К 15 мая по району сев колосовых в основном был закончен. В Гремячем
Логу колхоз имени Сталина к этому времени целиком выполнил посевной план.
Десятого в полдень третья бригада досеяла оставшиеся восемь гектаров
пропашных - кукурузы и подсолнуха, и Давыдов тотчас же снарядил в район
коннонарочного с рапортом в райком партии об окончании сева.
Ранняя пшеница радовала всходами, но на участке второй бригады было
около сотни гектаров кубанки, высеянной в первых числах мая. Давыдов
опасался, что посеянная с опозданием кубанка плохо взойдет; опасения его
разделял и Любишкин, а Яков Лукич, так тот даже с прямой уверенностью
заявлял:
- Не взойдет! Ни за что не взойдет! Вы хотите круглую лету сеять, да
чтобы всходило? В книжках прописано, будто бы в Египте, два раза в год
сеют и урожай снимают, а Гремячий Лог вам, товарищ Давыдов, не Египта, тут
надо дюже строго сроки сева выдерживать!
- Ну, что ты оппортунизм разводишь? - сердился Давыдов. - У нас должна
взойти! И если нам потребуется, два раза будем сымать урожай. Наша земля,
нам принадлежащая: что захочем, то из нее и выжмем, факт!
- Ребячьи речи гутарите.
- А вот посмотрим. Ты, гражданин Островнов, в своих речах правый уклон
проявляешь, а это для партии нежелательный и вредный уклон... Он, этот
уклон, достаточно заклейменный, - ты об этом не забывай.
- Я не про уклон, а про землю гутарю. В уклонах ваших я несмысленный.
Но Давыдов, надеясь на всхожесть кубанки, все же не мог разогнать
сомнений и каждый день седлал правленческого жеребца, ехал смотреть
обуглившиеся под солнцем, разделанные, но пугающие мертвой чернотой пашни.
Земля быстро высыхала. Нарастившееся зерно, скудно питаясь, не в силах
было выбросить росток наружу. Острое жальце ростка, нежное и слабое, вяло
лежало под рыхлыми комьями теплой, пахнущей солнцем земли, стремилось к
свету и не могло пронзить лишенный влаги, зачерствевший земляной покров.
Давыдов спешивался на пашне - стоя на коленях, разрывал рукою землю и,
рассматривая на ладони зернышко пшеницы с выметавшимся тоненьким ростком,
испытывал горькое чувство жалости к миллионам похороненных в земле зерен,
так мучительно тянувшихся к солнцу и почти обреченных на смерть. Его
бесило сознание своей беспомощности. Нужен был дождь, и тогда кубанка
зеленым плющом застелила бы пашню. Но дождя не было, и пашни густо
зарастали сильными, живучими и неприхотливыми сорняками.
Вечером как-то к Давыдову на квартиру пришла делегация от стариков.
- Мы к вам с покорнейшей просьбицей, - сказал дед Аким Курощуп,
здороваясь и тщетно разыскивая глазами образ, глядя на который можно было
бы перекреститься.
- С какой просьбой?.. Иконы нету, дедушка, не ищи.
- Нету? Ну, обойдуся... ничего... А просьба к вам будет от стариков
такая...
- Какая?
- Пашеничка-то во второй бригаде, как видно, не взойдет?
- Еще ничего не видно, дед.
- Не видно, а запохожилось на это.
- Ну?
- Дожжа надо.
- Надо.
- Дозвольте попа покликать, помолебствовать?
- Это для чего же? - Давыдов порозовел.
- Известно для чего, чтобы господь дожжичка дал.
- Ну, уж это дед... Ступай, дед, и больше об этом не говори.
- Как же так - не говори? Пашеничка-то наша?
- Колхозная.
- Ну, а мы-то кто? Мы - колхозники.
- А я - председатель колхоза.
- Мы это понимаем, товарищ. Вы бога не признаете, вас мы и не просим с
хоругвой идтить, а нам дозвольте: мы - верующие.
- Не позволю. Вас колхозное собрание послало?
- Нет. Сказать, мы сами, старики, решили.
- Ну, вот, видите: вас немного, а собрание все равно не возводило бы.
Надо, дедушка, с наукой хозяйство вести, а не с попами.
Давыдов говорил долго и осторожно, стараясь не обидеть религиозных
чувств стариков. Деды молчали. Под конец явился Макар Нагульнов. Он
услышал, что старики - делегация верующих - отправилась просить у Давыдова
разрешения молебствовать, поспешил прийти.
- Значит, нельзя? - вздохнул, поднимаясь, дед Аким Курощуп.
- Нельзя и незачем. И без этого дождь будет.
Старики вышли, следом за ними шагнул в сенцы и Нагульнов. Он плотно
притворил дверь в комнату Давыдова, шепотом сказал:
- Вы, ветхие люди! Я про вас знаю: вы все норовите по-своему жить, вы
напряженные черти. Вам бы все престольные праздники устраивать да с
иконами по степе таскаться, хлеба вытаптывать... Ежели самовольно
привезете попа и тронетесь в поле, я следом за вами выеду с пожарной
командой и до тех пор буду вас из насосов полоскать, пока вы мокрее воды
сделаетесь. Понятно? А поп пущай лучше и не является. Я его, волосатого
жеребца, при народе овечьими ножницами остригу. Остригу на страм и пущу.
Понятно вам? - А потом вернулся к Давыдову, хмурый и недовольный сел на
сундук?
- Ты о чем со стариками шептался? - подозрительно спросил Давыдов.
- Про погоду гутарили, - глазом не моргнув, отвечал Макар.
- Ну?
- Ну, и решили они твердо - не молебствовать.
- Что же они говорили? - Давыдов отвернулся, пряча улыбку.
- Говорят: сознали, что религия опиум... Да что ты ко мне пристаешь,
Семен? Ты чисто стригучий лишай: привяжешься - и отцепы от тебя нету! О
чем говорил да чего говорил?.. Говорил - и ладно. Это ты с ними тут
демократизмы разводишь, уговариваешь, упрашиваешь. А с такими старыми
вовсе не так надо гутарить. Они же все вредного духу, захрясли в дурмане.
Значит, с ними нечего и речей терять, а надо так: раз-два - и в дамки!
Давыдов, посмеиваясь, безнадежно махнул рукой. Нет, положительно Макар
был неисправим.
Две недели ходил он беспартийным, а за это время в райкоме произошла
смена руководства: сняли Корчжинского и Хомутова.
Новый секретарь райкома, получив из окружной контрольной комиссии
апелляцию Нагульнова, послал в Гремячий Лог одного члена бюро вторично
расследовать дело, и после этого бюро постановило: отменить прежнее свое
решение об исключении Нагульнова из партии. Решение отменили, мотивируя
тем, что строгость взыскания несоответственна проступку, а кроме того, ряд
обвинений, в свое время выдвинутых против Нагульнова ("моральное
разложение", "половая распущенность"), после вторичного расследования
отпал. Макару записали выговор. На этом дело и кончилось.
Давыдов, временно исполнявший обязанности секретаря ячейки, передавая
дела Макару, спросил:
- Научен? Будешь еще загинать?
- Очень даже научен. Только кто из нас загинал - я или райком?
- И ты и райком. Все понемногу.
- А я считаю, что и окружком перегибы делает.
- Какие, например?
- А вот такие: почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это
не есть принудительная коллективизация? Она самая! Вышли люди из колхоза,
а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чем,
деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет.
- Так ведь скот и инвентарь вошли в неделимый фонд колхоза!
- А на черта нужен такой фонд, раз они через силу опять идут в колхоз?
Выкинуть им!.. "Нате, жрите, подавитесь своим инструментом!" Я бы их и
близко к колхозу не подпустил, а вот ты напринимал таких перевертухов
целую сотню и думаешь, небось, что из него сознательный колхозник выйдет?
Черта лысого! Он, вражина, в колхозе будет жить, а сам на единоличную
жизнь до гробовой покрышки будет косоротиться... Знаю я их! И то, что им
не отдали скотину и сельский инструмент, - левый перегиб, а то, что ты их
обратно принял в колхоз, - правый перегиб. Я, брат, тоже стал политически
развитый, ты меня зараз не объедешь!
- Где уж там политически развитый, если ты даже того не понимаешь, что
не могли мы всякие расчеты с выходцами устраивать сейчас же, не дождавшись
конца хозяйственного года!..
- Нет, это я понимаю.
- Эх, Макар, Макар! Жить ты не можешь без заскоков. Частенько моча тебе
в голову ударяет, факт!
Они еще долго спорили, под конец разругались, и Давыдов ушел.
За две недели в Гремячем Логу произошло много перемен: к великому
удивлению всего хутора, Марина Пояркова приняла в мужья Демида Молчуна. Он
перешел к ней в хату, ночью сам впрягся в повозку и перевез все свое
скудное имущество, а окно и дверь в своей хатенке заколотил насмерть
досками.
"Нашла Маришка себе пару. Они вдвоем больше трактора сработают!" -
говорили в Гремячем.
Андрей Разметнов, сраженный замужеством своей долголетней милахи,
первое время бодрился, а потом не выдержал и, потаясь Давыдова, начал
попивать. Давыдов, однако, приметил это, предупредил:
- Ты брось это дело, Андрей. Не годится.
- Брошу. Только обидно мне, Сема, до невозможностев! На кого променяла,
сука? На кого променяла?!
- Это ее личное дело.
- Но мне-то обидно?
- Обижайся, но не пей. Не время. Скоро полка подойдет.
А Марина, как назло, все чаще попадалась Андрею на глаза и по виду была
довольна, счастлива.
Демид Молчун ворочал в ее крохотном хозяйстве, как добрый бык: в
несколько дней он привел в порядок все надворные постройки, за сутки вырыл
полуторасаженной глубины погреб, на себе носил десятипудовые стояны и
сохи... Марина обстирала, обшила его; починила бельишко, соседкам
нахвалиться не могла работоспособностью Демида.
- То-то, бабочки, он мне в хозяйстве гожий. Сила у него медвежиная. За
что ни возьмется - кипит у него в руках. А что молчаливый, так уж бог с
ним... Меньше ругани промеж нас будет...
И Андрей, до которого доходили слухи о том, что довольна Марина новым
мужем, тоскливо шептал про себя:
- Ах, Мариша! Да я что же, не мог бы тебе сараи поправить али погреб
вырыть? Загубила ты мою молодую жизню!
В Гремячий Лог вернулся из ссылки раскулаченный Гаев: краевая
избирательная комиссия восстановила его в правах гражданства. И Давыдов
тотчас же, как только многодетный Гаев приехал в хутор, вызвал его в
правление колхоза.
- Как думаешь жить, гражданин Гаев? Единоличным порядком или будешь
вступать в колхоз?
- Как придется, - отвечал Гаев, не изживший обиды за незаконное
раскулачивание.
- А все же?
- Видно так, что колхоза не миновать.
- Подавай заявление.
- А имущество мое как же?
- Скот твой - в колхозе, сельскохозяйственный инвентарь - тоже. А вот
барахлишко твое мы раздали. С этим будет сложнее. Кое-что отдадим, а
остальное получишь деньгами.
- Хлебец-то вы у меня весь вымели...
- Ну, это дело простое. Пойди к завхозу, он скажет кладовщику, и тот
отпустит на первое время пудов десять муки.
- Пошли набирать в колхоз и с бору и с сосенки! - негодовал Макар,
прослышав о том, что Давыдов намерен принять Гаева в колхоз. - Тогда уж
пущай Давыдов объявление в "Молоте" пропечатает, что всех
ссыльнопоселенцев, какие отбыли выселку, он в колхоз будет принимать... -
говорил он Андрею Разметнову.
Гремяченская ячейка после сева выросла вдвое; в кандидаты партии были
приняты Павло Любишкин, три года батрачивший у Титка, Нестор Лощилин -
колхозник третьей бригады - и Демка Ушаков. Нагульнов в день собрания
ячейки, когда принимали в партию Любишкина и остальных, предложил Кондрату
Майданникову:
- Вступай, Кондрат, в партию, за тебя я с охотой поручусь. Служил ты
под моей командой в эскадроне, и как тогда был геройским конармейцем, так
и зараз колхозник на первом счету. Ну, чего ты, спрашивается, поотдальки
от партии стоишь? Дело идет к тому, что с часу на час подходит мировая
революция, может, нам с тобой опять придется в одном эскадроне служить,
Советскую власть отстаивать, а ты по прошествии времен, как и раньше,
беспартийный! Нехорошо так-то! Вступай!
Кондрат вздохнул и высказал сокровенное:
- Нет, товарищ Нагульнов, совесть мне не дозволяет в партию вступать
зараз... Воевать за Советскую власть я сызнова пойду и в колхозе буду
работать на совесть, а в партию не могу вписываться...
- Это почему такое? - нахмурился Макар.
- А через то не могу, что вот я зараз в колхозе, а об своем добре
хвораю... - Губы Кондрата дрогнули, он перешел на быстрый шепот: - По
своим быкам хвораю душой, и жалко мне их... Не такой за ними догляд, как
надо бы... Конишке Акимка Бесхлебнов на волочбе шею потер хомутом,
поглядел я - и сутки через это не жрал... Можно ли на малую лошадь
здоровый хомут надевать? Через это и не могу. Раз я ишо не отрешился от
собственности, значит, мне и в партии не дозволяет совесть быть. Я так
понимаю.
Макар подумал и сказал:
- Это ты справедливо говоришь. Трошки повремени, не вступай. Супротив
всяких непорядков в колхозном хозяйстве мы будем беспощадно бороться,
хомуты будут все подогнаны. А уж ежели ты спишь и во сне бывших своих
быков видишь, - тогда в партию небе нельзя. В партию надо идтить безо
всяких страданий об собственности. В партию надо идтить так, чтобы был ты
наскрозь чистый и оперенный одной думкой: достигнуть мировой революции.
Мой папаша жил при достатке и меня к хозяйству с малюшки приучал, но я к
этому ничуть не был приверженный, хозяйство было для меня вовсе
никчемушнее. Я от сытой жизни и от четырех пар быков в нужду ушел, в
работники... Так что ты до сих пор не вступай, покуда вовзят очистишься от
этой коросты - собственности.
Слух о том, что Любишкин, Ушаков и Лощилин вступают в партию, широко
распространился в Гремячем Логу. Кто-то из казаков в шутку сказал деду
Щукарю:
- Ну, а ты чего в партию не подаешь? Ты же в активе состоишь, -
подавай! Дадут тебе должность, купишь кожаную портфелю, возьмешь ее под
мышку и будешь ходить.
Щукарь поразмыслил и вечером, как только стемнело, пошел к Нагульному
на квартиру.
- Здорово, Макарушка!
- Здорово. Ну, чего явился?
- Люди в партию вступают...
- Ну?
- Не запрег ишо, не нукай.
- Дальше?
- А дальше, может, и я хочу поступить. Мне, брат, всею жизню при
жеребцах не крутиться. Я с ними не венчанный.
- Так ты чего же хочешь?
- Сказано русским языком: хочу поступить в партию. Затем и пришел,
чтобы узнать, какая мне выйдет должность, ну и прочее... Ты мне дай такой
пример: что писать и как писать?..
- Так ты, что же?.. Ты думаешь, что в партию ради должностей вступают?
- У нас все партейные на должностях.
Макар сдержался, переменил разговор:
- На пасху поп к тебе заходил?
- Само собой.
- Жертвовал ему?
- Ну, конечно. Парочку яичков и, натурально, кусочек сальца, с
полфунта.
- Ты, стало быть, в бога веруешь и до се?
- Так, конечно, не дюже чтобы крепко, но ежели захвораю, али ишо какое
неудовольствие, али, к придмеру сказать, гром резко вдарит, то тогда
молюсь, натурально прибегаю к богу.
Макар хотел было обойтись с дедом Щукарем вежливо, хотел толком
объяснить ему, почему его не могут принять в партию, но, вызвав Щукаря на
разговор, не успел запастись терпением, а поэтому и брякнул сразу:
- Ступай к черту, старый желудь! Попам яйца жертвуешь, ярдани изо льда
делаешь, об каких-то должностях мечтаешь, а сам до дела - коням мески
замесить не умеешь. На черта ты партии нужен, такое трепло? Ты что это,
смешки строишь? Думаешь, в партию всякую заваль принимают? Твое дело -
только языком балабонить, брехни рассказывать. Ступай, не волнуй меня, а
то я человек нервного расстройства. Мне здоровье не дозволяет с тобой
спокойно гутарить. Иди, говорят. Ну?
"Не в добрый час попал! Надо бы посля обеда прийтить", - сожалел дед
Щукарь, торопливо захлопывая калитку.
Последней новостью, взволновавшей Гремячий Лог и в особенности
гремяченских девок, была смерть Дымка.
Ефим Трубачев и Батальщиков, осужденные народным судом, писали, что по
дороге на станцию Дымок затосковал по воле, по Гремячему Логу и попытался
бежать.
Милиционер, сопровождавший партию осужденных, три раза крикнул Дымку:
"Стой!" Но тот, пригнувшись, бежал по пахоте к лесу. До кустов оставалось
саженей пятнадцать, тут-то милиционер стал на колено, вскинул винтовку и с
третьего выстрела положил Дымка насмерть.
Кроме тетки, некому было горевать о безродном парне, а девки, обученные
Дымком несложному искусству любви, если и погоревали, то недолго.
"Дело забывчиво, а тело заплывчиво..." А девичьи слезы - что роса на
восходе солнца...
38
В 1930 году впервые исчезла "глухая пора". В прежние годы, когда жили
по старинке, эти два месяца неспроста назывались "глухою порою".
Отсеявшись, исподволь готовились хозяева к покосу: на выпасах
выгуливались, набирались сил быки и лошади, а казаки строгали грабельники,
чинили арбы, ремонтировали лобогрейки. Редко кто ехал пахать под майские
пары. В тягостном молчании покоились хутора. В полдень пройти по мертвой
улице - человека не встретишь. Казаки либо в поездках, либо отдыхают в
куренях или на погребицах, либо вяло постукивают топорами; сонные бабы,
устроившись где-нибудь в холодке, ищутся. Пустота и дремотный покой
властвуют в хуторах.
Но первый же год колхозной жизни нарушил "глухую пору" в Гремячем Логу.
Едва лишь поднялись хлеба, началась полка.
- Три раза будем полоть, чтобы ни одного сорняка не было на колхозных
полях! - заявил на собрании Давыдов.
Яков Лукич Островнов торжествовал. Ему - непоседливому и живому - шибко
нравилось такое хозяйствование, когда весь хутор был в движении, в делах,
в озабоченной суете. "Высоко Советская власть летит, поглядим, как она
сядет! И хлеба полоть, и пары подымать, и скотину выкармливать, и
инвентарь чинить... А народ-то будет работать? А баб заставишь хлеба
полоть? Ить это неслыханное дело. По всему Области Войска Донского раньше
не пололи хлеба. А занапрасну не пололи. Урожай бы богаче был. И мне,
старому дураку, надо бы полоть. Один черт бабы всею лету без делов
злодырничали", - думал он, сокрушаясь о том, что раньше, когда он еще
единолично наживал хозяйство, не пропалывал своих хлебов.
Давыдову же, беседуя с ним, говорил:
- Теперича сгрузимся мы хлебом, товарищ Давыдов. А то раньше, бывало, -
кинет человек семена и ждет, какая выйдет. А оно и выходит рядом с
пашеничкой и пырей, и осот, и овсюг, и молочай, и всякая другая сволочная
трава. Зачнешь молотить, хлеб будто и Добрый, но взважишь умолот - с
десятины и выйдет сорок пудов либо ишо меньше.
После того как из колхозных амбаров гремяченцы растащили семенной хлеб,
Давыдов хотел было сместить Островного с должности завхоза. Тяжкое
подозрение родилось у Давыдова... Помнилось ему, что, когда он видел в
толпе возле амбаров Островнова, по лицу старика тенью скользили не только
растерянность, но и злорадное улыбчивое выжидание... Так по крайней мере
показалось тогда Давыдову.
На другой же день он позвал Якова Лукича к себе в комнату, выслал
посторонних. Разговор вели они вполголоса.
- Ты чего делал вчера возле амбаров?
- Народ уговаривал, товарищ Давыдов. Уговаривал врагов, чтобы они
опамятовались, не брали самосудом колхозного хлеба, - без запинки отвечал
Яков Лукич.
- А женщинам... Ты почему сказал женщинам, что ключи от амбаров у меня
должны быть?
- Да что вы! Господь с вами! Кому это я говорил? Сроду никому не
говорил...
- Сами женщины об этом сказали, когда водили меня...
- Брехня! Под присягу пойду. Наговоры... По злобе на меня.
И Давыдов поколебался в своей решимости. А тут вскоре Яков Лукич развил
такую кипучую деятельность по подготовке к полке, по сбору средств на
общественное питание, такими хозяйственными проектами засыпал правление,
что Давыдов снова был покорен своим энергичным завхозом.
Яков Лукич предложил правлению устроить на полеводческих участках
бригад несколько новых прудов. Он даже места по балкам наметил, где
удобнее всего будет запереть вешнюю воду. Устройство новых прудов, по его
мысли, должно было так пройти, чтобы скот из бригад не ходил к водопою
дальше полкилометра. И Давыдов, да и все члены правления вынуждены были
признать ценность островновского проекта, так как старые пруды делались
вовсе не из расчета на колхозное хозяйство. Они были беспорядочно
разбросаны по степи, и весною скот от бригадного стана приходилось гонять
на водопой за два с половиной - три километра. Потеря времени была
огромная. Усталым быкам, для того чтобы дойти до водопоя и вернуться к
стану, требовалось почти два часа, а за этот срок можно было бы вспахать
или заволочить не один гектар. Правление дало согласие на устройство новых
прудов, и Яков Лукич, пользуясь перерывом в полевых работах, с ведома
Давыдова приступил к заготовке леса для плотин.
Мало того: Яков Лукич внес предложение построить небольшой заводишко по
обжигу кирпича и без труда доказал сомневавшемуся в рентабельности такого
предприятия Аркашке Менку, что иметь свой кирпич для строительства
капитальной конюшни и воловен несравненно выгоднее, нежели возить его из
района за двадцать восемь километров да еще платить за сотню по четыре
рубля пятьдесят копеек. И все тот же Яков Лукич уговорил колхозников
третьей бригады загатить Дурной лог, из года в год размывавший богатые
земли возле хутора, на которых отлично родились просо и диковинные по
величине и сахарности арбузы. Под его руководством лог загородили сваями,
забили хворостом и навозом, забутили камнями, а по теклине посадили
молодые тополя и вербы, чтобы корни их переплели и укрепили рыхлую почву.
Немалая площадь земли была спасена от размыва.
Вся совокупность этих-то обстоятельств и упрочила поколебавшееся
положение Якова Лукича в колхозе, Давыдов крепко решил: завхоза ни в коем
случае не лишаться и всячески поддерживать его поистине неиссякаемую
инициативность. Даже Нагульнов и тот подобрел в отношении Якова Лукича.
- Хотя и чужой человек по духу, но едучий хозяин. Пока не возрастим
своего такого знающего, до тех пор будем держать Островного в завхозах.
Партия наша с огромным умом. В ней мильены умов, через это она такая
вострая. Иной есть инженер гад и нутряная контра, по духу его давно бы
надо прислонить к стенке, но его не присланивают, а дают ему работу и
говорят: "Ты ученый человек! На тебе деньги, жри в три горла, покупай бабе
своей шелковые чулки на утеху, но крути своими мозговыми шариками, делай
инженерские дела на благо мировой революции!" И он делает. Хотя и
косоротится на старую жизню, а делает. Расстреляй его - что с него
получишь? Ношеные штаны да, может, часы с брелоком останутся. А то он
работает и на много тысячев пользы приносит. Так и наш Островнов: пущай он
лога бутит, пущай пруды роет. Все это идет на пользу Советской власти и на
приближение мировой революции! - говорил он как-то на собрании ячейки.
Жизнь Якова Лукича снова обрела некоторое равновесие. Он понимал, что
все те силы, которые стояли за спиной Половцева и руководили подготовкой
восстания, на этот раз проиграли; он был твердо убежден, что теперь уж
восстания не будет, так как момент был упущен и в настроении даже наиболее
враждебно относившихся к Советской власти казаков произошел некоторый
перелом. "Видно, Половцев и Лятьевский махнули через границу", - думал
Яков Лукич, и к острому сожалению о том, что не пришлось стряхнуть
Советскую власть, примешивалась спокоящая радость, довольство: отныне уж
ничто не грозило благополучному существованию Якова Лукича. Теперь уж,
глядя на приезжавшего в Гремячий Лог участкового милиционера, он не
испытывал тошнотного страха; а раньше один вид черной милиционерской
шинели повергал его в несказанный трепет и дрожь.
- Что же, скоро бусурманская власть кончится? Скоро наши заступят? - с
глазу на глаз спрашивала у Островнова старуха мать.
И Яков Лукич, донельзя возмущенный неуместным вопросом, горько и
раздраженно отвечал:
- Вам-то не все одно, мамаша?
- То-то и есть, что не все одно: церква позакрывали, попов окулачили...
И это правда?
- Года ваши дряхлые, молитесь богу... А в мирские дела вам нечего
лезть. Очень уж вы дотошная, мамаша!
- А офицерья куда запропастились? Энтот непутевый, одноглазый табашник
куда залетел? И ты тоже!.. То благословление брал, а то уж опять этой
власти прислуживаешь! - не унималась старуха, так и не уразумевшая, почему
Яшка, сын ее, согласился "сменять власть".
- Ох, мамаша, кровя вы мне замораживаете! Оставьте вы ваши глупые
разговоры! Ну, к чему вы об этом вспоминаете? Вы ишо при людях ляпните!..
Голову вы с меня сымете, мамаша. Вы же говорили: "Что бог ни делает, все к
лучшему". Вот и живите себе на здоровье. Есть у вас в носу две отвертки,
посапливайте в них да помалкивайте... Куска хлеба вас не лишают... Чего же
вам, прости бог, надо?..
После такого разговора Яков Лукич выскакивал из горенки, словно
кипятком ошпаренный, и долго потом не мог успокоиться, а Семену и бабам с
пущей строгостью приказывал:
- За бабкой глядите во все глаза! Упекет она меня! Как кто чужой к нам
на порог, зараз же примыкайте ее в горенке.
И старуху стали день и ночь держать под замком. Но по воскресеньям ее
выпускали беспрепятственно. Она шла к сверстницам, таким же дряхлым
старушонкам, и плакала, жаловалась им:
- Ох, матушки мои, сердешные! Наши-то, Яков с женушкой, запирают меня
под замок... Одними постными сухариками и кормлюся, сухарик-то ем, слезьми
своими запиваю! А раньше, в пост, как у нас офицерья жили, командир Яшкин
и друзьяк его, так наши-то мне и щец постных сварют и зварку, бывало,
дадут... а зараз уж так на меня взъелися, так взъелися... И сноха и сын...
Ох-хо-хо-хо!.. Дожилася, мои болезные: родной сын - и то остервился, а за
что - сама не ведаю. То приходил благословения выпрашивал власть эту
бусурманскую унистожать, а то и слова не скажи суперечь, ругается да
поносит меня...
...Одначе тихому житью Якова Лукича, омрачаемому лишь разговорами с
матерью, неожиданно и скоро подошел конец... Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
