Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 03 - 23 Марта 2018

Главная » » Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 03

02:32

Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь 03

***

4. ЛЮБОВЬ И ОЛИВИЯ СЛОТЕР

Некоторое время жизнь моя текла без существенных перемен. Предчувствие
одиночества, овладевшее мною у смертного одра дяди, нависло надо мной; оно
все усиливалось, но я боролся, я старался изгнать его из своей души, что
посоветовал бы мне и дядя, будь он в живых.
Окончив курс, я снял скромную квартирку в деревушке Кэрью-Фосетс, близ
Борз-хилла, на окраине Оксфорда. Несколько приятелей и знакомых по
университету составляли всю мою компанию, и казалось, лучшего места я
нигде не найду. Я мечтал о длительных поездках в Альпы, в Скандинавию, в
Африку и на Ближний Восток, а также о пешеходных прогулках по Лондону, с
целью основательного его изучения. Рассчитывал я также окунуться в жизнь
парижской богемы. В Париже я надеялся, как это было тогда в моде,
познакомиться с американцами и с русскими и составить себе приблизительное
представление о странах, из которых они приехали. К России же как таковой
я повернулся спиной: это была дикая страна, где пользовались несуразным
алфавитом и изъяснялись на неудобоговоримом языке. Отмахнулся я и от
блеска и шума Нью-Йорка, от его веселья, яркого света и экзальтации, как
от неприятного факта, которого можно избежать. Если людям нравится ездить
туда, быть американцами и создавать свой собственный мир, из этого не
следует, что это должно меня интересовать.
Мне казалось, что я не лишен известной живости ума и одаренности, хотя
никогда ясно себе не представлял, что это за дарования; во всяком случае,
мне хотелось получше устроиться в жизни. Я сознавал, что мне повезло, что
я нахожусь в привилегированном положении, и считал, что должен принести
соответствующие плоды. Мне думалось, что лучше всего применить свои
дарования в области искусства. Хорошо бы, например, написать
роман-трилогию, - в те дни пользовался уважением лишь романист,
производивший на свет тройню; подумывал заняться изучением картинных
галерей Европы, на манер Рескина, и записывать свои впечатления; завести
печатный станок для издания ряда выдающихся произведений или использовать
опыт, приобретенный в Драматическом обществе, для писания пьес. Подумывал
я и о поэзии, вынашивал какую-то поэму, но вскоре решил, что технические
трудности этого искусства стесняют полет моего творческого воображения. Я
не был равнодушен к социальным вопросам того времени и решил, что моя
художественная деятельность, в чем бы она ни состояла, должна иметь
какую-нибудь высоконравственную и гуманную цель.
Приятели уговорили меня принять на себя обязанности почетного секретаря
дышавшего на ладан "Клуба стрелков из лука" - и в этом искусстве я достиг
значительных успехов.
Вопрос о своих жизненных задачах я обсуждал со всяким, кто согласен был
меня слушать; особенно часто я беседовал с моим другом Лайолфом Грэвзом, с
которым совершал дальние прогулки, а также с Оливией Слотер, прелестной
девушкой, о которой я уже упоминал; мое юношеское восхищение и дружба
вскоре перешли в великую идеальную любовь! Как хороша была эта блондинка с
тонкими чертами. Даже в настоящее время я мог бы припомнить множество
очаровательных подробностей, если бы мне вздумалось этим заниматься.
Волосы у нее были белокурые с золотистым отливом. Она сияла в окне лавки
между пачками табака и папирос, выставленными в витрине, как солнце сияет
сквозь листву. В мои студенческие дни она часто подходила к дверям лавки и
улыбалась мне, когда я проходил мимо по какому-нибудь делу, - и
удивительно, до чего часто у меня случались дела в той стороне! Она
смеялась и бровями и глазами; рот у нее был прямо классических очертаний,
и когда она улыбалась, верхняя губка слегка приподнималась, обнажая
ослепительно белые зубы.
Поводы к коротким, беглым беседам подвертывались все чаще, и на третий
год моего обучения я ухитрялся чуть ли не каждый день видеться с ней.
Однажды к концу дня мы встретились на велосипедах близ Абингдона и провели
вместе восхитительный вечер. Мы пили чай в придорожном коттедже, а потом
во фруктовом саду, спускавшемся к реке, стали целоваться, влекомые друг к
другу неодолимой силой. Я поцеловал уголок ее рта, Там, где видны были
зубки, потом взял ее в объятия, привлек к себе и стал целовать ее тонкую
шею; ее мягкие волосы щекотали мне щеку. После этого мы ехали к Оксфорду
вместе до тех пор, пока позволяли приличия, и расстались, причем на
обратном пути едва ли обменялись двумя словами. Мне казалось, - вероятно,
казалось и ей, - что произошло величайшее событие в жизни.
Разгорался мягкий, теплый, золотой солнечный закат; она сама была такая
нежная, теплая, золотая, - все казалось мне чудесным, и сердце мое
плясало, как мошка в ослепительном солнечном луче.
После этого мы вошли во вкус поцелуев, и так как я был хорошо воспитан,
то приправлял наши объятия разными изящными и благородными пояснениями. В
промежутках между поцелуями я говорил о высоких целях, которым должна быть
посвящена наша любовь. Я вознес Оливию на недосягаемую высоту, и она
царила в моей душе как некое божество, незримо пребывающее в алтаре храма.
Потом опять переходил к поцелуям. Она целовала меня так страстно и ласкала
так нежно, что только мысль о ее целомудрии сдерживала мой пыл; я был
бесконечно счастлив.
Получив этот первый священный залог любви, я был весь захвачен и
переполнен Оливией, и Оливия, что не вязалось с моей врожденной
сдержанностью, стала постоянным предметом моих бесед с Лайолфом Грэвзом.
После долгих бесед на тему о нашем призвании мы с ним выработали весьма
многообещающий проект устройства книжных магазинов нового типа, которые не
только должны были сыграть серьезную просветительную роль в нашем
отечестве, но и сделаться источником нашего богатства и известности. В те
дни в Англии велось немало разговоров и споров по поводу недостатков нашей
книжной торговли, и мы собирались ответить на эти жалобы учреждением фирмы
"Блетсуорси и Грэвз". Мы намеревались открыть сперва в двух-трех, а затем
во многих городах целый ряд книжных магазинов, красиво убранных, где стены
будут окрашены в совершенно особенный синий тон, и все эти магазины будут
поддерживать связь друг с другом, образуя единую коммерческую сеть. Мы
намеревались сделать в области книжной торговли то, что Бутс,
аптекарь-капиталист, проделал с аптеками. Магазины наши будут обставлены,
как гостиные, с креслами и удобными лампами для чтения, а с покупателями
мы будем вести назидательные беседы и скорей соблазнять их чтением, чем
навязывать покупку книг. В дождливые дни мы будем вывешивать плакат:
"Зайди и читай, пока дождь перестанет". Мы намеревались ввести и много
других усовершенствований в книжное дело.
Во время прогулок мы с Лайолфом Грэвзом наперебой доказывали друг
другу, как велики будут выгоды нашего предприятия для нас самих и для
всего человечества. Мы будем покупать книги большими партиями, подчиним
себе издателей и в конце концов стяжаем любовь и уважение всего
интеллигентного мира.
- Мы будем организовывать общественное мнение! - говорил Лайолф Грэвз.
Мы намеревались оказывать покровительство, поощрять хорошие
малоизвестные издательские фирмы, противодействовать дурным и
"реформировать" их. Я лелеял мысль о гегемонии в области критики и
художественного вкуса, которая будет осуществлена путем издания
литературного обозрения в обложке той же пленительной синевы, которая
должна была - по нашему замыслу - залить фасады наших магазинов. Я
полагал, что писатели должны считать для себя честью печататься в таком
журнале! Однажды мы целый вечер на прогулке перечисляли людей, которых мы
не допустим с нами сотрудничать.
И вот мы учредили торговую компанию. Нужен был капитал в четыре тысячи
фунтов, и каждому полагалось внести половину этой суммы. Так как у Грэвза
не было своих денег, то я ссудил ему необходимые две тысячи фунтов под
значительные проценты. Сперва я не хотел брать процентов, но Грэвз -
необычайно щепетильный в денежных делах! - уговорил меня. Мы назначили
себя директорами-распорядителями с жалованьем по пятьсот фунтов в год
каждому, так что мой личный доход, как видно, даже увеличился от этих
комбинаций. Мы решили открыть наш первый магазин в Оксфорде. Сняли на
выгодных условиях в долгосрочную аренду ветхое, полуразвалившееся, но
просторное здание между мясной лавкой и магазином гробовщика и, перестроив
дом, оборудовали контору, обставленную комфортабельными и дорогими
письменными столами и книжными шкафами, а в верхнем этаже, над лавкой,
премиленькую квартирку, где должен был водвориться Грэвз, чтобы наблюдать
за делом. Он настаивал на том, чтобы все происходило у него на глазах; и
дни и ночи он будет посвящать нашему великому начинанию.
Три раза мы перекрашивали фасад нашего магазина, пока не остановились
на одном оттенке синевы - и в самом деле, редко приходилось мне видеть
такой веселый магазин! К несчастью, декоратор так высоко ценил наш вкус,
что закупил слишком много краски и, чтобы излишек не пропал даром, убедил
владельцев чайного и кондитерского магазина на той же улице приобрести по
сходной цене эту краску, - а мы-то надеялись, что наш магазин будет
выделяться этим цветом среди всех остальных! В результате у нас время от
времени стали спрашивать китайский чай и бутерброды, и предполагаемые,
читатели наших книг стали расходовать свои скудные сбережения на чисто
физические удовольствия. Мы спросили нашего юрисконсульта, нельзя ли
заявить авторские права на эту краску, но юридическая сторона вопроса
оказалась слишком туманной, чтобы предъявлять иск.
Если не считать этих мелких огорчений, наше дело началось прекрасно.
Этот период моей жизни вспоминается мне как один из самых счастливых. В
роде Блетсуорси была почтенная традиция - не пренебрегать деловыми
операциями, но облагораживать их, и я уже мысленно видел, как магазины
Блетсуорси ("Блетсуорси и Грэвз") распространяются по лицу земли и
выполняют столь же полезную и почтенную задачу, как банк Блетсуорси и его
филиалы - на западе Англии. Я уже видел себя в роли идейного руководителя
предприятия, не слишком вмешивающегося в операции, которые будет вести мой
более решительный, практичный и, пожалуй, более энергичный компаньон.
Жизнь моя будет озарена присутствием моей Оливии, а свой пространный
досуг, - который окажется еще пространнее, когда наше предприятие станет
правильно работающим механизмом, - я посвящу развитию своих несомненных
художественных и интеллектуальных дарований, как только окончательно найду
себя.
Я здесь рассказываю о тайных мыслях молодого человека, о возвышенных и
обширных замыслах, с которыми юность вступает в жизнь. Внешне я держал
себя скромно и благопристойно, всегда признавая чужое превосходство,
учтиво уступал дорогу и никогда не оспаривал претензий лиц, которые могли
оказаться моими конкурентами. Но в душе был до крайности самонадеян. Мне
казалось, что я единственный в своем роде и весьма выдающийся малый, и все
меня окружающее приобретало оттенок какой-то исключительности. Я видел
перед собой стезю значительной и ответственной деятельности. И Грэвз был
чудесный союзник, изумительно одаренный, хотя все самые утонченные и
замысловатые идеи рождались у меня. А сияющим топазом, огневым опалом с
бледными губками и аметистовыми очами была моя Оливия Слотер, целомудренно
страстная, непорочно загадочная, существо, полное глубокой, несравненной
прелести, о которой со временем будут упоминать, говоря обо мне; она
войдет в мою биографию, подобно тому как Джиоконда вошла в биографию
Леонардо, этого всемирного светила, только еще на более законном
основании.
У меня не сохранилось моего портрета этой поры моей жизни, когда я так
и дышал самодовольством. Впрочем, не думаю, чтобы самодовольство и
безграничные претензии отразились на моей внешности и повадках. Полагаю,
что я был довольно симпатичным юнцом, каких немало бродило по свету. Во
всяком случае, я был хорошего мнения о себе, мне нравилось все, что меня
окружало, и вселенная казалась прекрасной. Но вскоре пузырь моего
самодовольства лопнул, безжалостно проколотый, - на радость всем
завидовавшим моему счастью.
Я поехал в Лондон на несколько дней, чтобы уладить кое-какие мелкие
дела. Мои поверенные, представители старинной нотариальной конторы, к
которой перешли мои дела по наследству от дяди, несколько превысили свои
права, критикуя мое предприятие, и мне хотелось успокоить их насчет
Грэвза. Кроме того, задумав подарить Оливии ожерелье из зеленого нефрита,
оправленного в золото, я хотел, чтобы его выполнили в точности по моим
указаниям. Вдобавок один из Блетсуорси, живших в Суссексе, женился, и я
решил, что мне необходимо присутствовать на его свадьбе. Я предполагал
уехать на четыре дня, но на третий день, женив своего родственника, решил
вернуться в Оксфорд днем раньше и обрадовать Оливию своим неожиданным
появлением. Теперь мы были формально помолвлены; ее мамаша "приняла" меня
и лобызала с большим чувством; теперь я мог открыто подносить Оливии
подарки - и купил роскошный букет цветов, чтобы сделать сюрприз еще более
приятным.
Я приехал вечером, пообедав в поезде, и отправился в новый магазин, -
ключ от него я брал с собой, - чтобы взять свой велосипед. В квартире
Грэвза, наверху, было темно, и я решил, что его нет дома. Вошел я,
кажется, бесшумно и, вместо того чтобы сразу взять велосипед, некоторое
время стоял посреди магазина, разглядывая его превосходную, бесподобную
обстановку. Лишь в очень немногих магазинах имелись такие кресла и большой
стол, заваленный книгами, точь-в-точь как в клубной библиотеке!
Тут я заметил, что в конторе горит лампа под зеленым абажуром. "Должно
быть, Грэвз забыл потушить лампу", - подумал я и решил сделать это сам.
В комнате не было ни души. Но на большой конторке Грэвза лежало
недоконченное письмо, несколько листков. Я взглянул на письмо, и мне
бросились в глаза слова: "Дорогой Арнольд". Чего ради вздумалось ему
писать мне письмо? Ведь он видит меня каждый день. Итак, без зазрения
совести я уселся в его вращающееся кресло и начал читать.
Сперва я небрежно скользил по строчкам, но скоро письмо приковало мое
внимание.
"Есть вещи, которые лучше объяснять в письменной форме, - так
начиналось письмо, - особенно же когда это связано с цифрами. Ведь ты
всегда отмахивался от цифр..."
Что такое стряслось?
Накануне я провел два неприятных часа в Линкольне-Инне. Престарелый
Ферндайк (фирма "Ферндайк, Пантуфл, Хобсон, Старк, Ферндайк и Ферндайк"),
бывший школьный товарищ моего дяди, а с материнской стороны - родич
Блетсуорси, подверг такому сомнению образ действий Грэвза, что заставил
меня возразить: "Ну, сэр, ведь это прямо инсинуация!" На что старый
Ферндайк ответил: "Ничего подобного! Ничего подобного! С нашей стороны
вполне естественно задавать такие вопросы!" - "Это совершенно излишне в
отношении Грэвза", - заверил я; старый джентльмен молча пожал плечами.
Странное дело, - просыпаясь ночью, я вспоминал его слова, и они звучали
у меня в голове, когда после обеда я ехал в поезде. Я уразумел их
по-настоящему, когда прочитал в письме своего компаньона следующую фразу:
"Дорогой Арнольд! - писал он. - Дела наши плоховаты".
Смысл письма сводился к тому, что мы слишком широко задумали свое
предприятие. Он хотел, чтобы я как следует себе это уяснил. Со временем,
вероятно, все уладится, но сейчас мы оказались в тяжелом положении. "Ты
помнишь, я с самого начала сказал тебе, что это дело требует капитала в
десять тысяч фунтов, - писал он. - Так оно и есть".
На украшения, меблировку, предварительные расходы, оборудование конторы
и директорские оклады мы потратили, в сущности, все наши наличные ресурсы.
Мы едва только начали закупать товар. "Вдобавок я взял со счета
значительно больше гарантированной тобою суммы", - писал он. Я вспомнил,
что дал ему весьма путаную и неясную доверенность на тысячу фунтов. Мы уже
выплачивали жалованье двум приказчикам, рассыльному и стенографистке
Лайолфа, а официально еще даже не начали торговли. Правда, магазин был
открыт и мы обслужили нескольких случайных клиентов, но торжественное
открытие мы хотели приурочить к началу учебного года. Тут мы собирались
произвести сенсацию, а сенсация всегда обходится недешево. Основную часть
товара нам предстояло еще закупить, и в течение нескольких месяцев надо
было вести дело в кредит. В Оксфорде всегда приходится так делать.
Желторотые студенты хватают литературу с жадностью прожорливого утенка -
но не за наличные. "Ничего не поделаешь, - писал Грэвз, - остается одно -
увеличить капитал и идти вперед. Теперь уже поздно отступать..."
На этом письмо обрывалось. По-видимому, ему помешали.
Я держал письмо в руке, тупо глядя на новенькое бюро, на которое лампа
отбрасывала коричневую тень. Еще капитал? У меня был капитал, но я уже
приближался к тому, что Ферндайк называл "чертой безопасности". До сих пор
я рисковал только сокращением своих доходов, теперь пахло потерей
независимости, которую я так ценил. Передо мной ярко встал образ старого
Ферндайка, и я услышал его слова: "Согласитесь, что у вашего друга немного
не хватает... как бы это сказать?.. умственного балласта, да и жизненного
опыта".
Я оглядел нашу весьма солидную, внушительную контору. Было очень весело
обставлять ее - но не слишком ли она велика?
Неужели Грэвз, мой сообразительный и изобретательный друг, менее
солиден, чем, скажем, наш чудесный шкафчик, рассчитанный на хранение
десятков тысяч писем?
Погруженный в размышления, я не сразу расслышал какое-то движение и
скрип, доносившиеся сверху. Наконец я сообразил, что, наверное, Грэвз у
себя в спальне. Необходимо сейчас же переговорить с ним обо всем! Квартира
Грэвза имела особый вход с улицы; выйдя из конторы, я прошел по коридору в
переднюю. Пол в магазине и лестница были устланы превосходными, дорогими
голубыми эксминстерскими коврами. Поднявшись по лестнице, я очутился в
полутемной гостиной, прежде чем Грэвз заметил мое присутствие. Дверь
спальни была приоткрыта, в спальне горел газ.
Я уже собирался окликнуть Грэвза, но меня остановил звук поцелуя, скрип
мебели и чей-то громкий вздох.
И тут - о, ужас! - до меня донесся голос Оливии Слотер, слишком хорошо
мне знакомый.
- Ну! - сказала она со вздохом глубокого удовлетворения. - Ты настоящий
чемпион по части поцелуев.
Потом послышался шепот Грэвза и какая-то возня.
- Перестань! - как-то лениво протянула Оливия Слотер, а затем добавила
с деланной строгостью: - Перестань, говорят тебе!
Тут у меня в памяти какой-то пробел. Не могу сказать, сколько прошло
времени - целая вечность или несколько секунд. Но вот какая картина
предстала моим глазам, когда я распахнул дверь спальни: Грэвз и Оливия
лежат на кровати, уставившись на меня. Грэвз приподнялся на локте. Он в
спортивном костюме, шелковая рубашка расстегнута у ворота. Оливия лежит
ничком и смотрит на меня через плечо. Блузка ее смята и расстегнута,
прелестный торс обнажен больше, чем мне когда-либо приходилось видеть, и
голая рука лежит на обнаженной груди Грэвза. Оба красные и растрепанные.
Они смотрят на меня с каким-то бессмысленным удивлением, но вскоре их лица
принимают осмысленное выражение и в глазах вспыхивает тревога.
Медленно-медленно, не отрывая от меня глаз, они поднимаются и садятся на
кровать.
Кажется, я спрашивал себя, что предпринять, - и уже ясно помню, как
внезапно принял решение: показать характер.
У Грэвза был большой вкус, и за счет предприятия он украсил каминную
доску в своей комнате двумя изящными старинными итальянскими графинами.
Оба они оказались тяжелее, чем я думал, ибо он для устойчивости наполнил
их водой. Один из них я швырнул ему в голову и попал: он разлетелся
вдребезги, залив Грэвза водой и осыпав осколками. Второй пролетел мимо, и
вода окатила постель. Потом я, кажется, ринулся к умывальнику, ибо помню,
как выплеснул воду из кувшина на кровать, и в руках у меня очутился
пустой, чересчур легкий для моих целей предмет - умывальный таз. Тут новый
провал в памяти. Потом вижу, как Грэвз стоит передо мной и на лбу у него
багровая полоса, из которой еще не начала сочиться кровь. Я аккуратно
поставил на место таз, прежде чем броситься на Грэвза. Лицо у него
мертвенно-бледное и словно излучает свет, а в глазах застыл вопрос. Он был
слабее меня и меньшего веса, я мигом вышвырнул его из спальни, проволок
через гостиную и спустил с лестницы. Потом вернулся к Оливии.
Богиня, которой я поклонялся, низринулась с небес. Передо мной была
самая обыкновенная молодая женщина со спутанными волосами цвета спелой
пшеницы, которая была мне прежде так желанна, да и сейчас еще волновала
меня. Она старалась застегнуть брошкой воротник блузки. У нее так дрожали
руки, что это ей никак не удавалось. Лицо у нее было испуганное и
сердитое.
- Грязные негодяи! Вы подстроили мне это, - ты и твой компаньон! Ты
думаешь, я ничего не понимаю? А еще сватался! Проклятые мерзавцы!
Я стоял неподвижно, не слушая ее, - хотя потом отчетливо вспомнил ее
слова, - и раздумывал, как бы ее уничтожить. Не могу сейчас припомнить,
какие бешеные порывы раздирали мою душу в тот момент. Знаю лишь одно - что
внезапно схватил ее и начал срывать с нее платье. Она отчаянно отбивалась,
потом перестала сопротивляться, но не сводила с меня глаз. Я раздел ее
почти донага и бросил на кровать. Тут я встретился с ней глазами. Я был
изумлен. В ее взгляде исчезла враждебность! Одному богу известно, над
какой бездной я стоял в этот момент. Но вот гнев снова налетел на меня,
как ураган.
- Вон отсюда! - крикнул я, схватил ее и вышвырнул на лестницу.
Несколько мгновений я с ужасом думал о том, что едва не произошло. Я
презирал себя и за свое низменное желание, и за то, что отступил.
В полной растерянности, не зная, что делать, я метался по комнате,
восклицая:
- Боже мой! Боже мой!
Потом мне вспоминается испуганное, но далеко не растерянное лицо Грэвза
в рамке дверей. По щеке его струйкой текла кровь, и он говорил:
- Да отдай же ее платье, дурак! Все скажут, что мы нарочно это
подстроили!
Это было благоразумно. Это было весьма благоразумно. Несмотря на
смятение чувств, рассудок вернулся ко мне. Но мне еще предстояло совершить
изумительные вещи. С минуту я размышлял, потом сгреб изорванную, смятую
одежду Оливии в охапку и неожиданно швырнул ее Грэвзу в лицо.
- Убирайтесь вы оба вон! - крикнул я.
Грэвз выпростал голову из груды тряпок. Собрав принадлежности ее
туалета, он вышел из комнаты.
Я слышал, как он спотыкался, спускаясь по лестнице.
- Нельзя же выйти на улицу в таком виде! - ворчал он.
Ни его спальня, ни гостиная не могли теперь служить мне приютом. Я
вспомнил, что оставил в магазине свой велосипед. Напустив на себя вид
оскорбленного достоинства, я направился к двери, открывавшейся в магазин,
и запер ее за собой. Теперь я окончательно овладел собой. Ощупью пробрался
я к велосипеду, чиркнул спичкой и зажег лампу. Я вспомнил о письме Грэвза,
которое недавно читал. Оно куда-то исчезло, и я чувствовал, что у меня не
хватит сил подняться по лестнице и разыскивать его. Букет цветов лежал на
конторке у самой ручки велосипеда. Я совершенно позабыл о цветах.
Машинально я взял букет, понюхал и положил на место.
Затем вышел из магазина, сел на велосипед и поехал по освещенным улицам
через мост, а затем по безлюдной дороге, ведущей к Кэрью-Фосетс.
Я немедленно лег в постель и крепко спал большую часть ночи, но на
рассвете проснулся, словно кто-то меня толкнул, и в недоумении спросил
себя: "Что случилось?"
Защебетали и зачирикали птички, но меня это только раздражало. Их
голоса нарушали ясное течение моих мыслей.

5. ИНТЕРМЕДИЯ С МИССИС СЛОТЕР

Я считаю нужным рассказать читателю обо всем, что пережил в дни,
последовавшие за катастрофой. Но это не так-то легко сделать. Воспоминания
мои носят крайне беспорядочный характер; то они очень ясны, обстоятельны,
отчетливы, словно это случилось со мной вчера, а не четверть века назад,
то становятся туманными, искаженными и зыбкими, то перемежаются с полосами
полного забвения. Я не могу найти ни смысла, ни системы в странной работе
своего мозга. Не могу объяснить, почему мне с такими подробностями
вспоминается пробуждение в то утро, и - да простится мне это мелочное
копание в своей душе! - к воспоминаниям об этом утре примешивается
воспоминание о событиях предыдущего вечера. Я не только помню, что
запустил в Грэвза графином, а _помню, что вспомнил_ об этом утром и,
вспоминая, недоумевал: зачем я это сделал?
Вероятно, эти часы бессонницы так хорошо запомнились мне потому, что
они были первыми в длинном ряду подобных же переживаний. Казалось, весь
мир изменился, и я вместе с ним; казалось, мое "я", так хорошо мне
знакомое, было каким-то сновидением в мире грез, а теперь наступило
пробуждение и я очутился лицом к лицу с суровой действительностью. Начало
светать; но это был рассвет непривычного, безрадостного дня; солнце залило
мою комнату потоками теплого света, но в этом свете не было души. Запели
птицы, в переулке заскрипела телега и засвистел какой-то мальчуган; но я
знал, что птицы - просто поющие машины, телега едет куда-то попусту, а
мальчуган, хоть он того и не подозревает, ходячий омерзительный труп.
Я старался разрешить неразрешимую проблему: почему такое место в моей
жизни заняли эта безмозглая, вульгарная полудева и компаньон, которого
можно было бы назвать мошенником, не будь он тщеславным и самодовольным
дураком? И еще больше смущала меня задача - как распутать этот узел,
стряхнуть оцепенение и оторваться от этих двух случайно выбранных
спутников жизни?
Но вне всякой связи с предыдущим в основной поток моих мыслей врывалось
особое, остро волнующее воспоминание. Передо мной совершенно неожиданно
всплывала фигура полураздетой Оливии Слотер - какой она была в тот момент,
когда, прекратив сопротивление, смотрела на меня с каким-то странным
выражением. Я презирал ее и даже ненавидел, но этот образ возбуждал во мне
такое сильное желание, какого я никогда раньше не испытывал. Ну и болван
же я был, что оставил ее и ушел! Как связать эти столь различные потоки
мыслей, одновременно проносившиеся у меня в мозгу? Было похоже на то, что
я, молодой дикарь, сижу и молча мечтаю о чем-то своем, в то время как
старый джентльмен бок о бок со мной рассуждает о пространстве, времени,
предопределении и свободе воли.
Какая-то частица моего мозга строила планы о том, как я вернусь в
Оксфорд и захвачу Оливию Слотер врасплох, - а что будет потом - наплевать!
Между тем как основное мое "я" все еще допытывалось: что стряслось с моей
душой и почему мой мир обречен на гибель? О Грэвзе я думал мало и всякий
раз с презрением и злобой. Я не столько злился на него, что он обманул
меня с Оливией Слотер, сколько - на Оливию Слотер, что она обманула меня с
ним. И смутно, но настойчиво мой мозг сверлила мучительная мысль, что
как-никак я - изменник, ибо вместе с ними (только не могу сказать, когда -
до или после печального открытия) я изменил самому себе.
Но какому это "себе"?
Причудливо сменялись мои настроения.
Наконец я встал и швырнул в камин вставленный в рамку портрет Оливии,
стоявший на комоде. Стекло треснуло, но не разбилось на осколки. Потом я
поднял портрет и поставил его на место. "Погоди, сударыня!" - И я в самых
оскорбительных выражениях высказал, как именно намерен был с ней
расправиться.
Затем мне вспоминается поездка солнечным утром на велосипеде в Оксфорд.
Кажется, я завтракал, разговаривал со своей хозяйкой и где-то слонялся
часов до одиннадцати, но подробности изгладились из моей памяти. Кажется,
я раздумывал о том, чем бы мне заняться в Оксфорде. Помню, между прочим, я
заметил, что листья на деревьях кое-где слегка пожелтели и начали алеть, и
задал себе вопрос: оттого ли, что уже приближается осень, или же от
стоявшей в то время засухи?
Оказывается, Грэвз уложил вещи и уехал. Когда явилась утром наша
приходящая прислуга, его уже не было. Она была весьма озадачена, увидев на
полу осколки стекла и черепки, мокрую постель, в которой, как видно, никто
не спал, и подобрав три шпильки. Я проявил к ее словам довольно слабый
интерес. Об этом ей следовало спросить Грэвза.
- Без сомнения, мистер Грэвз объяснит все это, когда вернется, - заявил
я.
Потом я, помнится, приказал нашему рассыльному закрыть ставнями окна
магазина (служащие собрались в обычный час, и я рассчитал весь свой
персонал). Между прочим, мне отчетливо вспоминается, что цветы, брошенные
мною в лавке, стояли в большой нарядной вазе посреди стола, заваленного
книгами. Промелькнула мысль: кто бы это мог сделать? Увольнение персонала
как будто доказывало, что я решил окончательно прекратить торговлю
книгами. Вероятно, служащие ушли в большом изумлении. Сейчас я не могу
припомнить ни их лиц, ни фамилий. Должно быть, я напустил на себя мрачное
величие, чтобы они не вздумали меня расспрашивать или вступать со мной в
разговор. Наконец все они убрались, а я, оставив цветы гнить в вазе,
направился к выходу и простоял несколько минут, наблюдая прохожих на
залитой солнцем улице, перед тем как захлопнуть за собой дверь. Велосипед
мой стоял, прислоненный к тротуарной тумбе.
Вдруг я заметил на улице довольно далеко миссис Слотер, которая спешила
ко мне и знаками старалась привлечь мое внимание.
Как сейчас помню, какое негодование охватило меня при виде этой особы.
Негодование, смешанное с ужасом. Я совсем забыл о существовании миссис
Слотер!
Велосипед стоял тут же, но обратиться в бегство было ниже моего
достоинства.
- Одно словечко, мистер Блетсуорси! - вымолвила она, поравнявшись со
мной.
Она была ниже Оливии и совсем другой окраски. Волосы у нее были с
рыжеватым отливом, лицо красное и веснушчатое - какой контраст с матовым
цветом лица Оливии, напоминавшим слоновую кость теплого оттенка. Глаза
были не синие, как у Оливии, а карие и совсем маленькие; она раскраснелась
и слегка запыхалась. На ней было темное платье, какое она носила за
прилавком, а на голову она, как выражались в то время, "водрузила"
сомнительной чистоты чепец. Вероятно, один из уволенных мною служащих
мимоходом сказал ей, что я в магазине. Возможно, что она справлялась обо
мне еще до моего прихода.
С минуту я смотрел на нее, не произнося ни слова, а затем молча провел
ее в темную глубину магазина.
У нее была приготовлена речь. Начала она в тоне дружеской укоризны.
- Что такое произошло между вами и Оливией? - спросила она. - Что это
за разговоры о нарушении обещания жениться и о том, что вы никогда больше
не будете видеться? Из-за чего вы, дети мои, повздорили? Я ничего не могла
толком от нее добиться, - она только и сказала, что вы крепко рассердились
и подняли на нее руку. Подняли на нее руку! И вот она, бедненькая, плачет,
заливается. Всю душу выплакала! Я и не знала, что она была вчера вечером
здесь. Она прокралась домой тихо, как мышка. А когда я утром поднялась к
ней - глядь, она лежит в постели и рыдает! Всю ночь проплакала!
В таких фразах миссис Слотер изливала мне свое материнское горе.
Тут я впервые раскрыл рот.
- Я и не думал отказываться от женитьбы, - заметил я.
- Она говорит, что между вами все кончено, - возразила миссис Слотер,
как-то безнадежно махнув рукой.
Я оперся на прилавок, устремив взгляд на ни в чем не повинные цветы,
которые, казалось мне, лежали на гробе моих погибших иллюзий...
- Я не думаю, - процедил я сквозь зубы, - чтобы между нами все было
кончено.
- Ну, это другое дело! - пылко воскликнула миссис Слотер; я уставился
на ее глупую физиономию, впервые измерив бездну тупости, на какую способна
мать взрослой дочери.
- В таком случае нам не придется поднимать вопрос о привлечении вас к
суду за нарушение обещания жениться, - продолжала она, скомкав длинную,
заранее обдуманную рацею и ограничившись одной фразой.
По правде сказать, я еще меньше думал о такого рода процессе, чем о
самой миссис Слотер. Но теперь мне пришло в голову, что от такой особы
вполне можно ожидать процесса.
- Да, да, - согласился я, - не стоит говорить об этом.
- Но если так, то из-за чего же вся перепалка? - спросила миссис
Слотер.
- А это, - отвечал я, - дело Оливии и мое.
Миссис Слотер впилась в меня глазами, и на лице ее появилось выражение
боевого задора. Она сложила руки на груди и вздернула голову.
- Скажите на милость! - вскричала она. - Не мое дело, говорите вы?
- Не ваше, насколько я понимаю.
- Стало быть, счастье моей дочери не мое дело? А? Мне, стало быть,
оставаться в стороне? А? В то время как вы разбиваете ее сердце? Нет,
молодой человек, этого не будет! Не будет!
Миссис Слотер замолчала, видимо ожидая ответа, но я ничего не ответил.
Я хотел было сказать, что счастье ее дочери меня теперь ничуть не
интересует, но вовремя удержался. Мое молчание сбивало ее с толку, ибо вся
сила ее аргументации заключалась в репликах.
Пауза затянулась. Я держался безупречно, не теряя терпения. Миссис
Слотер быстро изменила выражение лица и подошла ко мне поближе.
- Да послушайте же, Арнольд! - проговорила она сугубо материнским
тоном, и мне стало приятно, что я сирота. - Не вздумайте только с Оливией
ссориться из-за пустяков и валять дурака! Ведь вы же ее любите! Ведь это
так! Вы знаете, что она ни о ком в мире не думает, кроме вас. Не знаю,
из-за чего у вас вышла размолвка, но совершенно уверена, что из-за сущих
пустяков. Ревность или что-нибудь в этом роде. Разве я этого не понимаю?
Разве я не пережила того же самого со Слотером много лет назад? Выбросьте
это из головы! Не думайте об этом! Ведь она плачет так, что того и гляди
заболеет! Вернитесь к ней. Поцелуйте ее, скажите ей, что все в порядке, -
и через десять минут вы будете целоваться и ворковать, как два голубка!
Будет вам дуться. Терпеть не могу, когда дуются! Сейчас же идите к ней,
говорю я вам, и уладьте дело, и пусть с этим будет покончено! Завтрак уже
на носу, и у меня баранина варится. Вы еще ни разу не соблаговолили
покушать у меня. Милости просим ко мне и покончим с этой напастью.
Поцелуйтесь, помиритесь и останьтесь у нас на весь вечер. Повезите ее
куда-нибудь! Вот мой рецепт, Арнольд. Лучше я не могу придумать!
Она умолкла, но сквозь ее напускное добродушие проглядывала тревога.
Я чуть было не назвал ее "милая моя", что было бы уже совсем
оскорбительно. Я начал говорить медленно, взвешивая каждое слово.
- Миссис Слотер! - сказал я. - Повторяю, это дело касается лишь меня и
Оливии. Я разберусь во всем этом с нею, и только с нею!
Миссис Слотер хотела было перебить меня, но я повысил голос:
- Только не сегодня. Не сегодня. Иногда следует подождать, чтобы
немного остыть, а иногда необходимо, чтобы кое-что созрело.
У нее вытянулась физиономия. Она увидела нечто такое, чего до сих пор
не замечала.
- Почему это магазин заперт? - спросила она.
- Он заперт по деловым соображениям, - ответил я. - Но опять-таки я не
могу это обсуждать в данный момент.
- А мистер Грэвз?
- Его здесь нет.
Таков, в общих чертах, был наш разговор. Она произнесла еще несколько
пустых фраз, возвращаясь все к тому же, и наконец ушла, вспомнив о
баранине, оставленной без присмотра. Кажется, я долго еще стоял в
магазине.
Мне запомнилось, как я стоял одной ногой на тротуаре, перекинув другую
через седло велосипеда, и спрашивал себя: "Ну, куда же мне теперь-ехать?"