*** Казаки вполголоса, но дружно рассмеялись. Сочувствие их было как будто
бы на стороне Устина. Но они выжидающе притихли, когда Давыдов, трогая
рукою кадык, негромко сказал:
- А чья она была до колхоза, эта интересная кобылка?
Устин хитро сощурился и даже слегка подмигнул Давыдову:
- Небось, думаешь моя? Моими словами говорила? Нет, председатель, тут
ты ошибку понес! Это Титкова была кобылка, эта животная из раскулаченных.
Она у него при единоличной жизни не так, как в колхозе, питалась: объедьев
зимой и не нюхала, на одном овсе, считай, почти все зубы съела. Не жила,
можно сказать, а роскошничала!
- Значит - старая кобылка, если зубы съела? - как бы невзначай спросил
Давыдов.
- Старая, старая, в преклонных годах, - охотно согласился Устин, не
ожидавший от противника никакого подвоха.
- Тогда напрасно ты слушаешь эту разговорчивую кобылу, - убежденно
сказал Давыдов.
- Почему же это напрасно?
- Да потому, что у кулацкой кобылы - кулацкие и разговоры.
- Так она же теперь колхозница...
- По виду и ты колхозник, а на деле - кулацкий подпевала.
- Ну, это ты уж, председатель, загнул чересчур...
- Ничего не загнул, а факт остается фактом. И потом, если кобыла
старая, охота тебе была ее слушать? Она же от старости весь ум выжила!
Будь она помоложе да поумнее - не так ей надо было с тобой разговаривать!
- А как же? - уже настороженно спросил Устин.
- Ей надо было сказать тебе так: "Эх, Устин, Устин, кулацкий ты
прихвостень! Зимою ты, сукин сын, ни черта не работал, весною не работал,
больным притворялся, и сейчас не хочешь по-настоящему работать. Чем же ты
меня, гнедую кобылу, зимовать будешь и что сам зимою жрать будешь?
Подохнем мы с тобой с голоду от таких наших трудов!" Вот как ей надо было
с тобой разговаривать!.
Общий хохот покрыл последние слова Давыдова. Нечаев смеялся, как
девушка, словно горох сыпал, и по-девичьи тоненько взвизгивал. Басистый
Герасим Зяблов даже вскочил на ноги и хохотал, потешно приседая, и, как во
время пляски, хлопал себя ладонями по голенищам сапог. А престарелый Тихон
Осетров, захватив сивую бороду в кулак, пронзительно кричал:
- Ложись, Устин, ниц и не подымай головы! Начисто стоптал тебя Давыдов!
Но, к удивлению Давыдова, смеялся и сам нимало не смущенный Устин, и
смех его вовсе не был насильственным или притворным.
Когда понемногу установилась тишина, Устин первый сказал:
- Ну, председатель, сразил ты меня... Не думал я, что ты ловко из-под
меня вывернешься. А вот насчет кулацкого прихвостня - это ты напрасно, и
насчет того что весною я не хворал, а притворялся, - тоже напраслину на
меня возводишь. Тут ты, председатель, извиняй, пожалуйста, но брешешь!
- Докажи это.
- Чем же я тебе докажу?
- Фактами.
- Какие же могут быть к нашему шутейному разговору факты? - неуверенно
улыбаясь, спросил уже немного посерьезневший Устин.
- Ты брось дурака валять! - зло сказал Давыдов. - Разговор наш далеко
не шутейный, и дело, которое ты затеял, вовсе не шуточное. А факты - вот
они тебе налицо: в колхозе ты почти не работаешь, пытаешься тянуть за
собой несознательный элемент, ведешь опасные для тебя разговорчики, и вот
сегодня, например, тебе удалось сорвать выход на работу: половина бригады
не косит благодаря твоим стараниям. Какие же тут к черту шутки?
Смешливо вздернутые брови Устина опустились и опять сошлись у переносья
в одну прямую и жесткую линию:
- Про выходные дни сказал и сразу попал в кулацкие прихвостни и в
контры? Стало быть, только тебе одному можно говорить, а нам - молчать и
губы рукавом вытирать?
- Не только поэтому! - горячо возразил Давыдов. - Все твое поведение
нечестное, факт! Что ты распинаешься о выходных днях, когда ты зимою имел
этих выходных в месяц по двадцать дней! Да и не только ты один, а и все
остальные, кто здесь сейчас находится. Что вы зимою делали, кроме уборки
скота да очистки семян? Да ничего! На теплых печках отлеживались! Так
какое же право вы имеете устраивать себе выходные в самую горячую пору,
когда каждый час дорог, когда под угрозой покос? Ну, скажите по совести!
Устин, не моргая, молча и пристально смотрел на Давыдова. Вместо него
заговорил Тихон Осетров:
- Тут, донцы, в кулак шептать нечего. Давыдов правильно говорит. Наша
промашка вышла, нам ее и поправлять. Такое наше дело, что праздновать
приходится не всегда, а в большинстве действительно в зимнюю пору. Да оно
и раньше, при единоличестве, так же было. Раньше покрова кто из нас с
хозяйством управлялся? Не успеешь хлеба убрать - и вот уже надо тебе зябь
пахать. Давыдов верно говорит, и мы нынче зря баб в церкву пустили, а уж
про то, что сами на стану уселись воскресничать, тут и толковать нечего...
Одним словом, промашка! Сами перед собой обвиноватились, да и только. А
все это ты, Устин, ты нас сбил, баламутный дьявол!
Устин вспыхнул как порох. Голубые глаза его потемнели и злобно
заискрились:
- А у тебя, бородатая дура, свой ум при себе есть или ты его дома
забыл?
- То-то и оно, что, как видно, забыл...
- Ну, сбегай в хутор, принеси его!
Нечаев прикрыл рот узкой ладонью, чтобы не видно было улыбки,
подрагивающим, тонким голоском спросил у несколько смущенного Осетрова:
- А ты, Тихон Гордеич, надежно его схоронил, ум-то?
- А тебе какая печаль?
- Так нынче же воскресенье...
- Ну, и что такого?
- Сноха твоя небось прибиралась с утра, полы подметала, и ежели ты свой
умишко под лавкой схоронил или под загнеткой, то она беспременно веником
подхватит его и выметет на баз. А там его куры в один миг разгребут... Как
бы тебе, Гордеич, без ума не пришлось век доживать, вот об чем я
печалуюсь...
Все, не исключая Давыдова, рассмеялись, но смех у казаков был что-то не
очень весел... Однако недавнее напряжение исчезло. Как и всегда бывает в
таких случаях, веселая шутка предотвратила готовую разразиться ссору.
Обиженный Осетров, малость поостыв, только и сказал, обращаясь к Нечаеву:
- Тебе, Александр, как я погляжу, и дома забывать нечего и при себе из
ума ничего не имеешь. Ты-то умнее меня оказался? И твоя баба тоже зараз
марширует, дорогу на Тубянской меряет, и ты от картишек тоже не
отказывался.
- Мой грех! Мой грех! - отшучивался Нечаев.
Но Давыдов не был удовлетворен исходом разговора. Ему хотелось прижать
Устина по-настоящему.
- Так вот, давайте уж окончательно закончим про выходные, - сказал он,
в упор глядя на Устина. - Много ты зимой работал, Устин Михайлович?
- Сколько надо было, столько и работал.
- А все же?
- Не считал.
- Сколько у тебя числится трудодней?
- Не помню. И чего ты ко мне привязался? Возьмись да посчитай, ежели
тебе делать нечего, а без дела скучно.
- Мне и подсчитывать не надо. Если ты забыл, то мне - как председателю
колхоза - забывать не положено.
До чего же на этот раз пригодилась Давыдову объемистая записная книжка,
с которой он почти никогда не расставался! От недавно пережитого волнения
пальцы Давыдова все еще слегка дрожали, когда он торопливо перелистывал
замусоленные страницы книжки.
- Нашел твою фамилию, трудяга! А вот и твои заработки: за январь,
февраль, март, апрель и май всего, сейчас скажу, всего двадцать девять
трудодней. Ну, как? Лихо работал?
- Не густо у тебя накапано, Рыкалин! - с сожалением и укоризной сказал
один из казаков, глядя на Устина.
Но тот не хотел сдаваться:
- У меня еще полгода впереди, а кур по осени считают.
- Кур по осени будем считать, а выработку - ежедневно, - резко сказал
Давыдов. - Ты, Устин, заруби себе на носу: бездельников в колхозе мы
терпеть не будем! В три шеи будем гнать всех саботажников! Дармоеды нам в
колхозе не нужны. Ты подумай: куда ты идешь и куда заворачиваешь? У
Осетрова - почти двести трудодней, у остальных из вашей бригады - за сто,
даже у таких больных, как Нечаев, и то около сотни, а у тебя - двадцать
девять! Ведь это же позор!
- У меня жена хворая, женскими болезнями страдает и по неделям лежит
пластом. А окромя этого - шесть штук детей, - угрюмо сказал Устин.
- А ты сам?
- А что - я?
- Почему не работаешь на полную нагрузку?
И опять скулы Устина вспыхнули вишневым румянцем, а в голубых, зло
прищуренных глазах мелькнули недобрые огоньки.
- Что ты на меня вылупился и только в глаза мне глядишь да на морду?! -
возбужденно потрясая сжатой в кулак левой рукой, закричал он, и на его
круглой короткой шее вздулись синие вены. - Что я тебе, Лушка Нагульнова
или Варька Харламова, какая по тебе сохнет?! Ты на руки мои погляди, а
тогда и спрашивай с меня работу!
Он с силой выбросил вперед руки, и только тут Давыдов увидал, что на
изуродованной правой руке Устина одиноко торчит указательный палец, а на
месте остальных темнеют бурые, сморщенные пятна.
Давыдов озадаченно почесал переносицу:
- Вот оно, какое дело... Где же пальцы потерял?
- В Крыму, на врангелевском фронте. Ты меня беляком называл, а я -
розовый, как забурелый арбуз; и в белых был, и с зелеными две недели
кумился, и в красных побывал. В белых служил - без охоты воевал, все
больше по тылам огинался, а с белыми дрался - изволь радоваться, пальцы
потерял. Поилица, какой рюмку берешь, целая. - Устин пошевелил куцыми,
толстыми пальцами левой руки. - А кормилица, видишь, без хваталок...
- Осколком?
- Ручная граната.
- Как же у тебя указательный уцелел?
- На спусковом крючке он лежал, потому и уцелел. Двух врангелевцев в
этот день лично я убил. Надо же было чем-нибудь расплачиваться? Боженька
рассерчал на меня за это крови пролитие, вот и пришлось пожертвовать ему
четыре пальца. Считаю, дешево отделался. С дурного ума он бы мог с меня и
полголовы потребовать...
Спокойствие Давыдова постепенно передалось и Устину. Они разговаривали
уже в мирном тоне, и бесшабашный Устин понемногу остывал, и даже обычная
ироническая улыбочка появилась у него на губах.
- Жертвовал бы и последний, на кой он тебе, один-то?
- До чего ты, председатель, простой на чужое добро! Мне он и один в
хозяйстве дюже нужен.
- На что же это он тебе нужен? - подавляя улыбку, спросил Давыдов.
- Мало ли на что... Ночью им на свою бабу грожусь, ежели не угодит мне
чем-нибудь, а днем в зубах им ковыряю, добрым людям головы морочу. При
моей бедности месцо-то во щах у меня бывает раз в году, а тут я кажин день
после обеда иду по улице, в зубах этим пальцем ковыряю да сплевываю, а
люди, небось, думают: "Вот проклятый Устин как богато живет! Кажин день
мясо жрет, и никак оно у него не переводится!" А ты говоришь, на что мне
один палец сдался... Он свою службу несет! Пущай люди меня богатым
считают. Как-никак, а мне это лестно!
- Силен ты на язык, - невольно улыбаясь, сказал Давыдов. - А косить
сегодня будешь?
- После такого приятного разговора - обязательно!
Давыдов повернулся к Осетрову. Он обращался к нему как к старшему по
возрасту:
- Женщины ваши давно в Тубянской пошли?
- Да так, с час назад, не больше.
- И много ли их ушло?
- Штук двенадцать. Они, эти бабы, чисто овцы: куда одна направилась,
туда и другие всем гуртом. Иной раз и поганая овца за собою гурт ведет...
Поддались же мы Устину, затеялись в покос праздновать, лихоманка его
забери!
Устин добродушно рассмеялся:
- Опять я виноватый? Ты, борода, на меня чужой грех не сваливай! Бабы
ушли молиться, а я тут при чем? Их бабка Атаманчукова и ишо одна наша
хуторская старушка сбили с пути праведного. С рассветом ишо пришли к нам
на стан и - ну их агитировать! Нынче, говорят, праздник святой
великомученицы Гликерии, а вы, бабочки, косить думаете, греха не
боитесь... Ну, и сбили. Я было спросил у старушек: это, мол, какой
Гликерии? Уж не Нагульновой ли? Так она в точности великомученица: всю
жизню с кем попадя мучится... Эх, как тут старушки мои всколыхнулись и
поднялись на меня штурмой! Бабка Атаманчукова даже костылем замахнулась,
хотела вдарить, да, спасибо, я вовремя увернулся, а то была бы у меня
шишка на лбу, как у голландского гусака. А тут наши бабенки вцепились в
меня, не хуже чем орепьи в собачий хвост, насилу от них кое-как отбился...
И что это я за такой разнесчастный человек? Не везет мне нынешней день!
Глядите, добрые люди, за одно утро и со старухами успел поругаться, и с
бабами, и с председателем, и с Гордеичем - сивой бородой. Ведь это уметь
надо!
- Это ты уме-е-ешь! Это уменья тебе не занимать у соседей. Ты с
мальства. Устий, со всеми схватываешься, как драчливый кочет. А у
драчливого кочета, попомни мое слово, гребень всегда в крови... -
предостерегающе сказал Осетров.
Но Устин будто и не слышал его. Глядя на Давыдова озорными,
бесстрашными глазами, он продолжал:
- Зато на агитаторов нам нынешний день везет: и пеши к нам идут, и
верхи едут... Будь поближе железная дорога - на паровозах бы к нам
скакала! Только настоящей агитации тебе, председатель, надо у наших
старушек учиться... Они постарше тебя, похитрее, и опытности в них
побольше. Разговаривают они потихонечку, уговаривают ласково, со всей
вежливостью; вот они и добиваются своего. У них - без осечки выходит! А ты
как действуешь? Не успел к стану подскакать, а уже орешь на всю степь:
"Почему не работаете?!" Кто же по нынешним временам так с народом
обращается? Он, народ-то, при Советской власти свою гордость из сундуков
достал и не уважает, когда на него кидаются с криком. Одним словом, он
никакой щекотки не любит, председатель! Да, к слову сказать, на казаков и
раньше в царское время атаманы не дюже шумели - боялись стариков обидеть.
Вот и вам с Нагульновым пора бы понять, что не те времена нынче, и старые
завычки пора бросать... Ты думаешь, что я согласился бы нынче косить,
ежели бы ты не остепенился? Черта с два! А ты себя укоротил несколько,
сменил гнев на милость, в картишки с нами согласился перекинуться,
поговорил толково, и вот уж я - весь тут! Голыми руками бери меня, и я на
все согласный: и в карты играть, и стога метать.
Горькое чувство недовольства собою, злую досаду испытывал Давыдов,
внимательно слушавший Устина. А ведь, пожалуй, кое в чем он был прав, этот
не в меру бойкий казачок. Прав хотя бы уже в том, что нельзя было ему,
Давыдову, появившись в бригаде, начинать объяснение с ругани и крика.
Потому-то у него, как намекнул Устин, и вышла на первых порах осечка. Как
же получилось, что он не сдержался? И Давыдов, не кривя душой, должен был
сознаться самому себе, что незаметно он усвоил грубую, нагульновскую,
манеру обращения с людьми, разнуздался, как сказал бы Андрей Разметнов, -
и вот результат: ему ехидно советуют брать пример с каких-то старушонок,
которые действуют осторожно, вкрадчиво и без всяких осечек неизменно
добиваются успеха в своих целях. Все яснее ясного! Надо бы и ему спокойно
подъехать к стану, спокойно поговорить, убедить людей в неуместности
праздничных настроений, а он наорал на всех, и был момент, когда за малым
не пустил в дело плеть. В одно ничтожное мгновение он мог зачеркнуть всю
свою работу по созданию колхоза, а потом, чего доброго, и положить
партбилет на стол райкома... Вот это была бы уже по-настоящему страшная
катастрофа в его жизни!
Только при одной мысли о том, что могло с ним произойти, если бы он
вовремя не взял себя в руки, Давыдов зябко передернул плечами, на секунду
почувствовал, как по спине прополз знобящий холодок...
Целиком погруженный в неприятные переживания, Давыдов упорно смотрел на
разбросанные по рядну карты и, почему-то вдруг вспомнив свое увлечение
игрою в "очко" в годы гражданской войны, подумал: "Перебор у меня вышел!
Прикупил к шестнадцати очкам не меньше десятка, факт!" Не очень-то удобно
было ему сознаваться в своей несдержанности, однако он нашел в себе
мужество и хотя и не без внутреннего сопротивления, но все же сказал:
- Фактически я напрасно налегал на глотку, в этом ты прав, Устин! Но
ведь обидно стало, что вы не работаете, как ты думаешь? Да и ты
разговаривал со мною вовсе не шепотом. А договориться нам можно было,
конечно, и без ругани. Ну, хватит об этом! Ступай, запрягай в арбу самых
резвых лошадей, а ты, Нечаев, другую подходящую пару - вот в эти дрожки.
- Поедешь баб догонять? - не скрывая удивления, спросил Устин.
- Точно. Попробую и женщин уговорить, чтобы поработали сегодня.
- А подчинятся они тебе?
- Там видно будет. Уговор - не приказ.
- Ну что ж, помогай тебе боженька и матка бозка ченстоховска!
Слушай-ка, председатель, возьми и меня с собой! А?
Давыдов, не колеблясь, согласился.
- Поедем. Но ты помогать мне будешь уговаривать женщин?
Устин сморщил в улыбке растрескавшиеся от жары губы.
- Тебе помогать будет мой заместитель, я его с собою непременно
прихвачу!
- Какой заместитель? - Давыдов недоумевающе взглянул на Устина.
А тот молча и не спеша подошел к будке и вытащил из-под вороха зипунов
новехонький длинный кнут с нарядным ременным махром на конце кнутовища.
- Вот он и заместитель. Хорош? А уж до чего он у меня убедительный -
страсть! Как засвистит, так сразу и уговорит и усватает. Не гляди, что я
левша!
Давыдов нахмурился:
- Ты мне это брось! Женщин я тебе и пальцем тронуть не позволю, а на
твоей спине с удовольствием попробовал бы этого заместителя!
Но Устин лишь насмешливо сощурился:
- Хотел дед в свое удовольствие вареников попробовать, а собака творог
съела... Я как инвалид гражданской войны льготу имею, а бабы от порки
только жирнее да смирнее делаются, по своей жене знаю. Кого же надо
пороть? Ясное дело - баб! Да ты чего робеешь? Мне только двух-трех
стегнуть следует, а остальных ажник ветром схватит, в один момент на арбе
очутятся!
Считая разговор оконченным, он достал валявшиеся под будкой уздечки,
пошел на бугор ловить лошадей. За ним поспешили Нечаев и другие казаки, за
исключением одного Осетрова.
- Ты, Тихон Гордеич, почему не идешь косить? - спросил Давыдов.
- Хотел тебе за Устина словцо молвить. Можно?
- Давай.
- Не гневайся ты на его, дурака, за-ради бога! Он чисто глупой
становится, когда ему шлея под хвост попадает, - просяще заговорил
Осетров.
Но Давыдов прервал его:
- Он вовсе не дурак, а открытый враг колхозной жизни! С такими мы
боролись и будем бороться без пощады!
- Да какой же он враг? - в изумлении воскликнул Осетров. - Говорю тебе,
что он сам не свой становится, когда осерчает, вот и все! Я его с мальства
знаю, и, сколько помню, всегда он такой нащетиненный. Его, подлеца, до
революции старики наши за супротивность несчетно пороли на хуторских
сходах. Пороли так, что ни сесть ему, ни лечь - а с него как с гуся вода!
Неделю поносит зад на отлете и опять за старое берется, никому спуску не
дает, у всех изъяны ищет, да ведь с какой усердностью ищет! Скажи, как
собака - блох! С чего ему быть врагом колхоза? Богатеньким он всю жизнь
поперек горла стоял, а сам живет - ты бы только глянул! Хата набок
схилилась, вот-вот рухнется, в хозяйстве одна коровенка да пара шелудивых
овчишек, денег сроду не было и нету. У него в одном кармане блоха на
аркане, а в другом - вошь на цепи, вот и все его богатство! А тут жена
хворая, детишки одолели, нужда заела... Может, через это он на всех и
клацает зубами. А ты говоришь - враг. Пустобрех он, а не враг.
- Он тебе не из родни? Почему ты за него вступаешься?
- В том-то и дело, что родня, племянником мне доводится.
- Того-то ты и стараешься?
- А как же иначе, товарищ Давыдов? Шестеро ребят на его шее, и все мал
мала меньше, а у него язык - как помело. Я ему до скольких разов говорил:
"Прибереги язык, Устин! До плохого ты договоришься. Вгорячах ты такое
ляпнешь, что сразу окажешься в Сибири, тогда начнешь локоток кусать, да
поздно будет!" А он мне на это: "А в Сибири люди на четвереньках ходят,
что ли? Меня и там ветром не продует, я - каленый!" Вот и возьми такого
дурака за рупь двадцать! А при чем тут его дети? Их воспитать трудно, а
посиротить по нынешним временам можно в два счета...
Давыдов закрыл глаза и надолго задумался. Уж не свое ли беспросветное,
темное, горькое детство вспоминал он в эти минуты?
- Не гневайся на него за дурные слова, - повторил Осетров.
Давыдов провел рукою по лицу и как будто очнулся.
- Вот что, Тихон Гордеич, - медленно, раздельно заговорил он. - Пока
Устина я не трону. Пусть он работает в колхозе по силе возможности,
тяжелой работы мы ему давать не будем, что осилит, то пусть и делает. Если
у него к концу года будет нехватка в трудоднях, поможем: выделим на детей
хлеба из общеколхозного фонда. Понятно? Но ты ему скажи от меня по
секрету: если он еще раз вздумает мне в бригаде воду мутить, людей сбивать
на разные гадости, то ему несдобровать! Пусть он одумается, пока не
поздно! Шутить я с ним больше не намерен, так и скажи ему. Мне не Устина,
а детишек его жалко!
- Спасибо на добром слове, товарищ Давыдов! Спасибо и за то, что зла на
сердце супротив Устина не держишь. - Осетров поклонился Давыдову.
А тот неожиданно рассвирепел:
- Что ты мне кланяешься? Я тебе не икона! И без поклонов обойдусь и
сделаю, что сказал!
- У нас со старых времен так ведется: ежели благодаришь, то и
кланяешься, - с достоинством ответил Осетров.
- Ну, ладно, старик, ты вот что скажи: как у детишек Устина с
одежонкой? И сколько из них в школу ходит?
- Зимою все как есть на печке сидят, на баз выйти не в чем, летом
бегают, лохмотья трясут. Кое-что из раскулаченного имущества им перепало,
но ведь этим их наготу не прикроешь. А из школы нынешнюю зиму Устин
последнего парнишку забрал: ни одеть, ни обуть нечего. Парнишка-то
большенький, двенадцати годков, ну и стыдится цыганское рванье носить...
Давыдов яростно поскреб в затылке и вдруг круто повернулся к Осетрову
спиной.
- Ступай косить.
Голос у него был глухой и звучал неприятно... Осетров внимательно
посмотрел на понуро сгорбившуюся фигуру Давыдова, еще раз низко поклонился
и медленно зашагал к косарям.
Немного успокоившись, Давыдов долго смотрел вслед удалявшемуся
Осетрову, думал: "Удивительный народ эти казачишки! Раскуси, попробуй, что
за фрукт этот Устин. Оголтелый враг или же попросту болтун и забияка, у
которого что на уме, то и на языке? И вот, что ни день, то они мне все
новые кроссворды устраивают... Разберись в каждом из них, дьявол бы их
побрал. Ну что ж, буду разбираться! Понадобится, так не то что пуд - целый
мешок соли вместе с ними съем, но так или иначе, а все равно разберусь,
факт!
Размышления его прервал Устин. Он подскакал галопом, ведя в поводу
вторую лошадь.
- А на кой лад нам, председатель, в дрожки запрягать? Давай запрягем в
другую арбу. Небось, не растрясутся бабы и в арбах, ежели согласятся
обратно ехать!
- Нет, запрягай в дрожки, - сказал Давыдов.
Он уже все успел обдумать и знал, на что ему могут пригодиться дрожки в
случае удачи.
Минут через сорок быстрой езды они издали увидели пеструю толпу нарядно
одетых женщин, медленно поднимавшихся по летней дороге на противоположном
склоне балки.
Устин поравнялся с Давыдовым.
- Ну, председатель, держись за землю! Зараз устроят тебе бабы вторую
выволочку!..
- Слепой сказал: "Посмотрим!" - бодро ответил Давыдов, погоняя лошадей
вожжами.
- Не робеешь?
- А чего робеть? Их же только двенадцать или немного больше.
- А ежели я им помогу? - спросил Устин, непонятно улыбаясь.
Давыдов внимательно всматривался в его лицо и никак не мог определить,
серьезно он говорит или шутит.
- Как тогда обернется дело? - снова спросил Устин, но теперь он уже не
улыбался.
Давыдов решительно остановил своих лошадей, слез с арбы и подошел к
дрожкам. Опустив руку в правый карман пиджака, он вынул пистолет - подарок
Нестеренко - и положил его на колени Устину.
- Возьми эту игрушку и спрячь от греха подальше. Если и ты, в случае
чего, примкнешь к женщинам, боюсь, что не выдержу искушения и тебе же
первому продырявлю голову.
Он легко высвободил кнутовище из потной руки Устина, широко
размахнулся, кинул кнут далеко в сторону от дороги.
- Теперь поехали! Погоняй веселее, Устин Михайлович, да хорошенько
приметь место, куда упал твой кнут. На обратном пути мы его заберем, факт!
А пистолет вернешь мне, когда приедем на стан. Трогай!
Нагнав женщин, Давыдов лихо объехал их стороной, поставил арбу поперек
дороги. Устин остановил лошадей около арбы.
- Бабочки-красавицы, здравствуйте! - с наигранной веселостью
приветствовал богомолок Давыдов.
- Здорово, коли не шутишь, - ответила за всех самая бойкая из женщин.
Давыдов соскочил с арбы, снял кепку и склонил голову:
- Прошу вас от имени правления колхоза вернуться на работу. Ваши
мужчины послали меня к вам. Они уже косят.
- Мы к обедне идем, а не на игрища! - запальчиво крикнула пожилая
женщина с лоснящимся от пота красным лицом.
Давыдов обеими руками прижал к груди скомканную кепку:
- После покоса молитесь, сколько вам угодно, а сейчас не время.
Посмотрите - тучки находят, а у вас на покосе ни одной копны нет. Пропадет
же сено! Все погниет! А сено пропадет - и скот зимой пропадет. Да вы это
лучше меня знаете!
- Где ты тучи увидал? - насмешливо спросила молоденькая девушка. -
Небушко - как выстиранное!
- Барометр на дождь показывает, а тучи тут ни при чем, - всячески
изворачивался Давыдов. - Вскоре непременно будет дождь! Поедемте, дорогие
бабочки, а в то воскресенье сходите помолиться. Ну, какая вам разница?
Садитесь, прокачу с ветерком! Садитесь, мои дорогие, а то дело не ждет.
Давыдов уговаривал своих колхозниц, не жалея ласковых слов, и те
замялись в нерешительности, стали перешептываться. Тут-то совершенно
неожиданно для Давыдова на выручку ему пришел Устин: неслышно подойдя
сзади к полной и высокой жене Нечаева, он мгновенно подхватил ее на руки
и, не обращая никакого внимания на удары, которыми осыпала его смеющаяся
женщина, на рысях донес ее до арбы, бережно усадил в задок. Женщины со
смехом и визгом разбежались в разные стороны.
- Лезьте сами в арбу, а то зараз кнут возьму! - дико вращая глазами,
заорал во всю мочь Устин. И тут же сам расхохотался: - Садитесь, не трону,
только живее, сатаны длиннохвостые!
Стоя на арбе во весь рост, поправляя сбившийся с головы полушалок, жена
Нечаева крикнула:
- Ну садитесь, бабочки, скорее! Что, я вас ждать буду? Глядите, какая
нам честь: сам председатель за нами приехал!
Женщины подошли с трех сторон и, подталкивая друг дружку, пересмеиваясь
и бросая на Давыдова быстрые взгляды, бесцеремонно полезли в арбу. На
дороге остались две старухи.
- А мы должны одни идти в Тубянской, супостат ты этакий? - Бабка
Атаманчукова сверлила Давыдова ненавидящим взглядом.
Но Давыдов призвал на помощь всю свою былую матросскую галантность и,
раскланиваясь, звонко щелкнул каблуками:
- Зачем же вам, бабушки, пешком идти? Вот дрожки специально для вас,
садитесь и езжайте, молитесь на здоровье. Повезет вас Устин Михайлович. Он
обождет, пока кончится обедня, а потом доставит вас на хутор.
Дорога была каждая минута, и нечего было дожидаться согласия старушек!
Давыдов взял их под руки, повел к дрожкам. Бабка Атаманчукова всячески
упиралась, но ее сзади легонечко и почтительно подталкивал Устин. Кое-как
старух усадили, и Устин, разбирая вожжи, тихо, очень тихо сказал:
- Хитер же ты, Давыдов, как бес!
За все время он впервые назвал своего председателя по фамилии.
Давыдов отметил это про себя, вяло улыбнулся: бессонная ночь и
пережитые волнения сказались на нем, и его уже неодолимо борол сон. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
