С собрания расходились далеко за полночь. По всем улицам и переулкам
медленно шли люди, оживленно переговаривались; в каждом дворе скрипели
калитки, резко в ночной тишине звякали дверные щеколды; изредка то здесь,
то там звучал смех, и - непривычные к такому многолюдству и гомону в
ночное время - по всему Гремячему Логу подняли неистовый брех проснувшиеся
хуторские собаки.
Одним из последних вышел из школы Давыдов. После ядовитой, густой
духоты, заполнившей все помещение школы, воздух на улице показался ему
холодным, пьянящим свежестью. Даже как будто запах браги уловил в легком
ветерке жадно дышавший Давыдов.
Впереди него шли двое. Услышав их голоса, он невольно улыбнулся.
Дед Щукарь горячо говорил:
- ...А я сдуру и поверил ему, чертову треплу, что Кондрат всурьез
собирается казнить меня за мою критику и самокритику, и испужался страшно,
подумал про себя: "Да ить это шутка делов - топор в руках у Кондрата!
Парень он вроде и смирный, а там черт его знает... раз махнет топором
вгорячах и расколет голову напополам, как арбуз!" И как я мог дать веры
этому чертову Агафошке?! Ить он шагу не сделает, чтобы мне в чем-нибудь не
напакостить! Ить у него же всею жизню язык трепется, как худая варежка на
колу. Это он, проклятый сын, и козла Трофима выучил на меня кидаться и
поддевать рогами куда попало, не считаясь, что я грызной человек. Уж это я
до тонкостев знаю! Сам видал, как он его этой зверской науке выучивал,
только я тогда вовсе не думал, что он его супротив меня наставляет и
научает жизню мне укорачивать.
- А ты не верь ему! Ни в чем, как есть, не верь и всегда бери его под
всевозможное сомнение! Агафон до смерти любит всякие штучки выкидывать, он
надо всеми подшучивает, такой уж у него характер, - хрипловатым баском
успокаивающе отзывался Нагульнов.
Они вместе вошли в калитку нагульновского двора, продолжая разговор,
начатый, очевидно, еще в школе. Давыдов хотел было последовать за ними, но
раздумал.
Свернул в ближайший переулок и, пройдя немного, усидел прислонившуюся к
плетню Варю Харламову. Она шагнула ему навстречу.
Поздний ущербный месяц светил скупо, но Давыдов отчетливо разглядел на
губах девушки смущенную и невеселую улыбку.
- А я вас дожидаюсь... Я знаю, что вы этим переулком всегда домой
ходите. Давно я вас не видала, товарищ Давыдов...
- Давно не встречались мы с тобой, Варюха-горюха! - обрадованно
проговорил Давыдов. - Ты за это время стала совсем взрослой и красивой,
факт! Где же это ты пропадала?
- То на прополке, то на покосе, и тю домашности тоже дела... А вы ни
разу и не проведали меня, небось и не вспомнили ни разу...
- Моя такая обидчивая! Не упрекай, все - некогда, все - дела. По неделе
не бреемся, едим раз в сутки, вот как нас прикрутило перед уборкой. Ну,
чего ты меня ждала? Дело какое есть? Не пойму: какая-то ты грустная, что
ли? Или я ошибаюсь?
Давыдов легонько сжал тугую и полную руку девушки повыше локтя,
сочувственно заглянул ей в глаза:
- Уж не горе ли какое у тебя? Рассказывай!
- Вы домой идете?
- А куда же мне еще в такой поздний час?
- Мало ли куда, вам двери везде открытые... Ежели домой, то нам по
дороге. Может, проводите меня до нашей калитки?
- О чем речь! Чудачка ты, право! Ну, когда это матросы, даже бывшие,
отказывались провожать хорошеньких девушек? - с шутливым наигрышем
воскликнул Давыдов, взяв девушку под руку. - Пошли в ногу! Ать, два! Ать,
два! Ну, так что у тебя за горе-беда? Выкладывай все начистоту.
Председатель должен все знать, факт! Все до подноготной!
И вдруг Давыдов ощутил, как под его пальцами задрожала рука Вари, шаг
ее стал неуверенным, как бы спотыкающимся, и сейчас же послышался короткий
всхлип.
- Да ты на самом деле раскисла, Варюха! Что с тобой? - отбросив
шутливый тон, обеспокоенно и тихо спросил Давыдов. Он остановился снова,
пытаясь заглянуть ей в глаза.
Мокрым от слез лицом Варя ткнулась в его широкую грудь. Давыдов стоял
не шевелясь, то хмурясь, то удивленно подымая выгоревшие брови. Сквозь
сдавленные рыдания еле расслышал:
- Меня сватают... За Ваньку Обнизова... Маманя день и ночь меня пилит:
"Выходи за него! Они живут справно!" - и вдруг все горькое горе, что
копилось на сердце у девушки, как видно, не один день, вырвалось в
страдальческом вскрике: - Да господи, что же мне делать?!
На короткий миг рука ее легла на плечо Давыдова и тотчас же
соскользнула, обессиленно повисла.
Вот уж чего никак не ожидал Давыдов и никогда не думал о том, что такая
встреча может повергнуть его в полное смятение! Растерянный, онемевший от
неожиданности, чувствуя острую боль на сердце, он молча сжал Варины руки
и, слегка отшатнувшись, смотрел на ее склоненное заплаканное лицо, не
зная, что сказать. И только в этот момент до него наконец дошло, что он,
таясь от самого себя, пожалуй, давно любит эту девушку - какой-то новой
для него, бывалого человека, чистой и непонятной любовью, и что сейчас вот
уже в упор подошли к нему две печальные подруги и спутницы почти каждой
настоящей любви - разлука и утрата...
Овладев собой, он спросил чуточку охрипшим голосом:
- А ты? Что же ты, моя ланюшка?
- Не хочу я идти за него! Пойми, не хочу!
Варя подняла на Давыдова всклень налитые слезами глаза. Распухшие губы
ее трогательно и жалко задрожали. И словно бы в ответ отозвалось, дрогнуло
сердце Давыдова. Во рту у него пересохло. Он с трудом проглотил колючую
слюну, сказал:
- Ну, и не выходи за него, факт! Силой никто тебя замуж не выдаст.
- Да пойми же ты, что у матери нас шестеро, остальные все меньше меня,
мать хворая, а одна я такую ораву не прокормлю, хоть задушусь на работе!
Как же ты этого не поймешь, родненький мой?
- А замуж выйдешь - тогда как? Муж-то будет помогать?
- Он с себя последнее сымет, лишь бы нашим помочь! Он рук не будет
покладать на работе! Знаешь, как он меня любит? Он дюже меня любит! Только
не нужны мне ни помочь его, ни любовь! Не люблю я его ни капельки!
Противный он мне до смерти! Он меня за руки возьмет потными руками, а мне
тошно становится. Я скорее... Эх, да что там говорить! Был бы отец живой,
я и не задумывалась бы ни о чем, я бы теперь, может, уже школу второй
ступени кончала...
Давыдов все еще пристально глядел на заплаканное, бледное в лунном
свете лицо девушки. Горестные складки лежали по углам ее припухших губ,
глаза были опущены, и сине темнели веки. Она тоже молчала, комкая в руках
платочек.
- А что, если помогать вашей семье? - после короткого раздумья
неуверенно спросил Давыдов.
Но не успел он закончить фразы, как уже не слезами, а гневом блеснули
будто сразу высохшие глаза Варюхи. Раздувая ноздри, она по-мужски грубо
воскликнула низким, рвущимся голосом:
- Иди ты к черту со своей помощью! Понял?!
И опять наступило короткое молчание. Потом Давыдов, немного ошалевший
от неожиданности, спросил:
- Это почему же так?
- Потому!
- Но все же?
- Не нуждаюсь я в твоей помощи!
- Да не о моей помощи разговор идет, а колхоз будет помогать твоей
матери, как многодетной вдове. Понятно? Поговорю на правлении колхоза, и
примем такое решение. Уразумела, Горюха?
- Не нужна мне колхозная помощь!
Давыдов с досады пожал плечами:
- Странная ты фигура, факт! То она нуждается в помощи и за первого
подвернувшегося парня собирается замуж выскакивать, то она не нуждается ни
в чьей помощи... Что-то не пойму я тебя! У кого-то из нас мозги сегодня
набекрень, факт! Чего же ты хочешь в конце концов?
Спокойный, рассудительный голос Давыдова - а может быть, он показался
Варе таким - привел девушку в совершенное отчаяние. Она заплакала навзрыд,
прижала к лицу ладони и, круто повернувшись спиной к Давыдову, вначале
пошла, а затем побежала по переулку, клонясь вперед, не отнимая мокрых
ладоней от лица.
Давыдов догнал ее на повороте в улицу, схватил за плечи, зло
проговорил:
- Эй, Горюха, не мудри! Я у тебя толком спрашиваю: в чем дело?
Вот тут-то бедная Варя и дала полную волю своему неистовому девичьему
отчаянию, злому горю:
- Дурак слепой! Слепец проклятый! Ничего ты не видишь! Люблю я тебя, с
самой весны люблю, а ты... а ты ходишь как с завязанными глазами! Надо
мною уже все подруги смеются, может, уже все люди смеются! Ну, не слепец
ли ты? А сколько слез я по тебе, врагу, истопила... сколько ночей не
спала, а ты ничего не видишь! Как же я приму от тебя помощь или от колхоза
милостыню, ежели я тебя люблю?! И у тебя, у проклятого, язык повернулся
сказать такое?! Да я лучше с голоду подохну, но ничего от вас не возьму!
Ну, вот и все тебе сказала. Добился своего? Дождался? А теперь и ступай от
меня к своим Лушкам, а мне ты не нужен, нипочем не нужен такой каменюка
холодный, незрячий, такой слепец прижмуренный!
Она с силой рванулась из рук Давыдова, но тот держал ее крепко. Держал
надежно, крепко, но молча. Так они постояли несколько минут, потом Варя
вытерла глаза кончиком косынки, сказала потухшим, каким-то будничным и
усталым голосом:
- Пусти меня, я пойду.
- Говори тише, а то кто-нибудь услышит, - попросил Давыдов.
- Я и так тихо говорю.
- Неосторожная ты...
- Хватит! Полгода осторожничала, а больше не могу. Ну, пусти же меня!
Скоро рассветать будет, мне надо идти корову доить. Слышишь!
Давыдов молчал, опустив голову. Правой рукой он все еще крепко обнимал
мягкие плечи девушки, вплотную ощущая тепло ее молодого тела, вдыхая
пряный запах волос. Но странное чувство испытывал он в эти минуты: ни
волнения, ни жара в крови, ни желания не ощущал он, только легкая грусть,
словно дымкой, обволакивала его сердце, и почему-то трудно было дышать...
Стряхнув с себя оцепенение, Давыдов левой рукой коснулся круглого
подбородка девушки, слегка приподнял ее голову и улыбнулся:
- Спасибо тебе, милая! Моя милая Варюха-горюха!
- За что же? - чуть слышно прошептала она.
- За счастье, каким даришь, за то, что отругала, слепым обозвала... Но
не думай, что я окончательно слепой! А ты знаешь, я уже иногда подумывал,
приходило на ум частенько, что счастье мое, личное счастье, осталось за
кормой, в прошлом то есть... Хотя и в прошлом мне его было отмерено - кот
наплакал...
- Ну, а мне и того меньше! - тихо проговорила Варя. И уже немного
внятнее попросила: - Поцелуй меня, мой председатель, в первый и в
последний раз, и давай расходиться, а то уже заря занимается. Нехорошо
будет, ежели увидят нас вместе, стыдно.
Она потянулась губами, по-детски привстав на носки и запрокинув голову.
Но Давыдов с холодком, как ребенка, поцеловал ее в лоб, твердо сказал:
- Не горюй, Варюха, все утрясется! Провожать тебя Дальше не пойду, не
надо, факт, а завтра увидимся. Загадала ты мне загадку... Но к утру я ее
одолею, факт, что отгадаю! А ты утром матери скажи: пусть вечером она из
дома не отлучается, я зайду к вам на закате солнца, будет разговор, и ты
будь дома. До свидания, моя ланюшка! Не обижайся, что ухожу вот так...
Надо же мне как-то подумать и о твоей судьбе и о моей тоже? Правильно я
говорю?
Ответа он не стал дожидаться. Молча повернулся и молча пошел домой
обычным своим размеренным и неспешным шагом.
Так они и расстались бы - не свои и не чужие. Но Варя чуть слышно
окликнула его. Давыдов нехотя остановился, спросил вполголоса:
- Что тебе?
Он смотрел на быстро приближавшуюся девушку не без некоторой внутренней
тревоги: "Какое еще новое решение сумела она принять за эти считанные
минуты расставанья? Горе ее на все может толкнуть, факт".
Варя стремительно подошла и с ходу прижалась к Давыдову, дыша ему в
лицо, горячечно зашептала:
- Миленький ты мой, не приходи ты к нам, не говори ни о чем с матерью!
Хочешь, я буду жить с тобой, ну... ну, как Лушка? Поживем год, а потом
бросай меня! Я выйду замуж за Ваньку. Он меня всякую возьмет, и после тебя
возьмет! Он позавчера так и сказал: "Ты мне любая будешь мила!" Хочешь?
Уже не рассуждая, Давыдов грубо оттолкнул Варю, презрительно сказал:
- Дура! Девчонка! Шалава! Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты взбесилась,
факт! Одумайся и ступай домой, проспись. Слышишь? А вечером я приду, и ты
не вздумай от меня прятаться? Я тебя везде найду!
Если бы Варя оскорбление, молча ушла - на том бы они и расстались, но
она потерянным голосом тихо спросила:
- А что же мне делать, Семен, миленький мой?
И у Давыдова еще раз за встречу дрогнуло сердце - уже не от жалости. Он
обнял Варю, несколько раз провел ладонью по ее склоненной голове,
попросил:
- Ты меня прости, я погорячился... Но и ты хороша! Тоже мне, жертву
придумала... Пойди, на самом деле, милая Варюха, поспи малость, а вечером
увидимся, ладно?
- Ладно, - покорно ответила Варя. И испуганно отстранилась от Давыдова:
- Господи! Да ведь уж вовсе рассвело! Пропала я...
Рассвет подкрался незаметно, и теперь уже и Давыдов, будто проснувшись,
увидел отчетливо обрисованные контуры домов, сараев, крыш, слитые воедино
темно-синие купы деревьев в примолкших садах, а на востоке - еле
намечавшуюся, мутно-багряную полоску зари.
А ведь неспроста - Давыдов в разговоре с Варей случайно обмолвился, что
счастье его "осталось за кормой". Да и было ли оно, это счастье, в его
суматошной жизни? Вернее всего, что нет.
До позднего утра он сидел дома возле открытого окошка, курил одну
папиросу за другой, перебирал в памяти свои былые любовные увлечения, и
вот на поверку оказалось, что ничего-то и не было в его жизни такого, о
чем можно было бы вспомнить теперь с благодарностью, или грустью, или
даже, на худой конец, с угрызениями совести... Были короткие связи со
случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только и всего.
Легко сходились и без труда, без переживаний и жалких слов расходились, а
через неделю встречались уже как чужие и лишь для приличия обменивались
холодными улыбками и несколькими незначащими словами. Кроличья любовь! И
вспомнить-то было стыдно бедному Давыдову, и он, мысленно путешествуя по
своему любовному прошлому и наткнувшись на такой эпизод, брезгливо
морщился, старался поскорее проскользнуть мимо того, что красило прошлое,
допустим, так же, как жирное пятно мазута красит чистую матросскую
форменку. Чтобы поскорей забыть неприятное, он в смятении поспешно
закуривал новую папиросу, думал: "Вот так и возьмись подбивать итоги... И
получается одна чепуха и гнусь, факт! Словом, ноль без палочки получается
у матроса. Ничего себе, достойно прожил с женщинами, не хуже любого пса!"
И уже часам к восьми утра Давыдов решил: "Что ж, женюсь на Варюхе. Пора
кончать матросу с холостяцкой жизнью! Должно быть, так дело будет лучше.
Устрою ее в сельскохозяйственный техникум, через два года будет свой
агроном в колхозе, вот и станет тянуть рядом. А там видно будет".
Приняв решение, он не привык медлить, откладывать дело в долгий ящик, -
умылся и пошел к дому Харламовых.
Мать Вари он встретил во дворе, почтительно поздоровался:
- Ну, здравствуй, мать! Как живешь?
- Здорово, председатель! Живем помаленьку. Ты что хотел? Какая нужда
тебя принесла поутру?
- Варвара дома?
- Спит. Вы же на собраниях засиживаетесь до белого света.
- Пойдем в хату. И разбуди ее. Разговор есть.
- Проходи, гостем будешь.
Они вошли в кухню. Хозяйка, настороженно глядя на Давыдова, сказала:
- Садись, зараз я Варьку разбужу.
Вскоре из горницы вышла Варя. Она, наверное, тоже не спала это утро.
Глаза ее были припухлы от слез, но лицо - по-молодому свежо и как бы
осиянно внутренней ласковой теплотой. Немного исподлобья, испытующе и
выжидательно взглянув на Давыдова, она проговорила:
- Здравствуйте, товарищ Давыдов! Вот и вы к нам с утра пожаловали в
гости.
Давыдов присел на лавку, мельком оглядел спавших вповалку на убогой
кровати детей, сказал:
- Не в гости я пришел, а по делу. Вот что, мать... - и на минутку
умолк, подыскивая слова, глядя на пожилую женщину усталыми глазами.
Та стояла возле печи, беспокойно перебирая пальцами на впалой груди
складки старенького платья.
- Вот что, мать, - повторил Давыдов. - Варвара любит меня, я тоже ее
люблю. Решение такое: отвезу ее в округ учиться на агронома, есть там
такой техникум, через два года будет она агрономом, приедет работать сюда,
в Гремячий, а нынче осенью, когда справимся с делами, сыграем свадьбу. Тут
без меня за ней сваты были от Обнизовых, но ты девку не неволь, она сама
себе свою судьбу сыщет, факт.
Построжавшим лицом женщина повернулась к дочери:
- Варька?!
А та только и могла прошептать:
- Маманя! - и, кинувшись к матери, низко склонившись, плача счастливыми
слезами, стала целовать ее сморщенные, натруженные долголетней безустанной
работой руки.
Отвернувшись к окну, Давыдов слышал, как сквозь всхлипы она шептала:
- Маманюшка, родненькая! Я за ним хоть на край света пойду! Что он
скажет, то я и сделаю. Хоть учиться, хоть работать - все сделаю!.. Только
не приневоливай ты меня выходить за Ваньку Обнизова! Пропаду я с ним...
Давыдов - после недолгого молчания - услышал дрогнувший голос Вариной
матери:
- Видать, без материнского согласия договорились? Ну что ж, бог вам
судья, я Варьке зла не желаю, но ты, матрос, мою девку не позорь! На нее у
меня вся надежда! Ты видишь, что она старшая в доме, она за хозяина, а я
от горя, от детишек, от великой нужды... Ты видишь, какая я стала? Я
раньше времени старухой стала! А вас, матросов, я видала в войну, какие вы
есть... Но ты нашу семью не разоряй!
Давыдов круто повернулся от окна, в упор глянул на женщину:
- Ты, мамаша, матросов не трогай! Как мы воевали и били ваших казачишек
- про то еще когда-нибудь напишут, факт! А что касается нашей чести и
любви, то мы умели и умеем быть и честными и верными похлеще, чем
какая-нибудь штатская сволочь! И за Варьку ты не беспокойся, ее я никак не
обижу. А касательно того, как нам быть, хочу просить об одном: если ты
согласная на наш с ней союз, то завтра я ее отвезу в Миллерово, устрою в
техникум, а сам, пока до свадьбы, перейду к вам на жительство: Мне у тебя
будет легче, чем у чужих людей, и потом другое: как-то я должен теперь
вашу семью содерживать, помогать вам? Ты же с детишками без Варвары из сил
выбьешься! Вот я уж и возьму заботу о вас на свои плечи. Они у меня
широкие, не беспокойся, выдержат, факт! Вот так у нас и будет порядок. Ну,
что, договорились?
Давыдов широко шагнул к ней и обнял ее сухонькие плечи, и когда
почувствовал на щеке поцелуй мокрых от слез губ своей будущей тещи,
досадливо сказал:
- Больно у вас, у женщин, слез много! Этак вы можете и самого твердого
разжалобить. Ну-ну, старая, как-нибудь проживем? Фактически тебе говорю,
что проживем!
Давыдов поспешно достал из кармана небрежно скомканную пачку денег,
смущенно сунул их под бедненькую скатерть на столе, неловко улыбаясь,
пробормотал:
- Это у меня из старых рабочих накоплений. Мне ведь только на табак...
Я ведь редко пьющий, а вам деньжонки потребуются - Варваре справить
чтой-то на дорогу, детишкам что-нибудь купить... Ну, вот и все, я пошел,
мне сегодня еще надо в район съездить. Вечером я вернусь, принесу свой
чемоданишко, а ты, Варвара, собирайся. Завтра утром, на рассвете поедем в
округ. Ну, бывайте здоровы, мои дорогие. - Давыдов обеими руками обнял
сунувшуюся к нему Варю и ее мать, решительно повернулся и пошел к двери.
Шаг его был тверд, уверен, все тот же, прежний, с легкой матросской
развальцей, но если бы кто-нибудь из знающих его посмотрел на его походку
- он увидел бы в ней нечто новое...
В тот же день Давыдов обыденкой съездил в райком и получил от
Нестеренко разрешение на поездку в окружной комитет партии.
- Ты только недолго задерживайся там, - предупредил Нестеренко.
- Я не задержусь и лишнего часа, лишь бы ты позвонил секретарю
окружкома, чтобы он принял меня и помог в отношении устройства в техникум
Харламовой.
Нестеренко шельмовато сощурился.
- Ты, матрос, не морочишь мне голову? Смотри, пеняй на себя, если
подведешь меня и не женишься на этой девушке! Второй раз мы тебе не
спустим такого донжуанства! С Лукерьей Нагульновой было проще - как-никак
разведенная жена, а ведь тут совсем другое дело!..
Давыдов зло взглянул на Нестеренко, не дослушав его, прервал:
- Черт знает, секретарь, как нехорошо ты обо мне думаешь, факт! Ведь я
же говорил с ее мамашей и посватался по всем правилам этого порядка! Чего
же тебе еще надо и почему ты мне не веришь?
Нестеренко тихо спросил:
- Последний вопрос к тебе, Семен; ты с нею не жил? И если - да, то
почему ты перед ее отъездом на учебу не хочешь оформить с ней брак? Ты из
Ленинграда никого не ждешь к себе, вроде прежней жены? Пойми же, чертов
чурбан, что я беспокоюсь о тебе, ну, как брат, что ли, и для меня было бы
страшно огорчительно разувериться в твоих качествах мужской
порядочности... Я влезаю в твою душеньку вовсе не из праздного
любопытства... Не обижайся, слышишь? Ну, и совсем напоследок: ты Харламову
не затем ли хочешь устроить на учебу, чтобы развязать себе руки? Чтобы
избавиться от ее присутствия... Гляди, братец!
Давыдов, устало сгибая затекшие от быстрой верховой езды ноги, тяжело
опустился на старенький стул, стоявший как раз против кресла, на котором
сидел Нестеренко, тупо посмотрел на потерханные, плетенные из прутьев
лозняка подлокотники дешевенького кресла, а потом прислушался к
неумолчному чириканью воробьев в кустах акации и, взглянув на желтое лицо
Нестеренко, на его старую гимнастерку с аккуратно обшитыми рукавами, -
проговорил:
- Напрасно я каялся тебе в своей дружбе, когда познакомился с тобой
весной на пахоте... Напрасно, потому что ты, видно, никому не привык
верить... Ну, и черт с тобой, секретарь! Ты, должно, быть, только самому
себе веришь, да и то по выходным дням, а всех остальных, даже кому ты в
дружбе объясняешься, ты всегда под какое-то дурацкое подозрение берешь...
Как же ты при таком характере можешь руководить районной партийной
организацией? Ты себе сначала поверь как надо, а потом уже всех других
бери под подозрение!
Нестеренко болезненно усмехнулся:
- Все-таки обиделся, хотя я тебя и просил не обижаться?
- Обиделся!
- Ну, и грош тебе цена!
Еще более усталый, Давыдов поднялся:
- Я пойду, а не то мы с тобой поругаемся...
- Мне бы этого не хотелось, - ответил Нестеренко.
- Мне тоже.
- Ну, и побудь еще минут пять - десять, утрясем, в чем не сошлись.
- Побуду. - Давыдов снова опустился на стул, сказал: - Худого девушке я
не причинил, факт! Ей надо учиться. У нее большая семья, сама она -
старшая, тянет весь дом... Понятно тебе?
- Понятно, - отозвался Нестеренко, но по-прежнему смотрел на Давыдова
строгими и отчужденными глазами.
- Жениться на ней думаю, когда она с учением устроится окончательно, а
я управлюсь с осенними работами. Словом, крестьянская свадьба, после
уборки, - невесело усмехнулся Давыдов. И, видя, что Нестеренко словно бы
помягчел лицом и стал слушать его с большим вниманием, уже охотнее, без
недавней принужденности и какой-то внутренней стеснительности продолжал: -
Женат ни в Ленинграде, нигде не был раньше, с Варюхой первый раз иду на
такой риск. Да и пора: скоро уже и под сорок подтянет.
- С тридцати ты каждый год за десять считаешь? - улыбнулся Нестеренко.
- А гражданская война? Каждый год, протопанный в ней, я бы за десять
лет считал.
- Многовато...
- А ты на себя погляди и скажешь, что как раз.
Нестеренко встал из-за стола, прошелся по комнате, зябко потирая руки,
неуверенно ответил:
- Это как сказать... Впрочем, не об этом разговор, Семен. Я рад, когда
выяснил, что тут ты не споткнешься, как с Лукерьей Нагульновой, тут у тебя
похоже на что-то надежное. Что ж, поддерживаю доброе начинание и желаю
счастья!
- Осенью на свадьбу приедешь? - потеплев сердцем, спросил Давыдов.
- Первый гость! - сказал Нестеренко, и опять его улыбка, как и прежде,
засветилась непритворной веселинкой, и в мутных глазах блеснули прежние
озорноватые искорки. - Первый не в смысле значимости, а потому, что первый
явлюсь, как только услышу о свадьбе.
- Ну, будь здоров! Звякни секретарю окружкома.
- Сегодня же. Поезжай и не задерживайся там.
- Живой ногой!
Они обменялись крепким рукопожатием.
Выйдя на пыльную, нагретую солнцем улицу, Давыдов подумал: "А ведь
неспроста он такой не похожий на себя, на прежнего! Ведь он же очень
болеет! И эта желтизна, и щеки ввалились, как у покойника, и мутные
глаза... Может быть, он потому так и разговаривал со мной?.."
Давыдов уже подходил к коню, когда Нестеренко, высунувшись из окна,
негромко окликнул его:
- Вернись на минутку, Семен!
Давыдов неохотно поднялся по ступенькам райкомовского крыльца.
Нестеренко, еще более сгорбившись и как-то поникнув всем телом,
посмотрел на Давыдова, проговорил:
- Может быть, я с тобой говорил излишне грубовато, но ты меня извини,
брат, у меня большое горе: к малярии, черт его знает где, подцепил еще
туберкулез, и сейчас он во мне бушует вовсю, в самой что ни на есть
открытой форме. Каверны на обоих легких. Завтра еду в санаторий, окружком
посылает. И не хотелось бы перед уборкой отлучаться из района, но ничего
не поделаешь, не от сладкой жизни приходится ехать. Но к твоей свадьбе
постараюсь вернуться. Поплакал я тебе в жилетку?.. Да нет, просто
захотелось поделиться с другом горем, какое на меня свалилось - и так
неожиданно...
Давыдов обошел вокруг стола, молча и крепко обнял Нестеренко, поцеловал
его в горячую и влажную щеку и только тогда сказал:
- Езжай, дорогой, лечись! От этого одни молодые умирают, а нас с тобой
никакая хворость не возьмет!
- Спасибо, - чуть слышно проговорил Нестеренко.
Широко шагая, Давыдов вышел на улицу, сел на коня, впервые с места
огрел его плетью - и шибко поскакал по станичной улице, яростно бормоча
сквозь стиснутые зубы:
- Все спал бы ты, лопоухий черт!..
Вернувшись после обеда в хутор, Давыдов прямиком проехал ко двору
Харламовых, спешился у калитки, в меру неторопливо вошел во двор. Его,
очевидно, увидели из дома, когда он подходил к крыльцу, широко расставляя
ноги, морщась оттого, что потерся, сделав с непривычки чрезмерно большой
пробег верхом, - на пороге хаты его встретила уже по-иному, приветливая,
будто за полдня и приобвыкшая к нему будущая теща:
- Да милый ты мой сынок, небось, подбился? И как ты так скоро вернулся!
А ведь путь-то в станицу да обратно - не близкий! - с притворным
сочувствием приговаривала она, глядя, как неуверенно, раскорякой, идет к
порогу Давыдов, и в душе, наверное, беззлобно посмеиваясь над тем, что
нареченный зять ее молодецки помахивает плетью, а сам еле-еле переставляет
ноги... Уж кому-кому, а ей, старой казачке, полагалось знать, как ездят
верхом "русские" конники...
В душе проклиная этакое сочувствие, Давыдов грубовато сказал:
- Да ты не рассыпайся, мамаша! А Варвара где?
- Пошла портнишку какую-нибудь искать. Кое-что из старья ведь ей надо
себе приготовить? Ну, парень, и невесту ты себе сыскал! На ней же, окромя
старенькой юбчонки, хоть разорвись, ничего не сыщешь! Где твои глазыньки
были?
- А я у тебя нынче утром не юбку сватал, а дочь, - облизывая запекшиеся
от жары губы, сказал Давыдов. - У тебя вода холодная есть напиться? А юбки
- дело наживное, с юбками подождем. Когда она придет, Варвара?
- А Христос ее знает. Проходи в хату! Ну, как, договорился со своим
начальством, чтоб Варьку в науку определять?
- А как же иначе? Завтра поедем в округ, собирай доченьку в дальнюю
дорогу. Ну, что? Сейчас глаза на мокрое место поставишь? Опоздала!
Мать и на самом деле заплакала - горько, неутешно, но вскоре,
справившись со своей слабостью, вытерла глаза не очень чистой завеской, с
досадой проговорила, изредка всхлипывая:
- Да ступай же ты в хату, родимец тебя забери! Что же мы будем с тобой
об таком великом деле на базу гутарить?!
Давыдов прошел в хату, присел на лавку, бросил под лавку плеть.
- Мать, о чем же нам с тобой говорить? Дело ясное и решенное. Давай вот
так договоримся: я сильно устал за эти дни, ты дай мне воды напиться,
потом я сосну часок, вот тут у вас, проснусь, тогда и поговорим. А коня
пусть кто-нибудь из наших ребятишек отведет на колхозную конюшню.
Подобрев лицом, женщина сказала:
- О коне не беспокойся, его ребята отведут, а ты подожди немного, я
тебе холодного молочка принесу. Зараз принесу из погреба.
Усталость, бессонные ночи сморили Давыдова, и не дождался он молока:
пока хозяйка пришла, осторожно неся отпотевшую корчагу с молоком, Давыдов
уже спал, пристроившись на лавке, там, где сидел, успокоенно свесив правую
руку, слегка приоткрыв рот. Хозяйка не стала его будить. Она бережно
подняла запрокинутую голову Давыдова, подсунула под нее небольшую, в синем
напернике подушку.
Одурманенный жаркой теплотою хаты и усталью, Давыдов беспросыпно
проспал часа два и проснулся от детского шепота, от ласкового
прикосновения теплых девичьих рук. Он открыл глаза, увидел сидящую возле
лавки, ласково улыбающуюся ему Варю и толпящихся возле него пятерых ребят
- всех потомков рода Харламовых.
Самый младший из ребят и, очевидно, самый отважный, доверчиво беря в
свои ручонки большую руку Давыдова, прижимаясь к нему, несмело спросил:
- Дяденька Семен, верно, что ты теперь у нас будешь жить?
Давыдов свесил с лавки ноги, сонно улыбнулся мальчику:
- Верно, сынок! А как же иначе? Варя уедет учиться, а кто же вас
кормить, одевать-обувать будет? Теперь это мне придется делать, факт! - и
по-отцовски положил руку на теплую, вихрастую голову ребенка. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
