Еще с весны, когда даже на северной стороне около плетней стал оседать,
истекая прозрачной влагой, последний снег, пара диких голубей-сизарей
прилюбила разметновское подворье. Они долго кружились над хатой, с каждым
кругом снижаясь все больше, а потом опустились возле погреба до самой
земли и, легко, невесомо взмыв, сели на крышу хаты. Долго сидели,
настороженно поводя головками во все стороны, осматриваясь, привыкая к
новому месту; потом голубь с щеголеватой брезгливостью, высоко поднимая
малинового цвета лапки, прошелся по грязному мелу, насыпанному вокруг
трубы, вобрал и слегка откинул назад голову и, блистая тусклой радугой
оперения на вздувшемся зобу неуверенно заворковал. А голубка скользнула
вниз, на лету два раза звучно хлопнула крыльями и, описав полукруг, села
на отставший от-стены наличник окна разметновской горницы. Что же иное
могло означать двукратное хлопанье крыльями, как не приглашение своему
дружечке следовать за ней?
В полдень Разметнов пришел домой пообедать и через дверцу калитки
увидел возле порога хаты голубей. Голубка, торопливо семеня нарядными
ножками, бежала по краю лужицы с талой водой, что-то поклевывая на бегу,
голубь преследовал ее короткими перебежками, затем так же накоротке
останавливался, кружился, кланялся, почти касаясь земли носиком и низко
опущенным зобом, яростно ворковал и снова пускался в преследование, веером
распустив хвост, пластаясь и припадая к непросохшей, холодной и по-зимнему
неуютной земле. Он упорно держался слева, стараясь оттеснить голубку от
лужицы.
Разметнов, осторожно ступая, прошел в двух шагах от них, но голуби и не
подумали взлететь, они только слегка посторонились. Уже стоя возле порога
хаты, Разметнов с горячей мальчишеской радостью решил: "Это не гости, это
хозяева прилетели!" И с горькой улыбкой то ли прошептал, то ли подумал:
"На мое позднее счастье поселятся, не иначе..."
Полную пригоршню пшеницы набрал он в кладовке, рассыпал против окна.
С утра Разметнов был хмур и зол: неладно выходило с подготовкой к севу,
с очисткой семян; в этот день Давыдова вызвали в станицу; Нагульнов верхом
уехал в поле, чтобы лично присмотреть земли, подоспевшие к севу, и
Разметнов к полудню уже успел насмерть переругаться с двумя бригадирами и
кладовщиком. А вот когда дома сел за стол и, позабыв про стынущие в миске
щи, стал наблюдать за голубями, - как-то просветлело его опаленное вешними
ветрами лицо, но тяжелее стало на сердце...
С грустноватой улыбкой смотрел он затуманенными глазами, как жадно
клюет пшеницу красивая маленькая голубка, а статный голубь все кружит и
кружит возле нее, кружит с безустальным упорством, не склюнув ни единой
зернинки.
Вот так же лет двадцать назад кружил и он, Андрей, тогда молодой и
статный, как голубь, парень возле своей милушки. А потом - женитьба,
действительная служба, война... С какой же страшной и обидной поспешностью
пролетела жизнь! Вспоминая жену и сына, Разметнов с грустью думал: "Редко
я видал вас живых, мои родимые, редко проведываю и теперь..."
Голубю было не до еды в этот сияющий апрельским солнцем день. Не до еды
было и Андрею Разметнову. Уже не затуманенными, а мутными от слез,
невидящими глазами смотрел он в окно и не голубей, не весеннюю ласковую
просинь видел за оконным переплетом, а вставал перед его мысленным взором
скорбный облик той, которую один раз на своем веку любил он, кажется,
больше самой жизни, да так и недолюбил, с которой разлучила его черная
смерть двенадцать лет назад, наверное, вот в такой же блистающий весною
день...
Разметнов жевал хлеб, низко опустив над миской голову: не хотел, чтобы
мать видела его слезы, медленно катившееся по щекам, солившие и без того
пересоленные щи. Два раза брал он ложку, и оба раза она падала на стол,
выскальзывая из его странно обессилевшей, крупно дрожавшей руки.
Бывает же в нашей жизни и так, что не только людское, но и короткое
птичье счастье вызывает у иного человека с пораненной душой не зависть, не
снисходительную усмешку, а тяжкие, исполненные неизбывной горечи и муки
воспоминания... Разметнов решительно поднялся из-за стола, повернувшись к
матери спиной, надел ватник, скомкал в руках папаху.
- Спаси Христос, маманя, что-то мне зараз обедать не дюже охота.
- Щи не хочешь, так, может, каши с кислым молоком положить?
- Нет, не хочу, не надо.
- Аль горе у тебя какое? - осторожно спросила мать.
- Какое там горе, никакого горя нету. Было, да быльем поросло.
- С мальства ты какой-то скрытный, Андрюшка... Сроду матери ничего не
скажешь, сроду не пожалишься... Сердце-то, видать, у тебя с косточкой в
середке...
- Сама родила, маманя, и виноватить некого. Какого пустила на свет,
такой и есть, тут уж ничего не поделаешь...
- Ну и бог с тобой, - обиженно поджимая блеклые губы, сказала старуха.
Выйдя за калитку, Разметнов свернул не направо, по пути к сельсовету, а
налево, в степь. Размашистым, но неспешным шагом шел он напрямик,
бездорожьем, к другому Гремячему Логу, где исстари в мирной тесноте
поселились одни мертвые. Кладбище было разгорожено. В эти трудные годы не
в почете у живых были покойники... Старые, почерневшие от времени кресты
покосились, некоторые из них лежали на земле то ничком, то навзничь. Ни
одна могила не была убрана, и ветер с востока печально качал на глинистых
холмиках прошлогодний бурьян, бережно шевелил, будто тонкими женскими
пальцами перебирал, пряди пожухлой, бесцветной полыни. Смешанный запах
тлена, сопревшей травы, оттаявшего чернозема устойчиво держался над
могилами.
На любом кладбище в любое время года всегда грустно живому, но особая,
пронзительная и острая грусть безотлучно живет там только ранней весною и
поздней осенью.
По пробитой телятами тропинке Разметнов прошел на север за
кладбищенскую черту, где прежде хоронили самоубийц, остановился у
знакомой, с обвалившимися краями могилы, снял папаху с седой, низко
склоненной головы. Одни жаворонки нарушали задумчивую тишину над этим
забытым людьми клочком земли.
Зачем Андрей пришел сюда в этот вешний день, осиянный ярким солнцем, до
краев наполненный просыпающейся жизнью? Чтобы, сцепив куцые сильные пальцы
и стиснув зубы, смотреть прищуренными глазами за туманную кромку
горизонта, словно пытаясь в дымчатом мареве разглядеть свою незабытую
молодость, свое недолгое счастье? А быть может, и так. Ведь мертвое, но
дорогое сердцу прошлое всегда хорошо просматривается либо с кладбища, либо
из немых потемок бессонной ночи...
С того дня Разметнов взял поселившуюся у него пару голубей под свою
неусыпную опеку. Два раза в день он разбрасывал под окном по пригоршне
пшеницы и стоял на страже, отгоняя нахальных кур, до тех пор, пока голуби
не насыщались. Утрами, спозаранку он подолгу сидел на порожке амбара,
курил, молча наблюдал, как новые жильцы таскали за наличник окна солому,
тонкие ветки, с плетней хлопья линялой бычьей шерсти. Вскоре грубой
поделки гнездо было готово, и Разметнов вздохнул с облегчением:
"Прижились! Теперь уже не улетят".
Через две недели голубка не слетела к корму. "Выводить села. Пошло дело
на прибыль в хозяйстве", - улыбнулся Разметнов.
С появлением голубей у него заметно прибавилось забот: надо было
вовремя сыпать им корм, менять в миске воду, так как лужа возле порога
вскоре пересохла, а помимо этого, крайняя необходимость заставляла нести
караульную службу по охране жалких в своей беззащитности голубей.
Однажды, возвращаясь с поля, уже на подходе к дому Разметнов увидел,
как старая кошка - любимица его матери, - всем телом припадая к соломе,
ползла по крыше хаты, а затем легко соскочила на полуоткрытую ставню,
вертя хвостом, изготовилась к прыжку. Голубка сидела на гнезде неподвижно,
спиною к кошке и, как видно, не чувствовала опасности. Всего каких-нибудь
сорок сантиметров отделяли ее от гибели.
Разметнов бежал на носках, рывком вытащил из кармана наган, сдерживая
дыхания и не сводя с кошки сузившихся глаз. И когда та чуть попятилась,
судорожно перебирая передними лапами, - резко щелкнул выстрел, слегка
качнулась ставня. Голубка взлетела, а кошка головою вниз мешковато
свалилась на завалинку, наискось прошитая пулей.
На выстрел выбежала из хаты Андреева мать.
- Где у нас железная лопата, маманя? - как ни в чем не бывало, деловито
осведомился Разметнов.
Он держал убитую кошку за хвост и брезгливо морщился.
Старуха всплеснула руками, запричитала, заголосила, выкрикивая:
- Душегуб проклятый! Ничего-то живого тебе не жалко! Вам с Макаркой что
человека убить, что кошку - все едино! Наломали руки, проклятые вояки, без
убивства вам, как без табаку, и жизня тошная!
- Но-но, без паники! - сурово прервал ее сын. - С кошками теперича
прощайся на веки вечные! А нас с Макаром не трогай. Мы с ним становимся
очень даже щекотливые, когда нас по-разному обзывают. Мы вот именно из
жалости без промаху бьем разную пакость - хоть об двух, хоть об четырех
ногах, - какая другим жизни не дает. Понятно вам, маманя? Ну и ступайте в
хату. Волнуйтесь в помещении, а на базу волноваться и обругивать меня я -
как председатель сельсовета - вам категорически воспрещаю.
Неделю мать не разговаривала с сыном, а тому молчание матери было
только на руку: за неделю он перестрелял всех соседских котов и кошек и
надолго обезопасил своих голубей. Как-то, зайдя в сельсовет, Давыдов
спросил:
- Что у тебя за стрельба в окрестностях? Что ни день, то слышу выстрелы
из нагана. Спрашивается: зачем ты народ смущаешь? Надо пристрелять оружие
- иди в степь, там и бухай, а так неудобно, Андрей, факт!
- Кошек потихоньку извожу, - мрачно ответил Разметнов. - Понимаешь,
житья от них, проклятых, нету!
Давыдов изумленно поднял выгоревшие на солнце брови:
- Каких кошек?
- Всяких. И рябых, и черных, и полосатых. Какая на глаза попадется,
такая и моя.
У Давыдова задрожала верхняя губа - первый признак того, что он изо
всех сил борется с подступающим взрывом неудержимого хохота. Зная это,
Разметнов нахмурился, предупреждающе и испуганно вытянул руку.
- Ты погоди смеяться, матросик! Ты сначала разузнай, в чем дело.
- А в чем? - страдальчески морщась и чуть не плача от смеха, спросил
Давыдов. - Наверное, недовыполнение плана по линии Заготживсырья? Медленно
идет сдача шкурок пушного зверя, и ты... и ты включился? Ох, Андрей! Ой,
не могу... признавайся же скорей, не то я умру тут же, за столом у тебя...
Давыдов уронил голову на руки, на спине его ходуном заходили широкие
лопатки. И тут Разметнов вскочил, будто осою ужаленный, выкрикнул:
- Дура! Дура городская! Голуби у меня выводят, скоро голубятки
проклюнутся, а ты - "Заготживсырье, в пушной план включился"... Да на
черта мне вся эта лавочка - шерсть, копыта - нужна? Голуби у меня
поселились на жительство, вот я их и оберегаю, как надо. Вот теперича ты и
смеись, сколько твоей душеньке влезет.
Готовый к новым насмешкам, Разметнов не ожидал того впечатления, какое
произвели на Давыдова его слова, а тот наспех вытер мокрые от слез глаза,
с живостью спросил:
- Какие голуби? Откуда они у тебя?
- Какие голуби, какие кошки, откуда они... Чума тебя знает, Сема, к
чему ты нынче разные дурацкие вопросы задаешь мне? - возмутился Разметнов.
- Ну, обыкновенные голуби, об двух ногах, об двух крылах и каждый - при
одной голове, а с другого конца у каждого по хвосту, у обоих одежда из
пера, а обувки никакой не имеют, по бедности и зимой ходят босые. Хватит с
тебя?
- Я не про то, а спрашиваю, породистые они или нет. В детстве я сам
водил голубей, факт. Потому-то мне и интересно знать, какой породы голуби:
вертуны или дутыши, а может быть, монахи или чайки. А где ты их достал?
Теперь уже улыбался Разметнов, разглаживая усы:
- С чужого гумна прилетели, стало быть, порода их называется гуменники,
а ввиду того, что явились без приглашениев, могут прозываться и так -
скажем, "приблудыши" или "чужбинники", потому что на моих кормах живут, а
сами себе на пропитание ничего не добывают... Одним словом, можно
приписать их к любой породе, какая тебе больше по душе.
- Какой они окраски? - уже серьезно допытывался Давыдов.
- Обыкновенной, голубиной.
- То есть?
- Как спелая слива, когда ее ишо не трогали руками, с подсинькой, с
дымком.
- А-а-а, сизари, - разочарованно протянул Давыдов. И тотчас же
оживленно потер руки. - Хотя и сизари бывают, братец ты мой, такие, что я
те дам! Надо посмотреть. Очень интересно, факт!
- Заходи, поглядишь, гостем будешь!
Через несколько дней после этого разговора Разметнова на улице
остановила гурьба ребятишек. Самый смелый из них, держась на почтительном
расстоянии, спросил писклявеньким голосишком:
- Дяденька Андрей, это вы заготовляете кошков?
- Что-о-о? - Разметнов угрожающе двинулся на ребят.
Те, словно воробьи, брызнули во все стороны, но через минуту снова
сбились в плотную кучку.
- Это кто вам говорил про кошек? - еле сдерживая негодование,
настойчиво вопрошал Разметнов.
Но ребята молчали, потупив головы и, как один, изредка переглядываясь,
чертили босыми ногами узоры на первой в этом году холодной дорожной пыли.
Наконец отважился тот же мальчишка, который первым задал вопрос.
Втягивая голову в щупленькие плечи, он пропищал:
- Маменька говорила, что вы кошков убиваете из оружия.
- Ну, убиваю, но не заготовляю же! Это, брат ты мой, разное дело.
- Она и сказала: "Бьет их наш председатель, как, скажи, на заготовку.
Пущай бы и нашего кота убил, а то он гулюшков разоряет".
- Это, сынок, вовсе другое дело! - воскликнул Разметнов, заметно
оживившись. - Так, значит, кот ваш разоряет голубей. Ты чей, парень? И как
тебя звать!
- Папенька мой Чебаков Ерофей Василич, а меня зовут Тимошка.
- Ну, веди меня, Тимофейчик, к себе домой. Зараз мы твоему коту наведем
решку, тем более что маманька твоя сама этого желает.
Благородное начинание, предпринятое во имя спасения чебаковских
голубей, не принесло Разметнову ни успеха, ни дополнительной славы. Скорее
даже наоборот... Сопровождаемый щебечущей на разные голоса стаей
ребятишек, Разметнов не спеша шел к двору Ерофея Чебакова, совсем не
предполагая того, что там ожидает его крупная неприятность. Едва он
показался из-за угла переулка, осторожно шаркая подошвами сапог и все
время опасаясь, как бы не наступить на чью-нибудь босую ножонку
вертевшихся вокруг него провожатых, как на крыльцо чебаковского дома вышла
старуха, мать Ерофея.
Рослая, дородная, величественная с виду старуха стояла на крыльце,
грозно хмурясь и прижимая к груди огромного, разъевшегося на вольных
харчах рыжего кота.
- Здорово, бабка! - из уважения к возрасту старой хозяйки любезно
приветствовал ее Разметнов и слегка коснулся пальцами серой папахи.
- Слава богу. Чего пожаловал, хуторской атаман? Хвались, - басом
отвечала ему старуха.
- Да вот насчет кота пришел. Ребята говорят, будто он голубей разоряет.
Давай-ка его сюда, я ему зараз же трибунал устрою. Так ему, злодею, и
запишем: "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
- Это по какому же такому праву? Закон такой вышел от Советской власти,
чтобы котов сничтожать?
Разметнов улыбнулся:
- А на шута тебе закон сдался? Раз кот разбойничает, раз он бандит и
разоритель разных пташек - к высшей мере его, вот и весь разговор! К
бандитам у нас один закон: "руководствуясь революционным правосознанием" -
и баста! Ну, тут нечего долго волынку тянуть, давай-ка, бабка, твоего
кота, я с ним коротенько потолкую...
- А мышей у нас в амбаре кто будет ловить? Может, ты наймешься к нам на
эту должность?
- У меня своя должность имеется, а вот ты и займись от безделья
мышками, заместо того чтобы без толку богу молиться да спину гнуть возле
икон.
- Молод ты мне указывать! - загремела старуха. - И как это наши казаки
могли такого паршивца в председатели выбрать! Да ты знаешь, что со мной в
старое время ни один хуторской атаман не мог сговорить и справиться?! А
тебя-то я со своего база выставлю так, что ты только на проулке
опомнишься!
На зычный голос старухи из-под амбара выскочил пегий щенок, залился
звонким, режущим уши лаем. Разметнов, стоя возле крыльца, спокойно
свертывал папиросу. Судя по размерам ее, он не собирался вскоре очистить
занятую им позицию. Длиною в добрую четверть и толщиною с указательный
палец папироса предназначалась для обстоятельного разговора. Но не так
сложилось дело...
Спокойно и рассудительно Разметнов заговорил:
- Правда твоя, бабка! С дурна ума выбрали меня казаки председателем.
Недаром же говорится, что "казак - у него ум назад". Да и я-то согласился
на этакую муку не от большого разума... Но ты не горюй: вскорости я
откажусь от председательской должности.
- Давно бы пора!
- Вот я и говорю, что пора, а пока, бабка, прощайся с своим котом и
передавай его в мои председательские руки.
- Ты и так всех кошек в хуторе перестрелял; скоро мышей столько
разведется в хуторе, что тебе же первому они ночью ногти обгрызут.
- Ни за что! - решительно возразил Разметнов. - У меня ногти такие
твердые, что даже твой кобелишка об них зубы поломает. А кота все-таки
давай, некогда мне с тобой торговаться. Перекрести его и давай мне
по-хорошему, из полы в полу.
Из узловатых, коричневых пальцев правой руки старуха сложила
внушительную дулю, а левой так самозабвенно прижала кота к груди, что тот
рявкнул дурным голосом и стал царапаться и бешено фыркать. Стеной стоявшие
позади Разметнова ребятишки злорадно захихикали. Симпатии их были явно на
стороне Разметнова. Но они сразу же, словно по команде, стихли, как только
старуха, успокоив разволновавшегося кота, закричала:
- Уходи отсюда зараз же, нечистый дух, басурманин проклятый! Уходи
добром, а то от меня заработаешь лиха!
Разметнов заклеивал папиросу, медленно и старательно водя кончиком
языка по краю шероховатой газетной бумаги, а сам исподлобья лукаво
посматривал на воинственную старуху, да к тому же еще и развязно улыбался.
Нечего греха таить, почему-то большое удовольствие, даже наслаждение
доставляли ему словесные стычки со всеми хуторскими старухами, за
исключением матери. Несмотря на возраст, еще бродило в нем молодое казачье
озорство, диковинно сохранившаяся грубоватая веселинка. И на этот раз он
остался верен недоброй своей привычке - закурив и затянувшись два раза
подряд, приветливо, даже как бы обрадованно сказал:
- До чего ж голосок у тебя хорош, бабка Игнатьевна! Век бы слушал и не
наслушался! Не ел, не пил бы, а только заставлял бы тебя с утра до вечера
покрикивать... Ничего не скажешь, голос хоть куда! Басовитый, раскатистый,
ну прямо как у старого станичного дьякона или как у нашего колхозного
жеребца по кличке Цветок... С нынешнего дня я тебя так и буду прозывать:
уже не "бабка Игнатьевна", а "бабка Цветок". Давай с тобой договоримся
так: понадобится народ скликать на собрание, и ты рявкнешь на плацу во всю
глотку, а мы тебе от колхоза за это по два трудодня...
Разметнов не успел закончить фразу: освирепевшая старуха, схватив кота
за загривок, по-мужски размахнулась. Разметнов испуганно шарахнулся в
сторону, а кот, широко распластав все четыре лапы, вращая зелеными глазами
и утробно мяукая, пролетел мимо него, пружинисто приземлился и, распушив
по-лисьи огромный хвост, со всех ног бросился к огороду. За ним с
истерическим визгом, болтая ушами, устремился щенок, а за щенком, издавая
дикие вопли, кинулись ребята... Кота через плетень будто ветром перенесло,
щенок, будучи не в состоянии преодолеть столь чудовищное препятствие, на
всех махах пошел в обход, к издавна знакомому перелазу; зато ребята,
дружно вскочив на ветхий плетень, сразу же с хряпом обрушили его.
Кот мелькал по огуречным грядкам, по гнездам с помидорами и капустой
рыжей молнией, а Разметнов, преисполненный восторга, приседал, хлопал
ладонями по коленям, орал:
- Держи его! Уйдет! Лови, я его знаю!..
Каково же было удивление Разметнова, когда, взглянув случайно на
крыльцо, он увидел, что бабка Игнатьевна, придерживая руками бурно
колышущуюся тяжелую грудь, неудержимо смеется. Она долго терла кончиками
головного платка глаза и, все еще не отсмеявшись, глуховато сказала:
- Андрюшка Разметнов! За потраву хоть ты, хоть твой сельсовет - мне все
одно заплатите! Вот к вечеру подсчитаю, что повытоптали твои бандиты,
каких ты с собой привел, а потом раскошеливайся!
Андрей подошел к крыльцу, глянул снизу вверх на старуху просящими
глазами:
- Бабушка, хоть из своего председательского жалованья, хоть осенью с
нашего огорода - расплата будет произведена полностью! А за это дай мне
голубятков, каких твой кот разорил. У меня скоро своих пара выведется, да
пара, каких ты мне пожалуешь, вот я и при хозяйстве буду.
- Да забери ты их, ради Христа, хоть всех. Доходу-то от них, только кур
моих голодят и объедают.
Повернувшись к огороду, Разметнов крикнул:
- Ребята, отбой!
А десять минут спустя он уже шел домой, но не переулками, а низом,
возле речки, чтобы не привлекать к себе внимания досужих гремяченских
женщин... С севера дул свежий, прямо-таки холодный ветер. Разметнов
посадил в папаху пару теплых, с тяжелыми зобами голубят, папаху прикрыл
полою ватника, а сам воровски поглядывал по сторонам, смущенно улыбался, и
ветер, холодный ветер с севера, шевелил его поседевший чуб.
***
22
За два дня до собрания гремяченской партячейки к Нагульнову на квартиру
пришли шесть колхозниц. Было раннее утро, и женщины постеснялись толпой
идти в хату. Они чинно расселись на ступеньках крыльца, на завалинке, и
тогда жена Кондрата Майданникова, поправив на голове чистый, густо
подсиненный платок, спросила:
- Мне, что ль, идти к нему, бабоньки?
- Иди ты, коль сама назвалась, - за всех ответила сидевшая на нижней
ступеньке жена Агафона Дубцова.
Макар брился в своей комнатке, изогнувшись дугой, неловко сидя перед
крохотным осколком зеркала, кое-как прилаженным к цветочному горшку.
Старая, тупая бритва с треском, похожим на электрические разряды, счищала
со смуглых щек Макара черную жесткую щетину, а сам он страдальчески
морщился, кряхтел, иногда глухо рычал, изредка вытирая рукавом исподней
рубахи выступившие на глазах слезы. Он умудрился несколько раз порезаться,
и жидкая мыльная пена на его щеках и шее была уже не белой, а неровно
розовой. Отраженное в тусклом зеркальце лицо Макара выражало попеременно
разные чувства: то тупую покорность судьбе, то сдержанную муку, то
свирепое ожесточение; иногда отчаянной решимостью оно напоминало лицо
самоубийцы, надумавшего во что бы то ни стало покончить жизнь при помощи
бритвы.
Жена Майданникова, войдя в горницу, тихо поздоровалась. Макар живо
повернул к ней нахмуренное, перекосившееся от боли и окровавленное лицо, и
бедная женщина испуганно охнула, попятилась к порогу:
- Ой, родимец тебя забери! Да что уж ты это так окровенился? Ты бы хоть
пошел умылся, а то льет из тебя, как из резаного кабана!
- Не пужайся, чертова дура, садись, - ласково улыбаясь, приветствовал
ее Макар. - Бритва тупая, потому и порезался. Давно бы выкинуть ее надо,
да жалко, привык мучиться с проклятой. Она со мной две войны прошла,
пятнадцать лет красоту мне наводила. Как же я могу с ней расстаться? Да ты
садись, я зараз управлюсь.
- Тупая, говоришь, бритва? - не зная, что сказать, переспросила
Майданникова, несмело садясь на лавку и стараясь не смотреть на Макара.
- До ужасти! Хоть конец... - Макар поперхнулся словом, два раза
кашлянул, скороговоркой закончил: - Хоть глаза завязывай и скоблись
наизусть! Да ты, собственно, чего явилась ни свет ни заря? Что у тебя там
стряслось? Уж не паралик ли Кондрата разбил?
- Нет, он здоровый. Да я не одна пришла, нас шестеро баб к твоей
милости.
- С какой нуждой?
- Послезавтра ты будешь наших мужей в свою партию принимать, так вот мы
хотели к этому дню школу в порядок произвесть.
- Сами додумались или мужья подсказали?
- Да у нас, что же, своего ума нехватка? Мелко ты нас крошишь, товарищ
Нагульнов!
- Ну что ж, ежли сами догадались - доброе дело!
- Помазать и побелить снутри и снаружи хотим.
- Вовсе хорошее дело! Одобряю целиком и полностью, только поимейте в
виду, что трудодни за эту работу начислять не будем. Это - дело
общественное.
- Какие же трудодни, ежели мы своей охотой беремся? Только ты скажи
бригадиру, чтобы он нас на другую работу не выгонял. Нас шестеро душ,
запиши нас на бумажку.
- Бригадиру скажу, а писать тут нечего, и без вас бюрократизму и разной
писанины хватает.
Майданникова встала, помолчав немного, взглянула сбоку на Макара, тихо
улыбнулась:
- А мой-то не хуже тебя чудак, ажник почуднее будет... Люди говорят,
что он на полях зараз каждый божий день броется, а домой придет - рубахи
примеряет... У него их всего на счет три штуки, и вот он мудрует, то одну
наденет, то другую, не знает, в какой ему в воскресенье в партию вступать
лучше. Я уж смешком говорю ему: "Ты - как девка перед свадьбой". А он
злится, страшно! Злится, а виду не подает, только иной раз, когда я над
ним зачну подсмеиваться, он сразу глаза сделает узкими, и я уже знаю, что
зараз он ругнется черными словами, и я скоренько ухожу, не хочу его вовсе
расстраивать...
Макар усмехнулся, подобрел глазами.
- Твоему мужу, милушка, это дело важнее, чем девке замуж выйти. Свадьба
- плевое дело! Перевенчали и домой помчали, как говорится, и дело с
концом, а партия - это, девка, такая музыка... одним словом, такая
музыка... Хотя ты ни черта ничего не поймешь! Ты в партейных рассуждениях
и понятиях будешь плавать, как таракан во щах, чего же я с тобой буду без
толку гутарить, воду в ступе толочь? Одним словом, партия - это великое
дело, и это мое последнее слово. Ясно тебе?
- Ясно, Макарушка, только ты скажи, чтобы нам глины привезли возов
десять.
- Скажу.
- И мелу на побелку стен.
- Скажу.
- И пару лошаденок с ребятишками, глину месить.
- Может, тебе ишо десяток штукатуров из Ростова представить? - с
ехидцей вопросил Макар, далеко отводя бритву, поворачиваясь к
Майданниковой, как волк, всем корпусом.
- Штукатурить сами будем, а лошадей дашь, иначе не управимся к
воскресенью.
Макар вздохнул:
- Умеете вы, бабы, на шею добрым людям верхи садиться... Ну, да ладно,
дадим и лошадей, все представим в ваше распоряжение, только уходи ты, ради
бога! Я через тебя дополнительно два раза порезался! Мне с тобой ишо две
минуты поговорить, и на мне живого места не останется. Ясно?
В мужественном голосе Макара было столько жалобной просительности, что
Майданникова быстро повернулась, сказала: "Ну, прощай!" - и вышла. А через
секунду снова приоткрылась дверь.
- Ты извини меня, Макар...
- Чего ишо надо? - В голосе Макара звучала уже неприкрытая досада.
- Забыла сказать тебе спасибочко.
Дверь звучно захлопнулась. Макар вздрогнул и еще раз глубоко запустил
бритву под кожу.
- Тебе, то есть вам, спасибо, чертова дуреха, а мне не за что! -
крикнул он вдогонку и долго беззвучно смеялся.
И вот тот пустяк так развеселил всегда сурового Макара, что он до
вечера улыбался про себя, как только вспоминал о визите Кондратовой жены,
о ее не вовремя сказанном "спасибочко". Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
