Сбочь дороги - могильный курган! На слизанной ветрами вершине его
скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни и донника, угрюмо никнут к
земле бурые космы татарника, по скатам, от самой вершины до подошвы,
стелются пучки желтого пушистого ковыля. Безрадостно тусклые, выцветшие от
солнца и непогоди, они простирают над древней, выветрившейся почвой свои
волокнистые былки, даже весною, среди ликующего цветения разнотравья,
выглядят старчески уныло, отжившие, и только под осень блещут и
переливаются гордой изморозной белизной. И лишь осенью кажется, что
величаво приосанившийся курган караулит степь, весь одетый в серебряную
чешуйчатую кольчугу.
Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из подоблачья степной
беркут. Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже ступнет раза два и
станет чистить изогнутым клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую
ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в
вечно синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. Как
камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый, беркут отдохнет перед
вечерней ловитвой и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката
солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь.
Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В
Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?
Зимою же, когда могильный курган - в горностаевой мантии снега, каждый
день в голубино-сизых предрассветных сумерках выходит на вершину его
старый сиводуший лисовин. Он стоит долго, мертво, словно изваянный из
желто-пламенного каррарского мрамора; стоит, опустив на лиловый снег рыжее
ворсистое правило, вытянув навстречу ветру заостренную, с дымной черниной
у пасти, морду. В этот момент только агатовый влажный нос его живет в
могущественном мире слитных запахов, ловя жадно разверстыми, трепещущими
ноздрями и пресный, все обволакивающий запах снега, и неугасимую горечь
убитой морозами полыни, и сенной веселый душок конского помета с ближнего
шляха, и несказанно волнующий еле ощутимый аромат куропатиного выводка,
залегшего на дальней бурьянистой меже.
В запахе куропаток так много плотно ссученных оттенков, что лисовину,
для того чтобы насытить нюх, надо сойти с кургана и проплыть, не вынимая
из звездно искрящегося снега ног, волоча покрытое сосульками, почти
невесомое брюшко по верхушкам бурьяна, саженей пятьдесят. И только тогда в
крылатые черные ноздри его хлынет обжигающая нюх пахучая струя: терпкая
кислота свежего птичьего помета и сдвоенный запах пера. Влажное от снега,
соприкасающееся с травой перо лучит воспринятую от травы горечь полынка и
прогорклый душок чернобыла, это - сверху, а от синего пенька, до половины
вонзающегося в мясо, исходит запах теплой и солонцеватой крови...
...Точат заклеклую насыпную землю кургана суховеи, накаляет полуденное
солнце, размывают ливни, рвут крещенские морозы, но курган все так же
нерушимо властвует над степью, как и много сотен лет назад, когда возник
он над прахом убитого и с бранными почестями похороненного половецкого
князя, насыпанный одетыми в запястья смуглыми руками жен, руками воинов,
родичей и невольников...
Стоит курган на гребне в восьми верстах от Гремячего Лога, издавна
зовут его казаки Смертным, а предание поясняет, что под курганом когда-то,
в старину, умер раненый казак, быть может тот самый, о котором в старинной
песне поется:
...Сам огонь крысал шашкой вострою,
Разводил, раздувал полынь-травушкой.
Он грел, согревал ключеву воду,
Обливал, обмывал раны смертные:
"Уж вы, раны мои, раны, кровью изошли,
Тяжелым-тяжело к ретиву сердцу пришли!.."
...Верст двадцать от станицы Нагульнов проскакал наметом и остановил
своего буланого маштака лишь около Смертного кургана. Спешился, ладонью
сгреб с конской шеи пенное мыло.
Необычная для начала весны раскохалась теплынь. Солнце калило землю,
как в мае. Над волнистым окружном горизонта, дымное, струилось марево. С
дальнего степного пруда ветер нес гусиный гогот, разноголосое кряканье
уток, стенящий крик куликов.
Макар разнуздал коня, привязал повод уздечки к его передней ноге,
ослабил подпруги. Конь жадно потянулся к молодой траве, попутно обрывая
выгоревшие метелки прошлогоднего пырея.
Над курганом с тугим и дробным свистом пронеслась стайка свиязей. Они
снизились над прудом. Макар бездумно следил за их полетом, видел, как
свиязи камнями попадали в пруд, как вскипела распахнутая ими вода возле
камышистого островка. От плотины тотчас же поднялась станица потревоженных
казарок.
Степь мертвела в безлюдье. Макар долго лежал у подножия кургана.
Вначале он слышал, как неподалеку фыркал, переступал конь, звякая удилами,
а потом конь сошел в лог, где богаче была травяная поросль, и стала вокруг
такая тишина, какая бывает лишь позднею глухою осенью в покинутой людьми
отработанной степи.
"Приеду домой, попрощаюсь с Андреем и с Давыдовым, надену шинель, в
какой пришел с польского фронта, и застрелюсь. Больше мне нету в жизни
привязы! А революция от этого не пострадает. Мало ли за ней народу идет?
Одним меньше, одним больше... - равнодушно, словно о ком-то постороннем,
думал Макар, лежа на животе, рассматривая в упор спутанные ковыльные нити.
- Давыдов, небось, будет говорить на моей могиле: "Хоть Нагульнова и
исключили из партии, но он был хорошим коммунистом. Его поступок
самоубийства мы не одобряем, факт, но дело, за которое он боролся с
мировой контрреволюцией, мы доведем до конца!" И с необыкновенной яркостью
Макар представил себе, как довольный, улыбающийся Банник будет похаживать
в толпе, оглаживать свои белесые усы, говорить: "Один натянулся, ну, и
слава богу! Собаке - собачья смерть!"
- Так нет же, гадючья кровь! Не застрелюсь! Доведу вас, подобных, до
точки! - скрипнув зубами, вслух сказал Макар и вскочил на ноги, будто
ужаленный. Мысль о Баннике перевернула его решение, и он, разыскивая
глазами коня, уже думал: "Ни черта! Сначала вас всех угроблю, а посля уж и
я выйду в расход! Торжествовать вам над моею смертью не придется! А
Корчжинский, что же, его слово - остатнее, что ли? Отсеемся - и махну в
окружком. Восстановят! В край поеду, в Москву!.. А нет - так и
беспартийным буду сражаться с гадами!"
Посветлевшими глазами оглядел он распростертый окрест его мир. Ему уже
казалось, что положение его вовсе не такое непоправимое и безнадежное,
каким представилось несколько часов назад.
Торопливо направился в лог, куда ушел конь. Потревоженная его шагами,
из бурьянов на сувалке поднялась щенная волчица, Мгновение она стояла,
угнув лобастую голову, осматривая человека, потом заложила уши, поджала
хвост и потрусила в падину. Черные оттянутые сосцы ее вяло болтались под
впалым брюхом.
Едва Макар стал подходить к коню, как тот норовисто махнул головой.
Повод, привязанный к ноге, лопнул.
- Тррр! Васек! Васек! Тррр, стой! - вполголоса уговаривал Макар,
пытаясь сзади подойти к взыгравшему маштаку, ухватиться за гриву или
стремя.
Помахивая головой, буланый прибавлял шагу, косился на седока. Макар
побежал рысью, но конь не допустил его, взбрыкнул и ударился через шлях по
направлению к хутору стремительным гулким наметом.
Макар выругался, пошел следом за ним. Версты три шагал бездорожно,
направляясь к видневшейся около хутора зяби. Из некоей поднимались
стрепета и спарованные куропатки, вдали, на склоне балки, ходил дудак,
сторожа покой залегшей самки. Охваченный непоборимым стремлением соития,
он веером разворачивал куцый рыжий хвост с белесо-ржавым подбоем,
распускал крылья, чертя ими сухую землю, ронял перья, одетые у корня
розовым пухом...
Великая плодотворящая работа вершилась в степи: буйно росли травы,
поднимались птицы и звери, лишь пашни, брошенные человеком, немо
простирали к небу свои дымящиеся паром, необсемененные ланы...
Макар шагал по высохшей комкастой зяби в ярости и гневе. Он быстро
нагибался, хватал и растирал в ладонях землю. Черноземный прах, в хрупких
волокнах умерщвленных трав, был сух и горяч. Зябь перестаивалась!
Требовалось, не медля ни часу, пустить по заклеклой дернистой верхушке в
три-четыре следа бороны, разодрать железными зубьями слежалую почву, а
потом уже гнать по рыхлым бороздам сеялки, чтобы падали поглубже
золотистые зерна пшеницы.
"Припозднились! Загубим землю! - думал Макар, с щемящей жалостью
оглядывая черные, страшные в своей наготе, необработанные пашни. -
День-два - и пропала зябь. Земля ить как кобыла: течка у ней - спеши
покрывать, а пройдет эта пора - и на дух не нужен ей жеребец. Так и
человек земле... Все, окромя нас, людей, - чистое в этих делах. И животина
всякая, и дерево, и земля пору знают, когда им надо обсеменяться, а
люди... а мы - хуже и грязней самой паскудной животины! Вот не едут сеять
через то, что собственность в них на дыбки встала... Проклятые! Прийду
зараз и всех выгоню на поля! Всех, до одного!"
Он все убыстрял шаги, кое-где переходя на рысь. Из-под шапки его
катился пот, рубаха на спине потемнела, губы пересохли, а на щеках все
ярче проступал нездоровый, плитами, румянец...
35
Он вошел в хутор, когда дележ семенного хлеба был в полном разгаре.
Любишкин со своей бригадой все еще был в поле. Около амбара шла давка. На
весы в спешке кидали мешки с зерном, непрерывно подъезжали подводы, казаки
и бабы несли хлеб в чувалах, в мешках, в завесках, рассыпанное зерно густо
устилало землю и амбарные сходцы...
Нагульнов сразу понял, в чем дело. Расталкивая хуторян, пробился к
весам.
Вешал и отпускал хлеб бывший колхозник Батальщиков Иван, ему помогал
мухортенький Аполлон Песковатсков. Ни Давыдова, ни Разметнова, ни одного
из бригадиров не было около амбаров. На секунду лишь в толпе мелькнуло
растерянное лицо завхоза Якова Лукича, но и тот скрылся где-то за плотно
сбитыми арбами.
- Кто дозволил хлеб разбирать? - крикнул Макар, оттолкнул Батальщикова,
становясь на весы.
Толпа молчала.
- Кто тебя уполномочил хлеб вешать? - не снижая голоса, спросил Макар у
Батальщикова.
- Общество...
- Где Давыдов?..
- Я за ним не ходил!
- Правление где? Правление дозволяло?
Демид Молчун, стоявший возле весов, улыбнулся, вытер рукавом пот.
Громовитый бас его прозвучал уверенно и простодушно:
- Мы сами, без правления дозволили. Сами берем!
- Сами?.. Вот как?! - Нагульнов в два прыжка очутился на приклетке
амбара, ударом кулака сшиб стоявшего на порожке парня, резко захлопнул
дверь и крепко прислонился к ней спиною. - Расходись! Хлеб не даю! Всех,
кто сунется к амбару, объявляю врагами Советской власти!..
- Ого! - насмешливо сказал Дымок, помогавший кому-то из соседей
нагружать хлебом бричку.
Появление Нагульнова было для большинства неожиданностью. До его
отъезда в районный центр по Гремячему упорные ходили слухи, что Нагульнова
будут судить за избиение Банника, что его снимут с должности и наверняка
посадят... Банник, с утра еще прослышавший об отъезде Макара, заявил:
- Нагульнову больше не ворочаться! Прокурор мне самому сказал, что его
пришкребут по всей строгости! Нехай почухается Макарка! Вышибут его из
партии - тогда будет знать, как хлебороба бить. Зараз - не старые права!
Поэтому-то появление Макара возле весов и было встречено такой
растерянной, недоумевающей тишиной. Но после того как он кинулся от весов
на приклеток амбара и стал, заслонив собою дверь, настроение большинства
сразу определилось. Вслед за Дымковым возгласом посыпались крики:
- У нас зараз своя власть!
- Народная!
- Покличьте его, ребяты!
- Ступай, откель пришел!
- Рас-по-ря-ди-тель, под такую...
Первым пошел было к амбару Дымок, молодецки шевеля плечами, с улыбкой
поглядывая назад. За ним нерешительно тронулось еще несколько казаков.
Один из них на ходу поднял с земли камень...
Нагульнов неторопливо вытащил из кармана шаровар наган, взвел курок.
Дымок остановился, замялся в нерешительности. Остановились и остальные.
Вооружившийся увесистым камнем повертел его в руках, бросил в сторону. Все
знали, что уж если Нагульнов взвел курок, то при необходимости он не
задумается его спустить. И Макар это подтвердил незамедлительно:
- Семь гадов убью, а уж тогда в амбар войдете. Ну, кто первый? Подходи!
Охотников что-то не находилось... На минуту наступило общее
замешательство. Дымок что-то обдумывал, не решаясь идти к амбару.
Нагульнов, опустив наган дулом вниз, крикнул:
- Расходись!.. Расходись зараз же, а то стрелять зачну!..
Не успел он окончить фразы, как над головой его с громом ударился о
дверь железный шкворень. Друг Дымка, Ефим Трубачев бросил его, целя Макару
в голову, но, увидев, что промахнулся, проворно присел за арбу. Нагульнов
принимал решения, как в бою: увернувшись от камня, брошенного из толпы, он
выстрелил вверх и тотчас же сбежал с приклетка. Толпа не выдержала:
опрокидывая друг друга, передние бросились бежать, захрястели дышла бричек
и арб, дурным голосом взвыла поваленная казаками бабенка.
- Не бегай! У него только шесть патронов осталось! - воодушевлял и
останавливал бегущих появившийся откуда-то Банник.
Макар снова вернулся к амбару, но он не взошел на приклеток, а стал
около стены с таким расчетом, чтобы в поле его зрения были все остальные
амбары.
- Не подходи! - закричал он снова подступавшим к весам Дымку, Трубачеву
и другим. - Не подходи, ребята! Перебью!
Из толпы, расположившейся шагах в ста от амбаров, выступили Батальщиков
Иван, Атаманчуков и еще трое выходцев. Они решили действовать хитростью.
Подошли шагов на тридцать, Батальщиков предупреждающе поднял руку:
- Товарищ Нагульнов! Обожди, не подымай оружию.
- Зачем вам надо? Расходись, говорю!..
- Зараз разойдемся, но ты занапрасну горячку порешь... мы хлеб с
изволения берем...
- С чьего это изволения?
- Из округа приехал какой-то... Ну, из окрисполкома, что ли, и он нам
дозволил.
- А где же он? Давыдов где? Разметнов?
- Они в правлении заседают.
- Брешешь, стерва!.. Отходи от весов, говорят тебе! Ну?.. - Нагульнов
согнул в локте левую руку, положил на нее белый, потерявший от старости
вороненье ствол нагана.
Батальщиков безбоязненно продолжал:
- Не веришь нам - пойди сам, погляди, а нет - мы их зараз сюда
приведем. Брось грозить оружием, товарищ Нагульнов, а то плохо будет! Ты
противу кого идешь? Противу народа! Противу всего хутора!
- Не подходи! Не трогайся дальше! Ты мне не товарищ! Ты - контра, раз
ты хлеб государственный грабишь!.. Я вам не дам Советскую власть топтать
ногами.
Батальщиков хотел было что-то сказать, но в этот момент из-за угла
амбара показался Давыдов. Страшно избитый; весь в синяках, царапинах и
кровоподтеках, он шел неверным, спотыкающимся шагом. Нагульнов глянул на
него и кинулся к Батальщикову с хриплым криком: "А-а-а, гад! Обманывать?..
Бить нас?!"
Батальщиков и Атаманчуков побежали. Нагульнов два раза стрелял по ним,
но промахнулся. Дымок в стороне ломал из плетня кол, остальные, не
отступая, глухо взроптались.
- Не дам... топтать... ногами... Советскую власть!.. - сквозь стиснутые
зубы рычал Макар, бегом направляясь на толпу.
- Бей его!
- Хочь бы ружьишко какое-нибудь было! - стонал в задних рядах Яков
Лукич, всплескивая руками, проклиная так некстати исчезнувшего Половцева.
- Казаки!.. Берите его, храброго, до рук!.. - звучал негодующий,
страстный голос Марины Поярковой. Она выталкивала казаков навстречу
бегущему Макару, с ненавистью спрашивала, хватая Демида Молчуна за руки: -
Какой же ты казак?! Боишься?!
И вдруг толпа раскололась, хлынула в стороны врозь, навстречу Макару...
- Милиция!!! - в диком страхе крикнула Настенка Донецкова.
С бугра, рассыпавшись лавой, наметом спускалось в хутор человек
тридцать всадников. Под лошадьми их легкими призрачными дымками вспыхивали
клубы вешней пыли...
Через пять минут на опустевшей площади возле амбаров остались только
Давыдов с Макаром. Грохот конских копыт стлался все ближе. На выгоне
показались всадники. Впереди на лапшиновском иноходце скакал Любишкин
Павло, по правую руку от него вооруженный дубиной, рябой и страшный в
своей решимости Агафон Дубцов, а позади в беспорядке, на разномастных
лошадях, - колхозники второй и третьей бригад...
К вечеру из района приехал вызванный Давыдовым милиционер. Батальщикова
Ивана, Аполлона Песковатскова, Ефима Трубачева и еще нескольких
"активистов" из выходцев он арестовал в поле. Игнатенкову старуху - на
дому. Всех их направил с понятыми в район... Дымок сам явился в сельсовет.
- Прилетел, голубь? - торжествующе спросил Разметнов.
Усмешливо поглядывая на него. Дымок ответил:
- Явился. Зараз уж нечего в похоронки играть, ежели перебор вышел...
- Какой перебор? - Разметнов нахмурился.
- Ну, какой бывает перебор, когда в очко играешь? Не вышло двадцать
одно - вот и перебор! Мне куда зараз деваться?
- В район пойдешь.
- А милиционер где?
- Зараз приедет, не скучай дюже! Нарсуд тебя выучит, как председателей
бить! Нарсуд тебе с недобором пропишет!..
- Уж это конешно! - охотно согласился Дымок и, зевая, попросил: - Спать
мне охота, Разметнов. Отведи меня в сарай да примкни, покеда милиционер
явится, а я сосну. Примкни, пожалуйста, а то во сне убегу.
На следующий день приступили к сбору расхищенного семенного хлеба.
Макар Нагульнов ходил по дворам, хозяева которых вчера брали хлеб; не
здороваясь, отводя глаза в сторону, сдержанно спрашивал:
- Брал хлеб?
- Брал...
- Привезешь обратно?
- Прийдется отвезть...
- Вези, - и с тем, не прощаясь, выходил из куреня.
Многие из выходцев взяли семенного хлеба больше, чем раньше ссыпали.
Раздача производилась на основании опроса. "Сколько засыпал пшеницы?" -
спрашивал нетерпеливо Батальщиков. "По семь пудов на два круга". - "Неси
мешки на весы!"
А на самом деле получавший засыпал при сборе семфонда на семь -
четырнадцать пудов меньше. Кроме этого, пудов сто, не вешавши, растащили
бабы в завесках и сумках.
К вечеру пшеница была собрана целиком, за вычетом нескольких пудов. Не
хватало лишь пудов двадцати ячменя да нескольких мешков кукурузы. Вечером
же полностью роздали семена, принадлежавшие единоличникам.
Хуторское собрание в Гремячем началось затемно. Давыдов, при небывалом
стечении народа в школе, говорил:
- Это что означает вчерашнее выступление недавних колхозников и части
единоличников, граждане? Это означает, что они качнулись в сторону
кулацкого элемента! Это факт, что они качнулись в сторону наших врагов. И
это позорный факт для вас, граждане, которые вчера грабительски тянули из
амбаров хлеб, топтали дорогое зерно в землю и расхищали в завесках. Из
вас, граждане, шли несознательные возгласы, чтобы женщины меня били, и они
меня били всем, чем попадя, а одна гражданка даже заплакала оттого, что я
виду слабости не подавал. Я про тебя говорю, гражданочка! - И Давыдов
указал на Настенку Донецкову, стоявшую у стены, суетливо закутавшую
головным платком лицо, едва лишь Давыдов начал говорить. - Это ты меня
гвоздила по спине кулаками и сама же плакала от злости и говорила: "Бью,
бью его, а он, идол, как каменный!"
Закутанное лицо Настенки горело огнем великой стыдобы. Все собрание
смотрело на нее, а она, потупившись от смущения и неловкости, только
плечами шевелила, вытирая спиной побелку стены.
- Закрутилась, гада, как ужака под вилами! - не вытерпел Демка Ушаков.
- Всю стену спиной обтерла! - поддержал его рябой Агафон Дубцов.
- Не вертися, лупоглазая! Умела бить - умей собранию и в глаза глядеть!
- рычал Любишкин.
Давыдов неумолимо продолжал, но на разбитых губах его уж заскользила
усмешка, когда он говорил:
- ...Ей хотелось, чтобы я на колени стал, пощады попросил, ключи от
амбаров ей отдал! Но, граждане, не из такого мы - большевики - теста,
чтобы из нас кто-нибудь мог фигуры делать! Меня в гражданскую войну юнкера
били, да и то ничего не выбили! На коленях большевики ни перед кем не
стояли и никогда стоять не будут, факт!
- Верно! - Вздрагивающий, взволнованный голос Макара Нагульнова
прозвучал задушевно и хрипло.
- ...Мы, граждане, сами привыкли врагов пролетариата ставить на колени.
И мы их поставим.
- И поставим в мировом масштабе! - снова вмешался Нагульнов.
- ...и в мировом масштабе проделаем это, а вы вчера к этому врагу
качнулись и оказали ему поддержку. Как считать, граждане, такое
выступление, когда замки с амбаров посбивали, меня избили, а Разметнова
сначала связали, посадили в подвал, а потом повели в сельсовет и по пути
на него хотели крест надеть? Это - прямое контрреволюционное выступление!
Арестованная мать нашего колхозника Игнатенка Михаила кричала, когда вели
Разметнова: "Анчихриста ведут! Сатану преисподнюю!.." - и хотела при
помощи женщин надеть на шею нательный крест на шнурке, но наш товарищ
Разметнов, как и следует коммунисту, не мог на такое издевательство
согласиться! Он фактически говорил и женщинам и вредным старухам, которые
одурманены поповщиной: "Гражданки! Я не православный, а коммунист!
Отойдите с крестом прочь!" Но они продолжали приставать и только тогда
оставили его в покое, когда он перекусил шнурок зубами и активно начал
отбиваться ногами и головой. Это что же, такое, граждане? Это прямая
контрреволюция! И народный суд жестоко осудит подобных издевателей, как
мать того же Игнатенка Михаила.
- Я за свою матерю не ответчик! Она сама имеет голос гражданства, пущай
она и отвечает! - крикнул Мишка Игнатенок из передних рядов.
- Так я про тебя и не говорю. Я говорю про тех типов, какие вопили
против закрытия церквей. Им не нравилось, когда церкви закрывали, а как
сами принудительно хотели надеть крест на шею коммунисту, - так это
ничего! Ну, и здорово же они разоблачили свое лицемерие! Те, что были
зачинщиками этих беспорядков и кто активно выступал, - арестованы, но
остальные, поддавшиеся на кулацкую удочку, должны опомниться и понять, что
они упали в заблуждение. Это я фактически говорю... В президиум
неизвестный гражданин бросил записочку, в ней спрашивается: "Верно ли, что
все, забиравшие хлеб, будут арестованы с конфискацией имущества и
сосланы?" Нет, это неверно, граждане! Большевики не мстят, а беспощадно
карают только врагов; но вас, хотя вы и вышли из колхоза, поддавшись
уговорам кулаков, хотя вы и расхитили хлеб и били нас, - мы не считаем
врагами. Вы - качающиеся середняки, временно заблужденные, и мы к вам
административных мер применять не будем, а будем вам фактически открывать
глаза.
По школе прокатился сдержанный рокот голосов. Давыдов продолжал:
- И ты, гражданочка, не бойся, раскутай лицо, никто тебя не тронет,
хотя ты, меня и здорово колотила вчера. Но вот если выедем завтра сеять и
ты будешь плохо работать, то уж тогда я всыплю тебе чертей, так и знай!
Только уж бить я буду не по спине, а ниже, чтобы тебе ни сесть, ни лечь
нельзя было, прах тебя возьми!
Несмелый смешок окреп, а пока докатился до задних рядов, вырос в
громовитый, облегчающий хохот.
- ...Поволынили, граждане, и будет! Зябь перестаивается, время уходит,
надо работать, а не валять дурака, факт! Отсеемся - тогда можно будет и
подраться и побороться... Я вопрос ставлю круто: кто за Советскую власть -
тот завтра едет в поле, кто против - тот пускай семечки лущит. Но кто не
поедет завтра сеять, у того мы - колхоз - землю заберем и сами засеем!
Давыдов отошел от края сцены, сел за стол президиума, и, когда
потянулся к графину, из задних рядов, из сумеречной темноты, озаренной
оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:
- Давыдов, в рот тебе печенку! Любушка Давыдов!.. За то, что зла на
сердце не носишь... зла не помнишь... Народ тут волнуется... и глаза
некуда девать, совесть зазревает... И бабочки сумятются... А ить нам
вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет - тому глаз вон! А?
Наутро пятьдесят выходцев подали заявление с просьбой о принятии в
колхоз. Единоличники и все три бригады гремяченского колхоза зарею выехали
в степь.
Любишкин предложил было оставить охранку около амбаров, но Давыдов
усмехнулся:
- Теперь, по-моему, не надо...
За четыре дня колхоз засеял почти половину своего зяблевого клина.
Третья бригада 2 апреля перешла на весно-вспашку. За все это время Давыдов
лишь раз был в правлении. Он кинул в поле всех способных к труду и даже
деда Щукаря временно отстранил от обязанностей конюха, послал во вторую
бригаду, а сам с рассветом уезжал на участки бригад и возвращался в хутор
за полночь, когда по базам уже начиналась побудняя перекличка кочетов. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
