Давыдов нетерпеливо отставил кружку с недопитым молоком.
- Не пойму. Говори яснее.
- Тут и понимать нечего, парень. Ишо при единоличной жизни, года два
назад, на провесне заходит ко мне в кузню Яков Лукич, просит ошиновать ему
колеса на бричку. "Вези, говорю пока работы у меня мало". Привез он,
посидел у меня в кузне с полчаса, покалякали о том, о сем. Поднялся он
уходить, стоит возле горна, железным хламом интересуется, ковыряет его, а
у меня там всякая рухлядь валяется, старье всякое. Нашел он две старые
подковки с английских ботинков, во весь каблук - ишо с гражданской войны
они завалялись - и говорит: "Сидорович, я у тебя эти подковки возьму,
врежу их на сапоги, а то, видно, старый становлюсь, на пятку больше
надавливаю, не успеваю каблуки на сапогах и на чириках подбивать". Говорю
ему: "Бери, для доброго человека дерьма не жалко, Лукич. Они стальные, до
смерти не износишь, ежели не потеряешь". Сунул он их в карман и пошел. Он
про это дело, конечно, забыл, а мне - в памяти. Вот этую самую подковку на
следу и приметил я... Как-то мне подозрительно это стало. Зачем, думаю,
этот след тут оказался?
- Ну, а дальше? - поторопил Давыдов медлительного рассказчика.
- Дальше думаю: "Дай-ка я повидаюсь с Лукичом, погляжу как он следит
своими обутками". Нарочно разыскал его, вроде по делу - про железо на
лемехи спросить, глянул на ноги, а он в валенках! Морозцы тогда стояли.
Будто между прочим, спросил у него: "Видал, Лукич, убиенных?" - "Нет,
говорит, терпеть не могу мертвых глядеть, а особливо убиенных. У меня,
говорит, на это сердце слабое. Но все-таки придется зараз сходить туда". И
опять я спрашиваю промеж прочего разговора: "Давно ли, мол, видался с
покойником?" - "Да давненько, говорит, ишо на той неделе. Вот, говорит,
какие злодеи промеж нас живут! Решили жизни какого богатыря, а за что -
неизвестно. Смирный он человек был, никого сроду не обидел. Чтоб у них
руки, у проклятых, отсохли!"
Так меня и обожгло всего! Он эти июдины слова говорит, а у меня аж
колени трясутся, думаю про себя: "Ты сам, собака, был там ночью, и ежели
не ты сам рубил Хопрова, то привел с собою кого-нибудь легкого на руку".
Но никакого виду я ему не подал, и с тем мы разошлись. Но мысля проверить
его следы застряла у меня в голове, как ухналь в подкове. Потерял он с
сапог мой подарок или нет? Недели две я ждал, когда он из валенок вылезет
и в сапоги обуется. Как-то оттеплело, снежок притаял, и я бросил работу в
кузне, нарочно пошел в правление. Лукич - там, и в сапогах! Спустя время
вышел он во двор. Я - за ним. Он свернул со стежки, пошел к амбару. Глянул
я на его следы - печатаются мои подковки, не оторвались за два года!
- Что же ты, проклятый старик, тогда ничего не сказал? Почему не заявил
куда надо? - У Давыдова вся кровь бросилась в лицо. От досады и злости он
стукнул по столу кулаком.
Но Шалый смерил его не очень-то ласковым взглядом, спросил:
- Ты что, парень, дурее себя ищешь? Я об этом вперед тебя подумал...
Ну, заявил бы я следователю через три недели после убийства, а где тот
след на крыльце? И я в дураках оказался бы.
- Ты в этот же день должен был сказать! Трус ты паршивый, ты попросту
побоялся Островнова, факт!
- Был и такой грех, - охотно согласился Шалый. - С Островновым
охлаждаться, парень, опасное дело... Лет десять назад, когда он был
помоложе, не заладили они на покосе с Антипом Грачом, подрались, и Антип
ему здорово навтыкал тогда. А через месяц у Антипа ночью летняя стряпка
загорелась. Стряпка была построена близко к дому, а ветер в ту ночь был
подходящий и дул как раз от стряпки прямо к дому, ну, занялся и дом.
Сгорело все подворье ясным огнем, и сараи не удержались. Был у Антипа
раньше круглый курень, а нынче живет в саманной хатенке. Так-то с Лукичом
связываться. Он и давние обиды не прощает, не говоря уж про нынешние. Но
не в этом дело, парень. Сразу-то сказать милиционеру о своем подозрении я
не решился: тут-таки и оробел, а тут не был в окончательной надежде, что
один Яков Лукич такие подковки носит. Надо было проверить - ить в
гражданскую войну у нас полхутора английские ботинки носили. А через час
на крыльце у Хопровых, небось, так натоптали, что и верблюжьего следа от
конского нельзя было отличить. Вот она какая штука, парень, не дюже все
это просто, ежели обмозговать все как следует. А нынче я тебя призвал не
косилки глядеть, а поговорить по душам.
- Поздно ты надумал, тугодум... - с укором сказал Давыдов.
- Пока ишо не поздно, а ежели ты вскорости глаза свои не разуешь, то
будет и поздно, это я тебе окончательно говорю.
Давыдов помедлил, ответил, старательно подбирая слова:
- Насчет меня, Сидорович, насчет моей работы ты много правильного
сказал, и за это спасибо тебе. Работу свою мне надо перестроить, факт! Но
черт его в новинку все сразу узнает!
- Это верно, - согласился Шалый.
- Ну и насчет расценок по твоей работе все пересмотрим и дело поправим. Около Островнова теперь придется походить, раз не взяли его с поличным
сразу. Тут нужно время. Но только о нашем разговоре ты никому ни слова.
Слышишь?
- Могила! - заверил Шалый.
- Может, что-нибудь еще скажешь? А то я сейчас пойду в школу, дело там
есть к заведующему.
- Скажу. Бросай ты Лукерью окончательно! Она тебя, парень, подведет под
монастырь...
- О, черт тебя возьми! - с досадой воскликнул Давыдов. - Поговорили о
ней, и хватит. Я думал, ты что-нибудь дельное скажешь на прощанье, а ты
опять за старое...
- А ты не горячись, ты слушай старого человека пристально. Я тебе мимо
не скажу, и ты знай, что она последнее время не с одним тобой узлы
вяжет... И ежели ты не хочешь пулю в лоб получить, бросай ее, суку,
окончательно!
- От кого же это я могу пулю получить?
Твердые губы Давыдова лишь слегка тронула недоверчивая улыбка, но Шалый
приметил ее и рассвирепел:
- Ты чего оскаляешься? Ты благодари бога, что пока ишо живой ходишь,
слепой ты человек! Ума не приложу: почему он стрелял в Макара, а не в
тебя?
- Кто это "он"?
- Тимошка Рваный, вот кто! На черта ему Макар сдался - не пойму. Я тебя
для этого и позвал, чтобы упредить, а ты оскаляешься не хуже моего
Ванятки.
Давыдов непроизвольным движением положил руку в карман, навалился
грудью на стол.
- Тимошка? Откуда он?
- Из бегов. Окромя откуда же?
- Ты его видел? - тихо, почти шепотом спросил Давыдов.
- Нынче у нас среда?
- Среда.
- Ну, так в субботу ночью видал я его вместе с твоей "Пушкой. Корова у
нас в этот вечер не пришла из табуна, ходил ее, холеру искать. Возле
полночи уже гоню ее, проклятую, домой и набрел на них возле хутора.
- А ты не обознался?
- Думаешь, Тимошку с тобой попутал? - насмешливо усмехнулся Шалый. -
Нет, парень, у меня глаза вострые, даром что старик. Они, должно быть,
подумали, что скотиняка одна шатается в потемках, а я следом шел, ну, они
меня не сразу и приметили. Лушка говорит: "Тю, проклятая, это корова,
Тимоша, а я подумала - человек". И вот я тут. Она первая вскочила, и сразу
же встал Тимошка, Слышу - затвором клацнул, а сам молчит. Ну, я так
спокойночко говорю им: "Сидите, сидите, добрые люди! Я вам не помеха,
корову вон гоню, отбилась от табуна коровка..."
- Ну, теперь все понятно, - скорее самому себе, чем Шалому, сказал
Давыдов и тяжело поднялся со скамьи.
Левой рукой он обнял кузнеца, а правой крепко сжал его локоть.
- Спасибо тебе за все, дорогой Ипполит Сидорович!
Вечером он сообщил Нагульнову и Разметнову о своем разговоре с Шалым,
предложил немедленно сообщить в районный отдел ГПУ о появлении в хуторе
Тимофея Рваного. Но Нагульнов, воспринявший эту новость с великолепнейшим
спокойствием, возразил:
- Никуда сообщать не надо. Они только все дело нам испортят. Тимошка не
дурак, и в хуторе он жить не будет, а как только появится хоть один из
этих районных гепеушников, он сразу узнает и смоется отсюда.
- Как же он может узнать, ежели из ГПУ прибудут тайно, ночью? - спросил
Разметнов.
Нагульнов с добродушной насмешливостью взглянул на него:
- Дитячий разум у тебя, Андрей. Волк всегда первым увидит охотника, а
потом уже охотник - его.
- А что ты предлагаешь? - задал вопрос Давыдов.
- Дайте мне пять-шесть дней сроку, а я вам Тимошку представлю живого
или мертвого. По ночам вы с Андреем все-таки остерегайтесь: поздно из
квартир не выходите и огня не зажигайте, вот и все, что от вас требуется.
А там - дело мое.
Подробно рассказать о своих планах Нагульнов категорически отказался.
- Ну что ж, действуй, - согласился Давыдов. - Только смотри - упустишь
Тимофея, а тогда он утянет так, что мы его и вовек не сыщем.
- Будь спокоен, не уйдет, - тихо улыбаясь, заверил Нагульнов и опустил
темные веки, притушил блеснувшие на мгновение в глазах огоньки.
11
Лушка по-прежнему жила у тетки. Крытая чаканом хатка - с желтыми
кособокими ставнями и вросшими в землю, покосившимися от старости стенами
- лепилась на самом краю обрыва у речки. Небольшой двор зарос травой и
бурьяном. У Алексеевны, Лушкиной тетки, кроме коровы и маленького
огородишка, ничего в хозяйстве не было. В невысоком плетне, огораживавшем
двор со стороны речки, был сделан перелаз. Пожилая хозяйка, пользуясь им,
ходила на речку за водой, поливала на огороде капусту, огурцы и помидоры.
Возле перелаза горделиво высились пунцовые и фиолетовые шапки
татарника, густо росла дикая конопля; по плетню, между кольев, извивались
плети тыкв, узоря его колокольчиками желтых цветов; по утрам плетень
сверкал синими брызгами распускающихся вьюнков и издали походили на
причудливо сотканный ковер. Место было глухое. Его-то и облюбовал
Нагульнов, на другой день рано утром проходя мимо двора Алексеевны по
берегу речки.
Два дня он бездействовал, ожидая, когда кончится насморк, а на третий,
как только стемнело, надел ватную стеганку, крадучись вышел на улицу,
спустился к речке. Всю ночь - черную, безлунную - пролежал он в конопле
под плетнем, но никто не появился у перелаза. На рассвете Макар ушел
домой, поспал несколько часов, днем уехал в первую бригаду, начавшую покос
травы, а с приходом темноты он уже снова лежал у перелаза.
В полночь тихонько скрипнула дверь хаты. Сквозь плетень Макару было
видно, как на крыльце показалась темная женская фигура, закутанная в
темный платок. Макар узнал Лушку.
Она медленно сошла с крылечка, постояла немного, потом вышла на улицу,
свернула в переулок. Макар, неслышно ступая, шел за ней в десяти шагах
сзади. Ничего не подозревая, не оглядываясь, Лушка направилась к выгону.
Они уже вышли за хутор, но тут проклятый насморк подвел Макара: он громко
чихнул - и тотчас ничком упал не землю. Лушка стремительно повернулась. С
минуту она стояла неподвижно, как вкопанная, прижимая к груди руки,
прерывисто и часто дыша. Лифчик вдруг стал ей тесен, и кровь гулко
застучала в висках. Преодолев растерянность, Лушка опасливо, мелкими
шажками двинулась к Макару. Он лежал, упираясь локтями в землю, исподлобья
наблюдая за ней. Не доходя шагов трех, Лушка остановилась, придушенно
спросила:
- Ктой-то?
Макар уже стоя на четвереньках, молча натягивал на голову полу
стеганки. Он вовсе не хотел, чтобы Лушка его узнала.
- Ой, господи! - испуганным шепотом проронила она и побежала к хутору.
...Перед рассветом Макар разбудил Разметнова, угрюмо сказал, садясь на
лавку:
- Один раз чихнул, а все дело сорвал к чертовой матери!.. Помогай,
Андрей, иначе упустим Тимошку!
Через полчаса они вдвоем подъехали ко двору Алексеевны на пароконной
подводе. Разметнов привязал к плетню лошадей, первым поднялся на крыльцо,
постучал в кособокую дверь.
- Кто? - спросила хозяйка сонным голосом. - Кого надо?
- Вставай, Алексеевна, а то корову проспишь, - бодро заговорил
Разметнов.
- Кто такой?
- Это я, председатель Совета, Разметнов.
- Чего тебя нелегкая ни свет ни заря носит? - недовольно отозвалась
женщина.
- Дельце есть, открывай!
Щелкнула дверная задвижка, и Разметнов с Нагульновым вошли в кухню.
Хозяйка наскоро оделась, молча зажгла лампу.
- Квартирантка твоя дома? - Разметнов указал глазами на дверь горницы.
- Дома. А на что она тебе спозаранок понадобилась?
Разметнов, не отвечая, постучал в дверь, громко сказал:
- Эй, Лукерья! Вставай, одевайся. Пять минут тебе на сборы,
по-военному!
Лушка вышла босая, в накинутом на голые плечи платке. Матово-смуглые
икры ее оттеняли непорочную белизну кружев на нижней юбке.
- Одевайся, - приказал Разметнов. И укоризненно покачал головой. - Хоть
бы верхнюю юбчонку накинула... Эка бесстыжая ты бабенка!
Лушка внимательно и вопрошающе оглядела вошедших, ослепительно
улыбнулась:
- Так тут же свои люди, кого же мне стесняться?
Даже спросонья она была по-девичьи свежа и хороша, эта проклятая Лушка!
Разметнов, улыбаясь и не скрывая своего восхищения, молча любовался ею.
Макар смотрел на прислонившуюся к печке хозяйку тяжелым, немигающим
взглядом.
- Зачем пожаловали, дорогие гости? - Кокетливым движением плеча Лушка
поправила сползающий платок. - Вы не Давыдова, случаем, ищете?
Она улыбнулась уже торжествующе и нагло, победно щурила лихие лучистые
глаза, ожидая встретиться взглядом со своим бывшим мужем. Но Макар,
повернувшись к ней лицом, посмотрел на нее тяжело и спокойно и, так же
спокойно и тяжело роняя слова, ответил:
- Нет, мы не Давыдова у тебя ищем, а Тимофея Рваного.
- Его не тут надо искать, - развязно сказала Лушка, но как-то зябко
передернула плечами. - Его в холодных краях надо искать, там, куда вы его,
сокола моего, загнали...
- Брось притворяться, - все так же спокойно, не теряя самообладания,
сказал Макар.
Очевидно, его холодное спокойствие, столь неожиданное для Лушки, и
взбесило ее, и она перешла в наступление:
- Это не ты, муженек, нынешней ночью на пятки мне наступал, когда я
ходила за хутор?
- Угадала все-таки? - Губы Макара чуть тронула еле заметная усмешка.
- Нет, не угадала в потемках, и напужал ты меня, миленочек, до смерти!
Потом уже, когда в хутор прибегла, догадалась, что это ты.
- Чего же ты, такая храбрая стерва, испужалась? - грубо спросил
Разметнов, стараясь умышленной грубостью прогнать очарование, навеянное на
него вызывающей красотой Лушки.
Она подбоченилась, обожгла его неистовым взглядом:
- Ты меня не стерви! Ты пойди своей Маринке скажи этакое слово, может,
Демид Молчун морду тебе набьет как следует. А меня обидеть просто, у меня
заступников при мне нету...
- У тебя их больше чем надо, - усмехнулся Разметнов.
Но Лушка, уже не обращая на него ни малейшего внимания, спросила
Макара:
- А чего ты за мной шел? Чего тебе от меня надо? Я - вольная птица,
куда хочу, туда и лечу. А ежели бы со мной дружечка мой Давыдов шел, так
он не поблагодарил бы тебя за то, что ты наши следы топчешь!
У Макара заиграли под побледневшими скулами крутые желваки, но он
огромным усилием воли сдержался, промолчал. В кухне отчетливо послышалось,
как хрустнули его сжатые в кулаки пальцы. Разметнов поспешил прекратить
разговор, уже начавший принимать опасный оборот:
- Поговорили, и хватит! Собирайтесь, ты, Лукерья, и ты, Алексеевна. Вы
арестованы, и зараз повезем вас в район.
- За что это? - осведомилась Лушка.
- Там узнаешь.
- А ежели я не поеду?
- Свяжем, как овцу, и повезем. И побрыкаться не дадим. Ну, живо.
Несколько секунд Лушка стояла в нерешительности, а затем попятилась и
неуловимым движением ловко скользнула в дверь, захлопнула ее за собой,
попыталась изнутри накинуть крючок на дверной пробой. Но Макар вовремя и
без особого усилия рванул на себя дверь, вошел в горницу, предупредил,
повысив голос:
- С тобой не шутки шутят! Одевайся и не вздумай убегать. Я за тобой не
погонюсь, тебя дуру, пуля догонит. Ясно?
Тяжело дыша, Пушка села на смятую постель.
- Выйди, я одеваться буду.
- Одевайся. Совеститься нечего: я тебя всякую повидал.
- Ну и черт с тобой, - беззлобно и устало сказала Лушка.
Она сбросила с себя ночную рубашку и юбку, нагая и прекрасная
собранной, юной красотой, непринужденно прошла к сундуку, открыла его.
Макар не смотрел на нее: равнодушный и как бы застывший взгляд его был
устремлен в окно...
Через пять минут Лушка, одетая в скромное ситцевое платье, сказала:
- Я готова, Макарушка. - И подняла на Макара присмиревшие и чуточку
опечаленные глаза.
В кухне одетая Алексеевна спросила:
- Дом-то на кого оставлю? Корову кто будет доить? За огородом глядеть?
- Об этом уже мы побеспокоимся, тетушка, и к твоему возвращению все
будет в порядке, как и зараз, - успокоил ее Разметнов.
Они вышли во двор, уселись в бричку. Разметнов разобрал вожжи, свирепо
взмахнул кнутом и с места погнал лошадей крупной рысью. Возле сельсовета
он остановился, соскочил с брички.
- Ну, бабочки, слазьте! - Он первым вошел в сени, зажег спичку, открыл
дверь в темный чулан. - Проходите и устраивайтесь.
Лушка спросила:
- А когда же в район?
- Ободняет, и поедем.
- Зачем же тогда сюда везли на лошадях, а не привели пешком? - не
отставала Лушка.
- Для фасона, - улыбнулся в темноту Разметнов.
В самом деле, не мог же он объяснить этим любознательным женщинам:
привезли их потому, что не хотели, чтобы кто-либо видел их по пути в
сельсовет.
- Сюда-то можно было бы и пеши дойти, - сказала Алексеевна и,
перекрестившись, шагнула в чулан.
Подавленно вздохнув, Лушка молча последовала за нею. Разметнов замкнул
чулан, только тогда громко окликнул:
- Лукерья, слушай сюда: кормить и поить вас будем, в углу, слева от
двери, цебарка для всяких надобностев. Прошу сидеть смирно, не шуметь и не
стучать в дверь, а то, истинный бог, свяжем вас и рты позатыкаем. Тут дело
не шуточное. Ну, пока! Утром я к вам наведаюсь.
Второй замок он навесил на входную дверь сельсовета, сказал ожидавшему
у крыльца Нагульнову - и в голосе его прозвучала просительность:
- Трое суток я продержу их тут, а больше не могу, Макар. Как хочешь, но
ежели Давыдов узнает - будет нам с тобой лихо!
- Не узнает. Отводи лошадей, а потом временным арестанткам занеси
что-нибудь пожрать. Ну, спасибо, я пошел домой...
...Нет, не прежний - бравый и стройный - Макар Нагульнов шел в
предрассветной синеющей темноте по пустынным переулкам Гремячего Лога...
Он слегка горбился, брел, понуро опустив голову, изредка прижимая большую,
широкую ладонь к левой стороне груди...
Чтобы не попадаться Давыдову на глаза, Нагульнов дни проводил на покосе
и только к ночи возвращался в хутор. На вторые сутки вечером, перед тем
как идти в засаду, он пришел к Разметнову, спросил:
- Не искал меня Давыдов?
- Нет. Да я его и сам почти не видал. Два дня мост ладим через речку, а
у меня только и делов, что на мосту бываю да бегаю наших арестанток
проведываю.
- Как они?
- Вчера днем Лушка бесилась прямо страсть! Подойду к двери - так она не
знает, как меня и назвать. А ругается, проклятая баба, хуже пьяного
казака! И где она этой премудрости только и училась! Насилу угомонил ее.
Нынче притихла. Плачет.
- Пущай поплачет. Скоро ей по мертвому голосить придется.
- Не окажет себя Тимошка, - усомнился Разметнов.
- Придет! - Нагульнов стукнул кулаком по колену, опухшие от бессонных
ночей глаза его блеснули. - Куда ему от Лушки деваться? Придет!
...И Тимофей пришел. Позабыв про осторожность, на третьи сутки, около
двух часов ночи, он появился у перелаза. Ревность его погнала в хутор?
Голод ли? А может быть, и то и другое вместе, но он не выдержал и
пришел...
Бесшумно, как зверь, крался он по тропинке от речки. Макар не слышал ни
шороха глины под его ногами, ни хруста сухой ветки бурьяна, и когда в пяти
шагах внезапно возник силуэт слегка наклонившегося вперед человека, Макар
вздрогнул от неожиданности.
Держа в правой руке винтовку, не шевелясь, Тимофей стоял и чутко
прислушивался. Макар лежал в конопле затаив дыхание. На секунду сдвоило у
него сердце, а потом снова забилось ровно, но во рту стало горько и сухо.
У речки скрипуче закричал коростель. В дальнем краю хутора промычала
корова. Где-то в заречной луговине рассыпал гремучую дробь перепел.
Макару было ловко стрелять: Тимофей стоял, удобно подставив левый бок,
слегка повернувшись корпусом вправо, все еще настороженно к чему-то
прислушиваясь.
На согнутую в локте левую руку Макар тихонько положил ствол нагана.
Рукав стеганки был влажен от росы. Секунду Макар помедлил. Нет, он
Нагульнов, не какая-нибудь кулацкая сволочь, чтобы стрелять во врага
исподтишка! И Макар, не меняя положения, громко сказал:
- Повернись лицом к смерти, гад!
Будто подброшенный трамплином, Тимофей прыгнул вперед и в сторону,
вскинул винтовку, но Макар опередил его. Во влажной тишине выстрел из
нагана прозвучал приглушенно и не так-то уж громко.
Роняя винтовку, подгибая в коленях ноги, Тимофей медленно, как казалось
Макару, падал навзничь. Макар услышал, как он глухо и тяжело стукнулся
затылком о твердую, утоптанную землю тропинки.
Еще минут пятнадцать Макар лежал не шевелясь. "Гуртом к одной бабе не
ходят, а может, возле речки его друзья притаились, ждут?" - думал он, до
предела напрягая слух. Но кругом стояла немотная тишина. Умолкший после
выстрела коростель снова заскрипел, несмело и с перерывами. Стремительно
приближался рассвет. Росла, ширилась багряная полоска на восточной окраине
темно-синего неба. Уже приметно вырисовывались купы заречных верб. Макар
встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую руку.
Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко
раскрыты. Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном
изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените
опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным
небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана.
Макар носком сапога коснулся, убитого, тихо спросил:
- Ну что, отгулялся, вражина?
Он и мертвый был красив, этот бабий баловень и любимец. На нетронутый
загаром, чистый и белый лоб упала темная прядь волос, полное лицо еще не
успело утратить легкой розовинки, вздернутая верхняя губа, опушенная
мягкими черными усами, немного приподнялась, обнажив влажные зубы, и
легкая тень удивленной улыбки запряталась в цветущих губах, всего лишь
несколько дней назад так жадно целовавших Лушку. "Однако отъелся ты,
парень!" - подумал Макар.
Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости,
не испытывал теперь Макар, спокойно разглядывая убитого. Все, что
волновало его долгие дни и годы, все, что гнало когда-то к сердцу горячую
кровь и заставляло его сжиматься от обиды, ревности и боли, - все это со
смертью Тимофея ушло сейчас куда-то далеко и безвозвратно.
Он поднял с земли винтовку, брезгливо морщась, обыскал карманы. В левом
кармане пиджака нащупал рубчатое тельце гранаты-"лимонки", в правом, кроме
четырех обойм винтовочных патронов, ничего не было. Никаких документов у
Тимофея не оказалось.
Перед тем как уйти, Макар в последний раз взглянул на убитого и только
тут разглядел, что вышитая рубашка на нем была свежевыстирана, а защитные
штаны на коленях аккуратно - очевидно, женской рукой - заштопаны. "Видать,
кормила она и холила тебя неплохо", - с горечью подумал Макар, тяжело,
очень тяжело занося ногу на порожек перелаза.
Несмотря на раннюю пору, Разметнов встретил Макара возле калитки, взял
из рук его винтовку, патроны и гранату, удовлетворенно сказал:
- Значит, устукал? Отважный был парень, без опаски жил... Я слыхал твой
выстрел, встал и оделся. Хотел уже туда бежать, но вижу - ты идешь.
Отлегло от души.
- Дай мне сельсоветские ключи, - попросил Макар.
Разметнов, догадываясь, все же спросил:
- Хочешь Лушку выпустить?
- Да.
- Зря!
- Молчи! - глухо сказал Макар. - Я ее все-таки люблю, подлюку...
Он взял ключи и, молча повернувшись, шаркая подошвами сапог, пошел к
сельсовету.
В темных сенях Макар не сразу нашел ключом замочную скважину. Уже
распахнув дверь чулана, негромко позвал!
- Лукерья! Выйди на минутку.
В углу зашуршала солома. Не промолвив слова, Лушка стала на пороге,
вялым движением поправила на голове белый платок.
- Выйди на крыльцо. - Макар посторонился, пропуская ее вперед.
На крыльце Лушка заложила руки за спину, молча прислонилась к перилам.
Опоры искала, что ли? Молча ждала. Она, как и Андрей Разметнов, не спала
всю ночь и слышала на рассвете негромкий выстрел. Она, наверное, уже
догадывалась о том, что сообщит ей сейчас Макар. Лицо ее было бледно, а
сухие глаза в темных провалах таили новое, незнакомое Макару выражение.
- Я убил Тимофея, - сказал Макар, прямо глядя ей в черные, измученные
глаза, невольно переводя взгляд на страдальческие морщинки, успевшие
удивительно скоро, за двое суток, надежно поселиться в уголках капризного,
чувственного рта. - Зараз же иди домой, собери в узелок свои огарки и
ступай из хутора навсегда, иначе тебе плохо будет... Тебя будут судить.
Лушка стояла молча. Макар неловко засуетился, разыскивая что-то в
карманах. Потом протянул на ладони скомканный, давно не стиранный и серый
от грязи кружевной платочек.
- Это - твой. Остался, когда ты ушла от меня... Возьми, теперь он мне
не нужен...
Холодными пальцами Лушка сунула платочек в рукав измятого платья. Макар
перевел дыхание, сказал:
- Ежели хочешь проститься с ним - он лежит у вашего двора, за
перелазом.
Молча они расстались, чтобы никогда уже больше не встретиться. Макар,
сходя со ступенек крыльца, небрежно кивнул ей на прощанье, а Лушка,
провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в
поклоне свою гордую голову. Быть может, иным представился ей за эту
последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек?
Кто знает... Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
