "Да эти документы никогда не найдутся!" -- сказал К.
"Как не найдутся? -- крикнул староста. -- Мицци, пожалуйста, ищи поскорей!
Впрочем, я могу рассказать вам всю историю и без бумаг. На распоряжение, о
котором я вам говорил, мы с благодарностью ответили, что никакой землемер
нам не нужен. Но этот ответ, как видно, вернулся не в тот же отдел --
назовем его отдел А, а по ошибке попал в отдел Б. Отдел А, значит, остался
без ответа, да и отдел Б, к сожалению, получил не весь наш ответ целиком: то
ли бумаги из пакета остались у нас, то ли потерялись по дороге -- но во
всяком случае не у них в отделе, за это я ручаюсь, -- словом, и в отдел Б
попала только обложка. На ней было отмечено, что в прилагаемом документе --
к сожалению, там его не было -- речь идет о назначении землемера. Тем
временем отдел А ждал нашего ответа, и хотя у них была заметка по этому
вопросу, но, как это часто случается при самом точном ведении дел -- вещь
вполне понятная и даже неизбежная, -- их референт положился на то, что мы им
ответим, и тогда он либо вызовет землемера, либо, если возникнет
необходимость, напишет нам снова. Поэтому он пренебрег всеми
предварительными записями и позабыл об этом деле. Однако пакет без
документов попал в отдел Б к референту, который славился своей
добросовестностью, -- его зовут Сордини, он итальянец, и даже мне, человеку
посвященному, непонятно, почему он, с его способностями, до сих пор занимает
такое незначительное место. Но прошло уже несколько месяцев, если не лет, с
тех пор как отдел А впервые написал нам, и это понятно: ведь если бумага,
как полагается, идет правильным путем, то она попадает в свой отдел самое
позднее через день и в тот же день ей дается ход; но ежели она как-то пойдет
не тем путем -- а при такой отличной постановке дела, как в нашей
организации, нужно чуть ли не нарочно искать не тот путь, -- ну тогда,
тогда, конечно, все идет очень долго. И когда мы получили запрос от Сордини,
мы лишь смутно помнили, в чем дело, работали мы тогда только вдвоем с Мицци,
учителя мне еще в помощники не назначали, копии мы хранили исключительно в
самых важных случаях, -- словом, мы могли дать только очень неопределенный
ответ, что о таком предписании мы ничего не знаем и нужды в землемере не
испытываем".
"Однако, -- прервал себя староста, словно, увлекшись рассказом, он уже
зашел слишком далеко или это вот-вот произойдет, -- вам не скучно слушать
эту историю?"
"Нет, -- сказал К., -- мне очень занятно".
Староста сразу возразил: "Я вам не для занятности рассказываю".
"Мне только потому занятно, -- объяснил К., -- что я смог заглянуть в
эту дурацкую путаницу, от которой, при некоторых условиях, зависит жизнь
человека".
"Никуда вы еще не заглянули, -- сказал староста, -- и я могу вам
рассказать, что было дальше. Конечно, наш ответ не удовлетворил такого
человека, как Сордини. Я перед ним преклоняюсь, хотя он меня и замучил. Дело
в том, что он никому не доверяет: даже если он, к примеру, тысячу раз мог
убедиться, что человек заслуживает полнейшего доверия, он в тысячу первый
раз опять отнесется к нему с таким недоверием, будто совсем его не знает,
вернее, точно знает, что перед ним прохвост. Я-то считаю это правильным,
чиновник так и должен себя вести; к сожалению, я сам, по своему характеру,
не могу следовать его примеру. Сами видите, как я вам, чужому человеку, все
выкладываю, но иначе не могу. А у Сордини по поводу нашего ответа сразу
возникли подозрения. И началась долгая переписка. Сордини запросил, почему
это мне вдруг пришло в голову сообщить, что не надо вызывать землемера. Я
ему ответил -- и тут мне помогла отличная память Мицци, -- что первой
подняла этот вопрос канцелярия (то, что мы получили тогда запрос из другого
отдела, мы, конечно, совсем забыли) ; тогда Сордини поставил вопрос: почему
я только сейчас упомянул о том первом запросе из канцелярии? А я ему: потому
что только сейчас о нем вспомнил; Сордини: это чрезвычайно странно; а я:
вовсе это не странно в таком затянувшемся деле; Сордини: все же это странно,
потому что запрос, о котором я упоминаю, вообще не существует; я: конечно,
не существует, потому что документ утерян; Сордини: но должна же
существовать какая-то отметка о том, что такой запрос был послан, а ее нигде
нет. И тут я опешил, потому что я не осмеливался ни утверждать, ни даже
предполагать, что в отделе Сордини произошла ошибка. Может быть, вы,
господин землемер, мысленно упрекаете Сордини за то, что он мог бы из
внимания к моим утверждениям хотя бы справиться в других отделах об этом
запросе. Но как раз это было бы неправильно, и я не хочу, чтобы вы, хотя бы
мысленно, очернили имя этого человека. Вся работа главной канцелярии
построена так, что возможность ошибок вообще исключена. Этот порядок
обеспечивается превосходной организацией службы в целом, и он необходим для
наибольшей скорости исполнения. Поэтому Сордини не мог наводить справки в
других отделах; впрочем, они не стали бы ему отвечать, потому что там сразу
поняли бы, что дело идет о поисках возможной ошибки".
"Разрешите, господин староста, перебить вас вопросом, -- сказал К., --
кажется, вы раньше упомянули о каком-то отделе контроля? Хозяйство тут, как
видно, такое, что при одной только мысли, что контроль отсутствует, человеку
становится жутко".
"Вы очень строги, -- сказал староста, -- но будь вы в тысячу раз
строже, и то вам не сравняться с той строгостью, с какой само управление
относится к себе. Только совсем чужой человек может задать такой вопрос.
Существует ли отдел контроля? Да, тут повсюду одни отделы контроля. Правда,
они не для того предназначены, чтобы обнаруживать ошибки в грубом смысле
этого слова, потому что ошибок тут не бывает, а если и бывает, как в вашем
случае, то кто может окончательно сказать, что это -- ошибка?"
"Ну, это что-то совсем новое!" -- воскликнул К.
"А для меня совсем старое! -- сказал староста. -- Я не меньше, чем вы,
убежден, что произошла ошибка, и Сордини из-за этого заболел от отчаяния, и
первые контрольные инстанции, которым мы обязаны тем, что они обнаружили
источник ошибки, тоже признали, что ошибка есть. Но кто может ручаться, что
и вторая контрольная инстанция будет судить так же, а за ней третья и все
последующие?"
"Все возможно, -- сказал К., -- в эти рассуждения мне лучше не
вдаваться, да и, кстати, о контрольных отделах я слышу впервые и, конечно,
понять их еще не могу. Но, по-моему, тут надо разграничить две стороны дела:
с одной стороны, то, что происходит внутри отделов и что они могут
официально толковать так или иначе, а с другой стороны, существует живой
человек -- я, который стоит вне всех этих служб и которому со стороны именно
этих служб угрожает решение настолько бессмысленное, что я еще никак не могу
всерьез поверить в эту угрозу. С первой стороной вопроса дело, очевидно, и
обстоит так, как вы, господин староста, сейчас изложили с поразительным и
необычайным знанием дела, но теперь я хотел бы услышать хоть слово о себе".
"И до этого дойду, -- сказал староста, -- но вам ничего не понять, если
я предварительно не объясню еще кое-что. Я слишком преждевременно заговорил
об отделах контроля. Вернемся к переписке с Сордини. Постепенно, как я вам
уже говорил, я стал противиться ему все меньше и меньше. Но когда в руках у
Сордини есть хоть малейшее преимущество перед кем-то, он уже победил; тут
еще больше повышается его внимание, энергия, присутствие духа, и это зрелище
приводит противников в трепет, а врагов этих противников -- в восторг. И со
мной иногда так бывало, потому я имею право говорить об этом. Вообще-то мне
еще ни разу не удавалось видеть его в глаза, он сюда спускаться не может --
слишком загружен работой; мне рассказывали, что в его кабинете даже стен не
видно -- везде громоздятся огромные груды папок с делами, и только с теми
делами, которые сейчас в работе у Сордини, а так как все время оттуда то
вытаскивают папки, то их туда подкладывают, и притом все делается в страшной
спешке, эти груды все время обрушиваются, поэтому непрерывный грохот
отличает кабинет Сордини от всех других. Да, Сордини работает по-настоящему,
он и самым мелким делам уделяет столько же внимания, как и самым крупным".
"Вот вы, господин староста, все время называете мое дело мелким, --
сказал К., -- а ведь оно занимало время у многих чиновников, и если даже в
той груде дел оно и было совсем мелким, так от усердия чиновников вроде
господина Сордини оно уже давно переросло в большое дело. К сожалению, это
так, причем совершенно против моей воли, -- честолюбие мое не в том, чтобы
ради меня вырастали и рушились огромные груды папок с моим делом, а в том,
чтобы мне дали спокойно заниматься своей мелкой землемерной работой за
маленьким чертежным столиком".
"Нет, -- сказал староста, -- ваше дело не из больших. В этом отношении
вам жаловаться нечего, оно одно из самых мельчайших среди других мелких дел.
Объем работы вовсе не определяет степень важности дела. У вас нет даже
отдаленного представления о нашей администрации, раз вы так думаете. Но если
бы суть была и в объеме работы, то ваше дело все равно оказалось бы одним из
самых незначительных, обычные дела, то есть те, в которых нет так называемых
ошибок, требуют еще более усиленной, но, конечно, и более плодотворной
работы. Кроме того, вы ведь еще ничего не знаете о той настоящей работе,
которую пришлось из-за вас проделать, об этом я и хочу вам сейчас
рассказать. Сначала Сордини меня ни во что не втягивал, но приходили его
чиновники, каждый день в гостинице шли допросы самых видных жителей Деревни,
велись протоколы. Большинство из жителей стояло за меня, кое-кто упирался;
для каждого крестьянина измерение наделов -- дело кровное, ему сразу чудятся
какие-то тайные сговоры и несправедливости, а тут у них еще нашелся вожак, и
у Сордини, по их высказываниям, должно было сложиться впечатление, что если
бы я поставил этот вопрос перед представителями общины, то вовсе не все были
бы против вызова землемера. Поэтому соображение, что землемер нам не нужен,
все время как-то ставилось под вопрос. Особенно тут выделился некий Брунсвик
-- вы, должно быть, его не знаете, -- человек он, может быть, и неплохой, но
дурак и фантазер, он зять Лаземана".
"Кожевника?" -- спросил К. и описал бородача, которого видел у
Лаземана.
"Да, это он", -- сказал староста.
"Я и жену его знаю", -- сказал К., скорее, наугад.
"Возможно", -- сказал староста и замолчал.
"Красивая женщина, -- сказал К., -- правда, бледновата, вид
болезненный. Она, вероятно, из Замка!" -- полувопросительно добавил он.
Староста взглянул на часы, налил в ложку лекарства и торопливо
проглотил.
"Вы, наверно, в Замке только и знаете что устройство канцелярий?" --
резко спросил К.
"Да, -- сказал староста с иронической и все же благодушной усмешкой. --
Это ведь самое важное. Теперь еще о Брунсвике: если бы мы могли исключить
его из нашей общины, почти все наши были бы счастливы, и Лаземан не меньше
других. Но в то время Брунсвик пользовался каким-то влиянием, он хотя и не
оратор, но зато крикун, а многим и этого достаточно. Вот и вышло так, что я
был вынужден поставить вопрос перед советом общины -- единственное, чего
добился Брунсвик, потому что, как и следовало ожидать, большинство членов
совета и слышать не хотели о каком-то землемере. И хотя все это было много
лет назад, дело никак не могло прекратиться -- отчасти из-за
добросовестности Сордини, который самыми тщательными расследованиями
старался выяснить, на чем основано мнение не только большинства, но и
оппозиции, отчасти же из-за глупости и тщеславия Брунсвика, лично связанного
со многими чиновниками, которых он все время беспокоил своими выдумками и
фантазиями. Правда, Сордини не давал Брунсвику обмануть себя, да и как мог
Брунсвик обмануть Сордини? Но именно во избежание обмана нужны были новые
расследования, и не успевали их закончить, как Брунсвик опять выдумывал
что-нибудь новое, он легок на подъем, при его глупости это неудивительно. А
теперь я коснусь одной особенности нашего служебного аппарата. Насколько он
точен, настолько же и чувствителен. Если какой-нибудь вопрос рассматривается
слишком долго, может случиться, что еще до окончательного рассмотрения,
вдруг, молниеносно, в какой-то непредвиденной инстанции -- ее потом и
обнаружить невозможно -- будет принято решение, которое хоть и не всегда
является правильным, но зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто
канцелярский аппарат не может больше выдержать напряжения, когда его из года
в год долбят по поводу одного и того же, незначительного по существу дела, и
вдруг этот аппарат сам собой, без участия чиновников, это дело закрывает.
Разумеется, никакого чуда тут не происходит, просто какой-нибудь чиновник
пишет заключение о закрытии дела, а может быть, принимается и неписаное
решение, и невозможно установить, во всяком случае тут, у нас, да, пожалуй,
и там, в канцелярии, какой именно чиновник принял решение по данному делу и
на каком основании. Только отделы контроля много времени спустя
устанавливают это, но нам ничего не сообщают, впрочем, теперь это уже вряд
ли может кого-нибудь заинтересовать. Притом, как я говорил, все эти
окончательные решения всегда превосходны, только одно в них нескладно:
обычно узнаешь о них слишком поздно, а тем временем все еще идут горячие
споры о давно решенных вещах. Не знаю, было ли принято такое решение по
вашему делу, многое говорит за это, многое -- против, но если бы это
произошло, то вам послали бы приглашение, вы проделали бы весь долгий путь
сюда, к нам, прошло бы очень много времени, а между тем Сордини продолжал бы
работать до изнеможения, Брунсвик все мутил бы народ и оба мучили бы меня. Я
только высказываю предположение, что так могло бы случиться, а наверняка я
знаю только одно: между тем один из контрольных отделов обнаружил, что много
лет назад из отдела А был послан в общину запрос о вызове землемера и что до
сих пор ответа нет. Недавно меня об этом запросили, ну и, конечно, все тут
же выяснилось, отдел А удовлетворился моим ответом, что землемер нам не
нужен, и Сордини должен был признать, что в данном случае он оказался не на
высоте и, правда не по своей вине, проделал столько бесполезной работы, да
еще с такой нервотрепкой. Если бы со всех сторон не навалилось бы, как
всегда, столько новой работы и если бы ваше дело не было таким мелким, можно
даже сказать -- мельчайшим из мелких, мы все, наверно, вздохнули бы с
облегчением, по-моему даже сам Сордини. Один Брунсвик ворчал, но это уже
было просто смешно. А теперь представьте себе, господин землемер, мое
разочарование, когда после благополучного окончания всей этой истории -- а с
тех пор тоже прошло немало времени -- вдруг появляетесь вы, и, по-видимому,
выходит так, что все дело надо начинать сначала. Но вы, конечно, понимаете,
что, поскольку это от меня зависит, я ни в коем случае этого не допущу!"
"Конечно! -- сказал К. -- Но я еще лучше понимаю, что тут происходят
возмутительные безобразия не только по отношению ко мне, но и по отношению к
законам. А себя лично я сумею защитить".
"И как же?" -- спросил староста.
"Это я выдать не могу", -- сказал К.
"Приставать к вам не стану, -- сказал староста, -- но учтите, что в
моем лице вы найдете не буду говорить друга -- слишком мы чужие люди, -- но,
во всяком случае, подмогу в вашем деле. Одного я не допущу -- чтобы вас
приняли в качестве землемера, в остальном же можете спокойно обращаться ко
мне, правда, в пределах моей власти, которая довольно ограничена".
"Вы все время говорите, что меня обязаны принять на должность
землемера, но ведь я уже фактически принят. Вот письмо Кламма".
"Письмо Кламма! -- сказал староста. -- Оно ценно и значительно из-за
подписи Кламма -- кажется, она подлинная. -- но в остальном... Впрочем, тут
я не смею высказывать свое личное мнение. Мицци! -- крикнул он и добавил: --
Да что вы там делаете?"
Мицци и помощники, надолго оставленные без всякого внимания, очевидно,
не нашли нужного документа и хотели снова все убрать в шкаф, но уложить
беспорядочно наваленную груду папок им не удавалось. Должно быть, помощники
придумали то, что они сейчас пытались сделать. Они положили шкаф на пол,
запихали туда все папки, уселись вместе с Мицци на дверцы шкафа и теперь
постепенно нажимали на них.
"Значит, не нашли бумагу, -- сказал староста, -- жаль, конечно, но ведь
вы уже все знаете, нам, собственно говоря, никакие бумаги больше не нужны,
потом они, конечно, отыщутся, наверно, их взял учитель, у него дома много
всяких документов. А сейчас, Мицци, неси сюда свечу и прочти со мной это
письмо".
Подошла Мицци -- она казалась еще серее и незаметнее, сидя на краю
постели и прижимаясь к своему крепкому, жизнеобильному мужу, который крепко
обнял ее. Только ее худенькое лицо стало виднее при свете -- ясное, строгое,
слегка смягченное годами. Заглянув в письмо, она сразу благоговейно сложила
руки. "От Кламма!" -- сказала она. Они вместе прочли письмо, о чем-то
пошептались, а когда помощники закричали "Ура!" -- им наконец удалось
закрыть шкаф, и Мицци с молчаливой благодарностью посмотрела на них, --
староста заговорил: "Мицци совершенно согласна со мной, и теперь я смело
могу вам сказать. Это вообще не служебный документ, а частное письмо. Уже
само обращение "Многоуважаемый господин!" говорит за это. Кроме того, там не
сказано ни слова о том, что вас приняли в качестве землемера, там речь идет
о графской службе вообще; впрочем, и тут ничего определенного не сказано.
Только то, что вы приняты "как вам известно", то есть ответственность за
подтверждение того, что вы приняты, возлагается на вас. Наконец, в служебном
отношении вас направляют только ко мне, к старосте, с указанием, что я
являюсь вашим непосредственным начальством и должен сообщить вам все
дальнейшее, что, в сущности, сейчас уже мной и сделано. Для того, кто умеет
читать официальные документы и вследствие этого еще лучше разбирается в
неофициальных письмах, все это ясно как день. То, что вы, человек
посторонний, в этом не разобрались, меня не удивляет. В общем и целом, это
письмо означает только то, что Кламм намерен лично заняться вами в том
случае, если вас примут на графскую службу".
"Вы, господин староста, так хорошо расшифровали это письмо, -- сказал
К., -- что от него ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги.
Неужели вы не замечаете, как вы этим унижаете имя Кламма, к которому вы как
будто относитесь с уважением?"
"Это недоразумение, -- сказал староста. -- Я вовсе не умаляю значения
письма и своими объяснениями ничуть его не снижаю, напротив! Частное письмо
Кламма, несомненно, имеет гораздо большее значение, чем официальный
документ, только значение у него не то, какое вы ему приписываете".
"Вы знаете Шварцера?" -- спросил К.
"Нет, -- ответил староста, -- может, ты знаешь, Мицци? Тоже нет? Нет,
мы его не знаем".
"Вот это странно, -- сказал К., -- ведь он сын помощника кастеляна".
"Милый мой господин землемер, -- сказал староста, -- ну как я могу
знать всех сыновей всех помощников кастеляна?"
"Хорошо, -- сказал К., -- тогда вам придется поверить мне на слово. Так
вот, с этим Шварцером у меня вышел неприятный разговор в самый день моего
приезда. Но потом он справился по телефону у помощника кастеляна по имени
Фриц и получил подтверждение, что меня пригласили в качестве землемера. Как
вы это объясните, господин староста?"
"Очень просто, -- сказал староста. -- Вам, видно, никогда еще не
приходилось вступать в контакт с нашими канцеляриями. Всякий такой контакт
бывает только кажущимся. Вам же из-за незнания всех наших дел он
представляется чем-то настоящим. Да, еще про телефон: видите, у меня
никакого телефона нет, хотя мне-то уж немало приходится иметь дел с
канцеляриями. В пивных и всяких таких местах телефоны еще могут пригодиться
хотя бы вроде музыкальных ящиков, а больше они ни на что не нужны. А вы
когда-нибудь уже отсюда звонили? Да? Ну, тогда вы меня, может быть, поймете.
В Замке, как мне рассказывали, телефон как будто работает отлично, там
звонят непрестанно, что, конечно, очень ускоряет работу. Эти беспрестанные
телефонные переговоры доходят до нас по здешним аппаратам в виде шума и
пения, вы, наверно, тоже это слыхали. Так вот, единственное, чему можно
верить, -- это шуму и пению, они настоящие, а все остальное -- обман.
Никакой постоянной телефонной связи с Замком тут нет, никакой центральной
станции, которая переключала бы наши вызовы туда, не существует; если мы
отсюда вызываем кого-нибудь из Замка, там звонят все аппараты во всех самых
низших отделах, вернее, звонили бы, если бы, как я точно знаю, почти повсюду
там звонки не были бы выключены. Правда, иногда какой-нибудь чиновник,
переутомленный работой, испытывает потребность немного отвлечься -- особенно
ночью или поздно вечером -- и включает телефон, тогда, конечно, мы оттуда
получаем ответ, но, разумеется, только в шутку. И это вполне понятно. Да и у
кого хватит смелости звонить среди ночи по каким-то своим личным мелким
делишкам туда, где идет такая бешеная работа? Я не понимаю, как даже чужой
человек может поверить, что если он позвонит Сордини, то ему и в самом деле
ответит сам Сордини? Скорее всего, ответит какой-нибудь мелкий регистратор
совсем из другого отдела. Напротив, может выпасть и такая редкость, что,
вызывая какого-нибудь регистратора, вдруг услышишь ответ самого Сордини.
Самое лучшее -- сразу бежать прочь от телефона, как только раздастся первое
слово".
"Да, так я на это, конечно, не смотрел, -- сказал К., -- такие
подробности я знать не мог, но и особого доверия к телефонным разговорам у
меня тоже не было, я всегда сознавал, что значение имеет только то, о чем
узнаешь или чего добьешься непосредственно в самом Замке".
"Нет, -- сказал староста, уцепившись за слова К., -- телефонные
разговоры тоже имеют значение, как же иначе? Почему это справка, которую
дает чиновник из Замка, не имеет значения? Я ведь вам уже объяснил в связи с
письмом Кламма: все эти высказывания прямого служебного значения не имеют,
и, приписывая им такое служебное значение, вы заблуждаетесь; однако их
частное, личное значение, в смысле дружеском или враждебном, очень велико,
по большей части оно даже куда значительней любых служебных отношений".
"Прекрасно, -- сказал К., -- допустим, что все обстоит именно так. Но
тогда у меня в Замке уйма добрых друзей: если смотреть в корень, то
возникшую много лет назад в одном из отделов идею -- почему бы не вызвать
сюда землемера? -- можно считать дружественным поступком по отношению ко
мне, впоследствии все уже пошло одно за другим, пока наконец -- правда, не к
добру -- меня не заманили сюда, а теперь грозятся выкинуть".
"Некоторая правда в ваших словах, конечно, есть, -- сказал староста, --
вы правы, что никакие указания, идущие из Замка, нельзя принимать буквально.
Но осторожность нужна везде, не только тут, и чем важнее указание, тем
осторожнее надо к нему подходить. Но мне непонятны ваши слова, будто вас
сюда заманили. Если бы вы внимательнее слушали мои объяснения, вы бы поняли,
что вопрос о вашем вызове слишком сложен, чтобы в нем разобраться нам с вами
в такой короткой беседе".
"Значит, остается один вывод, -- сказал К., -- все очень неясно и
неразрешимо, кроме того, что меня выкидывают".
"Да кто осмелится вас выкинуть, господин землемер? -- сказал староста.
-- Именно неясность всего предыдущего обеспечивает вам самое вежливое
обращение; по-видимому, вы слишком обидчивы. Никто вас тут не удерживает, но
ведь это еще не значит, что вас выгоняют".
"Знаете, господин староста, -- сказал К., -- теперь вам все кажется
слишком ясным. А я вам сейчас перечислю, что меня тут удерживает: те жертвы,
которые я принес, чтобы уехать из дому, долгий трудный путь, вполне
обоснованные надежды, которые я питал в отношении того, как меня тут примут,
мое полное безденежье, невозможность снова найти работу у себя дома и,
наконец, не меньше, чем все остальное, моя невеста, живущая здесь".
"Ах, Фрида, -- сказал староста без всякого удивления. -- Знаю, знаю. Но
Фрида пойдет за вами куда угодно. Что же касается всего остального, то тут,
несомненно, надо будет кое-что взвесить, я сообщу об этом в Замок. Если
придет решение или если придется перед этим еще раз вас выслушать, я за вами
пошлю. Вы согласны?"
"Нет, ничуть, -- сказал К., -- не нужны мне подачки из Замка, я хочу
получить все по праву".
"Мицци, -- сказал староста жене, которая все еще сидела, прижавшись к
нему, и рассеянно играла с письмом Кламма, из которого она сложила кораблик;
К. в перепуге отнял у нее письмо, -- Мицци, у меня опять заболела нога,
придется сменить компресс".
К. встал. "Тогда разрешите откланяться?" -- сказал он. "Конечно! --
сказала Мицци, готовя мазь. -- Да и сквозняк слишком сильный". К. обернулся:
его помощники с неуместным, как всегда, служебным рвением сразу после слов
К. распахнули настежь обе половинки дверей. К. успел только кивнуть старосте
-- он хотел поскорее избавить больного от ворвавшегося в комнату холода. И,
увлекая за собой помощников, он выбежал из дома, торопливо захлопнув двери.