- Ну и сильный же травостой в нынешнем году! Ежели не напакостят нам
дожди и управимся с покосом засухо - не иначе сгрузимся сенами! - сказал
Агафон Дубцов, войдя в скромный кабинет Давыдова и устало, со стариковским
покряхтываньем, садясь на лавку.
Только устроившись поудобнее, он положил рядом с собою выцветшую на
солнце фуражку, вытер рукавом ситцевой рубахи пот с рябоватого и черного
от загара лица и с улыбкой обратился к Давыдову и сидевшим за его столом
счетоводу и Якову Лукичу:
- Здорово живешь, председатель, и вы здравствуйте, канцелярские крыцы!
- Хлебороб Дубцов приехал! - фыркнул счетовод. - Смотрите, товарищ
Давыдов, на этого дядю внимательно! Ну какой ты хлебороб, Агафон?
- А кто же я, по-твоему? - Дубцов вызывающе уста-вился на счетовода.
- Кто хочешь, но только не хлебороб.
- А все-таки?
- Даже сказать неудобно, кто ты есть такой...
Дубцов нахмурился, помрачнел, и от этого черное лицо его словно бы еще
более потемнело. В явном нетерпении он проговорил:
- Ну, ты у меня не балуй, выкладывай поскорее, кто я есть такой, по
твоему мнению. А ежели ты словом подавился, так дай я тебе по горбу
маленько стукну, сразу заговоришь!
- Самый ты настоящий цыган! - убежденно сказал счетовод.
- То есть, как же это я - цыган? Почему - цыган?
- А очень даже просто.
- Просто и блоха не кусает, а с умыслом. Вот ты и объясняй свой обидный
для меня умысел.
Счетовод снял очки, почесал карандашом за ухом.
- А ты не злись, Агафон, ты вникай в мои слова. Хлеборобы в поле
работают, так? А цыгане по хуторам ездят, попрошайничают, где плохо лежит
- крадут... Так и ты: чего ты в хутор приехал? Не воровать же? Стало быть,
не иначе - чего-нибудь просить. Так я говорю?
- Так уж и просить... - неуверенно проговорил Дубцов. - Что же, мне
нельзя приехать проведать вас? Запросто нельзя приехать или, скажем, по
какому-нибудь делу? Ты мне воспретишь, что ли, крыца в очках?
- А на самом деле, чего ты приехал? - улыбаясь, спросил Давыдов.
Но Дубцов сделал вид, что не слышит вопроса. Он внимательно осмотрел
полутемную комнату, завистливо вздохнул:
- Живут же люди, наколи их еж! Ставеньки у них поскрыты, в хате пол
холодной водицей прилит; тишина, сумраки, прохлада: ни единой мушки нету,
ни один комарик не пробрунжит... А в степи, так твою и разэтак, и солнце
тебя с утра до вечера насмаливает, днем и овод тебя, как скотиняку, до
крови просекает, и всякая поганая муха к тебе липнет не хуже надоедливой
жены, а ночью комар никакого спокою не дает. Да ведь комар-то не
обыкновенный, а гвардейского росту! Не поверите, братушки, каждый - чуть
не с воробья, а как крови насосется, то даже поболее воробья становится,
истинно говорю! Из себя личностью этот комар какой-то желтый, страховитый,
и клюв у него не меньше вершка. Ка-а-ак секанет такой чертяка скрозь зипун
- с одного клевка до живого мяса достает, ей-богу! Сколь мы так муки от
всякой летучей гнуси принимаем, сколь крови проливаем, прямо скажу, не
хуже, чем на гражданской войне!
- А и здоров же ты брехать, Агафон! - посмеиваясь, восхитился Яков
Лукич. - Ты в этом деле скоро деда Щукаря перескачешь.
- Чего мне брехать? Ты тут в холодке сидишь сиднем, а поезжай в степь -
и сам увидишь, - огрызнулся Дубцов, но в шельмоватых, прищуренных глазах
его еще долго не гасла улыбка.
Он, пожалуй, был бы не прочь еще продолжить свой притворно-грустный
рассказ о нуждах и мытарствах бригады, но Давыдов прервал его:
- Хватит! Ты не хитри, не плачь тут и зубы нам не заговаривай. Говори
прямо: зачем приехал? Помощи просить?
- Оно было бы невредно...
- Чего же тебе не хватает, сирота: папы или мамы?
- Здорово ты шутишь, Давыдов, но и нас не со слезьми, а со смешком
зачинали.
- Спрашиваю без шуток: чего не хватает? Людей?
- И людей тоже. По скатам Терновой балки, - ты же самолично видал, -
трава дюже добрая, но косилки на косогоры и на разные вертепы не пустишь,
а косарей с ручными косами в бригаде кот наплакал. До смерти жалко, что
такая трава гниет зазря!
- Может быть, тебе еще пару-тройку косилок подкинуть, ну, хотя бы из
первой бригады? - вкрадчиво спросил Давыдов.
Дубцов печально завздыхал, а сам смотрел на Давыдова грустно, испытующе
и долго. Помедлив с ответом, он вдохнул последний раз, сказал:
- Не откажусь. Старая девка и от кривого жениха не отказывается... Я
так разумею: работа наша в колхозе артельная, идет она на общую пользу, и
принять помощь от другой бригады не считаю зазорным делом. Верно?
- Разумеешь ты правильно. А косить на чужих лошадях двое суток не
зазорное дело?
- На каких-таких чужих? - в голосе Дубцова зазвучало такое неподдельное
изумление, что Давыдов с трудом удержал улыбку.
- Будто не знаешь? Кто у Любишкина две пары лошадей с попаса угнал, не
знаешь? Счетовод наш, пожалуй, прав: что-то есть у тебя этакое, цыганское:
и просить ты любишь, и к чужим лошадкам неравнодушен...
Дубцов отвернулся и презрительно сплюнул:
- Тоже мне - лошади называются! Эти клячи сами к нашей бригаде
приблудились, никто их не угонял, а потом - какие же они чужие, ежели
принадлежат нашему колхозу?
- Почему же ты сразу не отослал этих кляч в третью бригаду, а дождался,
пока их у тебя прямо из косилок выпрягли хозяева?
Дубцов рассмеялся:
- Хороши хозяева! В своей округе двое суток не могли лошадей сыскать!
Да разве же это хозяева? Раззявы, а не хозяева! Ну да это дело прошлое, и
мы с Любишкиным уже помирились, так что нечего старое вспоминать. А
приехал я сюда вовсе не за помощью, а по важному делу. Без особой важности
как я мог оторваться от покоса? На худой конец, мы безо всякой помощи
управимся и обойдемся своими силами. А эта старая крыца, Михеич, счетовод,
сразу меня в цыгана произвел. Считаю - это несправедливо! Мы при самой
вострой нужде помощи просим, и то скрозь зубы, иначе нам гордость не
позволяет... А что он, этот бедный Михеич, понимает в сельском хозяйстве?
На костяшках от счетов он родился, на них и помрет. Ты, Давыдов, дай мне
его на недельку в бригаду. Посажу я его на лобогрейку скидать, а сам
лошадьми буду править. Я его научу, как работать! Надо же, чтобы у него за
всю жизнь хоть разок очки потом обмылись!
Полушутливый разговор грозил перейти в ссору, но Давыдов предотвратил
ее торопливым вопросом:
- Какое же у тебя важное дело, Агафон?
- Да ведь оно как сказать... Нам оно, конечно, важное, а вот как вы на
него поглядите, нам окончательно неизвестно... Одним словом, привез я три
заявления, конечно, написанные они чернилом. Выпросили у нашего учетчика
огрызок химического карандаша, развели сердечко в кипятке и составили на
один лад вот эти самые наши заявления.
Давыдов, уже приготовившийся к тому, чтобы учинить Дубцову жесточайший
разнос за "иждивенческие настроения", заинтересованно спросил:
- Какие заявления?
Не обращая внимания на его вопрос, Дубцов продолжал:
- С ними, как я понимаю, надо бы к Нагульнову податься, но его дома не
оказалось, он в первой бригаде, вот и порешил я передать эти бумажки тебе.
Не везти же их обратно!
- О чем заявления-то? - нетерпеливо переспросил Давыдов.
Даже и тени недавней игривости не осталось на посерьезневшем лице
Дубцова. Он не спеша достал из грудного кармана обломок костяной расчески,
зачесал вверх слипшиеся от пота волосы, приосанился и только тогда,
сдерживая внутреннее волнение и тщательно подбирая слова, заговорил:
- Хотим все мы, то есть трое нас охотников оказалось на такое дело,
хотим в партию вступать. Вот мы и просим нашу гремяченскую ячейку принять
нас в нашу большевистскую партию. Долго мы по ночам прикидывали и так и
этак, и разные прения между собой устраивали, но порешили единогласно -
вступать! Перед тем как устраиваться на ночевку, уйдем в степь и начинаем
критику один на одного наводить, но все-таки признали один одного к партии
годными, а там уж как вы промеж себя порешите, так и будет. Один из нас
все упирал на то, что он в белых служил, а я ему говорю: "В белых ты
служил подневольным рядовым пять месяцев, а в Красную Армию перебежал
добровольно и служил командиром отделения два года, значит, последняя твоя
служба побивает первую, и к партии ты пригодный". Другой говорил, будто
ты, Давыдов, давно ишо приглашал его в партию, но он отказался тогда из-за
приверженности к собственным быкам. А зараз он же и говорит: "Какая тут
может быть приверженность, ежели кулацкие сынки за оружие берутся и хотят
все на старый лад повернуть. Душевно отрекаюсь от всякой жалости к
собственным бывшим быкам и прочей живности и записываюсь в партию, чтобы,
как и десять лет назад, стоять за Советскую власть в одном строю с
коммунистами". Я тоже такого мнения придерживаюсь, вот мы и написали
заявления. По совести сказать, написано у всех не дюже разборчиво, но... -
Тут Дубцов скосил глаза на Михеича, закончил: - Но ведь мы на счетоводов и
писарей не учились, зато - все, что нацарапали, истинная правда.
Дубцов умолк, еще раз вытер ладонью обильно выступивший на лбу пот и,
слегка наклонившись влево, бережно извлек из правого кармана штанов
завернутые в газету заявления.
Все это было так неожиданно, что с минуту в комнате стояла тишина.
Никто из присутствовавших не проронил ни слова, но зато каждый из них
по-своему воспринял сказанное Дубцовым: счетовод, оторвавшись от очередной
сводки, в изумлении вздернул очки на лоб и, не моргая, ошалело уставился
на Дубцова подслеповатыми глазами; Яков Лукич, будучи не в силах скрыть
хмурую и презрительную улыбку, отвернулся, а Давыдов, просияв радостной
улыбкой, откинулся на спинку стула так, что стул заходил под ним ходуном и
жалобно заскрипел.
- Прими наши бумаги, товарищ Давыдов. - Дубцов развернул газету, подал
Давыдову несколько листков из школьной тетради, исписанных неровными
крупными буквами.
- Кто писал заявления? - звонко спросил Давыдов.
- Бесхлебнов Младший, я и Кондрат Майданников.
Принимая заявления, Давыдов со сдержанным волнением сказал:
- Это очень трогательный факт и большое событие для вас, товарищ Дубцов
с товарищами Майданниковым и Бесхлебновым, и для нас, Членов гремяченской
партячейки. Сегодня ваши заявления я передам Нагульнову, а сейчас поезжай
в бригаду и предупреди товарищей, что в воскресенье вечером будем
разбирать их заявления на открытом партсобрании. Начнем в шесть часов
вечера, в школе. Никаких фактических опозданий не должно быть, являйтесь
вовремя. Впрочем, ты же за этим и понаблюдаешь. С обеда запрягайте
лошадей, которые получше, и в хутор. Да, вот еще что. Кроме арб,
какая-нибудь ехалка есть у вас на стану?
- Имеется бричка.
- Ну вот на ней и милости просим в хутор. - Давыдов еще раз как-то
по-детски просветленно улыбнулся. Но тут же подмигнул Дубцову: - Чтобы на
собрание явились приодетые, как женихи! Такое, браток, в жизни один раз
бывает. Это, брат, такое событие... Это, милый мой, как молодость: раз в
жизни...
Ему, очевидно, не хватало слов, и он замолчал, явно взволнованный, а
потом вдруг встревоженно спросил:
- А бричка-то приличная с виду?
- Приличная, на четырех колесах. Но на ней навоз возить можно, а людям
ездить днем нельзя, совестно, только - ночью, в потемках. Вся-то
ободранная, ошарпанная, по годам, я думаю, мне ровесница, а Кондрат
говорит, что ее ишо у Наполеона под Москвой наши хуторные казаки отбили...
- Не годится! - решительно заявил Давыдов. - Пришлю за вами дедушку
Щукаря на рессорных дрожках. Говорю же, что такое событие один раз в жизни
бывает.
Ему хотелось как можно торжественнее отметить вступление в партию
людей, которых он любил, в которых верил, и он задумался: что бы еще
предпринять такое, что могло бы украсить этот знаменательный день?
- Школу надо к воскресенью обмазать и побелить, чтобы выглядела как
новенькая, - наконец сказал он, рассеянно глядя на Островнова. - Подмести
около нее и присыпать песком площадку и школьный двор. Слышишь, Лукич? И
внутри полы и парты надраить, потолки помыть, комнаты проветрить, словом -
навести полный порядок!
- А ежели народу будет так много, что и в школу не влезут все, тогда
как? - спросил Яков Лукич.
- Клуб бы соорудить - вот это дело! - задумавшись, вместо ответа
мечтательно и тихо сказал Давыдов. Но сейчас же вернулся к
действительности: - Детей, подростков на собрание не допускать, тогда все
поместятся. А школу все равно надо привести в этакий... ну, сказать,
праздничный, что ли, вид!
- А как нам быть с порученцами? Кто за нашу жизню распишется? - перед
тем как уходить, задал вопрос Дубцов.
Крепко пожимая ему руку, Давыдов улыбнулся:
- Ты про поручителей говоришь? Найдутся! Сегодня вечером напишем вам
рекомендации, факт! Ну, счастливого пути. Передавай от нас привет всем
косарям и попроси, чтобы не давали траве перестаиваться и чтобы сено в
валках не очень пересыхало. Можно на вторую бригаду надеяться?
- На нас всегда надейся, Давыдов, - с несвойственной ему серьезностью
ответил Дубцов и, поклонившись, вышел.
На другой день рано утром Давыдова разбудил хозяин квартиры:
- Вставай, постоялец, к тебе коннонарочный прибег с поля боя... Устин
Беспалый охлюпкой прискакал из третьей бригады, малость избитый и одетый
не по форме...
Хозяин ухмылялся во весь рот, но Давыдов спросонья не сразу понял, о
чем идет речь; приподняв голову от скомканной подушки, невнятно и
равнодушно спросил:
- Что надо?
- Гонец, говорю, прискакал к тебе, весь побитый, не иначе - за
подмогой...
Наконец-то Давыдов уяснил смысл сказанного хозяином, стал торопливо
одеваться. В сенях он поспешно ополоснул лицо не остывшей за ночь,
противно теплой водой, вышел на крыльцо.
У нижней приступки, держа в одной руке поводья, а другой замахиваясь на
разгоряченную скачкой молодую кобылицу, стоял Устин Рыкалин. Выгоревшая на
солнце синяя ситцевая рубаха его была разорвана в нескольких местах до
самого подола и держалась на плечах только чудом; левая щека от скулы до
подбородка чернела густою синевой, а глаз заплыл багровой опухолью, но
правый - блестел возбужденно и зло.
- Где это тебя так угораздило? - с живостью спросил Давыдов, сходя с
крыльца и позабыв даже поздороваться.
- Грабеж, товарищ Давыдов! Грабеж, разбой, больше ничего! - хрипло
выкрикнул Устин. - Ну, не сукины ли сыны - пойти на такое дело, а?! Да
стой же ты, клятая богом! - И Устин снова с яростью замахнулся на лошадь,
едва не наступившую ему на ногу.
- Говори толком, - попросил Давыдов.
- Толковее и придумать нельзя! Соседи называются, чтоб они ясным огнем
сгорели, чтоб их лихоманка растрясла, дармоедов! Как это тебе понравится?
Тубянцы, соседи наши, дышло им в рот, нынешнюю ночь воровски приехали в
Калинов Угол и увезли не менее тридцати копен нашего сена. На рассвете
гляжу - накладывают на две запоздавшие арбы наше собственное, природное
сена, а кругом уже - чистота, ни одной копны не видно! Я пал на коня,
прискакиваю к ним: "Вы что делаете, такие-разэтакие?! На каком основании
наше сено накладываете?!" А один из них, какой на ближней арбе был,
смеется, гад: "Было ваше - стало наше. Не косите на чужой земле". - "Как
так - на чужой? Повылазило тебе, не видишь, где межевой столб стоит?" А он
и говорит: "Ты сам разуй глаза и погляди, столб-то позади тебя стоит. Эта
земля спокон веков наша, тубянская. Спаси Христос, что не поленились,
накосили нам сенца". Ага, так? Мошенство со столбами учинять? Ну, я его за
ногу с арбы сдернул и дал ему разок своей культей промеж глаз, чтобы он
зорче глядел и не путал чужую землю со своей... Дал я ему хорошего раза,
он и с копылок долой, неустойчивый оказался на ногах. Тут остальные трое
подбежали. Ишо одного я заставил землю понюхать, а там уже дальше мне их
некогда было бить, потому что они меня вчетвером били. Да разве же один
супротив четырех может устоять? Пока наши подоспели на драку, а они меня
уже всего разукрасили, как пасхальное яйцо, и рубаху начисто изуродовали.
Ну, не гады ли? Как я теперь к своей бабе покажусь? Ну, пущай били бы, а
зачем же за грудки хватать и рубаху с плеч спускать? Теперь куда же мне ее
девать? На огородное пугало пожертвовать, так и пугало постесняется в
таком рванье стоять, а порвать ее девкам на ленты - носить не станут: не
тот матерьял... Ну, разве же не попадется мне один на один в степи
какой-нибудь из этих тубянцов! Такой же подсиненный к жене вернется, как и
я!
Обнимая Устина, Давыдов рассмеялся:
- Не горюй, рубаха - дело наживное, а синяк до свадьбы заживет.
- До твоей свадьбы? - ехидно вставил Устин.
- До первой в хуторе. Я-то пока еще ни за кого не сватался. А ты
помнишь, что тебе дядюшка твой говорил в воскресенье? "У драчливого петуха
гребень всегда в крови".
Давыдов улыбался, а про себя думал: "Это же просто красота, что ты, мой
милый Устин, за колхозное сено в драку полез, а не за свое личное,
собственное. Это же просто трогательный факт!"
Но Устин обиженно отстранился:
- Тебе, Давыдов, хорошо зубы показывать, а у меня все ребра трещат. Ты
смешками не отделывайся, а садись-ка верхи и езжай в Тубянской сено
выручать. Эти две арбы мы отбили, а сколько они ночью увезли?! За свой
грабеж пущай они наше сенцо прямо в хутор к нам доставят, вот это будет по
справедливости. - И трудно раздвинул в улыбке распухшие, разбитые в кровь
губы: - Вот поглядишь, сено привезут одни бабы, казаки ихние побоятся
ехать к нам в гости, а воровать приезжали одни казаки, и подобрались такие
добрые ребята, что, когда все четверо начали меня на кулаках нянчить, мне
даже тошно стало... Не допускают меня до земли, не дают мне упасть, хучь
слезьми умойся! Так с рук на руки и передавали, пока наши не подбегли. Я
свою культю тоже не жалел, но ведь сила, говорят, солому ломит.
Устин попробовал еще раз улыбнуться, но только сморщился и рукою
махнул:
- Поглядел бы ты, товарищ Давыдов, на нашего Любишкина и от смеха бы
зашелся: бегает он кругом нас, приседает, будто кобель перед тем, как
через забор прыгнуть, орет дурным голосом: "Бей их, ребята, в лоскуты!
Бей, они на ушибы терпеливые, я их знаю!" А сам в драку не лезет,
сдерживает себя. Дядюшка мой Осетров распалился, шумит ему: "Помоги же
нам, валух ты этакий! Аль у тебя чирьи на спине?!" А Любишкин чуть не
плачет и орет ему в ответ: "Не могу! Я же партейный и к тому ишо -
бригадир! Бейте их в лоскуты, а я как-нибудь стерплю!" А сам все вокруг
нас бегает, приседает и зубами от сдержанности скрипит... Ну, время зря
проводить нечего, иди поскорей подзавтракай, а я тем часом конишку
какого-нибудь тебе раздобуду, подседлаю, и поедем до бригады вместе.
Старики наши сказали, чтобы я без тебя и на глаза к ним не являлся. Мы
свое кровное сено дурноедам дарить не собираемся!
Считая вопрос о поездке в Тубянской решенным, Устин привязал кобылу к
перилам крыльца, пошел во двор правления. "Надо ехать к Полянице, -
подумал Давыдов. - Если сено забрали с его ведома, то ссоры с ним не
избежать. Упрям он, как осел, но так или иначе, а ехать надо".
Давыдов наспех выпил кружку парного молока, дожевывая черствый кусок
хлеба, увидел, как подскакал к калитке на буланом нагульновском конишке
одетый в новую рубашку, необычно проворный Устин.
15
Хотя они встречались в райкоме всего лишь несколько раз и больше знали
друг друга понаслышке, председатель тубянского колхоза "Красный луч"
Никифор Поляница - двадцатипятитысячник, бывший токарь на одном из
металлургических заводов Днепропетровска - принял Давыдова в доме
правления колхоза как старого приятеля:
- А-а-а, дорогой товарищ Давыдов! Балтийский морячок! Каким ветром
занесло тебя в наш отстающий по всем показателям колхоз? Проходи, садись,
дорогим гостем будешь!
Широкое, забрызганное веснушками лицо Поляницы сияло наигранной,
хитроватой улыбкой, маленькие черные глаза блестели кажущейся
приветливостью. Чрезмерное радушие встречи насторожило Давыдова, и он,
сухо поздоровавшись, присел к столу, неторопливо осмотрелся.
Странно, на взгляд Давыдова, выглядел кабинет председателя колхоза:
просторная комната была густо заставлена пропыленными цветами в крашенных
охрою кадках и глиняных горшках, между ними сиротливо ютились старенькие
венские стулья вперемежку с грязными табуретами; у входа стоял ошарпанный,
причудливой формы диван с вылезшими наружу ржавыми пружинами; стены
пестрели наклеенными на них картинками из "Нивы" и дешевыми литографиями,
изображавшими то крещение Руси в Киеве, то осаду Севастополя, то бой на
Шипке, то атаку японской пехоты под Ляояном в войну 1904 года.
Над председательским столом висел пожелтевший портрет Сталина, а на
противоположной стене красовалась цветная, засиженная мухами, рекламная
картина ниточной фабрики Морозова. На картине бравый тореадор в малиновой
курточке, опутав рога взбешенного быка петлею из нитки, одной рукою
удерживал вздыбившееся животное, а другой небрежно опирался на шпагу. У
ног тореадора лежала огромная, наполовину размотанная катушка белых ниток,
и на наклейке отчетливо виднелось: "N_40".
Обстановку кабинета дополнял стоявший в углу большущий, обитый полосами
белой жести сундук. Он, по всему вероятию, заменял Полянице несгораемый
шкаф: о том, что в сундуке хранились документы первостепенной важности,
свидетельствовал размером под стать сундуку огромный, начищенный до блеска
амбарный замок.
Давыдов не мог не улыбнуться, бегло осмотрев кабинет Поляницы, но тот
расценил его улыбку по-своему.
- Как видишь, устроился я с удобствами, - самодовольно сказал он. - Все
сохранил от прежнего хозяина-кулака, всю внешность комнаты, только кровать
с периной и подушками велел переставить в комнату уборщицы, а в общем и
целом уют сохранил, имей в виду. Никакой казенщины! Никакой официальности!
Да, признаться, я и сам люблю домашнюю обстановку и хочу чтобы люди,
заходя ко мне, чувствовали себя без стеснения, как дома. Правильно я
говорю?
Давыдов пожал плечами, уклоняясь от ответа, и сразу же перешел к делу:
- У меня к тебе неприятный разговор, сосед.
Маленькие лукавые глазки Поляницы совсем потонули в мясистых складках
кожи и аспидно посверкивали оттуда, словно крохотные кусочки антрацита,
густые черные брови высоко поднялись.
- Какие могу быть неприятные разговоры у хороших соседей? Ты меня
пугаешь, Давыдов! Всегда мы с тобой, как рыба с водой, и вдруг, нате вам,
- неприятные разговоры. Да я и поверить в это не могу! Как хочешь, а я не
верю!
Давыдов пристально смотрел в глаза Поляницы, но уловить их выражение
так и не смог. Лицо Поляницы было по-прежнему добродушно и непроницаемо, а
на губах застыла приветливая, спокойная улыбка. Как видно, председатель
колхоза "Красный луч" был врожденным артистом, умело владел собою и не
менее умело вел игру.
- Сено, наше сено, по твоему указанию увезли сегодня ночью? - без
обиняков спросил Давыдов.
Брови Поляницы поднялись еще выше:
- Какое сено, друг?
- Обыкновенное, степное.
- В первый раз слышу! Увезли, говоришь? Наши, тубянцы? Не может быть!
Не верю! Стреляй меня, казни меня, но не поверю! Имей в виду, Семен, друг
мой, что колхозники "Красного луча" - исключительно честные труженики
наших социалистических полей, и твои подозрения оскорбляют не только их,
но и меня как председателя колхоза! Прошу тебя, друг, серьезно иметь это в
виду.
Скрывая досаду, Давыдов спокойно сказал:
- Вот что, липовый друг, я тебе не Литвинов, а ты мне не Чемберлен, и
нам с тобой нечего в дипломатию играться. Сено по твоей указке забрали?
- Опять же, друг, о каком сене идет речь?
- Да ведь это же получается сказка про белого бычка! - возмущенно
воскликнул Давыдов.
- Имей в виду, друг, я серьезно спрашиваю: о каком сене ты ведешь
разговор?
- О сене в Калиновом Углу. Там наши травокосы рядом, и вы наше сено
попросту украли, факт!
Поляница, будто обрадовавшись, что недоразумение так счастливо
разрешилось, звучно хлопнул себя ладонями по сухим голеням и раскатисто
засмеялся:
- Так ты бы с этого и начинал, дружище! А то заладил одно - сено да
сено, а какое сено - вопрос. В Калиновом Углу вы по ошибке или с
намерением произвели покос на нашей земле. Мы это сено и забрали на полном
и законном основании. Ясно, друг?
- Нет, липовый друг, неясно. Почему же, если это ваше сено, вы увозили
его воровски, ночью?
- Это дело бригадира. Ночью для скота, да и для людей работать лучше,
прохладнее, наверно, поэтому и возили его ночью. А у вас ночами разве не
работают? Напрасно! Ночью, особенно светлой, работать гораздо легче, чем
среди дня, в жарищу.
Давыдов усмехнулся:
- Сейчас в аккурат ночи-то темные, факт!
- Ну, знаешь ли, и в темную ночь ложку мимо рта не пронесешь.
- Особенно если в ложке - чужая каша...
- Это ты оставь, друг! Имей в виду, что твои намеки глубоко оскорбляют
и честных, вполне сознательных колхозников "Красного луча", и меня как
председателя колхоза. Как-никак, но мы труженики, а не мазурики, имей в
виду!
Глаза Давыдова сверкнули, но он, все еще сдерживаясь, сказал:
- А ты оставь свои пышные слова, липовый друг, и давай говорить
по-деловому. Тебе известно, что три межевых столба весною этого года
перенесены в Калиновом Углу по обеим сторонам балки? Твои честные
колхозники перенесли их, спрямили линию границы и оттяпали у нас не меньше
четырех-пяти гектаров земли. Тебе это известно?
- Друг! Откуда ты это взял? Твоя подозрительность, имей в виду, глубоко
оскорбляет ни в чем не повинных...
- Хватит болтать и прикидываться! - прервал Давыдов Поляницу, невольно
закипая. - Ты что, считаешь меня за малахольного, что ли? С тобою говорят
серьезно, а ты тут спектакли разыгрываешь, обиженным благородством
балуешься. Я сам по пути сюда заезжал в Калинов Угол и сам проверил, о чем
мне сообщили колхозники: сено увезено, а столбы перенесены, факт! И от
этого факта ты никуда не денешься.
- Да я никуда и не собираюсь деваться! Я - вот он, весь тут, бери меня
голыми руками, но... перед тем как брать, посмоли их! Посмоли, друг
покрепче руки, а не то я, имей в виду, вывернусь, как налим...
- То, что сделали тубянцы, называется самозахватом, и за это отвечать
будешь ты, Поляница!
- Это, друг, еще надо доказать - насчет переноса межевых знаков. Это,
друг, твое голословное утверждение, не больше. А сено у тебя не меченое.
- Волк и меченую овечку берет.
Поляница чуть приметно улыбнулся, а сам укоризненно качал головой:
- Ай-ай-ай! Уже с волками нас сравниваешь! Говори что хочешь, но я не
верю, что столбы мог кто-то вырыть и перенести.
- А ты поезжай и сам проверь. Ведь следы, где прежде стояли знаки,
остались? Остались! На том месте и почва рыхлее, и трава пониже, и
признаки круглых окопов видны как на ладони, факт! Ну, что ты на это
скажешь! А хочешь - давай вместе туда проедем. Согласен? Нет, товарищ
Поляница, ты от меня не отвертишься! Так что же, поедем или как?
Давыдов молча курил, ожидая ответа, молчал и Поляница, все так же
безмятежно улыбаясь. В заставленной цветами комнате было душно. На окнах
бились о мутные стекла и монотонно жужжали мухи. Сквозь прорезь тяжелых,
глянцево-зеленых листьев фикуса Давыдов увидел, как на крыльцо вышла
молодая, преждевременно и чрезмерно располневшая, но все еще красивая
женщина, одетая в старенькую юбчонку и заправленную в нее ночную рубашку с
короткими рукавами. Защищая ладонью глаза от солнца, она смотрела куда-то
вдоль улицы и, вдруг оживившись, закричала неприятно резким, визгливым
голосом:
- Фенька, проклятая дочь, гони телка! Не видишь, что корова из табуна
пришла?
Поляница тоже посмотрел в окно на оголенную по самое плечо, полную
молочно-белую руку женщины, на выбившиеся из-под косынки пушистые русые
волосы, шевелившиеся под ветром, и почему-то пожевал губами, вздохнул.
- Уборщица тут, при правлении, живет, чистоту соблюдает. Женщина -
ничего, но очень уж крикливая, никак не отучу ее от крика... А в поле
незачем мне ехать, Давыдов. Ты побывал там, посмотрел, и хватит. И сено я
тебе не верну, не верну, вот и весь разговор! Дело это спорное:
землеустройство тут проходило пять лет назад, и не нам с тобой разбираться
в этой тяжбе между тубянцами и гремяченцами.
- В таком случае - кому же?
- Районным организациям.
- Хорошо, я с тобой согласен. Но земельные споры - само собою, а сено
ты верни. Мы его косили, нам оно и принадлежит.
Очевидно, Поляница решил положить конец никчемному, с его точки зрения
разговору. Он уже не улыбался. Пальцы его правой руки, безвольно лежавшей
на столе, слегка пошевелились и медленно сложились в кукиш. Указывая на
него глазами, Поляница бодро проговорил почему-то на своем родном языке:
- Бачишь, що це такэ? Це - дуля. Ось тоби моя видповидь! А покы - до
побачения, мени трэба працюваты. Бувай здоров!
Давыдов усмехнулся:
- Чудаковатый ты спорщик, как посмотрю я на тебя... Неужели слов тебе
не хватает, что ты, как базарная баба, мне кукиш показываешь? Это,
братишечка, не доказательство! Что же, из-за этого несчастного сена
прокурору на тебя жаловаться прикажешь?
- Жалуйся кому хочешь, - пожалуйста! Хочешь - прокурору, хочешь - в
райком, а сено я не верну и землю не отдам, так и имей в виду, - снова
переходя на русский язык, ответил Поляница.
Больше говорить было не о чем, и Давыдов поднялся, задумчиво посмотрел
на хозяина.
- Смотрю я на тебя, товарищ Поляница, и удивляюсь: как это ты -
рабочий, большевик, - и так скоро по самые уши завяз в
мелкособственничестве? Ты вначале, бахвалясь кулацкой обстановкой, сказал,
что сохранил внешность этой комнаты, но, по-моему, ты не только внешность
кулацкого дома сохранил, но и внутренний душок его, факт! Ты и сам-то за
полгода пропитался этим духом! Родись ты лет на двадцать раньше, из тебя
непременно вышел бы самый настоящий кулак, фактически тебе говорю!
Поляница пожал плечами, снова утопил в складках кожи остро
поблескивающие глазки.
- Не знаю, вышел бы из меня кулак или нет, а вот из тебя, Давыдов, имей
в виду, уж наверняка бы вышел если не поп, то обязательно - церковный
староста.
- Почему это? - искренне изумился Давыдов.
- Да потому, что ты, бывший морячок, по самые уши залез в религиозные
предрассудки. Имей в виду, будь я секретарем райкома, - ты бы у меня
положил на стол партбилет за твои штучки.
- За какие штучки? О чем ты говоришь? - Давыдов даже плечами приподнял
от удивления.
- Брось притворяться! Ты очень даже понимаешь, о чем я говорю. Мы тут
всей ячейкой бьемся против религии, два раза ставили на общеколхозном и на
хуторском собраниях вопрос о закрытии церкви, а ты что делаешь? Ты, имей в
виду, палки нам в колеса вставляешь, вот чем ты занимаешься!
- Валяй дальше, интересно послушать про палки, которые я тебе вставляю.
- А ты что делаешь? - продолжал Поляница, уже заметно разгорячась. - Ты
на колхозных лошадях по воскресеньям старух возишь в церковь молиться, вот
что ты делаешь! А мне наши женщины, имей в виду, этим делом по глазам
стрекают: "Ты, говорят, такой-сякой, хочешь церковь закрыть и под клуб ее
оборудовать, а гремяченский председатель верующим женщинам полное уважение
делает и даже на лошадях по праздникам их в церковь возит".
Давыдов невольно расхохотался:
- Так вот о чем речь! Вот в каких религиозных предрассудках,
оказывается, я виноват! Ну, это штука не очень страшная!
- Для тебя, может быть, и не страшная, а для нас, имей в виду, хуже и
быть не может! - запальчиво продолжал Поляница. - Ты выдабриваешься перед
колхозниками, хочешь для всех хорошим быть, а нам в антирелигиозной работе
подрыв устраиваешь. Хорош коммунист, нечего сказать! Других в
мелкособственнических настроениях уличаешь, а сам черт знает чем
занимаешься. Где же твоя политическая сознательность? Где твоя
большевистская идейность и непримиримость к религии?
- Подожди, идейный болтун! Ты поосторожнее на поворотах!.. Что значит
"выдабриваешься"? Ты знаешь, почему я старух отправил на лошадях? Знаешь,
из какого расчета я так поступил?
- А мне плевать на твои расчеты с высокой колокольни! Ты рассчитывай,
как умеешь, только не путай наших расчетов в борьбе с поповщиной. Как
хочешь, но на бюро райкома я поставлю вопрос о твоем поведении, имей в
виду!
- Я, признаться, думал, что ты, Поляница, умнее, - с сожалением сказал
Давыдов и вышел не попрощавшись. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
