В райкоме сине вился табачный дым, тарахтела пишущая машинка,
голландская печь дышала жаром. В два часа дня должно было состояться
заседание бюро. Секретарь райкома - выбритый, потный, с расстегнутым от
духоты воротом суконной рубахи - торопился: указав Давыдову на стул, он
почесал обнаженную пухло-белую шею, сказал:
- Времени у меня мало, ты это учти. Ну, как там у тебя? Какой процент
коллективизации? До ста скоро догонишь? Говори короче.
- Скоро. Да тут не в проценте дело. Вот как с внутренним положением
быть? Я привез план весенних полевых работ; может быть, посмотришь?
- Нет, нет! - испугался секретарь и, болезненно щуря сумчатые глаза,
вытер платочком со лба пот. - Ты с этим иди к Лупетову, в райполеводсоюз.
Он там посмотрит и утвердит, а мне некогда: из окружкома товарищ приехал,
сейчас будет заседание бюро. Ну, спрашивается, за каким ты чертом к нам
кулаков направил? Беда с тобой... Ведь я же русским языком говорил,
предупреждал: "С этим не спеши, сколь нет у нас прямых директив". И вместо
того, чтобы за кулаками гонять и, не создавши колхоза, начинать
раскулачиванье, ты бы лучше сплошную кончал. Да что это у тебя с
семфондом-то? Ты получил директиву райкома о немедленном создании
семфонда? Почему до сих пор ничего не сделано во исполнение этой
директивы? Я буду вынужден сегодня же на бюро поставить о вас с
Нагульновым вопрос. Мне придется настаивать, чтобы вам записали это в
дела. Это же безобразие! Смотри, Давыдов! Невыполнение важнейшей директивы
райкома повлечет за собой весьма неприятные для тебя оргвыводы! Сколько у
тебя собрано семенного по последней сводке? Сейчас я проверю... -
Секретарь вытащил из стола разграфленный лист, щурясь, скользнул по нему
глазами и разом покрылся багровой краской. - Ну, конечно! Ни пуда не
прибавлено! Что же ты молчишь?
- Да ты не даешь мне говорить. Семфондом, верно, еще не занимались.
Сегодня же вернусь, и начнем. Все это время каждый день созывали собрания,
организовывали колхоз, правление, бригады, факт! Дела очень много, нельзя
же так, как ты хочешь: по щучьему веленью, раз-два - и колхоз создать, и
кулака изъять, и семфонд собрать... Все это мы выполним, и ты не торопись
записывать в дело, еще успеешь.
Как не торопись, если округ и край жмут, дышать не дают! Семфонд должен
быть создан еще к первому февраля, а ты...
- А я его создам к пятнадцатому, факт! Ведь не в феврале же сеять
будем? Сегодня послал члена правления за триером в Тубянской. Там
председатель колхоза Гнедых бузит, на нашем письменном запросе, когда у
них освободится триер написал резолюцию: "В будущие времена". Тоже
остряк-самоучка, факт!
- Ты мне про Гнедых не рассказывай. О своем колхозе давай.
- Провели кампанию против убоя скота. Сейчас не режут. На днях приняли
решение обобществить птицу и мелкий скот, из боязни, что порежут, да и
вообще... Но я сегодня сказал Нагульнову, чтобы он обратно раздал птицу.
- Это зачем?
- Считаю ошибочным обобществление мелкого скота и птицы, в колхозе это
пока не нужно.
- Собрание колхоза приняло такое решение?
- Приняло.
- Так в чем же дело?
- Нет птичников, настроение у колхозника упало, факт! Незачем его
волновать по мелочам... Птицу не обязательно обобществлять, не коммуну
строим, а колхоз.
- Хорошенькая теория! А возвращать обратно есть зачем? Конечно, не
нужно было браться за птицу, но если уж провели, то нечего пятиться назад.
У вас там какое-то топтание на месте, двойственность... Надо решительно
подтянуться! Семфонд не создан, ста процентов коллективизации нет,
инвентарь не отремонтирован...
- Сегодня договорились с кузнецом.
- Вот видишь, я и говорю, что темпов нет! Непременно агитколонну к вам
надо послать, она вас научит работать.
- Пришли. Очень хорошо будет, факт!
- А вот с чем не надо торопиться, вы моментально обтяпали. Кури, -
секретарь притянул портсигар. - Вдруг, как снег на голову, прибывают
подводы с кулаками. Звонит мне из ГПУ Захарченко: "Куда их девать? Из
округа ничего нет. Под них эшелоны нужны. На чем их отправлять, куда
отправлять?" Видишь, что вы наработали! Не было ни согласовано, ни
увязано...
- Так что же я с ними должен был делать?
Давыдов осердился. А когда в сердцах он начинал говорить торопливей, то
слегка шепелявил, потому что в щербину попадал язык и делал речь
причмокивающей, нечистой. Вот и сейчас он чуть шепеляво, повышенно и
страстно заговорил своим грубоватым тенорком:
- На шею я их должен был себе повесить? Они убили бедняка Хопрова с
женой.
- Следствием это не доказано, - перебил секретарь, - там могли быть
посторонние причины.
- Плохой следователь, потому и не доказано. А посторонние причины -
чепуха! Кулацкое дело, факт! Они нам всячески мешали организовывать
колхоз, вели агитацию против, - вот и выселили их к черту. Мне непонятно,
почему ты все об этом упоминаешь? Словно ты недоволен...
- Глупейшая догадка! Поосторожней выражайся! Я против самодеятельности
в таких случаях, когда план, плановая работа подменяется партизанщиной. А
ты первый ухитрился выбросить из своего хутора кулаков, поставив нас в
страшно затруднительное положение с их выселением. И потом, что за
местничество, почему ты отправил их на своих подводах только до района?
Почему не прямо на станцию, в округ?
- Подводы нужны были.
- Вот я и говорю - местничество! Ну, хватит. Так вот тебе задания на
ближайшие дни: собрать полностью семфонд, отремонтировать инвентарь к
севу, добиться стопроцентной коллективизации. Колхоз твой будет
самостоятельным. Он территориально отдален от остальных населенных пунктов
и в "Гигант", к сожалению, не войдет. А тут в округе - черт бы их брал! -
путают: то "гиганты" им подавай, то разукрупняй! Мозги переворачиваются!
Секретарь взялся за голову, посидел с минуту молча и уже другим тоном
сказал:
- Ступай согласовывай план в райполеводсоюз, потом обедай в столовке, а
если там обедов не захватишь, иди ко мне на квартиру, жена тебя покормит.
Подожди! Записку напишу.
Он быстро черканул что-то на листке бумажки, сунул Давыдову и,
уткнувшись в бумаги, протянул холодную, потную руку.
- И тотчас же езжай. Будь здоров. А на бюро я о вас поставлю. А
впрочем, нет. Но подтянитесь. Иначе - оргвыводы.
Давыдов вышел, развернул записку. Синим карандашом было размашисто
написано:
"Лиза! Категорически предлагаю незамедлительно и безоговорочно
предоставить обед предъявителю этой записки.
Г.Корчжинский".
"Нет, уж лучше без обеда, чем с таким мандатом", - уныло решил
проголодавшийся Давыдов, прочитав записку и направляясь в райполеводсоюз.
21
По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить
в этом году 472 гектара, из них, 110 - целины. Под зябь осенью было
вспахано - еще единоличным порядком - 643 гектара, озимого жита посеяно
210 гектаров. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и
масличным культурам следующим порядком: пшеницы - 667 гектаров, жита -
210, ячменя - 108, овса - 50, проса - 65, кукурузы - 167, подсолнуха - 45,
конопли - 13. Итого - 1325 гектаров плюс 91 гектар отведенной под бахчи
песчаной земли, простиравшейся на юг от Гремячего Лога до Ужачиной балки.
На расширенном производственном совещании, состоявшемся двенадцатого
февраля и собравшем более сорока человек колхозного актива, стоял вопрос о
создании семенного фонда, о нормах выработки на полевых работах, ремонте
инвентаря к севу и о выделении из фуражных запасов брони на время весенних
полевых работ.
По совету Якова Лукича, Давыдов предложил засыпать семенной пшеницы
круглым числом по семи пудов на гектар, всего - 4669 пудов. Тут-то и
поднялся оглушительный крик. Всяк себе орал, не слушая другого, от шума
стекла в Титковом курене дрожали и вызванивали.
- Много дюже!
- Как бы не прослабило!
- По серопескам сроду мы так не высевали.
- Курям на смех!
- Пять пудов, от силы.
- Ну, пять с половиной.
- У нас жирной земли, какая по семь на десятину требует, с воробьиный
нос! Толоку надо бы пахать, чего власть предусматривала?
- Либо возле Панюшкина буерака, энти даны.
- Хо! Самые травяные места запахивать! Сказал, как в воду дунул!
- Вы про хлеб гутарьте, сколько килой на эту га надо.
- Ты нам килами голову не морочь! Мерой али пудом вешай!
- Гражданы! Гражданы, тише! Гражданы, вашу...! Тю-у-у, сбесились,
проклятые! Одно словцо мне дайте! - надрывался бригадир второй, Любишкин.
- Бери их все, даем!
- Ну, народ, язви его в почку! Чисто скотиняка... Игнат! И чего ты
ревешь, как бугай? Ажник посинел весь с натуги...
- У тебя у самого с рота пена клубом идет, как у бешеной собаки!
- Любишкину слово представьте!
- Терпежу нету, глушно!
Совещание лютовало в выкриках. И наконец, когда самые горлодеры малость
приохрипли, Давыдов свирепо, необычно для него, заорал:
- Кто-о-о так совещается, как вы?.. Почему рев? Каждый говорит по
порядку, остальные молчат, факт! Бандитства здесь нечего устраивать!
Сознательность надо иметь! - И тише продолжал: - Вы должны у рабочего
класса учиться, как надо организованно проводить собрания. У нас в цеху,
например, или в клубе собрание, и вот идет оно порядком, факт! Один
выступает, остальные слушают, а вы кричите все сразу, и ни черта не
поймешь!
- Кто вякнет середь чужой речи, того вот этой задвижкой так и потяну
через темя, ей-богу! Чтоб и копыта на сторону откинул! - Любишкин встал,
потряс дубовым толстенным запором.
- Этак ты нас к концу собрания всех перекалечишь! - высказал
предположение Демка Ушаков.
Совещавшиеся посмеялись, покурили и уже серьезно взялись за обсуждение
вопроса о норме высева. Да оно, как выяснилось, и спорить-то и орать было
нечего... Первым взял слово Яков Лукич и сразу разрешил все противоречия.
- Надсадились от крику занапрасну. Почему товарищ Давыдов предлагали по
семи пудов? Очень просто, это наш общий совет. Протравливать и чистить на
триере будем? Будем. Отход будет? Будет. И может много быть отходу, потому
у иных хозяев, какие нерадеи, семенное зерно от озадков не отличишь.
Блюдется оно с едовым вместе, подсевается абы как. Ну, а ежели и будут
остальцы, не пропадут же они? Птицей, животиной потравим.
Решили - по семь пудов. Хуже дело пошло, когда коснулись норм выработки
на плуг. Тут уж пошел такой разнобой в высказываниях, что Давыдов почти
растерялся.
- Как ты могешь мне выработку загодя на плуг устанавливать, ежели не
знаешь, какая будет весна? - кричал бригадир третьей бригады, рябой и
дюжий Агафон Дубцов, нападая на Давыдова. - А ты знаешь, как будет снег
таять и какая из-под него земля выйдет, сырая или сухая? Ты что, сквозь
землю видишь?
- А ты что же предлагаешь, Дубцов? - спрашивал Давыдов.
- Предлагаю бумагу зря не портить и зараз ничего не писать. Пройдет
сев, и толкач муку покажет.
- Как же ты - бригадир, а несознательно выступаешь против плана?
По-твоему, он не нужен?
- Нельзя загодя сказать, что и как! - неожиданно поддержал Дубцова Яков
Лукич. - И норму как можно становить? У вас, к примеру, в плугу три пары
добрых, старых быков ходют, а у меня трехлетки, недоростки. Разве же я с
ваше вспашу? Сроду нет!
Но тут вмешался Кондрат Майданников:
- От Островнова, завхоза, дюже удивительно нам такие речи слухать! Как
же ты без заданий будешь работать? Как бог на душу положит? Я от чапиг не
буду рук отымать, а ты на припеке будешь спину греть, а получать за это
будем одинаково? Здорово живешь, Яков Лукич!
- Слава богу, Кондрат Христофорыч! А как же ты уравняешь бычиную силу и
землю? У тебя - мягкая земля, а у меня - крепь, у тебя - в низине лан, а у
меня - на бугру. Скажи уж, ежели ты такой умный.
- По крепкой - одна задача, по мягкой - другая. Быков можно подравнять
в запряжках. Все можно учесть, ты мне не толкуй!
- Ушаков хочет говорить.
- Просим.
- Я бы, братцы, так сказал: худобу надо, как оно всегда водится, за
месяц до сева начать кормить твердым кормом: добрым сеном, кукурузой,
ячменем. Вот тут вопросина: как у нас с кормами будет? Хлебозаготовка
съела лишнюю зерно...
- О скоте потом будет речь. Сейчас это не по существу, факт! Надо
решать вопрос о нормах дневной выработки на пахоте. Сколько гектаров по
крепкой земле, сколько на плуг, сколько на сеялку.
- Сеялки - они тоже разные! Я на одиннадцатирядной не сработаю же с
семнадцатирядовкой.
- Факт! Вноси свое предложение. А вы чего, гражданин, все время
молчите? Числитесь в активе, а голоса вашего я еще не слыхал.
Демид Молчун удивленно взглянул на Давыдова, ответил нутряным басом:
- Я согласный.
- С чем?
- Что надо пахать, стало быть... и сеять.
- Ну?
- Вот и все.
- И все?
- Кгм.
- Поговорили, - Давыдов улыбнулся, еще что-то сказал, но за общим
хохотом слов его не было слышно.
Потом уже за Молчуна объяснился дед Щукарь:
- Он у нас в хуторе, товарищ Давыдов, Молчуном прозывается. Всю жизнь
молчит, гутарит в крайностях, через это его и жена бросила. Казак он
неглупой, а вроде дурачка, али, нежнее сказать, как бы с придурью, что ли,
али бы вроде мешком из-под угла вдаренный. Мальчонком был, я его помню,
сопливый такой и никудышний, без порток бегал, и никаких талантов за ним
не замечалось, а зараз вот вырос и молчит. Его при старом прижиме
тубянской батюшка даже причастия за это лишал. На исповеди накрыл его
черным платком, спрашивает (в великий пост было дело, на семой, никак,
неделе): "Воруешь, чадо?" Молчит. "Блудом действуешь?" Опять молчит.
"Табак куришь? Прелюбы сотворяешь с бабами?" Обратно молчит. Ему бы,
дураку, сказать, мол: "Грешен, батюшка!" - и сей момент было бы отпущение
грехов...
- Да заткнись ты! - Голос сзади и смех.
- ...Зараз, в один секунд кончаю! Ну, а он толечко сопит и глаза лупит,
как баран на новые ворота. Батюшка в отчаянность пришел, в испуг вдарился,
питрахиль на нем дрожит, а все-таки спрашивает: "Может, ты когда жену
чужую желал или ближнего осла его, или протчего скота его?" Ну, и разное
другое по евангелию... Демид опять же молчит. Да и что же можно ему
сказать? Ну, жену чью бы он ни пожелал, все одно этого дела не было бы:
никакая, самая последняя, ему не...
- Кончай, дед! К делу не относящийся твой рассказ, - сурово приказал
Давыдов.
- Он зараз отнесется, вот-вот подойдет к делу. Это толечки приступ. Ишо
один секунд! Перебили... Ах, едрить твою за кочан! Забыл, об чем речь-то
шла!.. Дай бог памяти... Т-твою!.. с такой памятью! Вспомнил! - Дед Щукарь
хлопнул себя по плеши, посыпал очередями, как из пулемета: - Так вот,
насчет чужой женки Демидовы дела табак были, а осла чего ему желать или
протчую святую скотиняку? Он, может, и пожелал бы, пребывая в хозяйстве
безлошадным, да они у нас не водются, и он их сроду не видал. А спрошу я
вас, дорогие гражданы, откель у нас ослы? Спокон веку их тут не было!
Тигра там или осел, то же самое верблюд...
- Ты замолчишь ноне? - спросил Нагульнов. - Зараз выведу из хаты.
- Ты, Макарушка, на Первое мая об мировой революции с полден до закату
солнца в школе говорил. Скушно говорил, слов нет, то же да одно же толок.
Я потихонечку на лавке свернулся калачом, уснул, а перебивать тебя не
решился, а вот ты перебиваешь...
- Нехай кончает дед. Время у нас терпит, - сказал Разметнов, шибко
любивший шутку и веселый рассказ.
- Может, через это он и смолчал, никому ничего не известно. Поп тут
диву дался. Лезет головой к Демиду под платок, пытает: "Да ты не немой?"
Демид тут говорит ему: "Нету, мол, надоел ты мне!" Поп тут осерчал, слов
нет, ажник зеленый с лица стал, как зашипит потихоньку, чтоб ближние
старухи не слыхали: "Так чего же ты тудыт твою, молчишь, как столб?" Да
ка-а-ак дюбнет Демида промеж глаз малым подсвечником!
Хохот покрывается рокочущим басом Демида:
- Брешешь! Не вдарил.
- Неужели не вдарил? - страшно удивился дед Щукарь. - Ну, все одно,
хотел, небось, вдарить... Тут он его и причастия лишил. Что же, гражданы,
Демид молчит, а мы будем гутарить, нас это не касаемо. Хучь одно хорошее
слово, как мое, и серебро, а молчание - золото.
- Ты бы все свое серебро-то на золото променял! Другим бы спокойнее
было... - посоветовал Нагульнов.
Смех то вспыхивал горящим сухостоем, то гаснул. Рассказ деда Щукаря
было нарушил деловую настроенность. Но Давыдов смахнул с лица улыбку,
спросил:
- Что ты хотел сказать о норме выработки? К делу приступай!
- Я-то? - Дед Щукарь вытер рукавом вспотевший лоб, заморгал. - Я ничего
про нее не хотел... Я про Демида засветил вопрос... А норма тут ни при
чем...
- Лишаю тебя слова на это совещание! Говорить надо по существу, а
балагурить можно после, факт!
- Десятину в сутки на плуг, предложил один из агроуполномоченных,
колхозник Батальщиков Иван.
Но Дубцов возмущенно крикнул:
- Одурел ты! Бабке своей рассказывай побаски! Не вспашешь за сутки
десятину! В мылу будешь, а не сработаешь.
- Я пахал допрежь. Ну, чудок, может, и меньше...
- То-то и оно, что меньше!
- Полдесятины на плуг. Это - твердой земли.
После долгих споров остановились на следующей суточной норме вспашки:
твердой земли на плуг - 0,60 гектара, мягкой - 0,75.
И по высеву для садилок: одиннадцатирядной - 3 1/4 гектара,
тринадцатирядной - 4, семнадцатирядной - 4 3/4.
При общем наличии в Гремячем Логу 184 пар быков и 73 лошадей план
весеннего сева не был напряженным. Об этом так и заявил Яков Лукич:
- Отсеемся рано, ежели будем работать при усердии. На тягло падает по
четыре с половиной десятины на весну. Это легко, братцы! И гутарить
нечего.
- А вот в Тубянском вышло по восемь на тягло, - сообщил Любишкин.
- Ну, и пущай они себе помылят промеж ног! Мы до заморозков прошлую
осень пахали зябь, а они с покрова хворост зачали делить, шило на мыло
переводить.
Приняли решение засыпать семфонд в течение трех дней. Выслушали
нерадостное заявление кузнеца Ипполита Шалого. Он-говорил зычно, так как
был туговат на ухо, и все время вертел в черных, раздавленных работой
руках замаслившийся от копоти треух, робея говорить перед столь
многолюдным собранием:
- Всему можно ремонт произвесть. За мной дело не станет. Но вот насчет
железа как ни мога надо стараться, зараз же его добывать. Железа на лемеши
и на чересла плугов и куска нету. Не с чем работать. К садилкам я
приступаю с завтрашнего дня. Подручного мне надо и угля. И какая мне от
колхоза плата будет?
Давыдов подробно разъяснил ему относительно оплаты и предложил Якову
Лукичу завтра же отправиться в район за железом и углем. Вопрос о создании
фуражной брони разрешили скоро.
Потом взял слово Яков Лукич:
- Надо нам толком обсудить, братцы, как, где и что сеять, и полевода
надо выбрать знающего, грамотного человека. Что же, было у нас до колхоза
пять агроуполномоченных, а делов ихних не видно. Одного полевода нужно
выбрать из старых казаков, какой всю нашу землю знает, и ближнюю и
переносную. Покеда новое землеустройство не прошло, он нам дюже сгодится!
Я скажу так: зараз в колхозе у нас почти весь хутор. Помаленечку вступают
да вступают. Дворов полсотни осталось единоличников, да и энти завтра
проснутся колхозниками... вот и надо нам сеять по науке, как она диктует.
Я это к тому, чтобы из двухсот десятин, какие у нас под пропашные
предназначаются, половину сработать под херсонский пар. Нонешнюю весну сто
десять десятин будем подымать целины, вот и давайте их кинем под этот
херсонский пар.
- Слыхом про такой не слыхивали!
- Что это за Херсон?
- Ты нам фактически освети это, - попросил Давыдов, втайне гордясь
познаниями своего столь многоопытного завхоза.
- А это вот какой пар, иначе он ишо прозывается кулисным, американским.
Это дюже любопытно и с умом придумано! К примеру, сеете вы нонешний год
пропашные, ну, кукурузу там либо подсолнушки, и сеете редким рядом,
наполовину реже, чем завсегда, так что урожай супротив настоящего,
правильного посева соберете толечко пятьдесят процентов. Кочны с кукурузы
сымете либо подсолнуховые шляпки поломаете, а будылья оставляете на месте.
И в эту же осень промеж будыльев по кулисам сеете пшеницу-озимку.
- А как же сеять-то? Садилка будылья ить поломает? - спросил, жадно, с
открытым ртом слушавший, Кондрат Майданников.
- Зачем поломает? Ряды же редкие, через это она будылья не тронет,
рукава ее мимо пойдут, стало быть, ляжет и задержится промеж будыльев
снег. Таять он будет степенно и влаги больше даст. А весною, когда пшеница
подымется, эти будылья удаляют, пропалывают. Довольно завлекательно
придумано. Я сам хучь и не пробовал так сеять, а в этом году уж было
намеревался спытать. Тут верный расчет, без ошибки!
- Это вот да! Поддерживаю! - Давыдов толкнул под столом ногою
Нагульнова, шепнул: - Видишь? А ты все был против него...
- Я и зараз против...
- Это уж от упрямства, факт! Уперся, как вол...
Совещание приняло предложение Якова Лукича. После этого решили и
обсоветовали еще кучу мелких дел. Стали расходиться. Не успели Давыдов с
Нагульновым дойти до сельсовета, как из сельсоветского двора навстречу им
быстро зашагал невысокий парень в распахнутой кожаной тужурке и
юнгштурмовском костюме. Придерживая рукой клетчатую городскую кепку,
преодолевая сопротивление бившего порывами ветра, он быстро приближался.
- Из району кто-то. - Нагульнов сощурился.
Паренек подошел вплотную, по-военному приложил руку к козырьку кепки.
- Вы не из сельсовета?
- А вам кого?
- Секретаря здешней ячейки или предсовета.
- Я секретарь ячейки, а это председатель колхоза.
- Вот и хорошо. Я, товарищи, из агитколонны. Мы только Что приехали и
ждем вас в Совете.
Курносый и смуглолицый паренек, быстро скользнул глазами по лицу
Давыдова, вопрошающе улыбнулся:
- Ты не Давыдов, товарищ?
- Давыдов.
- Я тебя угадал. Недели две назад встречались мы с тобой в окружкоме. Я
в округе работаю, на маслозаводе, прессовщиком.
И только тут Давыдов понял, почему, когда подошел к ним парень, вдруг
пахуче и сладко дохнуло от него подсолнечным маслом: его промасленная
кожаная куртка была насквозь пропитана этим невыветривающимся вкусным
запахом.
22
На сельсоветском крыльце, спиной к подходившему Давыдову, стоял
приземистый человек в черной, низко срезанной кубанке с белым перекрестом
по верху и в черном дубленом сборчатом полушубке. Плечи человека в кубанке
были необъятно широки, редкостно просторная спина заслоняла всю дверь
вместе с притолоками. Он стоял, раскорячив куцые, сильные ноги,
низкорослый и могучий, как степной вяз. Сапоги с широченными морщеными
голенищами и сбитыми на сторону каблуками, казалось, вросли в настил
крыльца, вдавили его тяжестью медвежковатого тела.
- Это командир нашей агитколонны, товарищ Кондратько, - сказал паренек,
шедший рядом с Давыдовым. И, заметив улыбку на его губах, шепнул: - Мы его
между собой в шутку зовем "батько Квадратько"... Он - с Луганского
паровозостроительного. Токарь. По возрасту - папаша, а так - парень хоть
куда!
В этот момент Кондратько, заслышав разговор, повернулся багровым лицом
к Давыдову, под висячими бурыми усами его в улыбке бело вспыхнули зубы:
- Оце, мабуть, и радянська власть? Здоровеньки булы, братки!
- Здравствуйте, товарищ. Я - председатель колхоза, а это - секретарь
партячейки.
- Добре! Ходимте у хату, а то вже мои хлопцы заждались. Як я у цей
агитколонни голова, то я з вами зараз и побалакаю. Зовуть мене Кондратько,
а коли мои хлопци будут казать вам, що зовуть мене Квадратько, то вы им,
пожалуйста, не давайте виры, бо они у мене таки скаженни та дурны, шо и
слов нема... - говорил он громовитым басом, боком протискиваясь в дверь.
Осип Кондратько работал на юге России более двадцати лет. Сначала в
Таганроге, потом в Ростове-на-Дону, в Мариуполе и, наконец, в Луганске,
откуда и пошел в Красную гвардию, чтобы подпереть своим широким плечом
молодую Советскую власть. За годы общения с русскими он утратил чистоту
родной украинской речи, но по облику, по нависшим шевченковским усам в нем
еще можно было узнать украинца. Вместе с донецкими шахтерами, с
Ворошиловым шел он в 1918 году сквозь полыхавшие контрреволюционными
восстаниями казачьи хутора на Царицын... И уже после, когда в разговоре
касались отлетевших в прошлое годов гражданской войны, чей отзвук
неумираемо живет в сердцах и памяти ее участников, Кондратько с тихой
гордостью говорил: "Наш Клементий, луганський... Як же, колысь булы добре
знакомы, та, мабуть, ще побачимось. Вин мене зразу взнае! Пид Царицыном,
як воювалы з билыми, вин зо мной стике разив шутковав: "Ну як, каже,
Кондратько, дило? Ты ще живый, старый вовк?" - "Живый, кажу, Клементий
Охримыч, николы зараз помырать, бачите як з контрой рубаемось? Як
скаженни!" Колы б побачилысь, вин бы мене и зараз пригорнув", - уверенно
заканчивал Кондратько.
После войны он опять попал в Луганск, служил в органах Чека на
транспорте, потом перебросили его на партработу и снова на завод.
Оттуда-то по партмобилизации и был он послан на помощь
коллективизирующейся деревне. За последние годы растолстел, раздался вширь
Кондратько... Теперь не узнать уж соратникам того самого Осипа Кондратько,
который в 1918 году на подступах к Царицыну зарубил в бою четырех казаков
и кубанского сотника Мамалыгу, получившего "за храбрость" серебряную с
золотой насечкой шашку из рук самого Врангеля. Взматерел Осип, начал
стариться, по лицу пролегли синие и фиолетовые прожилки... Как коня
быстрый бег и усталь кроют седым мылом, так и Осипа взмылило время
сединой; даже в никлых усах - и там поселилась вероломная седина. Но воля
и сила служат Осипу Кондратько, а что касается неумеренно возрастающей
полноты, то это пустое. "Тарас Бульба ще важче мене був, а з ляхами як
рубався? Ото ж! Колы прийдеться воюваты, так я ще зумию з якого-небудь
охвицера двох зробыти! А пивсотни годив моих - що ж таке? Мий батько сто
жив при царськой власти, а я зараз при своей риднесенькой пивтораста
проживу!" - говорит он, когда ему указывают на его лета и все
увеличивающуюся толщину.
Кондратько первым вошел в комнату сельсовета.
- Просю тыше, хлопци! Ось - председатель колхоза, а це - секретарь
ячейки. Треба нам зараз послухать, яки тутечка дила, тоди будемо знать, шо
нам робыть. А ну, сидайте!
Человек пятнадцать из состава агитколонны, разговаривая, стали
рассаживаться, двое пошли на баз - видимо, к лошадям. Рассматривая
незнакомые лица, Давыдов узнал трех районных работников: агронома, учителя
из школы второй ступени и врача; остальные были присланы из округа,
некоторые, судя по всему, с производства. Пока рассаживались, двигая
стульями и покашливая, Кондратько шепнул Давыдову:
- Прикажи, шоб нашим коням синця кинулы та шоб пидводчикы не
отлучалысь, - и хитро прижмурился. - А мабуть, у тебя и овсом мы
разживемось?
- Нет овса, остался лишь семенной, - ответил Давыдов и тотчас же весь
внутренне похолодел, остро ощущая неловкость, неприязнь к самому себе.
Овса кормового было еще более ста пудов, но он ответил отказом потому,
что оставшийся овес хранили к началу весенних работ как зеницу ока; и Яков
Лукич, чуть не плача, отпускал лошадям (одним правленческим лошадям!) по
корцу драгоценного зерна, и то только перед долгими и трудными поездками.
"Вот она, мелкособственническая стихия! И меня захлестывать начинает...
- подумал Давыдов. - Ничего подобного не было раньше, факт! Ах, ты...
Дать, что ли, овса? Нет, сейчас уже неудобно".
- Мабуть, ячмень е?
- И ячменя нет.
Ячменя в самом деле не было, но Давыдов вспыхнул под улыбчивым,
понимающим взглядом Кондратько.
- Нет, серьезно говорю - нету ячменя.
- Гарный з тебе хозяин був бы... Та ще, мабуть, и кулак... - смеясь в
усы, басил Кондратько, но, видя, что Давыдов сдвигает брови, обнял его,
чуточку приподнял от пола. - Ни-ни! То я шуткую. Нема так нема! Соби ховай
бильше, шоб свою худобу було чим годувать... Так, ну, братики, - к дилу!
Шоб мертву тишину блюлы. - И обращаясь к Давыдову и Нагульнову: - Приихалы
мы до вас, щоб якусь-то помогу вам зробить, це вам, надиюсь, звистно. Так
от докладайте: яки у вас тутечка дила?
После сделанного Давыдовым обстоятельного доклада о ходе
коллективизации и засыпке семенного фонда Кондратько решил так:
- Нам усим тут ничего робыть, - он, кряхтя, извлек из кармана записную
книжку и карту-трехверстку, повел по ней толстым пальцем, - мы поидемо у
Тубяньский. До цього хутора, як бачу я, видциля блызенько, а у вас тутечка
кинемо бригаду з четырех хлопцив, хай воны вам пидсобляють у работи. А шо
касаемо того, як скорийше собрать семфонд, то я хочу вам присовитувать
так: уначали проводить собрания, расскажить хлиборобам, шо воно и як, а
вжи тоди о так развернете массовую работу, - говорил он подробно и не
спеша.
Давыдов с удовольствием слушал его речь, временами не совсем ясно
разбираясь в отдельных выражениях, затемненных полупонятным для него
украинским языком, но крепко чувствуя, что Кондратько излагает в основном
правильный план кампании по засыпке семенного зерна. А Кондратько все так
же неспешно наметил линию, которую нужно вести в отношении единоличника и
зажиточной части хутора, ежели, паче чаяния, они вздумают упорствовать и
так или иначе сопротивляться мероприятиям по сбору семзерна; указал на
наиболее эффективные методы, основанные на опыте работы агитколонны в
других сельсоветах; и все время говорил мягко, без малейшего намека на
желание руководить и поучать, по ходу речи советуясь то с Давыдовым, то с
Разметновым, то с Нагульновым. "Це дило треба о так повернуть. Як вы,
гремяченци, думаете? Ото ж и я так соби думал!"
А Давыдов, улыбчиво глядя на багровое, в прожилках лицо токаря
Кондратько, на шельмовский блеск его глубоко посаженных глазок, думал:
"Экий же ты, дьявол, умница! Не хочет нашу инициативу вязать, будто бы
советуется, а начни возражать против его правильной расстановки, - он тебя
так же плавно повернет на свой лад, факт! Видывал я таких, честное слово!"
Еще один мелкий случай укрепил его симпатии к товарищу Кондратько:
перед тем как уезжать, тот отозвал в сторону бригадира, оставшегося с
тремя товарищами в Гремячем Логу, и между ними короткий возник разговор:
- Шо це ты надив на себя поверх жакетки наган? Зараз же скынь!
- Но, товарищ Кондратько, ведь кулачество... классовая борьба...
- То шо ты мени там кажешь? Кулачество, ну так шо, як кулачество? Ты
приихав агитировать, а колы кулакив злякався, так имий наган, но наверху
его не смий носить. Вумный який! У его, не у его наган! Як дитына мала!
Цацкаеться з оружием, начепыв зверху... Зараз же заховай у карман, шоб той
же пидкулачник не сказав про тебе: "Дывысь, люди добри, ось як вас
приихалы агитировать, з наганами!" - и сквозь зубы кончил: - Таке дурне...
И уже садясь в сани, подозвал Давыдова, повертел пуговицу на его
пальто:
- Мои хлопци будут робить, як прокляти! Тике ж и вы гарно робите, шоб
усе было зроблено, тай скорийше. Я буду у Тубянськом, колы шо -
повидомляй. Приидемо туда, тай ще нынче, мабуть, прийдеться спектакль
становыть. От побачив бы ты, як я кулака граю! В мене ж така компликация,
шо дозволяе кулака з натуры грать... Ось, як диду Кондратько пришлось на
старости лит! А за овес не думай, сердця из-за цього дила на тебе не маю,
- и улыбнулся, привалившись широченной спиной к задку саней.
- Что головой башковат, что в плечах, что ноги под ним! - хохотал
Разметнов. - Как трактор!.. Он один, впряги его в букарь, потянет, и трех
пар быков не нужно. Даже удивительно мне: чем их, таких ядреных людей, и
делают, как думаешь, Макар?
- Ты уж вроде деда Щукаря: балабоном становишься! - сердито отмахнулся
тот. Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
