Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 05 - 23 Марта 2018

Главная » » Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 05

02:44

Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 05

***

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

где рассказывается о том, как мистер Блетсуорси отправился в море,
о его путешествии, о том, как он потерпел кораблекрушение, был
покинут на корабле и как появились дикари, взявшие его в плен

1. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ ВЫБИРАЕТ КОРАБЛЬ

В присутствии мистера Ферндайка мне казалось, что я тот же самый
Блетсуорси, каким был до катастрофы. Но когда после второго свидания с ним
в Лондоне, приняв окончательно его план, я вышел из его конторы и
направился из Линкольнс-Инн по красивой площади в деловой каньон
Чэнсери-Лейн, мне было очень не по себе, и я испытывал острую потребность
в моральной поддержке. Порой у меня пробуждались воспоминания о днях,
проведенных в тупом, бессмысленном распутстве, в ушах звучал грубый хохот,
мелькали обрывки старых впечатлений. Я познал всю низость своих мнимых
друзей и заглянул в темные подвалы своей души. Мистер Ферндайк при этом
втором свидании уделил мне ровно двадцать минут, затем взглянул на часы и
выпроводил меня с вежливым поклоном. Он пришел мне на помощь, но помощь
его носила преходящий характер. Мне нужен был _друг_. Мне нужен был друг,
который терпеливо выслушивал бы меня и подавал ободряющие реплики.
"Море! Кругосветное путешествие! Человечество!" - прекрасные слова, что
и говорить, но я не сумел ответить на них должным образом; как жаль, что я
не нашел нужных слов!
Например, я мог бы сказать ему: "Вы правы, сэр, Поверьте, Блетсуорси
всегда найдет выход из положения".
Как это странно - мысленно говорить человеку слова, которых никогда не
скажешь ему в действительности!
Мне понравился молодой Ромер, который был старше меня всего на
каких-нибудь десять лет; он также сделал для меня все что смог. Он
провозился со мной чуть не полдня. Он толковал о кораблях, плавающих по
всему свету, об их репутации и достоинствах. Если угодно, он даст мне
рекомендательные письма к различным лицам во всех портах, куда корабль
будет заходить. По большей части это торговые агенты, но кое-кто может мне
понравиться. Ромер водил пальцем по списку. Не хочу ли я поехать в Манаус
на Амазонке? Это можно проделать в сравнительно короткий срок. Интересен
также рейс на Канарские острова, а затем через океан в Бразилию и в Рио.
Или же... ну да, можно миновать Канарские острова. А то я могу поехать на
Восток! Вот в Бирму отправляют большой груз бутылок с фарфоровыми
пробками, дешевых швейных машин, целлулоидовых кукол, медных образков,
керосиновых ламп, катушек, патентованных средств, детской муки и немецких
часов. Что я скажу о Бирме? А то не заглянуть ли мне в атлас, лежащий у
него в приемной, руководствуясь и этим списком?
Это все ободряло меня, и я испытывал такое чувство, будто у меня в
руках весь мир и я могу перечитывать его, как меню в ресторане.
В конце концов мы остановились на "Золотом льве", направлявшемся первым
рейсом в Пернамбуку и Рио.

2. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПЛАВАНИЕ

Я думаю, тысячи людей испытывали иллюзию освобождения, какую пережил я,
стоя на зыбкой палубе "Золотого льва" и наблюдая, как берега Кента и
Эссекса проплывают мимо и убегают назад, к Лондону. В этот вечер мне
казалось, что моя прежняя мелкотравчатая жизнь окончилась и начинается
другая, полная свободы и приключений, что я найду себя в пронизанных
соленым ветром просторах и вернусь обновленный и морально возрожденный.
Кончились широко раскинувшиеся приземистые, кишащие людьми доки по
обоим берегам Темзы, где дома, харчевни и церкви, кажется, плывут по реке,
как суда; в Тилбери, где паровой паром, пыхтя, пробирается к Грэвсэнду,
один за другим стали появляться желтые огоньки, их становилось все больше
и больше; еще немного - и огромный город показался мне мазком копоти под
заревом заката; по одну сторону потянулись низменные берега острова Кенви,
по другую - мягкие линии холмов Кента. Синева сумерек сгустилась в
черноту; мимо нас проплыл усеянный огнями берег Саусэнда, длинная дамба
погрозила нам своим острием, затем повернулась в сторону Лондона. Миновали
курорты Кента - пятна яркого света на кромке ночи. Яркие глаза огней,
желтые и красные, мигали, закрывались и опять подмигивали, точно
собирались сообщить какую-то тайну, белые полосы света, шаря над водой,
направляли наш курс, смыкались за нами, отступали вдаль и тонули в море -
и вот, наконец, мы остались одни в морском просторе, если не считать
какого-нибудь отдаленного судна, освещенного не из внимания к нам, а для
собственной безопасности.
В этот вечер я чувствовал, что выплываю в какую-то ширь, тогда как в
действительности впервые в жизни оказался в заточении.
В мировой литературе, особенно в английской, нередко говорится о том,
что отправиться в море на корабле - значит выплыть в какой-то "открытый"
простор! В действительности же в мире нет ничего "открытого", кроме дорог
и тропинок в стране с культурным населением. Городские огни и толпы
остались позади. Позади осталось необъятное пространство, где можно
двигаться, где разыгрываются события и совершается история. Со всех сторон
вас окружает ночь, непроглядная ночь. Вы спускаетесь вниз, поднимаетесь по
трапу, снова шагаете по узенькой палубе, и вам кажется, будто вы
сливаетесь с бесконечностью. Опять уходите к себе в каюту и засыпаете.
Скрипучий рассвет прокрадывается в сумрачную каюту, и качающаяся
керосиновая лампа становится мутно-желтой.
Вы долго озираетесь, соображая, где это вы находитесь. Вы узнаете свои
наполовину распакованные чемоданы. Все кругом как-то странно
раскачивается, предметы медленно накреняются во все стороны, подвигаясь к
вам. Небо и море слились в бесконечной медлительной пляске. Вы встаете,
кое-как одеваетесь, идете по трапу на палубу и хватаетесь за поручни.
Вода. Бесконечный водный простор, а над вами - влажный ветер. Вот они,
беспредельные и невидимые стены покамест еще не осознанной вами тюрьмы! На
суше всякая тюрьма имеет по крайней мере дверь, которая открывается в мир,
хотя и крепко заперта; но эта тюрьма не нуждается в замках, вы и без того
окончательно лишены свободы.
У мистера Ферндайка были самые лучшие намерения, когда он отправлял
меня в плавание. Мне кажется, меня он прекрасно понял, но он не имел
представления о море! По привычке и по традиции он верил, что плавание,
особенно на судне, не приспособленном для пассажиров, - источник приятных
и захватывающих переживаний. Так думал бы и мой дядя. Британия, наша
родина, управляет и сама управляется морскими волнами, и раненая душа
британца в трудную минуту обращается к морю, как дитя к матери. Морские
ветры обвевают наш остров со всех сторон, и, на счастье Англии, нет в ней
такого места, которое отстояло бы и на сто миль от очистительной стихии.
Предполагается, что все мы, Блетсуорси, инстинктивно прибегаем к морю. Как
только мы становимся на "морские ноги", мы чувствуем себя дома, мы
счастливы. Я добросовестно старался почувствовать себя "дома и
счастливым", но в это утро мои "морские ноги" еще не окрепли. Все же я
цепко держался за поручни, вертел головой во все стороны, как заправский
морской волк, и напевал сквозь зубы матросскую песенку, единственную,
известную мне морскую песню. Мне запомнились ее слова, ибо я внезапно
почувствовал, до какой степени она не подходит к моим обстоятельствам, и
оборвал на середине припева.

Она стоит, и вслед глядит,
И машет мне рукой:
"Мой Джек, прощай! Не забывай
Любимую тобой!"
Моя звезда со мной всегда,
Далекому верна.
Друзья, живей, друзья, ловчей!
Наддай!..

Эту до крайности нелепую песенку я мурлыкал для того, чтобы усыпить
свои сомнения.
Дело в том, что меня начали обуревать сомнения. Я должен жить в ладу со
своими спутниками по кораблю; они, как мне было известно из книг
английских авторов, совсем особенные люди, весьма своеобразного склада.
Соленые люди. Без сомнения, с виду суровые и грубые, но в душе на редкость
нежные и деликатные. Нелюбезный прием, оказанный мне накануне капитаном,
проявленная им грубость и властность (он заспорил с помощником, когда
корабль маневрировал по реке), конечно, всего лишь шероховатая кожура, под
которой таится драгоценный плод - человеческая душа...
За кораблем тянулся след, терявшийся в волнах, как недоконченный
рассказ; дым относило далеко на подветренную сторону. В маленькой будке на
мостике, у штурвала, смутно виднелась фигура, подальше вырисовывалась
чья-то голова и спина; других спутников я пока что не видел. Колеблющаяся,
переливающаяся волна, серо-голубое небо - и больше ничего.
"Вот что, - размышлял я, - с небольшими вариациями представляет собой
почти три четверти земного шара. Таков нормальный пейзаж нашей планеты,
Земли. Сухопутный ландшафт является исключением. Это надо как следует
запомнить. Бедняги, толпящиеся на берегу, живут, повернувшись спиной к
трем четвертям земного шара. Право же, это предосудительно с их стороны".
Я старался отдать должное мужеству пяти своих ближних, обитавших вместе
со мной на этом осколке человеческого мира. Ибо эти пять человеческих душ
на неопределенный срок должны были составлять все мое общество. Остального
же населения корабля, кроме Ветта, вертлявого маленького стюарда, я почти
не видел вплоть до нашей высадки в Пернамбуку.
Мне удавалось лишь мельком взглянуть на кочегара, вышедшего подышать
воздухом, или на трех-четырех матросов, занятых какой-то непонятной мне
работой под руководством второго помощника капитана; и непрестанно звучало
концертино, то и дело начинавшее и никогда не оканчивавшее кафешантанную
песенку, - всякий раз она внезапно обрывалась, словно инструмент вырывали
из рук музыканта; небольшие кучки людей, сидящих на палубе в погожий вечер
и беседующих за починкой тряпья, - вот все, что я помню о жизни "низшего
класса" в этом маленьком осколке человеческого общества. Между ними и нами
зияла глубокая пропасть. Предполагалось, что их интересы - не наши
интересы, их мысли - не наши мысли. Мы шестеро были слеплены из другой
глины и вели более возвышенную жизнь. Мы обращались к ним сухим тоном и со
скупыми словами. Казалось, вражда между нами кое-как приглушена и может
разгореться в любой момент, как только ослабеют связывающие нас узы
дисциплины. Разгуливая по палубе, я чувствовал, что из черного отверстия
на баке за мной следят и прощупывают меня чьи-то глаза, а мне вовсе не
хотелось быть предметом наблюдений и пересудов.
Без сомнения, я находился тогда в особом состоянии духа, был настроен
весьма критически и оказался совсем неподходящим товарищем для пяти
человек, которым было навязано мое общество. Со всей своей юной
наивностью, в возвышенном порыве я ринулся в жизнь, но испытал жестокое
разочарование, и мой пыл, остыв, подернулся холодным пеплом уныния. Я был
ушиблен жизнью, и мне стало трудно переносить людей. Я постепенно утратил
к ним доверие, стал подозрителен и даже немного побаивался их. Не то чтобы
я замыкался от людей - нет, мне просто было с ними не по себе, и поэтому
мои первые попытки завязать с моими спутниками сердечные, товарищеские
отношения отличались известной наигранностью. И с первой же минуты, - то
ли ему не понравилась моя внешность, выговор и манера держаться, то ли с
досады, что меня ему навязали, - Старик, как называли капитана, невзлюбил
меня.
Это был дюжий мужчина, с квадратным лицом, с рыжими волосами, с
белесыми ресницами и жесткой линией рта. Он язвительно поглядывал на меня
своими маленькими серо-зелеными глазками.
- Уже в третий раз мне подсовывают чертова пассажира на эту проклятую
старую калошу! - проворчал капитан, когда Мидборо, второй помощник,
которому меня поручил молодой Ромер, представил меня ему в доке.
С этими словами капитан отвернулся и больше не обращал на меня
внимания.
Вскоре он опять меня задел.
- Ветт, - рявкнул он как раз в тот момент, когда я подумал, что недурно
бы выпить кофе, - позвал ты нашего добавочного сверхджентльмена?
Несколько обескураженный таким обращением, я начал налаживать отношения
со своими спутниками. Но решительно все оглядывались на капитана. Механик
по всем правилам должен был бы оказаться шотландцем, - но это был рослый,
смуглый, курчавый малый ярко выраженного семитического типа, с выдающейся
нижней губой и акцентом, приобретенным в низовьях Темзы. Старший помощник
капитана был маленький, тщедушный седоватый субъект с озабоченным
выражением лица, имевший обыкновение отпускать глубокомысленные замечания
во время затянувшихся пауз. Он то и дело ковырял в зубах и соглашался с
капитаном решительно во всем, даже прежде, чем тот кончал фразу. Мидборо,
второй помощник, был белокурый худощавый и бледнолицый северянин и держал
себя с капитаном весьма предупредительно. А Рэдж, молоденький третий
помощник, до смерти боялся капитана.
Я видел, что за деспот этот капитан, и сделал ошибку, обращаясь к нему
слишком часто и настойчиво; предполагается, что капитан, как некая
царственная особа, не нуждается в темах для разговора, но сам выбирает их.
Из страха показаться робким, я не проявлял к капитану должной
почтительности. Мне, собственно, следовало бы присмотреться, как другие с
ним обходятся, а потом подражать им.
Кроме того, поскольку я был еще очень молод и мало знал мир за
пределами Уилтшира и Оксфорда, - ибо злополучный опыт порочной жизни уже
стерся из памяти, - мне волей-неволей приходилось говорить о себе, об
оксфордских делах, о кое-каких прочитанных мною книгах, о спорте и играх.
Или же о роде Блетсуорси. Я думал, что если буду рассказывать своим
спутникам о себе, то вызову с их стороны подобную же откровенность; но
теперь мне ясно, что я должен был произвести на них впечатление существа
эгоистичного и ограниченного.
- Вы когда-нибудь занимались стрельбой из лука, капитан? - спросил я
однажды за столом.
Капитан на минуту перестал жевать, а потом издал неопределенный звук, я
не мог разобрать, то ли он лязгнул зубами, то ли пробормотал: "что?"
- Стрельбой из лука, - повторил я.
Тут капитан положил свои вилку и нож и чрезвычайно серьезно посмотрел
на меня. Пауза, которую я истолковал как немой вопрос, затянулась.
Молчание нарушил старший помощник.
- Да, есть такие искусники, - сказал он. - Я видел в Фолкстоне, как они
забавлялись стрельбой. Стреляют в большую мишень, похожую на днище
бельевой корзины. Можно залюбоваться, как это у них здорово получается!
- Это очень занятно, - продолжал я, - на зеленом лугу, в солнечный
день...
- Если нечего делать, то, пожалуй... - вставил корабельный механик.
- Это значит воскрешать времена Робина Гуда и его веселых товарищей, -
изрек я заранее приготовленную фразу. - Добрую старую Англию и золотой
век. Оперенные стрелы и тому подобное. - Тут я ударился в воспоминания. -
Некоторые наши профессора замечательно метко стреляли!
Больше ни у кого не нашлось что сказать о стрельбе из лука, и вновь
последовала продолжительная пауза. Я уже собирался было спросить капитана,
увлекался ли он когда-нибудь любительскими спектаклями, когда он сам
нарушил молчание, задав старшему помощнику какой-то весьма специальный
вопрос насчет груза. Я внимательно вслушивался, надеясь вставить и свое
словечко, но тема, как нарочно, была взята такая, чтобы я не мог раскрыть
рта.
- Что это за переборки, о которых вы говорите? - отважился я спросить.
Никто не удостоил меня ответом.
В течение нескольких дней я пытался наладить беседу и сблизиться с
этими людьми, но в конце концов отчаялся. Эти пятеро моряков ни под каким
видом не желали сближаться со мной. Я им был не нужен! Мои неловкие
попытки потерпели неудачу. Мало-помалу я становился пассивным слушателем
острот капитана, изречений старшего помощника, болтовни механика и
поддакиваний двух младших помощников. Но моряки выказывали такое презрение
ко мне и им было так неприятно мое общество, что они не позволяли мне
просто стушеваться: они измышляли всяческие сарказмы, намеки и шпильки,
которые меня задевали и ставили в тупик. Так, механик изобрел остроумное
оскорбление. Вначале он называл меня "мистер", потом ускорил темп речи,
стал проглатывать второй слог и обращался ко мне просто: "мисс"! Капитан в
веселые минуты, обычно в конце обеда, принимался рассказывать грязные
анекдоты, которые он откровенно смаковал, а молодые люди встречали с
подобострастным восторгом.
Старший же помощник словно окаменел и не выказывал ни одобрения, ни
недовольства.
- Боюсь, что мы шокируем вас, мисс Блетсуорси, - говорил механик после
каждого анекдота.
Но как-то раз мне удалось отпарировать удар.
- Ничуть, - ответил я на очередной выпад механика. - Я знаю одного
грязного старого пакостника в пивной Оксфорда, так он дал бы капитану сто
очков вперед по этой части!
Это заставило их умолкнуть.
- Трудно поверить! - произнес с опозданием штурман, словно делая
пробный промер лотом.
- Этот старик знал целую кучу похабных стишков, - сказал я. - Вот это
так были стихи!
Кое-что я в свое время действительно слышал и теперь продекламировал
стишок-другой, из самых забористых. Никто не посмел засмеяться, а капитан
бросил на меня уничтожающий взгляд.
- Не ожидал я этого от вас, мисс! - с укором проговорил механик.
И тут капитан нанес мне сокрушительный удар.
- Если вы не можете вести себя за столом прилично, мисс Блетсуорси, то
вам придется обедать у себя в каюте! - брякнул он.
В первую минуту я растерялся.
- Я думал, что вы любите такие стишки, - пробормотал я, впервые за все
время добавив почтительное "сэр", без которого не начинали речи мои
товарищи.
Капитан яростно хрюкнул.
Но после этого его тон значительно смягчился, а механик уже больше не
пытался конфузить меня. Все же я чувствовал, что своим присутствием вношу
атмосферу вражды и недоверия и, пожалуй, даже неловкости. Между завтраком
и обедом мне приходилось либо дуться в одиночестве, либо спать. Стоило мне
приблизиться к кому-нибудь из моих спутников, как он быстро сворачивал в
сторону. Когда стояла хорошая погода и корабль шел равномерным ходом, день
казался бесконечным, медленно ползли часы за часами, дневной свет
неприметно переходил в сумерки, и наконец наступала нескончаемая ночь.
Часы на стене как будто засыпали и не думали просыпаться. Младшие
помощники резались в карты, поочередно падали духом или приходили в
возбуждение. Механик запоем читал, а старший помощник пребывал в какой-то
летаргии. Капитан почти не показывался.
Раз или два я брал книги у механика, который давал их мне неохотно, по
одному томику, и не без ехидства напоминал, что необходимо аккуратно
обращаться с ними и вовремя отдавать. Он дал мне потрепанный том "Истории
мира" Гельмгольца, где рассказывалось о татарских династиях и о Китае,
книгу "Как ездить на лыжах" и повествование Стэнли о том, как он
разыскивал Левингстона, Сам же он сидел чуть ли не все время над книгой
Керка "Руководство по физиологии", пытался изучить строение мозга по
описаниям и таблицам, многого не понимал и приходил от этого в дурное
настроение. Я всячески старался завязать с ним беседу по поводу этих книг,
но мог высказывать лишь общие места, а ему нужны были только факты.
По его словам, все эти книги он купил на улицах Лондона, на лотках у
букинистов, и ни за одну не заплатил дороже шиллинга. Он любил толстые
книги на актуальные темы. Беллетристику он презирал, считая ее обманом.
Читал он, распустив свои рыхлые губы, и при этом обыкновенно почесывал
щеку. Все, что он прочитывал, как видно, глубоко опускалось на дно его
сознания, а на поверхности не оставалось ничего; он терпеть не мог, когда
его спрашивали о прочитанном. Если ему задавали вопрос, он вздрагивал,
таращил глаза и отвечал уклончиво или недружелюбно. Он требовал, чтобы я
прочитывал взятую у него книгу от доски до доски, прежде чем начать
другую. Эти татары прямо-таки доконали меня. Я мысленно дал себе обещание
- скупить в Пернамбуку все романы на английском и французском языке, какие
мне попадутся.
Мне страстно хотелось добраться наконец до Пернамбуку. Дни тянулись за
днями, не внося почти никакого разнообразия в мою жизнь. Волна то
усиливалась, то спадала под переменчивым ветром, и несколько дней
держалась маслянистая мертвая зыбь без малейшего ветерка; машины ухали,
корабль скрипел и вздрагивал, все казалось неустойчивым и двусмысленным,
палуба как будто пыталась принять удовлетворительный наклон к горизонту и
неизменно терпела неудачу в этих попытках, матрос с концертино на баке
делал отчаянные усилия сыграть заглушаемую мелодию, а мне ни на миг не
удавалось забыть беспредельную водную пустыню, окружавшую нас со всех
сторон.
Всего приятней в моем ограниченном мирке показались мне звезды, я
ожидал их появления на небе, как ждут возвращения друга. Они становились
все ярче и казались крупнее, по мере того как мы поворачивали к югу, к
тропикам. Млечный Путь все больше походил на яркую, сверкающую россыпь.
Меня радовало, что я знаю названия некоторых звезд. Я сразу же находил
Орион и Сириус, потом узнавал Канопус (стоявший прямо над головой), Арктур
и Ригель в углу трехзвездия Ориона. Все это были мои друзья, и я
приветствовал их. Большая Медведица неотступно следовала за полюсом; я
начал разыскивать Южный Крест и был разочарован - едва поверил глазам,
когда нашел его. Затем лунный серп стал появляться каждый вечер на закате,
он становился все больше, все надменнее и заливал морской простор ярким
голубым сиянием, изгнав с неба все звезды, кроме самых ярких. До поздней
ночи простаивал я на палубе, любуясь небом, а утром просыпался очень
поздно; ночь была не так скучна, не так пустынна и не так бестолкова, как
день.
Мало-помалу раны моей души затянулись защитной пленкой байроновского
презрения, которая некоторое время успешно ограждала меня. Я презирал
житейскую грязь, я дружил со знаменитыми звездами. Я уже реже хватался за
поручни и за борт и все чаще скрещивал руки на груди. На смену нервной
услужливости и почтительности пришла холодная молчаливость. Я размышлял о
своих разочарованиях и пороках и теперь находил в этом какое-то мрачное
удовлетворение. Эти люди и не подозревали, кого они прозвали "мисс
Блетсуорси"! Но - о, боже! - как бесконечно тянулись эти дни, заполненные
мечтами о Пернамбуку!

3. ВЫСАДКА В ПЕРНАМБУКУ

Когда мы прибыли в Ресифи - таково настоящее название города, в
просторечии именуемого Пернамбуку, - и встали на рейде, я испытал ту же
иллюзию близкого освобождения, как и при отплытии из Лондона. Город
гостеприимно раскинулся передо мною, точно заманивая меня. Мы вырвались из
мрачной, безлюдной пустыни, и каждая набережная, каждая улица и здание
казались блаженным приютом после качающейся ржавой железной посудины, в
которой мы пересекли Атлантический океан. На баке стояла группа людей, их
лица и жесты выражали нетерпение и жажду свободы. Теперь-то я знаю цену
всему этому, но в ту пору был заражен общей иллюзией. Я так ликовал, что
не прочь был бы пошутить с самим капитаном, если бы такая шутливость была
хоть сколько-нибудь уместна. Механику я простил от всего сердца все его
выходки. Очень трудно было стоять скрестив руки и даже внешне сохранять
байроновскую позу.
Но тот, кто стал пленником моря, не так-то скоро разорвет эти узы.
Каждый из приветливых домов, которые кажутся столь гостеприимными
прибывающему в гавань моряку, в действительности снабжен замками и
засовами. А широко раскрытые двери некоторых домов на набережной - не что
иное, как ловушки для изголодавшейся и одинокой души моряка. Таможня будет
осматривать его убогий багаж, как бы приглашая почерпнуть от изобилия
нового края, но позади таможни и портовых контор - целый заградительный
кордон, множество людей, готовых использовать в своих корыстных целях его
неотложные нужды и слабости. Ему предлагают явно фальшивую любовь,
фальшивую дружбу и гнусные, распутные забавы. Если же ему усилием волн
удастся отстранить эти соблазны, он начнет скитаться по улицам, вдоль
которых выстроились магазины, глазеть на совершенно ненужные ему вещи,
пробираясь в толпе людей, чьи привычки, навыки и язык коренным образом
отличаются от его собственных. Трамваи и омнибусы манят его посетить
предместья и кварталы с причудливыми названиями, но когда он туда
доберется, там никто не хочет его знать.
Надежда умирает только с жизнью, ибо жизнь и надежда - одно и то же, и
вот моряк слоняется по городу, стремясь вступить в легкое и свободное
общение с людьми, которые бесконечной вереницей проходят мимо него;
кажется, это так просто, а на деле совершенно невозможно. И если он
получает расчет, то чувство бездомности на чужом берегу только
обостряется, ибо ему уже некуда податься, даже на корабль не вернешься.
Когда я увидел своих спутников, которые готовились сойти на берег,
чтобы провести ночь в городке, и более или менее принарядились, мне
прямо-таки не верилось, что мы когда-нибудь вновь соберемся на корабле.
Однако в свое время мы все же собрались. Капитан превратился в элегантную
особу в мягкой шляпе; кончик носового платка кокетливо выглядывал из его
бокового кармана. Механик был просто ослепителен в имбирного цвета костюме
и вызывающе ярком галстуке. Мидборо и Рэдж выглядели невероятно будничными
в темно-синих костюмах и котелках, и шли они бок о бок, совсем как
близнецы. Преобразились и матросы. "Взгляните, какие мы молодцы! -
казалось, говорили они, прихорашиваясь. - Принимайте как следует заморских
джентльменов!" И вот один за другим, окрыленные надеждами, мы повернулись
спиной к "Золотому льву" и сошли на берег, а старший помощник, оставшийся
стеречь корабль, провожал нас завистливым взглядом. Пернамбуку же не
проявил ни особого испуга, ни удовольствия по поводу нашего набега.
Удастся ли хоть одному счастливчику прорваться сквозь все эти рогатки и
преграды и встретить сочувствие и человеческое отношение? Город осветился
яркими огнями, когда мы сходили на берег, но вид у него был равнодушный -
ни малейшего намека на приглашение, ему не было дела до наших надежд!
Я видел другие порты и гавани, но эта высадка в Пернамбуку стала как бы
квинтэссенцией всех моих морских впечатлений. Море - часть необъятного
внешнего мира, и кто сможет передать словами ужас, какой внушает оно
человеку? Мы отчаливаем от пристани и пускаемся на своем хрупком суденышке
в водную пустыню, и матросы вынуждены плыть на нем, ибо они потеряли почву
под ногами на суше.
Возможно, что овладевшее мною глубокое разочарование окрашивало все
окружающее в мрачные тона; возможно, что все и каждый на "Золотом льве" не
так уж стремились поскорей уйти от товарищей, как мне показалось в тот
раз. Допускаю, что в эти дни пессимистическое настроение заставляло меня
видеть мир в черном свете. Однако и сейчас мне кажется, что моряк
непрестанно стремится обрести почву под ногами на суше, норовя остаться на
берегу всякий раз, как подвернется случай, и торчать там до тех пор, пока
голод не погонит его снова на море, - ведь на суше он не может заработать
себе на хлеб. В конце концов он опять будет вынужден жить на корабле - на
баке или на шканцах (в зависимости от его должности), заключенный в одну
из этих шатких, пыхтящих железных коробок, нагруженных товарами, которых
он никогда не будет потреблять и самое назначение которых, вероятно,
навсегда останется ему неизвестным. Но всякий раз, как он приближается к
берегу, он снова надеется вернуться в основное русло человеческой жизни.
Я отправился в город один-одинешенек.
Молодой Ромер дал мне письмо к торговому агенту, с которым фирма
поддерживала дружеские отношения. Он был датчанин и кое-как объяснялся
по-английски. В этот вечер он рано ушел из конторы и отправился домой;
контора оказалась запертой, и я выбрал наугад какой-то отель. Мне
предстояло самому искать себе развлечений, но таковых оказалось очень
мало. Я пообедал в ресторане, хозяин которого, швейцарец из Тичино, с
грехом пополам говорил по-английски и посоветовал мне кое-какие блюда;
потом я отправился шататься по улицам. Улицы были или широкие и хорошо
освещенные, или убийственно темные и узкие. Попробовал я зайти в театр,
но, вероятно, был поздний час, - как бы то ни было, меня не впустили.
Объяснений я не понял. Чтобы услышать живое человеческое слово, я подошел
бы к одной из проституток, зазывавших меня, если бы нашлась хоть одна,
знающая по-английски не одни только непристойные слова. И когда наконец,
усталый и разбитый, я стоял у входа в свой отель - мимо меня прошли
Мидборо и Рэдж; лица у них раскраснелись и вид был возбужденный; с ними
шел огромный негр, что-то оживленно им рассказывавший. Стало быть, они
нашли в конце концов проводника и куда-то отправились! Мне хотелось пойти
за ними, но я воздержался.
Помню, я долго сидел на кровати не раздеваясь.
"Что я за пропащая душа? - спрашивал я себя. - Неужели я ненавижу весь
род человеческий? Что такое со мной стряслось? Почему я спрятался от людей
и сижу здесь один как перст?"

4. ВИЛЛА ЭЛЬСИНОР

Мистер Андерсен, к которому я явился с письмом на другой день, не
слишком-то помог мне в моих затруднениях, хотя выказал величайшее
доброжелательство и гостеприимство. Он говорил по-английски весьма
многословно и с большим жаром, но далеко не правильно, научился он языку
главным образом путем чтения, - и если не прерывать его каждую секунду
вопросами, очень многое ускользнуло бы от слушателя. Так как его явно
смущало, что я плохо его понимаю, то я сделал вид, что слегка туг на ухо.
Но оказалось, что он в свое время был студентом медицинского факультета в
Копенгагене и даже сейчас усердно лечит своих знакомых. Добрых полчаса он
потратил на обследование моих ушей. Диагноз он поставил такой: мой
слуховой аппарат в полном порядке, но я страдаю психической глухотой,
возникшей в результате беспорядочных увлечений молодости. Затем, не
переставая тараторить, он повел меня завтракать в тот же самый швейцарский
ресторан, где я обедал накануне вечером. По его словам, это замечательный
ресторан и иностранцы еще не открыли его.
Он подбодрил себя превосходным бразильским красным вином, название
которого я забыл, и по мере того как он разогревался, в его английский
язык вкрапливалось все больше датских фраз, а порой врывались французские
слова и, как мне показалось, даже португальские.
Но он стал говорить как-то медленнее, и его речь сделалась более
понятной. Он начал описывать мне Бразилию с враждебностью иностранца,
представителя чуждой расы, исповедующего иную религию, главная задача
которого скупать по низким ценам местные продукты и отправлять их за
границу, а также сбывать заграничные товары неподатливому туземному
покупателю. Однако женился он на бразильянке.
Он рассказывал жуткие анекдоты о неряшливости, недобросовестности и
бесчестности местных жителей, так что у меня сложилось представление, что
этот народ нехотя и спустя рукава работает на сахарных плантациях, а
праздники и свободные дни проводит в танцах, на скачках, за картами, в
пьянстве, разврате и всевозможных развлечениях, в результате чего у них
самое обычное явление - ссоры, поножовщина, убийства. Под конец он
пригласил меня на завтрак в свой загородный дом на следующий день - это
было воскресенье, - с тем чтобы я потом составил партию в теннис с его
дочерьми.
Он похвастался, что его дочери владеют английским; быть может, они и
знали этот язык, но почему-то не говорили на нем, и я беседовал с ними и
их матерью на упрощенном, условном французском языке. Мать оказалась
красивой смуглой и экспансивной женщиной; дочери были рослые и красивые, с
волосами цвета льна, с золотистой кожей и прекрасными темно-серыми
глазами. Они наперебой занимали меня приятной болтовней, пока не ворвались
двое молодых бразильцев, которые своим поведением подчеркивали, что имеют
какие-то права на этих девиц и не слишком обрадовались моему появлению.
Разговор пошел на португальском языке и сделался очень быстрым. Мне дали
ракетку, принадлежащую одному из молодых бразильцев, и я видел, что он не
одобряет моего способа отбивать мяч; но я сделал вид, что не понимаю того,
что говорилось, и продолжал играть на свой лад, только с известной
осмотрительностью. Все играли в теннис так же плохо, как и я, площадка
была пыльная и местами очень рыхлая, и партия изобиловала сюрпризами.
Когда молодые бразильцы окончательно потеряли терпение, мы пошли пить чай.
Мистер Андерсен, удалившийся соснуть, вышел освеженным и залопотал на
ломаном английском языке еще быстрее, чем прежде; миссис Андерсен
ворковала по-французски. Юные джентльмены упрямо изъяснялись только
по-португальски, а девицы стрекотали так, что положительно нельзя было
понять, по-португальски ли они говорят, или же на искаженном французском.
Я говорил наполовину по-английски, наполовину по-французски. Таким образом
мы высказали друг другу свое мнение о Вагнере, о Ницце, о Ривьере
(несколько минут мне казалось, что речь идет о побережье Корнуэллса, но не
все ли равно?), о доктрине Монро, потолковали о нравственных качествах
Эдуарда VII, о своеобразном очаровании Парижа и о том, что он во многих
отношениях похож на Ресифи, о богатстве тропической флоры, о мошках, осах,
змеях и незадолго перед тем вошедшей в моду игре в бридж. По крайней мере,
мне представляется, что мы говорили именно об этом, но может статься, мои
собеседники затрагивали совсем другие темы. Мне приятно было поупражняться
в салонном разговоре после долгого вынужденного молчания на "Золотом
льве", но через некоторое время я почувствовал усталость. Хозяева,
кажется, тоже утомились. Но все мы, опасаясь, как бы это утомление не было
замечено и истолковано в дурную сторону, стали с новым пылом развивать
свое красноречие; между тем молодые люди удалились в сторону теннисной
площадки и возгласами и знаками приглашали в свое общество девушек, причем
предполагалось, что я ничего этого не замечаю.
Чтобы прикрыть эту неловкость, миссис Андерсен пустилась в какое-то
любопытное описание, которому, казалось, не будет конца, - не то она
восхищалась ослепительным оперением южноамериканских колибри, не то
красотой туземных цветов, не то чудесной окраской рыбы, пойманной в
тропических водах, не то блеском роскошных карнавальных украшений и
нарядов или же говорила сразу обо всех этих предметах, а может быть, и ни
об одном из них. Но описание было превосходное, а ее жесты и интонация
очаровательны.
- Mais oui, - повторял я, - mais oui [ну да, ну да (франц.)].
Когда наконец я стал прощаться, члены семьи Андерсен, делая вид, что
они воспылали ко мне бескорыстной симпатией, забросали меня приглашениями
на следующий день, еще на следующий, на любой день, - приглашениями,
которые я принимал с таким же энтузиазмом. Но наиболее молчаливая из
дочерей внесла совершенно новую нотку в разговор, тихонько сказав в
последний момент (при этом она опустила глазки):
- В будни мы бываем совершенно одни...
Я понял, что приличия требовали повторить визит.
Я был у них после этого несколько раз.
Когда я думаю об этих посещениях виллы Эльсинор, я вижу себя как бы
смотрящим сквозь темную газовую завесу, в надежде обнаружить ближнего,
который, может быть, за ней скрывается. В интонациях голоса младшей
Андерсен мне почудилось обещание какой-то мистической женской дружбы,
которой душа мужчины постоянно алчет и жаждет, и этого обещания она не
выполнила, даже не повторяла и, может быть, вовсе и не давала его. Но я
жил этой надеждой в Ресифи. Я приходил якобы для того, чтобы быть
четвертым партнером в теннисной партии, играя с двумя дочерьми и мамашей,
ибо в будни обрученные с девицами бразильцы были заняты в городе делами.
Андерсен корчил из себя англомана и прогрессивную личность, и дочери его
пользовались свободой, совершенно немыслимой в Бразилии в те довоенные
дни. Они даже разъезжали на велосипедах по сравнительно безопасным
маршрутам, в развевающихся юбках, открывавших лодыжки, и воротничках,
открывавших шею. И умели спрягать чудесный английский глагол "флиртовать".
Можно было предположить, что младшая сестра флиртует со мной, и, уж
конечно, трудно было придумать более "английскую" ситуацию.
Но дальше этого я не пошел. Мне так и не удалось проникнуть за
таинственную завесу.
Однажды в саду, когда я находился наедине с младшей, мне показалось,
что она не прочь, чтобы я поцеловал ее, но я упустил этот случай, не успев
проверить, так ли это. Возможно, что она сочла меня непредприимчивым и
решила больше не подавать мне повода. Сейчас я не могу в точности
припомнить, что навело меня на эту мысль и вызвало эти колебания. И трудно
себе представить, что за "треугольник" получился бы у нас, если бы этот
поцелуй был дан и возвращен. Я покупал ей и ее сестре шоколад, а матери -
огромные букеты цветов. Мы отбивали ракеткой теннисные мячи,
перебрасывались отрывочными фразами на скверном французском языке и снова
брались за теннис, чтобы избавиться от необходимости говорить. Беседовали
мы не для того, чтобы что-нибудь сообщить друг другу, а только чтобы
скрыть то обстоятельство, что нам решительно не о чем говорить. Призрачное
обещание развеялось, как дым, и когда "Золотой лев" кончил разгрузку и
погрузку и был готов к отплытию, я так же был склонен ехать дальше, как и
весь наш экипаж.
Совершенно необычное настроение, похожее на сдержанную
благожелательность, царило на пароходе, когда город, покидаемый нами,
потонул в зареве заката. Был чудесный тихий вечер; погода по-прежнему
стояла прекрасная. Я спросил второго помощника, удалось ли ему развлечься,
и он ответил, что на его долю выпало слишком много ответственной работы и
он провел всего три ночи на берегу. Он любезно пробурчал что-то насчет
апатичности штурмана и бесполезности третьего помощника; механик, когда я
показал ему купленные мной книги, без всякой враждебности изрек свое
порицание "этой макулатуре". Штурман согласился со мной, что Ресифи
крупный железнодорожный центр, а третий помощник, без просьбы с моей
стороны, подал мне соль, Но капитан оставался непреклонным.
Это меня прямо бесило. Обычно он громко прихлебывал суп за обедом, и
вдруг мне пришло в голову проделать такую же точно штуку со своим супом.
Все оторопело на меня уставились, а капитан покосился в мою сторону с
каким-то злобным интересом.
Я неторопливо доел свой суп, причем финал был особенно шумный. Потом
хладнокровно положил ложку на стол и стал терпеливо, с самым равнодушным
видом выжидать, когда капитан кончит есть. Он доел суп совсем беззвучно, и
лицо у него было багровое. Старший помощник и механик поспешили его
выручить, как ни в чем не бывало затеяв разговор, к тому же помощник
закашлялся. Мидборо был ошеломлен, но, встретившись с ним глазами, я
прочел в его взгляде уважение, смешанное с ужасом.
В тот момент мне казалось, что меня осенила блестящая мысль, но в
ночные часы на меня находили сомнения, и я был недоволен собой.
Я позволил себе непристойную, омерзительную выходку, и мне было стыдно.
Я ненавидел и презирал капитана, стараясь преодолеть страх, какой он мне
внушал, а вот и сам опустился до его уровня. И все же я боялся его. Нет, я
недостоин называться Блетсуорси!