Франц Кафка. Замок 014 - 4 Декабря 2018

Главная » 2018 » Декабрь » 4 » Франц Кафка. Замок 014

18:32

Франц Кафка. Замок 014

***

15. У Амалии

К вечеру, когда уже стемнело, К. наконец расчистил дорожку и крепко
утрамбовал снежные навалы по обе ее стороны -- на этот день работа была
закончена. Он стоял у ворот в одиночестве, вокруг не было видно ни души.
Помощника он давно выставил и отогнал подальше; тот скрылся где-то, за
садиками и домишками, найти его было невозможно, и с тех пор он не
появлялся. Фрида осталась дома, то ли она уже взялась за стирку, то ли все
еще мыла кошку Гизы: со стороны Гизы это было проявлением большого доверия
-- поручить Фриде такую работу, правда весьма неаппетитную и неподходящую; и
К., наверно, никогда не позволил бы Фриде взяться за нее, если бы не
приходилось после их служебных промашек налаживать добрые отношения с Гизой.
Гиза одобрительно следила, как К. принес с чердака детскую ванночку, как
согрели воду и, наконец, осторожно посадили кошку в ванну. Затем Гиза
оставила кошку на Фриду, потому что пришел Шварцер, тот, с которым К.
познакомился в первый вечер, поздоровался с К. отчасти смущенно из-за
событий, случившихся в тот вечер, а отчасти -- весьма презрительно, как и
полагалось здороваться со школьным служителем, после чего удалился с Гизой в
соседнюю комнату. Там они до сих пор и сидели. В трактире "У моста" К.
слышал, что Шварцер, хоть он и сын кастеляна, давно поселился в Деревне
из-за любви к Гизе; он по протекции добился у общины места помощника
учителя, но выполнял он свои обязанности, главным образом присутствуя на
всех уроках Гизы, причем либо сидел за партой среди школьников, либо у ног
Гизы на кафедре. Он никому не мешал, дети давным-давно к нему привыкли, что
было вполне понятно, так как Шварцер детей не любил и не понимал, почти с
ними не разговаривал, заменяя Гизу лишь на уроках гимнастики, а в остальном
довольствовался тем, что дышал одним воздухом с Гизой, ее близостью, ее
теплом. Самым большим наслаждением для него было сидеть рядом с Гизой и
править школьные тетрадки. И сегодня они занимались тем же. Шварцер принес
большую стопку тетрадей -- учитель отдавал им и свои, -- и, пока было
светло, К. видел, как они работают за столиком у окна, сидя неподвижно, щека
к щеке. Теперь виднелось только мерцание двух свечей за стеклом. Серьезная,
молчаливая любовь связывала этих двоих; тон задавала Гиза; хотя она сама при
всей тяжеловесности своего характера иногда могла сорваться и выйти из
границ, от других в другое время она не потерпела бы ничего подобного, и
Шварцер, живой и подвижный, должен был подчиняться ей -- медленно ходить,
медленно говорить, подолгу молчать; но видно было, что за это его сторицей
вознаграждает присутствие Гизы, ее спокойная простота. Причем Гиза, может
быть, вовсе и не любила его, во всяком случае никакого ответа на этот вопрос
нельзя было прочесть в ее круглых серых, в полном смысле слова немигающих
глазах, где как будто вращались одни зрачки. Видно было, что она терпит
Шварцера без возражений, но чести быть любимой сыном кастеляна она не
признавала и спокойно носила свое пышное, полное тело независимо от того,
смотрел на нее Шварцер или нет. Напротив, Шварцер ради нее приносил себя в
жертву, живя в Деревне; посланцев своего отца, приходивших за ним, он
выставлял с таким возмущением, словно вызванное их приходом беглое
напоминание о Замке и о сыновнем долге уже наносило чувствительный и
непоправимый урон его счастью. А ведь, в сущности, свободного времени у него
было предостаточно, потому что Гиза, в общем, показывалась ему на глаза
только во время уроков и проверки тетрадей, причем не из какого-либо
расчета, а потому, что она любила свои удобства и предпочитала одиночество,
чувствуя себя счастливее всего, когда могла дома в полной свободе
растянуться на кушетке рядом с кошкой, которая не мешала, потому что почти
не могла двигаться. И Шварцер большую часть дня шатался без дела, но и это
было ему по душе, так как всегда была возможность -- и он широко ею
пользовался -- пойти на Л?венгассе, где жила Гиза, подняться до ее мансарды,
постоять у всегда запертой двери, послушать и торопливо удалиться,
установив, что в комнате неизменно царит необъяснимая и полная тишина. Все
же иногда -- но только не при Гизе -- последствия этого странного образа
жизни сказывались на нем в нелепых вспышках внезапно проснувшегося
чиновничьего высокомерия, хотя и весьма неуместно в его теперешнем
положении; да и кончалось это обычно не очень хорошо, чему и К. был
свидетель.
Удивительно было только то, что многие, во всяком случае на постоялом
дворе "У моста", говорили о Шварцере с некоторым уважением, даже когда речь
шла скорее о смешных, чем о значительных поступках, причем эта
уважительность распространялась и на Гизу. И все же было неправильно со
стороны Шварцера думать, что он как помощник учителя стоит много выше, чем
К., -- такого преимущества у него вовсе не было: для учителей в школе,
особенно для учителя вроде Шварцера, школьный сторож -- очень важная
персона, и нельзя было безнаказанно пренебрегать им, а если уж причиной
пренебрежения было чье-то служебное положение, то, во всяком случае, надо
было дать возможность и другой стороне свободно проявлять свое отношение.
При первом удобном случае К. собирался это обдумать, а кроме того, Шварцер
еще с первого вечера был перед ним виноват, и вина эта ничуть не уменьшалась
оттого, что все события следующих дней, в сущности, подтвердили правоту
Шварцера в том, как он принял К. Никак нельзя было забыть, что этот прием,
может быть, и задал тон всему последующему. Из-за Шварцера все внимание
властей уже с первых минут было обращено на К., когда он, совсем чужой в
Деревне, без знакомых, без пристанища, измученный дорогой, беспомощный,
лежал там на соломенном тюфяке, беззащитный против нападок любых чиновников.
А ведь, пройди та ночь спокойно, все могло бы обойтись почти без огласки; во
всяком случае, о К. никто ничего не знал бы, никаких подозрений он не
вызывал бы, и каждый, не задумываясь, приютил бы его у себя, как и всякого
другого путника; все увидели бы, что он -- человек полезный и надежный, об
этом заговорили бы в округе, и, наверно, он вскоре устроился бы где-нибудь
хотя бы батраком. Разумеется, власти узнали бы об этом. Но тут была бы
существенная разница: одно дело, когда переполошили из-за него среди ночи
Центральную канцелярию или того, кто оказался там у телефона, потребовали
немедленного решения -- правда, с притворным подобострастием, но все же
достаточно назойливо, да еще через Шварцера, не пользующегося особым
благоволением верхов, а другое дело, если вместо всей этой суматохи К. пошел
бы на следующий день в приемные часы к старосте, постучал бы, как положено,
представился бы в качестве странника, который уже нашел пристанище у одного
из местных жителей, и, возможно, завтра с утра отправился бы в путь, если
только, что маловероятно, не нашел бы здесь работу -- разумеется, всего на
несколько дней, дольше он оставаться ни в коем случае не намерен. Примерно
так все обошлось бы, не будь Шварцера. Администрация занялась бы тогда его
делом, но спокойно, по-деловому, без того, чтобы заинтересованное лицо
проявляло нетерпение, что особенно ей ненавистно. Правда, К. тут ни в чем
виноват не был, вся вина лежала на Шварцере, но Шварцер был сыном кастеляна
и внешне держался вполне корректно, значит, вина падала на К. А какой
смехотворный повод вызвал все это? Быть может, немилостивое настроение Гизы,
из-за которого Шварцер без сна шатался в ту ночь и потом выместил свои
неприятности на К.? С другой стороны, однако, можно было сказать, что К.
очень многим обязан такому поведению Шварцера. Только благодаря этому стало
возможным то, чего К. самостоятельно никогда бы не достиг и что со своей
стороны вряд ли бы допустило начальство, -- а именно то, что К. с самого
начала без всяких ухищрений, лицом к лицу, установил прямой контакт с
администрацией, насколько это вообще было возможно. Однако выиграл он от
этого немного, правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать
исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался
какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог бы окончательно
прийти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями
разница в силах настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие
он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь
существенно в свою пользу он никогда не смог бы. Впрочем, эти мысли служили
К. только для самоутешения, Шварцер по-прежнему оставался у него в долгу, и,
может быть, повредив ему тогда, он теперь мог бы ему помочь, а такая помощь
понадобится К. в любых мелочах, на первых же шагах -- вот и сейчас, когда и
Варнава, по-видимому, снова от него отступился.
Из-за Фриды К. весь день не решался навести справки у Варнавы в доме;
для того чтобы не принимать его в комнате при Фриде, он все время работал в
саду, задержавшись там и после работы в ожидании Варнавы, но тот не пришел.
Теперь оставалось хоть на минутку зайти к его сестрам, хотя бы спросить с
порога и сразу вернуться назад. И, воткнув лопату в снег, он побежал бегом.
Задыхаясь, он добежал до дома Варнавы, коротко постучав, рванул дверь и, не
замечая, что делается в горнице, спросил: "А Варнава все еще не вернулся?"
-- и только тогда увидел, что Ольги нет, а старики снова сидят в другом
конце у стола в каком-то оцепенении, еще не понимая, что происходит у
дверей, они только медленно повернули головы; Амалия, лежавшая у печи под
одеялами, при появлении К. испуганно привскочила и, схватившись рукой за
лоб, словно старалась прийти в себя. Если бы Ольга была дома, она сразу
ответила бы на вопрос и К. смог бы тотчас же уйти, а тут ему пришлось
подойти к Амалии, протянуть ей руку, которую она молча пожала, и попросить
ее успокоить встревоженных родителей, удержать их на месте, что она и
сделала, бросив им несколько слов. К. узнал, что Ольга колет дрова во дворе,
Амалия очень устала -- она не сказала, по какой причине, -- и потому
прилегла, а Варнава хотя еще и не пришел, но скоро должен прийти, он никогда
не остается ночевать в Замке. К. поблагодарил за сведения, теперь ему можно
уйти. Но Амалия спросила, не хочет ли он подождать Ольгу, однако у него, к
сожалению, не было времени. Тогда Амалия спросила, говорил ли он уже сегодня
с Ольгой; он с удивлением ответил "нет" и спросил, хочет ли Ольга сообщить
ему что-нибудь особенное. Амалия с некоторым раздражением поджала губы,
молча кивнула К., явно желая с ним попрощаться, и снова улеглась. Лежа, она
оглядела его, словно удивляясь, что он еще тут. Взгляд у нее был холодный,
ясный, неподвижный, как всегда; и направлен этот взгляд был не прямо на то,
что она рассматривала, но скользил чуть-чуть, почти незаметно, однако
достаточно определенно мимо того, на что она смотрела; это очень мешало, и
казалось, что причиной тому была не слабость, не застенчивость, не
притворство, а постоянная, вытесняющая все другие чувства тяга к
одиночеству, которую она не скрывала. К. припомнил, что его как будто взгляд
ее удивил и в первый вечер, более того, все нехорошее впечатление, которое
на него тогда произвела эта семья, зависело от взгляда Амалии, хотя в самом
этом взгляде ничего плохого не было, он только выражал гордость и ясную в
своей откровенности отчужденность. "Ты всегда такая грустная, Амалия, --
сказал К. -- Что тебя мучает? Ты можешь рассказать? Никогда я еще не видел
такой деревенской девушки. Только сегодня, только сейчас мне это пришло в
голову. Ведь ты родом из Деревни? Ты родилась тут?" Амалия ответила
утвердительно, словно К. задал ей только последний вопрос, потом сказала:
"Значит, ты все же подождешь Ольгу?" "Не знаю, зачем ты все время
спрашиваешь одно и то же, -- сказал К. -- Остаться я не могу, меня дома ждет
невеста".
Амалия приподнялась на локте -- о невесте она ничего не слышала. К.
назвал имя. Амалия ее не знала. Она спросила, знает ли Ольга про обручение.
К. думал, что знает, ведь Ольга видела его с Фридой, и, кроме того, такие
вести быстро распространяются по Деревне. Однако Амалия уверила его, что
Ольга ничего не знает и что она будет очень несчастна, потому что она,
кажется, влюблена в К. Открыто она об этом не говорила, потому что она очень
сдержанная, но любовь всегда выдает себя невзначай. К. был уверен, что
Амалия ошибается. Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хоть и печальная, озарила
ее мрачно нахмуренное лицо, превратила молчание в слова, отчужденность -- в
дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище,
которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем. Амалия сказала, что она
не ошибается, больше того, ей хорошо известно, что и К. питает склонность к
Ольге и что, приходя сюда под предлогом ожидания каких-то известий от
Варнавы, он на самом деле приходит только ради Ольги. Но теперь, когда
Амалия все знает, он уже не должен себя ограничивать и может приходить чаще.
Только об этом она и хотела ему сказать. К. покачал головой и напомнил, что
он обручен. Но Амалия вовсе не хотела вникать в историю обручения, тут
решающим было непосредственное ее восприятие -- ведь К. пришел к ним один;
она только спросила, где К. познакомился с той девицей -- он же всего
несколько дней живет в Деревне. К. рассказал о вечере в гостинице, на что
Амалия коротко заметила, что она возражала против того, чтобы Ольга повела
его туда. И она призвала в свидетели саму Ольгу -- та вошла с вязанкой дров,
свежая, раскрасневшаяся от морозного воздуха, такая бодрая и сильная, словно
работа возродила ее после обычного тяжелого сидения в комнате. Она бросила
дрова, непринужденно поздоровалась с К. и сразу спросила про Фриду. К.
обменялся взглядом с Амалией, но та как будто не хотела сознаться, что
ошиблась. Слегка задетый таким отношением, К. стал рассказывать о Фриде
гораздо подробнее, чем собирался, описал, в каких трудных условиях она
старается вести хозяйство в школе, и так забылся, торопясь все рассказать --
ведь он хотел поскорее вернуться домой, -- что на прощание даже пригласил
обеих сестер к себе в гости. Конечно, он тут же с перепугу запнулся, в то
время как Амалия, не дав ему вымолвить больше ни слова, заявила, что
принимает приглашение; тут к ней невольно присоединилась и Ольга. Но мысль о
том, что нужно уйти как можно скорее, неотступно сверлила К., ему было
неспокойно от пристального взгляда Амалии, и потому он решился, не таясь,
сознаться, что пригласил он их необдуманно, из личной симпатии, но, к
сожалению, должен это отменить, так как между семьей Варнавы и Фридой
существует какая-то непонятная, но сильная вражда. "Вовсе это не вражда, --
сказала Амалия, встав с постели и отшвырнув одеяло, -- и не так уж это
серьезно, просто она подлаживается к общему мнению. А теперь уходи, иди к
своей невесте, я вижу, как ты торопишься. И не бойся, что мы придем в гости,
я с самого начала говорила об этом в шутку, со зла. Но ты можешь ходить к
нам чаще, тебе никто не помешает, а предлог у тебя найдется -- скажешь, что
ждешь вестей через Варнаву. А я тебе еще облегчу задачу, объяснив, что, если
Варнава даже и принесет для тебя какие-нибудь известия, все равно он не
сможет прийти в школу, чтобы тебе их передать. Не может он столько бегать,
бедняга, придется тебе самому прийти сюда и справиться". К. еще ни разу не
слыхал, чтобы Амалия так много и связно говорила, да и слова ее звучали
по-другому, было в них какое-то высокомерие, и это ощутил не только К., но и
Ольга, хотя она и привыкла к сестре. Ольга стояла в стороне, по-прежнему
неуклюже расставив ноги и слегка сутулясь; она не спускала глаз с Амалии,
смотревшей только на К. "Но ты ошибаешься, -- сказал К., -- ты сильно
ошибаешься, считая, что для меня ожидание Варнавы -- только предлог. Уладить
отношения с властями -- самое главное, да, в сущности, и единственное мое
желание. И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почти все
надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше
виноват, чем он, потому что поначалу я был настолько сбит с толку, что
решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда
выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его. Это повлияло
на меня даже в моем суждении о вашей семье, о вас. Все это прошло, мне
кажется, что я и вас теперь лучше понял, и вы... -- К. запнулся, ища
подходящее слово, но, найдя его не сразу, удовольствовался первым
попавшимся: -- Вы как будто гораздо доброжелательнее, чем другие жители
Деревни, насколько мне пришлось с ними сталкиваться. Но ты, Амалия, опять
сбиваешь меня с толку, хоть для тебя служба твоего брата что-то и значит, но
его значение для меня ты преуменьшаешь. Может быть, ты не посвящена в дела
Варнавы, тогда это хорошо, но, может быть, посвящена -- а у меня именно
такое впечатление, -- тогда это плохо, потому что тогда это значит, что твой
брат меня обманывает". "Успокойся, -- сказала Амалия. -- Ни во что я не
посвящена, я ни за что не соглашусь, чтобы меня посвящали в эти дела, ни за
что не соглашусь, даже ради тебя, хотя я многое для тебя готова сделать,
ведь, как ты сам сказал, мы люди доброжелательные. Но дела моего брата
только его и касаются, и знаю я о них только то, что случайно, против воли
где-нибудь услышу. Зато Ольга может дать тебе полный отчет, он ей все
поверяет". Тут Амалия отошла, пошепталась с родителями и вышла на кухню; она
даже не попрощалась с К., словно знала, что ему придется надолго тут
остаться и прощаться с ним не надо.