Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу и только что присел к столу
просмотреть недавно принесенные ему с почты газеты, как услышал тихий стук
в переплет оконной рамы. Давыдов приоткрыл окно. Нагульнов, поставив ногу
на завалинку, приглушенно сказал:
- Собирайся в дело! А ну-ка, пусти, я пролезу к тебе, расскажу...
Смугловатое лицо его было бледно, собрано. Он легко перекинул ногу
через подоконник, с ходу присел на табурет и стукнул кулаком по колену.
- Ну, вот, я тебя упреждал, Семен, по-нашему и вышло! Доглядел я
все-таки одного: пролежал битых два часа возле островновского куреня,
гляжу - идет невысокенький, идет осторожко, прислушивается, стало быть,
кто-то из них, из этих самых субчиков... Припоздал я в секрет, уже дюже
стемнело. Припознился я, в поле ездил. А может, до него ишо один пришел?
Короче - пойдем, прихватим по пути Разметнова, ждать тут нечего. Мы их
возьмем там, у Лукича, свеженьких! А нет - так хоть этого одного заберем.
Давыдов сунул руку под подушку постели, достал пистолет.
- А как будем брать? Давай тут обговорим.
Нагульнов, закуривая, чуть приметно улыбнулся:
- Дело мне по прошлому знакомое. Так вот, слушай: тот невысокенький
стукнул в дверь, а вот так, как я тебе, в окно. Горенка у Якова Лукича в
курене есть, с одной окошкой во двор. Вот этот бандюга - в зипуне он или в
плащишке, не разобрал в потемках, - постучал в окно: кто-то, то ли Лукич,
то ли сынок его Семен, чуть приоткрыл дверь, и он прошел в хату. А когда
подымался по порожкам - раз оглянулся, и когда входил в дверь - второй раз
глянул назад. Я-то, лежа за плетнем, видал все это. Учти, Семен, так
добрые люди не ходят, с такой волчьей опаской! Предлагаю такой план
захвата: мы с тобой постучимся, а Андрей ляжет со двора возле окна. Кто
нам откроет - будем видать, но дверь в горницу я помню, она первая
направо, как войдешь в сенцы. Гляди, будет она запертая, придется с ходу
вышибать ее. Мы двое входим, и ежели какой сигнет в окно на уход - Андрей
его стукнет. Заберем этих ночных гостей живьем, очень даже просто! Я буду
вышибать дверь, ты будешь стоять чуть сзади меня, и ежели что, какая
заминка выйдет - бей на звук из горницы без дальнейших разговоров!
Макар посмотрел в глаза Давыдову чуть прищуренными глазами, снова еле
приметная усмешка тронула его твердые губы:
- Ты эту игрушку в руках нянчишь, а ты обойму проверь и патрон в ствол
зашли тут, на месте. Шагать отсюда будем через окно, ставню прикроем.
Нагульнов оправил ремень на гимнастерке, бросил на пол цигарку,
посмотрел на носки пыльных сапог, на измазанные в пыли голенища, опять
усмехнулся:
- Из-за каких-то гадов поганых весь вывалялся в пыли, как щенок: лежать
же пришлось плашмя и по-всякому, ждать дорогих гостей... Вот один
явился... Но такая у меня думка, что их там двое или трое, не больше. Не
взвод же их там?
Давыдов передернул затвор и, заслав в ствол патрон, сунул пистолет в
карман пиджака, сказал:
- Что-то ты, Макар, сегодня веселый? Сидишь у меня пять минут, а уже
три раза улыбнулся...
- На веселое дело идем, Сема, того и посмеиваюсь.
Они вылезли в окно, прикрыли створки его и ставню, постояли. Ночь была
теплая, от речки низом шла прохлада, хутор спал, кончились мирные дневные
заботы. Где-то мыкнул теленок, где-то в конце в хутора взлаяли собаки, по
соседству, потеряв счет часам, не ко времени прокричал одуревший спросонок
петух. Не обмолвившись ни одним словом, Макар и Давыдов подошли к хате
Разметнова. Макар согнутым указательным пальцем почти неслышно постучал в
створку окна и, когда, выждав немного, увидел в сумеречном свете лицо
Андрея, призывно махнул рукой, показал наган.
Давыдов услышал голос из хаты, сдержанный, серьезный:
- Понял тебя. Выхожу быстро.
Разметнов почти тотчас же появился на крылечке хаты. Прикрывая за собой
дверь, с досадою проговорил:
- И все-то тебе надо, Нюра! Ну, зовут в сельсовет по делу. Не на игрища
же зовут? Ну, и спи, и не вздыхай, скоро явлюсь.
Втроем они стали, тесно сблизившись. Разметнов обрадованно спросил:
- Неужто налапали?
Нагульнов приглушенным шепотом рассказал ему о случившемся.
...Втроем они молча вошли во двор Якова Лукича. Разметнов лег под
теплый фундамент, прижавшись к нему спиной. Ствол нагана он осторожно
уложил на колено. Он не хотел лишнего напряжения в кисти правой руки.
Нагульнов первый поднялся по ступенькам крыльца, подошел к двери,
звякнул щеколдой.
Было очень тихо во дворе и в доме Островного. Но недобрая эта тишина
длилась не так уж долго, - из сеней отозвался неожиданно громко
прозвучавший голос Якова Лукича:
- И кого это нелегкая носит по ночам?
Нагульнов ответил:
- Лукич, извиняй меня, что бужу тебя в позднюю пору, дело есть, ехать
нам с тобой в совхоз зараз надо. Неотложная нужда!
Была минутная заминка и молчание.
Нагульнов уже нетерпеливо потребовал:
- Ну что же ты? Открывай дверь!
- Дорогой товарищ Нагульнов, поздний гостечек, тут в потемках... Наши
задвижки... не сразу разберешься, проходите.
Изнутри щелкнул железный добротный засов, плотная дверь чуть
приоткрылась.
С огромной силой Нагульнов толкнул левым плечом дверь, отбросил Якова
Лукича к стенке и широко шагнул в сенцы, кинув через плечо Давыдову:
- Стукни его в случае чего!
В ноздри Нагульнову ударил теплый запах жилья и свежих хмелин. Но
некогда было ему разбираться в запахах и ощущениях. Держа в правой руке
наган, он левой быстро нащупал створку двери в горенку, ударом ноги вышиб
эту запертую на легкую задвижку дверь.
- А ну, кто тут, стрелять буду!
Но выстрелить не успел: следом за его окриком возле порога грянул
плескучий взрыв ручной гранаты и, страшный в ночной тишине, загремел рокот
ручного пулемета. А затем - звон выбитой оконной рамы, одинокий выстрел во
дворе, чей-то вскрик...
Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно, а
ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в
темноту, попал под пулеметную очередь.
Теряя сознание, он падал на спину, мучительно запрокинув голову, зажав
в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей.
Ох, и трудно же уходила жизнь из широкой груди Давыдова, наискось,
навылет простреленной в четырех местах... С тех пор как ночью друзья
молча, спотыкаясь в потемках, но всеми силами стараясь не тряхнуть
раненого, на руках перенесли его домой, к нему еще ни разу не вернулось
сознание, а шел уже шестнадцатый час его тяжкой борьбы со смертью...
На рассвете на взмыленных лошадях приехал районный врач-хирург,
молодой, не по возрасту серьезный человек. Он пробыл в горнице, где лежал
Давыдов, не больше десяти минут, и за это время напряженно молчавшие в
кухне коммунисты гремяченской партячейки и многие любившие Давыдова
беспартийные колхозники только раз услышали донесшийся из горницы глухой и
задавленный, как во сне, стон Давыдова. Врач вышел на кухню, вытирая
полотенцем руки, с подобранными рукавами, бледный, но внешне спокойный, на
молчаливый вопрос друзей Давыдова ответил:
- Безнадежен. Моя помощь не требуется. Но удивительно живуч! Не
вздумайте его переносить с места, где лежит, и вообще трогать его нельзя.
Если найдется в хуторе лед... впрочем не надо. Но около раненого должен
кто-то находиться безотлучно.
Следом за ним из горницы появился Разметнов и Майданников. Губы у
Разметнова тряслись, потерянный взгляд бродил по кухне, не видя
беспорядочно толпившихся хуторян. Майданников шел со склоненной головой, и
страшно резко обозначались на висках его вздувшиеся вены, а две глубокие
поперечные морщины повыше переносья краснели, как шрамы. Все, за
исключением Майданникова, толпою вышли на крыльцо, разбрелись по двору в
разные стороны. Разметнов стоял, навалившись грудью на калитку, свесив
голову, и только крутые волны шевелили на его спине лопатки; старик Шалый,
подойдя к плетню, в слепом, безрассудном бешенстве раскачивал покосившийся
дубовый стоян; Демка Ушаков, почти вплотную прижавшись к стене амбара, как
провинившийся школьник, ковырял ногтем обмытую дождями глину штукатурки и
не вытирал катившихся по щекам слез. Каждый из них по-своему переживал
потерю друга, но было общим свалившееся на всех огромное мужское горе...
Давыдов умер ночью. Перед смертью к нему вернулось сознание. Коротко
взглянув на сидевшего у изголовья деда Щукаря, задыхаясь, он проговорил:
- Чего же ты плачешь, старик? - но тут кровавая пена, пузырясь, хлынула
из его рта, и, только сделав несколько судорожных глотательных движений,
привалившись белой щекой к подушке, он еле смог закончить фразу: - Не
надо... - и даже попытался улыбнуться.
А потом тяжело, с протяжным стоном выпрямился и затих...
...Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и
Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням
безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака... Вот и
все!
Прошло два месяца. Так же плыли над Гремячим Логом белые, теперь уже
по-осеннему сбитые облака в высоком небе, выцветшем за жаркое лето, но уже
червленой позолотой покрылись листья тополей над гремяченской речкой,
прозрачней и студеней стала в ней вода, а на могилах Давыдова и
Нагульнова, похороненных на хуторской площади, недалеко от школы,
появилась чахлая, взлелеянная скупым осенним солнцем, бледно-зеленая
мурава. И даже какой-то безвестный степной цветок, прижавшись к штакетнику
ограды, запоздало пытался утвердить свою жалкую жизнь. Зато три стебля
подсолнушка, выросшие после августовских дождей неподалеку от могил,
сумели подняться в две четверти ростом и уже слегка покачивались, когда
над площадью дул низом ветер.
Много воды утекло в гремяченской речке за два месяца. Многое изменилось
в хуторе. Похоронив своих друзей, заметно сдал и неузнаваемо изменился дед
Щукарь: он стал нелюдим, неразговорчив, еще более, чем прежде, слезлив...
После похорон пролежал дома, не вставая с кровати, четверо суток, а когда
поднялся, - старуха заметила, не скрывая своего страха, что у него слегка
перекосило рот и как бы повело на сторону всю левую половину лица.
- Да что же это с тобой подеялось?! - в испуге воскликнула старуха,
всплеснув руками.
Немного косноязычно, но спокойно дед Щукарь ответил, вытирая ладонью
слюну, сочившуюся с левой стороны рта:
- А ничего такого особого. Вон какие молодые улеглись, а мне давно уж
там покоиться пора. Задача ясная?
Но когда медленно пошел к столу, оказалось, что приволакивает левую
ногу. Сворачивая папироску, с трудом поднял левую руку.
- Не иначе, старая, меня паралик стукнул, язви его! Что-то замечаю, я
не такой стал, каким был недавно, - сказал Щукарь, с удивлением
рассматривая не повинующуюся ему руку.
Через неделю он несколько окреп, уверенней стала походка, без особых
усилий мог владеть левой рукой, - но от должности кучера отказался
наотрез. Придя в правление колхоза, так и заявил новому председателю -
Кондрату Майданникову.
- Отъездился я, милый Кондратушка, не под силу мне будет управляться с
жеребцами.
- Мы с Разметновым о тебе уже думали, дедушка, - ответил Майданников. -
А что, ежели тебе заступить в ночные сторожа в сельпо? Построим тебе
теплую будку к зиме, поставим в ней чугунку, топчан сделаем, а тебе в зиму
справим полушубок, тулуп, валенки. Чем будет не житье? И жалованье будешь
получать, и работа легкая, а главное - ты при деле будешь. Ну, как,
согласен?
- Спаси Христос, это мне подходящее. Спасибо, что не забываете про
старика. Один черт, я по ночам почти не сплю, а зараз и вовсе: Тоскую я по
ребятам, Кондратушка, и сон меня вовсе стал обегать... Ну, пойду,
попрощаюсь с моими жеребцами - и домой. Кому же вы их препоручаете?
- Старику Бесхлебнову.
- Он крепкий старик, а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка
с Давыдовым, уняли у меня жизни... С ними-то, может, и я бы лишних год-два
прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете маячить... -
грустно проговорил дед Щукарь, вытирая глаза верхом старой фуражки.
С этой ночи стал он сторожевать.
Могилы Давыдова и Нагульнова, обнесенные невысокой оградой, были
неподалеку, напротив лавчонки сельпо, и на другой же день, вооружившись
топором и пилой, дед Щукарь соорудил возле могильной ограды небольшую
скамеечку. Там он и стал просиживать ночи.
- Все к моим родным поближе мощусь... И им со мной веселей будет
лежать, и мне возле них коротать ночи приятственней. Детей у меня с роду
не было, Андрюшенька, а тут - как будто двух родных сынов сразу потерял...
И щемит проклятое сердце день и ночь, и никакого мне покою от него нету! -
говорил он Разметнову.
А Разметнов - новый секретарь партячейки - делился своими опасениями с
Майданниковым:
- Ты примечаешь, Кондрат, как за это время страшно постарел наш дед
Щукарь? В тоску вдарился по ребятам и на себя ничуть не похожий сделался.
Видать, скоро подомрет старик... У него уже и голова трясется, и руки
чернотой взялись. Ей-богу, наделает он нам горя! Привыкли к нему, к
старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе останется.
Короче становились дни, прозрачнее - воздух. К могилам ветер нес со
степи уже не горький душок полыни, а запах свежеобмолоченной соломы с
расположенных за хутором гумен.
Когда шла молотьба, деду Щукарю было веселее: допоздна гремели на
гумнах веялки, глухо выстукивали по утрамбованной земле каменные катки,
слышались людские понукающие голоса и фырканье лошадей. А потом все
стихло. Длиннее и темнее стали ночи, и уже иные голоса зазвучали в ночи:
журавлиный стон в аспидно-черном поднебесье, грустный переклик казарок,
сдержанный гогот гусей и посвист утиных крыльев.
- Тронулась птица в теплые края, - вздыхал в одиночестве дед Щукарь,
прислушиваясь к птичьему гомону, призывно падавшему с высоты.
Однажды вечером, когда уже стемнело, к Щукарю тихо подошла женщина,
закутанная в черный платок, молча остановилась.
- Кого бог принес? - спросил старик, тщетно стараясь разглядеть
пришедшую.
- Это я, дедуня, Варя...
Дед Щукарь, насколько мог проворно, поднялся со скамейки:
- Касатушка моя, пришла-таки? А я уж думал, что ты про нас забыла...
Ох, Варюха-горюха, как же он нас с тобой осиротил! Проходи, милушка, в
калитку, вот его могилка, с краю... Ты побудь с ним, а я пойду лавку
проведаю, замки проверю... Тут у меня всякие дела, сторожую, делов у меня
хватает на мою старость... Хватает, моя добрая.
Старик поспешно заковылял по площади и вернулся только через час. Варя
стояла на коленях в изголовье могилы Давыдова, но, заслышав деликатно
предупреждающее покашливание деда Щукаря, встала, вышла из калитки,
качнулась, испуганно оперлась рукою об ограду. Молча постояла. Молчал и
старик. Потом она тихо сказала:
- Спасибо тебе, дедуня, что дал мне побыть тут, с ним, одной...
- Не за что. Как же ты теперича будешь, милушка?
- Приехала совсем. Нынче утром приехала, а сюда пришла поздно, чтобы
люди не видали...
- А как же с ученьем?
- Бросила. Наши без меня не проживут.
- Сема наш был бы недовольный, я так разумею.
- А что же мне делать, дедуня миленький? - Голос Вари дрогнул.
- Не советчик я тебе, милушка моя, гляди сама. Только ты его не обижай,
ведь он любил тебя, факт!
Варя быстро повернулась и не пошла, а побежала через площадь, давясь
рыданиями, она не в силах была даже попрощаться со стариком.
А в непроглядно-темном небе до зари звучали стонущие и куда-то зовущие
голоса журавлиных стай, и до зари, не смыкая глаз, сидел на скамеечке
сгорбившийся дед Щукарь, вздыхал, крестился и плакал...
Постепенно, изо дня в день, разматывался клубок контрреволюционного
заговора и готовившегося восстания на Дону.
На третьи сутки после смерти Давыдова приехавшие из Ростова в Гремячий
Лог сотрудники краевого управления ОГПУ без труда опознали в убитом
Разметновым человеке, лежавшем во дворе у Островнова, давно разыскиваемого
преступника, бывшего подпоручика Добровольческой армии Лятьевского.
Спустя три недели в совхозе неподалеку от Ташкента к пожилому, недавно
поступившему на работу счетоводу по фамилии Калашников подошел неприметный
человек в штатском, наклонившись над столом, негромко сказал:
- А вы уютно устроились, господин Половцев... Тихо! Давайте выйдем на
минутку, ступайте вперед!
На крыльце их ожидал еще один человек в штатском, с седыми висками. Тот
не был так безукоризненно вежлив и сдержан, как его младший товарищ, -
завидев Половцева, он шагнул вперед, часто моргая, побледнев от ненависти,
сказал:
- Гадина! Далеко ты уполз... Думал тут, в этой норе, от нас спрятаться?
Ну, подожди, я с тобой поговорю в Ростове! Ты у меня еще попляшешь перед
смертью...
- Ой, как страшно! Ой, как я испугался! Я весь дрожу, как осиновый лист
дрожу от ужаса! - иронически проговорил Половцев, останавливаясь на
крыльце и закуривая дешевую папиросу. А сам исподлобья смотрел на чекиста
и смеющимися и ненавидящими глазами.
Его обыскали здесь же, на крыльце, и он, покорно поворачиваясь,
говорил:
- Послушайте, не трудитесь напрасно! Оружие при мне нет: зачем бы здесь
я таскал его с собой? Маузер у меня на квартире спрятан. Пошли!
По пути на квартиру он говорил спокойно и рассудительно, обращаясь к
чекисту с седыми висками:
- Чем же ты, наивный человек, думаешь меня запугать? Пытками? Не
выйдет, я ко всему готов и все вытерплю, да и пытать меня нет смысла,
потому что, не таясь и ни чуть не лукавя, расскажу все, решительно все,
что знаю? Даю честное слово офицера. Два раза ты меня не убьешь, а к
смерти я уже давно готов. Мы проиграли, и жизнь для меня стала
бессмыслицей. Это не для красного словца, - я не позер и не фат, - это
горькая для всех нас правда. Прежде всего долг чести: проиграл - плати! И
я готов отплатить проигрыш своею жизнью. Ей-богу, нестрашно!
- Слезай с ходулей и омолчи, а за расплатой дело не станет, -
посоветовал, ему тот, к которому Половцев обращался со своей выспренней
речью.
При обыске на квартире у него, кроме маузера, ничего компрометирующего
не оказалось. Ни единой бумажки не было в его фанерном чемодане. Но на
столе были аккуратно сложены все двадцать пять томов сочинений Ленина.
- Это принадлежит вам? - спросили у Половцева.
- Да.
- А для чего вы имели эти книги?
Половцев нагловато усмехнулся:
- Чтобы бить врага - надо знать его оружие...
Он сдержал слово: на допросах в Ростове выдал полковника
Седого-Никольского, ротмистра Казанцева, по памяти перечислял всех, кто
входил в его организацию в Гремячем Логу и окрестных хуторах. Никольский
выдал остальных.
Широкой волной прокатились по Азово-Черноморскому краю аресты. Более
шестисот человек казаков - рядовых участников заговора, в том числе и
Островнов с сыном, - были осуждены особым совещанием на разные сроки
заключения. Из них расстреляны были только те, которые принимали прямое
участие в совершении террористических актов. Половцев, Никольский,
Казанцев, подполковник Савватеев из Сталинградской области и два его
помощника, а помимо них, девять человек белогвардейских офицеров и
генералов, проживавших в Москве под чужими фамилиями, были приговорены к
расстрелу. Среди девяти арестованных в Москве и подмосковных городках
находился и один небезызвестный в кругах деникинской армии казачий
генерал-лейтенант. Он непосредственно возглавлял заговор и осуществлял
постоянную связь с зарубежными эмигрантскими воинскими организациями.
Только четыре человека из руководящего центра сумели избежать ареста в
Москве и разными путями пробраться за границу.
Так закончилась эта отчаянная, заранее обреченная историей на провал
попытка контрреволюции поднять восстание против Советской власти на юге
страны.
Через несколько дней после того, как в хутор приехала Варя Харламова,
вернулся из поездки в Шахты Андрей Разметнов. По просьбе Майданникова он
ездил туда покупать для колхоза локомобиль. Поздно вечером они сидели в
правлении колхоза втроем: Майданников, Разметнов и Иван Найденов -
секретарь созданной в Гремячем Логу комсомольской ячейки. Разметнов
подробно рассказал о поездке, о покупке локомобиля, а затем спросил:
- Говорят, что Варька Харламова заявилась в хутор, бросила учиться и
что будто бы уже была у Дубцова, просила принять ее в бригаду, верно это?
Майданников вздохнул:
- Верно, Жить-то ее матери и детишкам чем-то надо? Вот она и бросила
техникум. А девчонка способная.
Разметнов, очевидно, уже все продумал в отношении Вари и теперь
заговорил в полной уверенности, что с ним согласятся:
- Она - невеста покойного Семена. Надо, чтобы она училась. Он этого
хотел. Так и надо сделать. Завтра же давайте призовем ее сюда, поговорим с
ней и отправим обратно в техникум, а семью ее возьмем на колхозное
обеспечение. Раз нет с нами дорогого нашего Давыдова - давайте возьмем на
себя содержание его семьи. Возражений нету?
Майданников молча кивнул головой, а горячий Иван Найденов сжал руку
Разметнова, воскликнул:
- Ты просто молодец, дядя Андрей!
И тут Разметнов вдруг вспомнил:
- Да, ребятки, забыл вам сказать... Знаете, кого я встретил на улице
там, в Шахтах? А кого бы вы думали? Лушку Нагульнову! Идет этакая толстая
бабеха, рядом с ней лысоватый толстенький мужчина... Глянул я на нее - и
потерялся: то ли она, то ли не она! Морда толстая, глазки заплыли, и
обнимать уже надо тремя руками. А по выходке вижу - она. Подхожу,
здороваюсь, говорю: "Лушаня, да ты ли это?!" А она мне в ответ:
"Гражданин, я вас не знаю". Я смеюсь, говорю ей: "Скоро же ты своих
хуторских забыла! Ведь ты же Лушка Нагульнова?" Она этак, по-городскому,
фасонисто, пожевала губами и говорит: "Когда-то была Нагульнова, когда-то
была Лушка, а теперь Лукерья Никитична Свиридова. А это мой муж, горный
инженер Свиридов, познакомьтесь". Ну, я поручкался с инженером, а он
смотрит на меня чертом: дескать, почему я так с его женой по-простому
разговариваю? Повернулись и пошли, обое толстые, видать, довольные собой,
а я про себя думаю: "Ну, и сильны же бабы! Недаром Макар против них всю
жизню восставал! Не успела двух похоронить, Тимошку и Макара, а уже
выскочила за третьего!" Да ведь дело не в том, что выскочила, а когда она
сумела такие тела на себя набрать?! Вот об чем я думал, стоя там, на
улице. И что-то во мне воспечалилось сердце, жалко мне стало прежнюю
Лушку, молодую, хлесткую, красивую! Как, скажи, я ее, прежнюю-то, когда-то
давным-давно во сне видал, а не жил с ней в хуторе бок о бок... -
Разметнов вздохнул: - Вот она, наша жизненка, ребята, какими углами
поворачивается! Иной раз так развернется, что и нарочно не придумаешь! Ну,
пошли?
Они вышли на крыльцо. Далеко за Доном громоздились тяжелые грозовые
тучи, наискось резали небо молнии, чуть слышно погромыхивал гром.
- Дивно мне, что так припозднилась гроза в нынешнем году, - сказал
Майданников. - Покрасоваться на нее, что ли?
- Вы красуйтесь на нее, а я пошел. - Разметнов попрощался с товарищами,
молодцевато сбежал с крыльца.
Он вышел за хутор, постоял немного, затем неторопливо направился к
кладбищу, далеко, кружным путем, обходя смутно видневшиеся кресты, могилы,
полуразрушенную каменную ограду. Он пришел туда, куда ему надо было. Снял
фуражку, пригладил правой рукой седой чуб и, глядя на край осевшей могилы,
негромко проговорил:
- Не по-доброму, не в аккурате соблюдаю твое последнее жилье,
Евдокия... - Нагнулся, поднял сухой комок глины, растер его в ладонях, уже
совсем глухим голосом сказал: - А ведь я доныне люблю тебя, моя
незабудняя, одна на всю мою жизнь... Видишь, все некогда... Редко
видимся... Ежели сможешь - прости меня за все лихо... За все, чем обидел
тебя, мертвую...
Он долго стоял с непокрытой головой, славно прислушивался и ждал
ответа, стоял не шевелясь, по-стариковски горбясь. Дул в лицо ему теплый
ветер, накрапывал теплый дождь... За Доном бело вспыхивали зарницы, и
суровые, безрадостные глаза Разметнова смотрели уже не вниз, не на
обвалившийся край родной могилки, а туда, где за невидимой кромкой
горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба и, будя к жизни засыпающую
природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в
этом году гроза. Читать с начала ...
--------------------------------------------------------------------------------Last-modified: Thu, 14 Sep 2000 18:55:18 GMT -----------------------------------------------------------------------
Минск, "Полымя", 1986.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Источник : https://www.litmir.me/bd/?b=72986 ***
***
***
Поднятая целина
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Поднятая целина
Обложка одного из первых изданий романа. ГИХЛ, 1937.
«По́днятая целина» — роман М. А. Шолохова. Первый том опубликован в 1932 году, второй — в 1959 г. Произведение посвящено коллективизации на Дону и движению «25-тысячников».
М. А. Шолохов:
Я писал «Поднятую целину» по горячим следам событий, в 1930 году, когда ещё были свежи воспоминания о событиях, происходивших в деревне и коренным образом перевернувших её: ликвидация кулачества как класса, сплошная коллективизация, массовое движение крестьянства в колхозы.
К концу 1931 года первая книга была передана для публикации в журнал «Новый мир» под первоначальным названием «С кровью и потом». После некоторых разногласий по поводу названия, книга была опубликована как «Поднятая целина» в журнале «Новый мир» № 1-9 за 1932 год. В течение 1932 года она дважды вышла отдельными изданиями в издательстве «Федерация», в 1933 году — переиздана «Роман-газетой» (№ 3 и 4-5) и Государственным издательством художественной литературы.
Первая книга «Поднятая целина» была воспринята как самостоятельное, законченное произведение. Однако Шолохов уже работал над второй частью — закончил её незадолго до начала Великой Отечественной войны. В 1942 году рукопись второй книги, находившаяся в доме писателя в Вёшенской, была утрачена во время бомбардировки. В начале 1950-х Шолохов вернулся к работе над рукописью, и в 1959 году вторая часть романа вышла в свет.
События романа разворачиваются на Дону в разгар коллективизации, в 1930 году. На хутор Гремячий Лог по заданию партии приезжает коммунист, двадцатипятитысячник, бывший моряк и рабочий Путиловского завода, Семён Давыдов. Он знакомится с руководителем местной партийной ячейки Макаром Нагульновым и председателем гремяченского сельсовета Андреем Размётновым. Вместе им меньше чем за год удаётся организовать Гремяченский колхоз, преодолевая недоверие «середняков», борясь с вредительством и бесхозяйственностью.
Два лета подряд засуха дочерна вылизывала мужицкие поля. Два лета
подряд жестокий восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые
космы хлебов и сушил устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые,
колючие мужицкие слезы. Следом шагал голод. Алешка представлял себе его
большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам,
хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет
Алешкино сердце.
... Читать дальше »
Нет числа критикам великого писателя Михаила Шолохова и оппонентам, сомневающимся в его авторстве романа «Тихий Дон». Уже набили оскомину их суперфантастические гипотезы. Дескать, то ли юный Мишка Шолохов, то ли его тесть Петр Громославский добыл рукопись романа в полевой сумке убитого офицера Федора Крюкова. А то и взял этого образованного офицерика-гениуса в плен, поселил у себя в баньке, каждый день поил самогонкой и заставлял писать роман. Гениус пил, писал и плакал. А то писал, пил и плакал. Иногда ради разнообразия вначале плакал, затем пил, но все равно писал. А необразованный «злыдень» Шолохов переписал всё собственной ручкой и выдал роман ... Читать дальше »
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1914 году отец привёз сына в Москву — Михаил учился один год в подготовительном классе 8-й Московской мужской (Шелапутинской) гимназии. Ровно через год родители перевели мальчика в гимназию г. Богучара Воронежской губернии. С 1915 по 1918 год Михаил Шолохов жил в семье законоучителя Д. Тишанского. В это время десятилетний Михаил начал сочинять свои первые рассказы, записывал их в тетрадку. Его сочинения в классе хвалила учительница Ольга Павловна Страхова, некоторые зачитывала вслух. Перед приходом в город оккупационных немецких войск, со слов Михаила, он бросил учёбу и уехал на хутор домой (Семья в то время жила на хуторе Плешаков, что на Дону против станицы Еланской, где отец работал управляющим паровой мельницей. В Плешках Шолоховы жили прямо на мельнице, в завозчицкой, в небольшом каменном доме).
В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии.
