Погожие, жаркие дни ускорили созревание трав по суходолам, и в степной
покос наконец-то включилась последняя, третья, бригада гремяченского
колхоза. Косари этой бригады выехали в степь в пятницу утром, а в субботу
вечером на квартиру к Давыдову пришел Нагульнов. Он долго сидел молча,
сутулый, небритый и словно бы постаревший за последние дни. На крутом
подбородке его, заросшем темной щетиной, Давыдов впервые увидел изморозный
проблеск седины.
Минут десять и хозяин и гость в молчании курили, и за это время никто
из них не проронил ни слова, никому не хотелось первому начинать разговор.
Но уже перед тем как уходить, Нагульнов спросил:
- Кто будто у Любишкина все на покос выехали, ты не проверял?
- Кто выделен, тот и уехал. А что?
- Ты бы завтра с утра к нему в бригаду смотался, поглядел, как там у
него дела настроились.
- Не успели выехать, и уже проверять? Не рано ли?
- Завтра воскресенье.
- Ну и что из этого?
Сухие губы Нагульнова чуть тронула еле приметная усмешка:
- У него в бригаде почти сплошь все богомольцы, приверженные к
церковному опиуму, а особенно - которые в юбках. Выехать-то они выехали, а
косить в праздник ни черта не будут! Гляди, ишо в Тубянской в церковь
кое-кто из бабенок потянется, а дело не ждет, да и погода может подвести,
и получим вместо сена собачью подстилку.
- Хорошо, я съезжу с утра пораньше, проверю. Никаких отлучек,
разумеется, не допущу! Спасибо, что предупредил. А почему же это только у
Любишкина, как ты говоришь, почти сплошь богомольные?
- Ну, этого добра и в других бригадах хватает, но в третьей их гуще.
- Понятно. А ты что думаешь завтра делать? Может быть, в первую
проедешь?
Нагульнов нехотя ответил:
- Никуда я не поеду, "побуду несколько дней дома. Что-то я весь
какой-то квелый стал... Как будто меня в три била били, в пяти мялах
мяли...
Так уже повелось в гремяченской ячейке, что во время полевых работ
каждый коммунист обязан был находиться в поле. Обычно выезжали туда еще
надолго до получения указаний из райкома. И на этот раз присутствие
Нагульнова в одной из бригад было просто необходимо, но Давыдов отлично
понимал душевное состояние товарища, а потому и сказал:
- Что ж, оставайся, Макар, дома. Оно так-то, пожалуй, и лучше будет:
надо же кому-нибудь из руководителей на всякий случай в хуторе быть.
Последнюю фразу Давыдов добавил только потому, что не хотел в открытую
выказывать Макару свое сочувствие. И Нагульнов - будто он только за этим и
приходил, - не попрощавшись, вышел.
Но через минуту снова вошел в горницу, виновато усмехнулся:
- Память у меня стала, как дырявый карман, даже попрощаться с тобою
забыл. Вернешься от Любишкина - зайди, расскажи, как там богомольцы живут
и куда глазами глядят: под ноги лошадям или на крест тубянской церкви. Ты
им скажи, этим крещенным чудакам, что Христос только древним людям манную
крупу с неба сыпал в голодный год, да и то раз за всю жизню, а казакам он
сено на зиму заготавливать не будет, пущай на него не надеются! Одним
словом, развей там на полный ход антирелигиозную пропаганду! Да ты и сам
знаешь, что именно при таких случаях надо говорить. Жалко, что я с тобой
не поеду, а то бы я мог тебе большую пользу в антирелигии оказать. Оно,
конечно, может, и не такой уж сильный я оратор, но зато, брат, кулак у
меня при случае на любую дискуссию гожий! Как разок припечатаю, так мой
супротивник и возражать мне не сможет, потому что возражать хорошо стоя, а
лежа - какие же у него могут быть возражения? Лежачие возражения во
внимание не принимаются!
Нагульнов, вдруг оживившись и блестя повеселевшими глазами, предложил:
- Давай, Сема, и я с тобой поеду! А ну, не ровен час, у тебя с бабами
неувязка выйдет на почве религиозного недоумения, тогда и я очень даже
могу тебе пригодиться. Ты же наших баб знаешь: ежели они тебя весною в
первый раз до смерти не доклевали, то в другой раз непременно доклюют. А
со мной ты не пропадешь! Я знаю, как с этим чертовым семенем обходиться!
Всеми силами сдерживая смех, Давыдов испуганно замахал руками:
- Нет, нет! Что ты! Никакой мне твоей помощи не надо, сам обойдусь! А
может быть, и страхи-то твои совершенно напрасны? Народ стал значительно
сознательнее по сравнению с первыми месяцами коллективизации, факт! А ты,
Макар, по-прежнему меряешь его на старый аршин, это - тоже факт!
- Как хочешь, могу ехать, могу и не ехать. Подумал, что, может быть,
пригожусь тебе, а ежели ты такой гордый герой - управляйся сам.
- Ты не обижайся, Макар, - примиряюще заговорил Давыдов. - Но из тебя
плохой борец против религиозных предрассудков, а вот напортить в этом деле
ты можешь основательно, ох, основательно!
- По этому вопросу я с тобой спорить не желаю, - сухо сказал Нагульнов.
- Смотри только, не прошибись! Ты привык этим вчерашним собственникам в
зубы заглядывать, а я агитирую их так, как мне моя партизанская совесть
подсказывает. Ну, я пошел. Бывай здоров!
Словно расставаясь надолго, они обменялись по-мужски крепким
рукопожатием. Рука у Нагульнова была твердая и холодная, как камень, а в
глазах, уже утративших недавний живой блеск, снова появилась
невысказанная, затаенная боль. "Нелегко ему сейчас..." - подумал Давыдов,
с усилием подавляя незваное чувство жалости.
Держась за дверную скобу, Нагульнов повернулся к Давыдову, но глядел не
на него, а куда-то в сторону, и в голосе его, когда он заговорил,
появилась легкая хрипотца:
- Моя предбывшая супруга, а твоя краля подалась куда-то из хутора.
Слыхал?
Пораженный Давыдов, еще ничего не знавший о том, что Лушка уже
несколько дней тому назад навсегда распростилась с Гремячим Логом и
родными памятными ей местами, убежденно сказал:
- Не может этого быть! Куда она денется без документов? Наверняка у
тетки живет, выжидает, когда улягутся разговоры о Тимофее. Да и на самом
деле, неудобно ей сейчас показываться на люди. Нескладно у нее с Тимофеем
вышло...
Макар усмехнулся, хотел было сказать: "А со мною и с тобою складнее у
нее вышло?" - но сказал другое:
- Паспорт у нее на руках, и подалась она из хутора в среду, это я тебе
точно говорю. Сам видел, как она на зорьке выбралась на шлях, - небольшой
узелок, наверно с одежонкой, у нее в руке, - на бугре постояла малость,
поглядела на хутор и сгинула с глаз, нечистая сила! У тетки ее я
допытывался: "Куда, мол, Лукерья следы направила? Но тетка ничегошеньки не
знает. Сказала ей Лукерья, что пойду, дескать, куда глаза глядят. Вот и
все. Вот так-то у нее, у проклятой шалавы, жизненка и выплясалась...
Давыдов молчал. Старое чувство стыда и неловкости перед Макаром
овладело им с новой силой. Пытаясь казаться равнодушным и тоже глядя
куда-то мимо Макара, он тихо сказал:
- Ну и скатертью дорога! Жалеть о ней некому.
- Она ни в чьей жалости сроду не нуждалась, а вот насчет разных любовей
Тимошка нас с тобой, брат, обштопал. Уж это, как ты приговариваешь, факт!
Ну, чего ты носом крутишь? Не нравится? Мне брат, тоже не дюже нравится
такое дело, а куда же от правды денешься! Лукерью прохлопать и мне и тебе
было очень даже просто. А почему? Да потому, что она такая баба, что
распрочерт, а не баба! Ты думаешь, она об мировой революции душой
изболелась? Как то ни черт! Ни колхозы, ни совхозы, ни сама Советская
власть ей и на понюх не нужны! Ей бы только на игрища ходить, поменьше
работать, побольше хвостом крутить, вот и вся ее беспартийная программа!
Такую бабу возле себя держать - это надо руки смолой вымазать, ухватиться
за ее юбку, глаза зажмурить и позабыть обо всем на белом свете. Но я так
думаю, что ежели трошки придремать, так она, как гадюка из своей шкуры,
так и она из собственной юбки выползет и телешом, в чем мать родила,
увеется на игрища. Вот она какая, эта богом и боженятами клятая Лукерья!
Потому она к Тимошке и прилипла. Тимошка, бывало, с гармонью по неделе в
хуторе слоняется, мимо моей квартиры похаживает, а Лушку тем часом
лихорадка бьет, и не чает она, бедная, когда я из дому удалюсь. А чем же
нам с тобою было держать такую вертихвостку? За-ради нее и революцию и
текущую советскую работу бросить? Трехрядку на складчину купить? Ясная
гибель! Гибель и буржуазное перерожденчество! Нет, уж лучше пущай она на
первом суку хоть трижды повесится, а за-ради нее, такой паскуды, нам с
тобой, Сема, от нашей партийной идейности не отказываться!
Нагульнов снова оживился, выпрямился. Скулы его зарумянели. Он
прислонился к дверному косяку, свернул папироску, закурил и после двух или
трех глубоких затяжек заговорил уже спокойнее и тише, иногда переходя на
шепот:
- Признаться тебе, Семен, я боялся, что заголосит моя предбывшая, когда
увидит мертвого Тимошку... Нет! Тетка ее рассказывала, что подошла она к
нему без слез, без крику, опустилась перед ним на колени и тихочко
сказала: "Летел ты ко мне, мой ясный сокол, а прилетел к смерти... Прости
меня за то, что не смогла тебя остеречь от погибели". А потом сняла с
головы платок, вынула гребень, причесала Тимошку, чуб его поправила,
поцеловала в губы и пошла. Ушла от него и ни разу не оглянулась!
После недолгой паузы Макар опять заговорил громче, и в хрипловатом
голосе его Давыдов неожиданно уловил плохо скрытые нотки горделивости:
- Вот и все ее было прощание. Это как, здорово? А и крепка же на сердце
оказалась проклятая баба! Ну, я пошел. Бывай здоров!
Так вот, оказывается, зачем приходил Макар... Проводив его до калитки,
Давыдов вернулся к себе в полутемную горницу, не раздеваясь, бросился на
постель. Ему ни о чем не хотелось ни вспоминать, ни думать, хотелось
только поскорее забыться сном. Но сон не приходил.
В который раз уже он мысленно проклинал себя за опрометчивость, за
неосмотрительную связь с Лушкой! Ведь даже маленькой капли любви не было в
их отношениях... А вот появился Тимофей, и Лушка, не задумываясь, порвала
с ним, с Давыдовым, снова прильнула к Тимофею и пошла за любимым человеком
очертя голову. Что ж, видно, и на самом деле первая любовь не
забывается... Покинула хутор не сказав ни слова, не простившись. А,
собственно, на что он ей нужен? Она простилась с тем, кто был ей дорог и
мертвый, а при чем здесь он, Давыдов? Все идет своим порядком. А вся эта
не очень чистоплотная история с Лушкой - как плохое, незаконченное письмо,
оборванное на полуслове. Только и всего!
Давыдов ворочался на узкой койке, кряхтел, два раза вставал курить, но
уснул уже на рассвете. А проснулся, когда окончательно рассвело. Короткий
сон не освежил его, нет! Он поднялся, испытывая такое ощущение, как в часы
тяжелого похмелья: его томила жажда, нестерпимо болела голова, во рту было
сухо, временами подступала легкая тошнота. С трудом опустившись на колени,
он долго искал сапоги, шарил руками под койкой, под столом, недоуменно
оглядывая углы пустой горницы, и, только выпрямившись и увидев сапоги у
себя на ногах, досадливо крякнул, прошептал:
- Дошел матрос до ручки. Поздравляю! Дальше и ехать некуда, факт!
Проклятая Лушка! Четверо суток нет ее в хуторе, а она все со мною...
Возле колодца он разделся до пояса, долго плескал на горячую потную
спину ледяную воду, ахал, стонал, мочил голову - и вскоре, почувствовав
некоторое облегчение, пошел на колхозную конюшню.
13
Через час он был уже возле стана третьей бригады, но еще издали
заметил, что в бригаде творится что-то неладное: добрая половина косилок
не работала, по степи там и сям ходили стреноженные лошади, подсохшие
валки сена никто не сгребал, и ни единой копешки не виднелось до самого
горизонта...
Возле бригадной будки на разостланном рядне шестеро казаков резались в
карты, седьмой - подшивал развалившийся чирик, а восьмой - спал, уютно
устроившись в холодке возле заднего колеса будки, уткнувшись лицом в
скомканный и грязный брезентовый плащ. Завидев Давыдова, игроки лениво
встали, за исключением одного, которые, полулежа, опираясь на локоть и,
очевидно, переживая недавний проигрыш, медленно и задумчиво перетасовывал
колоду карт.
Бледный от бешенства, Давыдов подскакал к игрокам вплотную, крикнул
срывающимся голосом:
- Это - работа?! Почему не косите? Где Любишкин?
- Так нынче же воскресенье, - нерешительно отозвался кто-то из игроков.
- А погода будет ожидать вас?! А если дождь пойдет?!
Давыдов так круто повернул коня, что тот, побочив, ступил на рядно и
вдруг, испугавшись необычной опоры под ногами, взвился на дыбы, прыгнул
далеко в сторону. Давыдов резко качнулся, едва не потеряв стремя, но все
же удержался в седле. Он отвалился назад, до отказа натянул поводья и,
когда кое-как овладел переплясывавшим на одном месте конем, крикнул еще
громче:
- Где Любишкин, спрашиваю?!
- Вон он косит, вторая косилка слева по бугру. Да ты чего расшумелся,
председатель? Гляди, как бы голос не сорвал... - язвительно ответил Устин
Рыкалин, пожилой приземистый казак со сросшимися у переносья белесыми
бровями и густовеснушчатым круглым лицом.
- Почему лодырничаете?! Я вас всех спрашиваю! - Давыдов даже задохнулся
от негодования и крика.
После недолгого молчания болезненный и смирный Александр Нечаев, живший
в хуторе по соседству с Давыдовым, ответил:
- Лошадей некому гонять, вот оно какое дело. Бабы и которые девки в
церкву ушли, ну а мы нехотяючи и празднуем... Просили их, окаящих,
отставить это дело, так они ни в какую, и погладиться не дались! То есть
никак не могли их удержать. И так и этак просили, но уломать не могли,
верь слову, товарищ Давыдов.
- Допустим, верю. Но почему вы-то, мужчины, не работаете? - уже
несколько сдержаннее, но все еще излишне громко спросил Давыдов.
Конь никак не хотел успокоиться, он приседал и пугливо стриг ушами, под
кожей у него мелкими волнами ходила дрожь. Давыдов, сдерживая коня туго
натянутыми поводьями, гладил его шелковистую, теплую шею, терпеливо ждал
ответа, но на этот раз молчание что-то затянулось...
- Опять же не с кем работать. Баб-то, говорю, нету, - уже неохотно
проговорил Нечаев, оглядываясь на остальных, вероятно ожидая от них
поддержки.
- Как это не с кем? Вас здесь восемь человек бездельников. Могли бы
пустить четыре косилки? Могли! А вы картами развлекаетесь. Не ждал я от
вас этакого отношения к колхозному делу, не думал, факт!
- А ты что думал? Ты думал, что мы не люди, а рабочая скотина? -
вызывающе спросил Устин.
- Что ты этим хочешь сказать?
- Рабочие имеют выходные дни?
- Имеют, но заводы по воскресеньям не останавливаются, и рабочие в
цехах в картишки не перебрасываются, как вот вы здесь. Понятно?
- По воскресеньям там, небось другие смены работают, а мы тут одни как
проклятые! С понедельника до субботы - в хомуте и в воскресенье из него не
вылазишь, да что это за порядки? А Советская власть так диктует? Она
диктует, что не должно быть разных различнее между трудящим народом, а вы
искажаете законы, норовите в свою пользу их поворотить.
- Что ты мелешь? Ну что ты мелешь? - раздраженно воскликнул Давыдов. -
Я хочу обеспечить сеном на зиму весь колхозный скот, да и всех ваших
коровенок. Понятно? Так что это - моя польза? Моя личная выгода? Что же ты
мелешь, болтун?!
Устин пренебрежительно махнул рукой:
- Вам лишь бы план вовремя выполнить, а там хучь травушка не расти.
Дюже вам снилась наша скотинка, так я тебе и поверил! На провесне семена в
Войсковой возили со станции - сколько быков по дороге легло костьми? Не
счесть! А ты нам тут очки втираешь!
- Быки Войскового колхоза дохли в дороге потому, что такие субчики, как
ты, хлеб позарывали в землю. В колхоз вступили, а хлеб спрятали. Надо же
было чем-то сеять? Вот и пришлось гнать быков за семенами в немыслимую
дорогу, потому они и дохли, факт! Будто ты этого не знаешь?
- Вам лишь бы план выполнить, потому ты и стараешься насчет сена, -
упрямо бубнил Устин.
- Да что я, сам буду есть это сено, что ли? Для общей же пользы
стараюсь! И при чем тут план? - потеряв терпение, выкрикнул Давыдов.
- Ты не шуми, председатель, шумом-громом ты меня не испужаешь, я в
артиллерии служил. Ну, пущай, скажем, для общей пользы ты стараешься, а к
чему же из людей жилы тянуть, заставлять их работать день и ночь? Вот при
этом-то самом и план! Ты норовишь перед районным начальством выслужиться,
районное - перед краевым, а мы за вас расплачивайся. А ты думаешь, что
народ ничего не видит? Ты думаешь, народ слепой? Он видит, да куда же от
вас, таких службистых, денешься? Тебя, к примеру, да и таких других, как
ты, мы сместить с должности не можем? Нет! Вот вы и вытворяете, что вам на
ум взбредет, а Москва - далеко, Москва не знает, какие коники вы тут
выкидываете...
Вопреки предположениям Нагульнова, не с женщинами пришлось Давыдову
столкнуться. Но от этого задача его не становилась легче. По
настороженному молчанию казаков Давыдов понял, что окриком тут не
поможешь, а скорее повредишь делу. Надо было запастись выдержкой и
действовать самым надежным средством - убеждением. Внимательно разглядывая
злое лицо Устина, он облегченно подумал: "Хорошо, что я не взял с собою
Макара! Быть бы сейчас мордобою и драке..."
Чтобы как-то выиграть время и осмыслить предстоящий план схватки с
Устином и, возможно, с теми, кто его вздумает поддержать, Давыдов спросил:
- Когда меня выбирали председателем, ты голосовал за меня, Устин
Михайлович?
- Нет, воздержался! С чего бы это я стал за тебя голосовать? Тебя
привезли, как кота в мешке...
- Я сам приехал.
- Все едино, приехал кот в мешке, так с какой же стати я бы за тебя
голосовал, не знаючи, что ты за фигура!
- А сейчас ты против меня?
- А как же иначе? Конечно, против!
- Тогда ставь на общем колхозном собрании вопрос о моем смещении. Как
собрание постановит, так и будет. Только обосновывай свое предложение как
следует, иначе погоришь!
- Не погорю, не беспокойся, и с этим ишо успеется, это не к спеху. А
пока ты, председатель, скажи нам: куда ты наши выходные дни замотал?
Ответить на такой вопрос было проще простого, но Устин не дал Давыдову
и рта раскрыть:
- Почему в районе, в станице то есть, служащие барышни по воскресеньям
морды намажут, напудрят и гуляют по улицам день-деньской, по вечерам танцы
танцуют, кино ходят глядеть, а наши бабы и девки должны и по воскресеньям
потом умываться?
- В рабочую пору, летом...
- У нас всегда рабочая пора - и зимой и летом, круглый год - рабочая
пора.
- Я хочу сказать...
- Нечего зря язык мозолить! И сказать тебе нечего!
Давыдов предупреждающе поднял руку:
- Постой, Устин!
Но Устин перебил его дробной скороговоркой:
- Я и так стою перед тобой, как работник, а ты в седле сидишь, как
барин.
- Подожди же, прошу тебя, как человека!
- Нечего мне ждать! Жди не жди, а верного слова от тебя ни черта не
дождешься!
- Ты дашь мне сказать? - багровея, крикнул Давыдов.
- Ты на меня не ори! Я тебе не Лушка Нагульнова! - Устин хватнул
воздуха широко раздутыми ноздрями и каким-то надтреснутым голосом
заговорил громко и часто: - Все равно, брехать на ветер мы тебе тут не
дадим! Трепись на собраниях сколько влезет, а тут речь мы ведем. И ты,
председатель, нас картами не попрекай! Мы в колхозе сами хозяева: хотим -
работаем, не хотим - отдыхаем, а силком работать нас в праздники ты не
заставишь, кишка у тебя тонка!
- Ты кончил? - еле сдерживаясь, спросил Давыдов.
- Нет, не кончил. И я тебе скажу напоследок так: не нравятся тебе наши
порядки - убирайся к чертовой матери туда, откуда приехал! Никто тебя к
нам в хутор не приглашал, а мы и без тебя, бог даст, как-нибудь проживет.
Ты нам - не свет в окне!
Это была явная провокация. Давыдов отлично понимал, куда клонит Устин,
но владеть своими чувствами уже не мог. В глазах у него зарябило, и он с
минуту почти незряче смотрел на сросшиеся брови Устина, на его круглое,
почему-то расплывшееся лицо, отдаленно ощущая, как правая рука, крепко
сжимавшая рукоятку плети, наливается кровью, тяжелеет до острой,
покалывающей боли в суставах пальцев.
Устин стоял против него, небрежно засунув руки в карманы штанов, широко
расставив ноги... Устин как-то сразу обрел недавнюю уравновешенность и
теперь, чувствуя за собой молчаливую поддержку казаков, уверенный в
собственном превосходстве, спокойно и нагловато улыбался, щурил голубые,
глубоко посаженные глаза. А Давыдов все больше бледнел и только молча
шевелил побелевшими губами, не в силах произнести ни слова. Он упорно
боролся с собой, он напрягал всю волю, чтобы обуздать в себе слепую,
нерассуждающую ярость, чтобы как-нибудь не сорваться. Откуда-то, словно бы
издалека, доносился голос Устина, и Давыдов отчетливо улавливал и смысл
того, о чем говорил Устин, и издевательские интонации, звучавшие в его
голосе...
- Чего же ты, председатель, зеваешь ртом, а сам молчишь как рыба? Язык
проглотил или сказать нечего? Ты же вроде говорить хотел, а сам как воды в
рот набрал... То-то и оно, против правды, видно, не попрешь! Нет уж,
председатель, ты лучше с нами не связывайся и не горячись по пустякам. Ты
лучше по-мирному слазь-ка с коня да давай с нами в картишки перекинемся,
сыграем в подкидного дурачка. Это, брат, умственное дело, это тебе не
колхозом руководить...
Кто-то из стоявших позади Устина казаков тихо засмеялся и оборвал смех.
На короткий миг нехорошая тишина установилась возле будки. Только слышно
было, как бурно дышит Давыдов, стрекочут вдали лобогрейки да умиротворяюще
и беззаботно поют, заливаются в голубом поднебесье невидимые глазу
жаворонки. Уж им-то во всяком случае не было никакого дела до того, что
происходит между столпившимися возле будки взволнованными людьми...
Давыдов медленно поднял над головою плеть, тронул коня каблуками. И
тотчас же Устин стремительно шагнул вперед, левой рукой схватил коня под
уздцы, а сам ступил вправо, вплотную прижался к ноге Давыдова.
- Никак вдарить хочешь? Давай попробуй! - угрожающе и тихо проговорил
он.
На лице его вдруг резко обозначились крутые скулы, глаза блеснули
веселым вызовом, нетерпеливым ожиданием.
Но Давыдов с силой хлопнул плетью по голенищу своего порыжелого сапога
и, глядя сверху вниз на Устина, тщетно пытаясь улыбнуться, громко сказал:
- Нет, не ударю я тебя, Устин, нет! Не надейся на это, белячок! Вот
если бы ты попался мне лет десять назад - тогда другое дело... Ты у меня
еще тогда навеки отговорился бы, контрик!
Отодвинув Устина в сторону легким движением ноги, Давыдов спешился.
- Ну что ж, Устин Михайлович, взялся за поводья - теперь веди,
привязывай коня. Говоришь, в картишки с вами сыграть? Пожалуйста, с
удовольствием! Сдавайте, факт!
Больно уж неожиданный оборот приняло дело... Казаки переглянулись,
помедлили и молча стали рассаживаться возле рядна. Устин привязал коня к
колесу будки, сел против Давыдова, по-калмыцки поджав ноги, изредка и
быстро взглядывая на него. Нет, он вовсе не считал, что потерпел поражение
в столкновении с Давыдовым, а потому и решил продолжить разговор:
- Так на счет выходных ты ничего и не сказал, председатель! Под сукно
положил вопрос...
- У нас с тобой разговор еще впереди, - многозначительно пообещал
Давыдов.
- Это как надо понимать? Вроде как ты мне угрожаешь?
- Нет, зачем же! Сел в карты играть, значить посторонние разговоры в
сторону. Время еще будет поговорить...
Но теперь уже чем спокойнее становился Давыдов, тем больше волновался
Устин. Не доиграв кона, он с досадой бросил карты на рядно, обнял руками
колени.
- Какая там к черту игра, давайте лучше поговорим про выходные. Ты
думаешь, председатель, об этих выходных одни люди беспокоятся? Как бы не
так! Вчера утречком это пошел я лошадей запрягать, а гнедая кобыла
вздохнула от горя и говорит мне человечьим языком: "Эх, Устин, Устин, и
что это за колхозная жизня! И в будни на мне работают, день и ночь хомута
не сымают, и в праздники не выпрягают. А раньше было не то-о-о! Раньше на
мне, бывало, по воскресеньям не работали, а только либо по гостям ездили,
либо, скажем, по свадьбам. Раньше жизня моя не в пример лучше была!" Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
