Половцев и Лятьевский снова поселились в горнице Островнова и жили в
ней уже четвертый день. Они пришли на рассвете, через полчаса после того,
как Разметнов, наблюдавший за домом Островнова из соседнего сада, зевнув в
последний раз, поднялся и тихонько пошел домой, рассуждая про себя:
"Выдумает же этот Семен чертовщину! Какой день уже гнемся по чужим
забазьям, как конокрады или простые ворюги, хоронимся, не спим по всем
ночам, а все без толку! Где они, эти бандиты? Караулим свою собственную
тень... Надо поспешать, а то какая-нибудь позараняя баба встанет корову
доить, увидит меня, и пойдет по хутору, как волна по речке: "Разметнова
заря выкинула! Какая же это лихая баба так его прислала, пригрела, что он
только на рассвете очухался?" Ну, и пойдут трепать языками, авторитету мне
подбавлять... Надо кончать с этим делом! Пущай ГПУ бандитов ловит, а нам
нечего чекистские должности себе присваивать. Вот я пролежал ночь в саду,
глядел так, что глаза чуть на лоб не вылазили, - а днем какой же из меня
будет работник? Спать за столом в сельсовете? Глядеть на людей красными
глазами? Опять же скажут: "Прогулял, чертяка, всю ночь, а теперь зевает,
как кобель на завалинке!" Опять же полный подрыв авторитета..."
Мучимый сомнениями, усталый после бессонной ночи, почти убежденный в
никчемности затеянной слежки, Разметнов крадучись вошел во двор - и на
пороге в хату столкнулся с выходившей из сеней матерью.
- Это я, маманя, - смущенно сказал Андрей, норовя прошмыгнуть в сени.
Но старуха загородила ему дорогу, сурово заметила:
- Вижу, что ты, не слепая... А не пора ли тебе, Андрюшка, кончать
гулянки, кончать таскаться по всем ночам? Не молоденький, свое давно
отжениховал, не пора ли и матерю, да и людей постыдиться? Женись и дай
себе прикорот, хватит!
- Зараз жениться или подождать, пока солнце взойдет? - зло спросил
Андрей.
- Нехай солнце трижды взойдет и сядет, а на четвертые сутки женись, я
тебя не тороплю, - отводя недобрую шутку, вполне серьезно ответила мать. -
Пожалей ты мою старость! Тяжело же мне при моих старушечьих хворостях и
корову доить, и стряпаться, и обстирывать тебя, и огород управлять, и все
по хозяйству делать... Как ты это не поймешь, сынок? Ты же в хозяйстве и
пальцем о палец не ударишь! Какой ты мне помощник! Воды и то не принесешь.
Поел и пошел на службу, как какой-нибудь квартирант, как чужой в доме
человек... Одни голуби тебя заботят, как малый парнишка, возишься с ними.
Да разве это мужчинское дело? Постыдился бы людей - тешиться детской
забавой! Ежели бы Нюрка мне не помогала, я давно бы уж в лежку слегла! Али
тебе повылазило, и ты не видишь, что она, моя милушка, каждый божий день
бегает к нам, то одно сделает, то другое, то корову подоит, то огород
прополет и польет, то ишо чем-нибудь пособит? Уж такая ласкавая да хорошая
девка, что по всей станице поискать! Заглядает тебе в глаза, а ты и не
видишь, ослеп от гулянок! Ну, где тебя нелегкая носила? Ты погляди на
себя: в орепьях весь, как кобелишка поблудный! Нагни голову, горюшко ты
мое неизживное! И где уж тебя так катали, мучили?..
Старуха положила руку на плечо сына, слегка нажала на него, заставляя
согнуться, а когда Андрей склонил голову - с трудом вытащила из его
поседевшего чуба комок прошлогодних репьев, въедливых по цепкости.
Андрей выпрямился, усмехнулся, прямо глядя в брезгливо сморщившееся
лицо матери.
- Не думайте обо мне худого, маманя! Не потеха, а нужда заставила в
орепьях валяться. Пока это вам ишо непонятное дело, потом поймете, когда
придет время узнать вам. А что касаемо женитьбы, то срок ваш - трое суток
- дюже большой: завтра же приведу вам Нюрку в дом. Только глядите сами,
маманя вы ее выбрали себе в снохи - вы с ней и ладьте, чтобы у вас промеж
себя скандалов не было. А я уживусь хоть с тремя бабами под одной крышей,
вы же знаете, я покладистый, пока меня не трогают... А зараз пропустите
меня, пойду усну хоть часок перед работой.
Старуха, крестясь, посторонилась.
- Ну, слава богу, что вразумил тебя господь пожалеть мою старость. Иди,
мой родный, иди, мой сынушка, поспи, а я тебе к завтраку блинцов нажарю. Я
и каймаку тебе трошки собрала. И не знаю, чем и как тебе угодить за такую
радость!
Андрей уже плотно притворил за собою дверь, а старуха так тихо, словно
он еще стоял рядом с ней, сказала:
- Ты ведь у меня один на всем белом свете! - и заплакала.
В разных концах хутора в одно и то же время, на заре, ложились спать
Андрей Разметнов, Давыдов, просидевший ночь под сараем во дворе
Атаманчукова, Нагульнов, неусыпно наблюдавший за подворьем Банника, и
благополучно проскользнувшие в островновский курень Половцев и Лятьевский.
Наверно, в тихое, слегка туманное летнее утро разные сны снились всем
этим таким разным по убеждениям и характерам людям, но уснули все они в
один и тот же час...
Быстрее всех из них проснулся Андрей Разметнов. Он досиза выбрил щеки,
помыл голову, надел чистую рубаху, суконные штаны, доставшиеся ему на
правах наследства от покойного мужа Марины Поярковой, долго плевал на
сапоги, а потом тщательно начистил их суконкой - отрезком от полы старой
шинели. Собирался он продуманно, без лишней спешки.
Мать догадалась, к чему эти сборы, однако ничего не спросила, боясь
спугнуть неосторожным словом торжественное настроение сына. Она лишь
изредка поглядывала на него да больше обычного суетилась возле печи.
Позавтракали они молча.
- Раньше вечера меня не ждите, маманя, - официальным тоном предупредил
Разметнов.
- Помогай тебе бог! - пожелала мать.
- Он поможет, жди... - скептически отозвался Разметнов.
По-деловому, не так, как Давыдов, всего лишь за десять минут провел он
и сватовство. Но, войдя в хату Нюркиных родителей, все же отдал дань
приличиям: минуты две посидел, молча покуривая, потом обменялся с отцом
Нюрки несколькими фразами о видах на урожай, о погоде - и сейчас же, как о
чем-то давно решенном, заявил:
- Завтра у вас Нюрку забираю.
По-своему не лишенный остроумия, родитель невесты спросил:
- Куда? Дежурить рассыльной в сельсовет?
- Хуже. В жены себе.
- Это как она скажет...
Разметнов повернулся к полыхающей румянцем невесте, - даже тени улыбки
не было на его обычно смешливых губах, - спросил:
- Согласна?
- Я десять лет согласна, - решительно ответила девушка, не сводя с
Андрея смелых, круглых и влюбленных глаз.
- Вот и весь разговор, - удовлетворенно проговорил Разметнов.
Соблюдая старые обычаи, родители хотели было поломаться, но Андрей, еще
раз закурив, решительно пресек их попытки:
- Я из вас ни приданого, ничего не выбиваю, а из меня что вы сумеете
выбить? Табачный дым? Собирайте девку. Нынче поедем в станицу,
зарегистрируемся, нынче же вернемся, а завтра справим свадьбу, вот так!
- И что уж это так тебе загорелось? - с досадой спросила мать невесты.
Но Разметнов холодно посмотрел на нее, ответил:
- Мое отгорело двенадцать лет назад, отгорело и пеплом взялось... А
поспешаю затем, что уборка к хрипу подпирает и дома, сами знаете, старуха
моя в отставку, по чистой, уходит. Стало быть, договоримся так: водку я
привезу из станицы - не более десяти литров. По водке и закуску готовьте и
гостей зовите. С моей стороны будут трое: мать, Давыдов и Шалый.
- А Нагульнов? - поинтересовался хозяин.
- Он захворал, - слукавил Андрей, глубочайше убежденный в том, что
Макар ни за что не явится на свадьбу.
- Баранчика резать, Андрей Степаныч?
- Дело хозяйское, только гулять шибко не будем, мне нельзя: с должности
вытряхнут и выговор по партийной линии могут влепить такой горячий, что
буду год дуть на пальцы, какие рюмку держали. - И повернулся к невесте,
лихо подмигнул, а улыбнулся не очень щедро: - Через полчаса приеду, а ты
тем часом Нюра, принарядись как следует. За председателя сельсовета
выходишь, а не абы за кого-нибудь!
Грустная это была свадьба, без песен, без пляски, без присущих казачьим
свадьбам веселых шуток и пожеланий молодым, иногда развязных, а иной раз и
просто непристойных... А всему тон задал Разметнов: был он
несоответственно случаю серьезен, сдержан, трезв. В разговорах участия
почти не принимал, все больше отмалчивался, и, когда слегка подвыпившие
гости изредка кричали "горько", он словно бы по принуждению поворачивал к
своей румяной жене голову, словно бы нехотя целовал ее холодными губами, а
глаза его, всегда такие живые, теперь смотрели не на молодую, не на
гостей, а куда-то вдаль, как бы в далекое, очень далекое и печальное
прошлое.
28
А жизнь шла в Гремячем Логу и над ним все той же извечно величавой,
неспешной поступью: все так же плыли над хутором порою белые, тронутые
изморозной белизною облака, иногда их цвет и оттенки менялись, переходя от
густо-синего, грозового, до бесцветия; иногда, горя тускло или ярко на
закате солнца, они предвещали ветер на будущий день, и тогда всюду во
дворах Гремячего Лога женщины и дети слышали от хозяев дома или тех, кто
собирался ими стать, спокойные, непререкаемые в своей тоже извечной
убедительности короткие фразы. "Ну, куда же в такой ветер копнить либо на
воза класть?" Кто-то из сидевших рядом - либо семейных по старшинству,
либо соседей, - помедлив, отзывался: "И не моги! Разнесет!" И начинался в
такую пору жестокого восточного ветра наверху и вынужденного безделья
людей внизу - во всех трехстах дворах хутора один и тот же рассказ о
некоем давно почившем хуторянине Иване Ивановиче Дегтяреве, который
когда-то, давным-давно, в восточный ветер затеялся возить с поля на гумно
хлеб и, видя, что с возов ветер несет вязанками, копнами спелую пшеницу,
отчаявшись бороться со стихией, поднял на вилах-тройчатках огромное беремя
пшеницы и, глядя на восток, адресуясь к ветру, в ярости заорал: "Ну, неси
и эту, раз ты такой сильный! Неси, будь ты проклят!" - и, перевернув арбу
с наложенной по наклецки пшеницей, нещадно ругаясь, порожняком поехал
домой.
Жизнь шла в Гремячем Логу, не ускоряя своей медлительной поступи, но
каждый день и каждая ночь приносили в один из трехсот домов хутора свои
большие и малые радости, печали, волнения, не сразу гаснущее горе... В
понедельник на заре умер на выгоне давнишний хуторской пастух дед Агей.
Побежал завернуть и подогнать к табуну молодую, шалую первотелку-корову,
но недолго бежал старческой трусцой, как вдруг остановился, прижимая к
сердцу кнут, с минуту покачался, переступая на месте гнущимися ногами, а
потом, шатаясь, как пьяный, уронив из рук кнут, пошел медленно и
неуверенно назад. К нему подбежала прогонявшая корову сноха Бесхлебнова,
схватила холодеющие старческие руки и, еле переводя дыхание, жарко дыша в
стекленеющие глаза старика, спросила:
- Дедушка, миленький, тебе плохо?! - и уже в голос крикнула: - Да
родненький мой! Чем же я тебе помогу?!
Коснеющим языком дед Агей произнес:
- Касатушка моя, ты не пужайся... Поддержи меня под руку, а то я
упаду...
И упал - сначала на правое колено, а потом завалился на бок. И умер.
Только и всего. А в обеденное время, почти в один час родили две молодые
колхозницы. У одной были очень трудные роды. Давыдову пришлось срочно
посылать в Войсковой за участковым фельдшером первую попавшуюся под руку
подводу. Он только что вернулся из осиротевшего дома деда Агея,
попрощавшись с покойником, и сейчас же явился в правление к нему молодой
колхозник Михей Кузнецов. Бледный, взволнованный, он с порога начал:
- Дорогой товарищ Давыдов, ради Христа выручай! Баба вторые сутки
мучается, никак не разродится. А ведь у меня, окромя нее, двое детей, да и
ее до смерти жалко. Помоги лошадьми, надо фельдшера, что-то наши бабки ей
никак не помогут...
- Пошли! - сказал Давыдов и вышел во двор.
Дед Щукарь уехал в степь за сеном. Все лошади были в разгоне.
- Пойдем к твоему дому, первую же, какую встретим, подводу направим в
Войсковой. Ты иди к жене, а я любую перехвачу на подъезде и пошлю.
Давыдов великолепно знал, что не пристало мужчине быть вблизи от места,
где рожает женщина, но он ходил возле низкого плетня хатенки Кузнецова
широкими шагами, озирая из конца в конец пустую улицу, слышал глухие стоны
и протяжные вскрики женщины и сам сдержанно мычал от боли за чужое ему
материнское страдание и вполголоса ругался самыми последними матросскими
ругательствами. А когда увидел неторопливо едущего по улице бригадного
водовоза - шестнадцатилетнего паренька Андрея Акимова, - бегом, как
мальчишка, бросился ему наперерез, не без усилия столкнул с дрог полную
бочку воды и, задыхаясь, выговорил:
- Вот что, парень, тут бабе трудно. Лошади у тебя добрые, гони вовсю в
Войсковой и вези мне фельдшера, живого или мертвого! Загонишь лошадей - я
отвечаю, факт!
И в полуденной, застойной тишине снова прозвучал и коротко оборвался
крик, приглушенный и низкий, смертно мучающейся женщины. Давыдов
пристально посмотрел в глаза паренька, спросил:
- Слышишь? Ну, и гони!
Став на дроги во весь рост, парень по-взрослому, накоротке взглянул на
Давыдова.
- Дядя Семен, я все понимаю, и за лошадей не беспокойтесь!
Лошади рванулись с места наметом, парень стоя молодецки посвистывал и
удальски помахивал кнутом, а Давыдов, посмотрев на всклубившуюся под
колесами пыль, безнадежно махнув рукой, пошел в правление колхоза. На ходу
он еще раз услышал диковатый женский вскрик, поморщился, как от острой
боли, и, лишь пройдя два квартала, с досадой пробормотал:
- Тоже мне, затеется родить и то как следует не умеет, факт!
Не успел он в правлении разобраться с тем, что называют текущими
делами, как пришел молодой и смущенный парень, сын старого колхозника
Абрамова, переминаясь с ноги на ногу, стеснительно заговорил:
- Товарищ Давыдов, у нас нынче свадьба, приглашаем вас всем семейством.
Неловко будет, если вас за столом не хватит.
И тут Давыдова прорвало - он вскочил из-за стола, воскликнул:
- Да вы что, одурели в хуторе?! В один день помирать, родить и
жениться! Сговорились вы, что ли?!
И, усмехнувшись внутренне над своей горячностью, уже спокойно спросил:
- И какого черта ты спешишь? Ну, вот осенью бы и женился. Осенью самое
время свадьбы справлять.
Словно стоя на горячем, парень сказал:
- Дело не указывает до осени ждать.
- Какое дело?
- Ну, вы сами должны понимать, товарищ Давыдов...
- Ага, вот как... О деле, сынок, всегда надо думать заранее, -
назидательно заметил Давыдов. И тут же улыбнулся, подумал: "Не мне бы ему
говорить, и не ему бы слушать".
Внушительно помолчав некоторое время, Давыдов добавил:
- Ну что ж, иди, вечером зайдем на минутку, зайдем все. Ты Нагульнову и
Разметнову говорил?
- Я уже приглашал их.
- Ну, вот и зайдем все трое, посидим часок. Пить нам много не положено,
не то сейчас время, так что вы там не обижайтесь. Ну, ступай, желаю
счастья. Хотя - желать его будем вам, когда придем... А она у тебя очень
толстая?
- Не так чтобы, но видно...
- Ну, когда видно, оно всегда лучше, - снова несколько назидательным
тоном заметил Давыдов и опять улыбнулся, уловив фальшивинку в этом
разговоре.
А когда через час Давыдов подписывал сводку, как раз в это время явился
счастливый отец Михей Кузнецов и, с ходу обняв Давыдова, растроганной
скороговоркой зачастил:
- Спаси Христос тебе, наш председатель! Привез Андрюшка фельдшера - и
как раз вовремя: баба чуть не померла, а зараз с его помощью отгрохала мне
такого сына, ну, как телок, на руках не удержишь. Фельдшер говорит:
дескать, не так шел. А по мне, так или не так, а парень-то в семье есть!
Кумом будешь, товарищ Давыдов!
Поглаживая рукой лоб, Давыдов сказал:
- Кумом буду, страшно рад, что у твоей жены все благополучно кончилось.
Там, что надо по хозяйству, обратись завтра к Островнову, будет ему дан
приказ, факт. А что касается того, что парень не так шел, - это не беда:
учти, что парни редко ходят так, настоящие парни... - И на этот раз даже
не улыбнулся, не почувствовал своего назидательного тона, над которым
только что усмехался.
Что ж, видно сентиментален стал матрос, если чужая радость и счастливый
исход материнских мук заставили его прослезиться. А почувствовав слезы на
глазах, он прикрыл глаза широкой ладонью, грубовато закончил:
- Ты ступай, тебя жена ждет. Если что понадобится, приходи, а пока
ступай, мне некогда, тут, понимаешь, мне и без тебя дел хватает.
В этот день, уже к вечеру, произошло не малое для Гремячего Лога и
почти никем не замеченное чрезвычайное происшествие: часов в семь к дому
Островнова подкатили щеголеватые дрожки. Несла их пара добрых лошадей. У
калитки сошел с них невысокий человек в парусиновом кителе и таких же
брюках. Со старческой щеголеватостью отряхнув отвороты пропыленных брюк,
он по-молодому весело поднялся на крыльцо островновского куреня, уверенно
вошел в сени, где его уже ожидал встревоженный новым визитом Яков Лукич.
Коротко блеснув черноватыми, прокуренными зубами, он маленькой сухою рукой
крепко сжал локоть Якова Лукича, спросил, приветливо улыбаясь:
- Александр Анисимович у себя? По виду узнаю, что ты - хозяин. Яков
Лукич?
И, видя по выправке, по стати, чуя чутьем служилого человека в приезжем
высокое начальство, Яков Лукич послушно щелкнул каблуками стоптанных
чириков, оторопело ответил:
- Ваше высокоблагородие! Это вы? Боже ж мой, как вас ждут!
- Проведи!
С расторопностью, которая так была ему несвойственна по природе, Яков
Лукич услужливо распахнул дверь в горницу, где жили Половцев и Лятьевский.
- Александр Анисимович, извиняйте, что не доложился, а к нам - дорогие
гости!
Приезжий шагнул, в раскрытую дверь, широко, театрально раскрыл объятья:
- Здравствуйте, дорогие затворники! Здесь можно говорить в полный
голос?
Половцев, сидевший за столом, и Лятьевский, по обыкновению небрежно
развалясь, лежавший на кровати, вскочили как по команде "смирно".
Приезжий обнял Половцева и, только левой рукой прижав к себе
Лятьевского, сказал:
- Прошу садиться, господа офицеры. Полковник Седой, тот, кто писал вам
приказы. Ныне волею судеб агроном краевого сельхозуправления. Как видите,
прибыл к вам с инспекционной поездкой. Время у меня накоротке. Должен
доложить вам обстановку.
Приезжий, пригласив офицеров садиться, по-прежнему улыбаясь, показывая
прокуренные зубы, с наигранной дружелюбностью продолжал:
- Бедно живете, даже угостить гостя как будто бы нечем... Но тут речь
будет идти не об угощении, я пообедаю в другом месте. Прошу пригласить к
столу моего кучера и обеспечить нашу охрану, по крайней мере -
наблюдением.
Половцев услужливо метнулся к двери, но в нее уже входил статный и
ладный кучер господина полковника. Он протянул Половцеву руку:
- Здравия желаю, господин есаул! По русскому обычаю через порог не
здороваются... - и, обращаясь к полковнику, почтительно спросил: -
Разрешите присутствовать? Наблюдение мною обеспечено.
Приезжий по-прежнему улыбался Половцеву и Лятьевскому глубоко
посаженными серыми глазами:
- Прошу знакомиться, господа офицеры: ротмистр Казанцев. Ну, а хозяев
вы, господин Казанцев, знаете. Теперь, господа, к делу. Давайте присядем к
вашему холостяцкому столу.
Половцев робко спросил:
- Господин полковник, может быть, разрешите чем-нибудь угостить?
По-простецки, чем богаты, тем и рады!
- Благодарю вас, нужды нет. Давайте сразу перейдем к делу, времени у
меня - в обрез. Ротмистр, дайте карту.
Ротмистр Казанцев достал из внутреннего грудного кармана пиджака
сложенную вчетверо карту-десятиверстку Азово-Черноморского края, развернул
ее на столе, и все четверо склонились над нею.
Приезжий, поправив воротник свободно расстегнутого парусинового кителя,
вынул из кармана синий карандаш, постукивая им о стол, сказал:
- Фамилия моя, как вы и полагаете, отнюдь не Седой... а Никольский.
Полковник генштаба императорской армии. Карта общая, но более подробная
карта вам для боевых операций не нужна. Ваша задача: у вас около двухсот
активных штыков или сабель, вам надлежит, перебив местных коммунистов, но
отнюдь не ввязываясь в мелкие и затяжные стычки, походным порядком,
перерезав по пути связь, идти на совхоз "Красная заря". Там вы сделаете
что надо, получите в результате около сорока винтовок с соответствующим
боезапасом. И, самое главное, сохранив полностью имеющиеся у вас на
вооружении ручные и станковые пулеметы, приобретя в совхозе около тридцати
грузовых автомобилей, форсированным маршем двигаться на Миллерово. И еще
одно, главное... Видите, сколько главных задач я вам ставлю... Вам
необходимо, я приказываю это, господин есаул, застать врасплох и не дать
развернуться полку, который дислоцирован в городе Миллерово, разбить его с
хода, обезоружить, захватить имеющиеся у него огневые средства и тех
красноармейцев из полка, кто пристанет к вам, и вместе, на машинах,
двигаться в направлении Ростова. Я вам намечаю задачу только в общих
чертах, но от нее зависит многое. Паче чаяния, если ваше продвижение на
Миллерово встретит сопротивление, в обход Миллерова двигайтесь на Каменск,
вот этим маршрутом. - Синим карандашом полковник вялым движением провел
прямую черту на карте. - В Каменске я встречу вас со своим отрядом,
господин есаул.
Помолчав, он добавил:
- С севера вас, возможно, будет поддерживать подполковник Савватеев. Но
вы на это не очень надейтесь и действуйте сами. От успеха вашей операции,
поймите это, очень многое зависит. Я говорю о разоружении полка в
Миллерове и об использовании его огневых средств. Как-никак, у них -
батарея, а это нам во многом бы помогло. А затем от Каменска мы завязали
бы бои за Ростов, полагая, что нам придут на помощь наши силы с Кубани и
Терека, а там - помощь союзников, и мы уже властвуем на юге. Прошу учесть,
господа офицеры, что продуманная нами операция рискованна, но у нас нет
иного выхода! Если мы не используем возможности, которые дает нам история
в тысяча девятьсот тридцатом году, то тогда прощайтесь с империей и
переходите на мелкие террористические акты... Вот все, что я имею вам
сказать. Короткое слово за вами, есаул Половцев. Учтите одно
обстоятельство: что мне надо еще заехать в сельсовет, отметить мою
командировку и ехать в район. Я, так, сказать, лицо официальное, агроном
сельхозуправления, поэтому покороче ваши соображения.
Не глядя на полковника, Половцев глухо проговорил:
- Господин полковник, вы ставите передо мной общую задачу, никак ее не
конкретизируя. Совхоз я возьму, но я полагал, что мы после этого пойдем
подымать казаков, а вы меня посылаете ввязываться с бой с кадровым полком
Красной Армии. Не кажется ли вам, что это невыполнимая задача при моих
возможностях и силах? А если даже один батальон на пути моего следования
выйдет мне навстречу... вы же обрекаете меня на верную гибель?!
Полковник Никольский, постукивая костяшками пальцев по столу,
усмехнулся:
- Я думаю, напрасно вас произвели в есаулы в свое время. Если вы в
трудную минуту колеблетесь и не верите в успех задуманного нами
предприятия, то вы ничего не стоите как офицер русской армии! И вы не
подумайте мудрить и строить ваши самостийные планы! Как прикажете
воспринять ваши слова? Будете вы действовать или вас надо убирать?
Половцев встал. Склонив лобастую голову, он тихо ответил:
- Есть действовать, господин полковник. Но только... Но только за
неуспех операции будете отвечать вы, а не я!
- Ох, уж об этом не ваша забота, господин есаул! - невесело усмехаясь,
проговорил полковник Никольский и поднялся.
Тотчас же встал и ротмистр Казанцев.
Обнимая Половцева, Никольский сказал:
- Мужество и еще раз мужество! Вот чего не хватает офицерскому корпусу
доброй старой императорской армии! Засиделись вы, будучи в учителях
средних школ, в агрономах. А традиции? Славные традиции русской армии, вы
про них забыли? Но ничего. Вы только начните по приказу тех, кто думает за
вас, а там... А там - аппетит приходит во время еды! Надеюсь видеть вас,
господин есаул, еще генерал-майором - в Новороссийске или, скажем, в
Москве, Судя по вашему нелюдимому виду, вы на многое способны! До встречи
в Каменске. И последнее: приказ о выступлении, единовременном всюду, где
есть наши точки сопротивления, будет дан особо, вы это понимаете. До
свидания, до встречи в Каменске!
Холодно обнявшись с приезжавшими, распахнув двери горницы и встретив
взгляд трепетно стоявшего в сенях Якова Лукича, Половцев не сел, а упал на
койку. Спустя немного спросил у прижавшегося спиной к окну Лятьевского:
- Видали вы такого жука?
А Лятьевский презрительно махнул рукой:
- Езус-Мария, а чего вы хотели от этого русского воинства?! Вы спросите
у меня, господин Половцев: за каким только чертом я с вами связался?!
И еще одно трагическое происшествие случилось в этот день: в колодце
утонул козел Трофим. Будучи непостоянным по характеру, шляясь по хутору
все ночи напролет, он, очевидно, нарвался ночью на стаю гулящих собак, и
те, ринувшись за ним в погоню, принудили его прыгнуть через колодец,
находившийся возле правления колхоза. Створка, прикрывавшая устье колодца,
по стариковской небрежности деда Щукаря была не прикрыта с вечера, старый
козел, напуганный собаками, их злой погоней, прыгнул через колодец и -
видно, скользнули старые копыта - сорвался вниз и утонул.
Вечером дед Щукарь вернулся с возом сена, захотел напоить своих
жеребцов и, пытаясь зачерпнуть воды, почувствовал, что ведро ткнулось во
что-то мягкое. Все его попытки набрать воды, как он ни старался водить из
стороны в сторону веревкой, привязывавшей ведро, закончились неудачей.
Тогда старик, озаренный страшной догадкой, сиротливыми глазами оглядел
двор в надежде увидеть где-нибудь на крыше сарая своего извечного недруга,
но взгляд его бродил впустую: Трофима нигде не было. Дед Щукарь торопливо
пошел на сеновал, затем рысцой пробежал за ворота, - нигде Трофима не
было... Тогда Щукарь, заплаканный и жалкий в своем горе, вошел в комнату
правления, где сидел Давыдов, опустился на лавку.
- Ну, вот, Сема, жаль моя, дождались мы новой беды: наш Трофим-то, не
иначе - утоп в колодезе. Пойдем, добудем "кошку", надо его вытягивать.
- Загоревался? - улыбаясь, спросил Давыдов. - Ты же все время просил,
чтобы его зарезали.
- Мало ли что просил! - зло вскричал дед Щукарь. - Не зарезали, и слава
богу! А теперь как мне без него жить? Он меня каждый божий день под
страхом держал, я с кнутом с зари до вечера не расставался, держа от него
оборону, а теперь какая моя будет жизня? Одна гольная скука! Теперь хучь
самому в колодезь кидайся вниз головою... Какая у нас с ним была дружба?
Да никакой! На одни баталии мы с ним сходились. Бывалоча, поймаю его,
проклятого, держу за рога, говорю: "Трофим, таковский сын, ты ить уж не
молодой козел, откуда же у тебя столько злобы? Откуда в тебе столько
удали, что ты мне ни один секунд спуска не даешь? Так и караулишь меня,
чтобы поддать сзаду или откуда-нибудь сбоку. А ить ты пойми, что я хворый
человек и должен ты ко мне какое-то восчувствие иметь..." А он смотрит на
меня стоячим зраком, и ничего человеческого в его глазах не видно.
Никакого восчувствия в его глазах я не вижу. Потяну его через спину кнутом
и говорю ему вослед: "Беги, будь ты трижды проклят, старый паскудник! С
тобой ни до чего путного не договоришься!" А он, вражий сын, кинет задом,
отбежит шагов на десять, начинает щипать траву от нечего делать, как будто
он, проклятый, голодный! А сам косит на меня своими стоячими глазами и,
должно быть, опять же норовит подстеречь меня. Потеха, а не жизня была у
нас с ним! "Потому что договориться с таким глупым идиотом, а по-простому
- с дураком, мне было никак невозможно! А вот зараз утоп, и мне его жалко,
и жизня моя вовсе обнищала... - Дед Щукарь жалостно всхлипнул и вытер
рукавом грязной ситцевой рубахи прослезившийся глаз.
Добыв в соседнем дворе "кошку", Давыдов и Щукарь извлекли из колодца
уже несколько размокшего Трофима. Давыдов, отворачивая от Щукаря лицо,
спросил:
- Ну, а теперь что будем делать?
Дед Щукарь, по-прежнему всхлипывая и вытирая слезящийся глаз, ответил:
- Ты иди, Семушка, справляй свои государственные дела, а я его сам
похороню. Это не твое молодое дело, это - дело стариковское. Я его зарою,
лиходея, чин по чину, посижу, поплачу над его погибелью... Спаси Христос,
что помог его вытянуть, один бы я не управился: в нем же, в рогатом
мерине, не меньше трех пудов будет... Он же разъелся на даровых харчах,
потому и утоп, дурак, а будь он полегче - перескочил бы через колодезь,
как миленький! Не иначе - разжелудили его эти собаки так, что он без ума
летел через этот колодезь. Да и какого ума с него было, со старого дурака,
требовать? А ты мне, Семушка, жаль моя, боль моя, дай на четвертинку
водки, я его помяну вечером на сеновале. Домой, к старухе, мне идти ни к
чему: приду, а что от этого толку? Одно расстройство всех нервных систем.
И опять баталия? А мне это в моих годах вовсе ни к чему. А так я
потихонечку выпью, помяну покойника, напою жеребцов и усну, факт.
Давыдов, всеми силами пытаясь сдержать улыбку, вручил Щукарю десятку,
обнял его узенькие плечи.
- А ты, дед, по нем не очень горюй. На худой конец мы тебе нового козла
купим.
Горестно покачивая головой, дед Щукарь ответил:
- Такого козла ни за какие деньги не купишь, не было и нет таких козлов
на белом свете! А мое горе при мне останется, - и пошел за лопатой,
сгорбленный, жалкий, трогательно смешной в своем искреннем горе.
На этом и кончился исполненный больших и малых событий день в Гремячем
Логу. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
