Главная » » Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 36 - 40

17:11

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 36 - 40

***

Следующая неделя была ужасна. Стрев дважды в день ходил в больницу
справляться о жене, которая по-прежнему не желала его видеть. Первое время
он приходил оттуда довольный и воспрянувший духом, так как дело, видимо,
шло на поправку, а затем в отчаянии, так как осложнение, которого врач все
время опасался, отняло надежду на благополучный исход. Сиделка
сочувствовала его горю, но ей нечего было сказать ему в утешение. Бедная
женщина лежала неподвижно и отказывалась говорить; глаза ее, устремленные
в одну точку, казалось, уже видели смерть. Теперь это был вопрос двух-трех
дней, не более. И когда Стрев пришел ко мне поздно вечером, я понял, что
она умерла. Он был совершенно обессилен. От его обычной говорливости не
осталось и следа. Он молча опустился на диван. Я оставил его в покое, так
как знал, что здесь слова утешения бесполезны. Боясь, что он сочтет меня
бессердечным, я не решался читать и с трубкой в зубах сидел у окна, покуда
он не нашел в себе силы заговорить со мной.
- Ты был так добр ко мне, - сказал он наконец. - Все были так добры...
- Глупости, - отвечал я не без смущения.
- В больнице мне сказали, чтобы я подождал. Дали мне стул, и я сел в
коридоре у ее дверей. Когда она была уже без памяти, они меня впустили. У
нее рот и подбородок были обожжены. Ужасно, ее прелестный подбородок -
весь израненный. Она умерла совсем спокойно, я даже не знал, что она
мертва, покуда сиделка не сказала мне.
Он был слишком утомлен, чтобы плакать. В полной прострации он лежал на
спине, точно в теле его не осталось уже ни капли сил, и вскоре я заметил,
что он уснул. Впервые по-настоящему уснул за целую неделю. Природа,
временами столь жестокая, иногда бывает милосердна. Я накрыл его пледом и
потушил свет. Утром, когда я проснулся, он все еще спал. Он даже не
переменил положения, и очки в золотой оправе по-прежнему сидели у него на
носу.

Бланш Стрев умерла при таких обстоятельствах, что нам пришлось пройти
через множество отвратительных формальностей, прежде чем мы получили
разрешение ее похоронить. Дирк и я вдвоем тащились за гробом в карете, но
обратно ехали быстрей, так как возница на дрогах, покачивавшийся впереди
нас, нахлестывал лошадей, казалось, спеша стряхнуть с себя даже самое
воспоминание о покойнице. Страшное и незабываемое зрелище!
Я тоже чувствовал неодолимое желание выбросить из головы всю эту
мрачную историю. Меня уже тяготила трагедия, собственно говоря,
непосредственно меня не касавшаяся, и, делая вид перед самим собой, что я
стараюсь для Дирка, я с облегчением заговорил о другом.
- Не думаешь ли ты на время уехать? - сказал я. - Право же, тебе сейчас
лучше побыть вдали от Парижа.
Он не отвечал, но я безжалостно настаивал.
- Есть у тебя какие-нибудь планы на ближайшее будущее?
- Нет.
- Ты должен вернуться к жизни. Почему бы тебе не поехать в Италию и не
начать снова работать?
Он опять промолчал, но мне на выручку пришел наш возница. На мгновение
придержав лошадей, он перегнулся с козел и что-то сказал - что именно, я
не разобрал - и высунулся из окошка кареты, чтобы расслышать: он
спрашивал, куда нас везти.
- Погодите минутку, - отвечал я. - Я бы хотел, чтобы мы вместе
позавтракали, - обратился я к Дирку. - Я велю ему свезти нас на площадь
Пигаль.
- Нет, я пойду в мастерскую.
- Хочешь, я пойду с тобой?
- Нет, я лучше пойду один.
- Хорошо.
Я крикнул кучеру адрес, и мы опять продолжали свой путь в молчании.
Дирк не был у себя в мастерской с того злосчастного утра, когда Бланш
отвезли в больницу. Я был рад, что он хочет остаться один, и, проводив его
до дверей, с чувством облегчения с ним распрощался. Я снова наслаждался
парижскими улицами и радовался, глядя на снующую взад и вперед толпу. День
выдался ясный, солнечный, и радость жизни бурлила во мне. Я ничего не мог
с собой поделать. Стрев и его беда вылетели у меня из головы. Я хотел
радоваться.

Я не видел его почти целую неделю. Но наконец под вечер, часов около
семи, он зашел за мною и потащил меня обедать. Он был в глубоком трауре,
котелок его обвивала черная лента, и даже носовой платок был оторочен
черной каймой. Глядя на этот скорбный наряд, можно было подумать, что
внезапная катастрофа разом унесла всех его родных и даже какого-нибудь
двоюродного дядюшки у него не осталось на свете. Его кругленькая фигурка и
толстые красные щеки смешно контрастировали с траурной одеждой. Жестокая
участь - даже на беспредельное горе Дирка ложился налет шутовства!
Он объявил мне, что решился уехать, только не в Италию, как я
советовал, а в Голландию.
- Завтра я уезжаю. Скорей всего мы никогда больше не увидимся.
Я попытался что-то возразить, но он слабо улыбнулся.
- Я пять лет не был дома. Мне казалось, что все это отошло
далеко-далеко. Я так оторвался от родных краев, что меня пугала мысль
съездить туда даже на время, а теперь я вижу, что это единственное мое
пристанище.
Он был измучен, подавлен и мыслями то и дело возвращался к своей
нежной, любящей матери. Годами он терпеливо сносил свою смехотворность, но
теперь она, казалось, придавливала его к земле. Последний удар, нанесенный
изменою Бланш, отнял у него ту живость нрава, которая ему помогала весело
с этим мириться. Больше он уже не мог смеяться заодно с теми, что смеялись
над ним. Он стал парией. Он рассказывал мне о своем детстве в чистеньком
кирпичном домике и о страсти матери к опрятности и порядку. Кухня ее была
истинным чудом белизны и блеска. Нигде ни пылинки, и все на своем месте.
Аккуратность ее переходила в манию. Я как живую видел эту румяную
хлопотливую старушку, что всю жизнь с утра и до поздней ночи пеклась о
том, чтобы домик ее сиял чистотой и нарядностью. Отец Дирка, рослый,
сухощавый старик с руками, заскорузлыми от неустанного труда, скупой на
слова, по вечерам читал вслух газеты, а его жена и дочь (теперь она была
замужем за капитаном рыболовецкой шхуны), чтобы не терять времени даром,
шили. Ничего никогда не случалось в этом городке, отброшенном назад
цивилизацией, и год сменялся годом, покуда не приходила смерть, как Друг,
несущий отдых тем, что усердно потрудились.
- Мой отец хотел, чтобы я тоже стал плотником. В пяти поколениях
переходило у нас это ремесло от отца к сыну. Может быть, в этом мудрость
жизни: идти по стопам отца, не оглядываясь ни направо, ни налево.
Маленьким мальчиком я говорил, что женюсь на дочке соседа-шорника. У
девочки были голубые глаза и косички, белые, как лен. При ней все в моем
доме блестело бы, как стеклышко, и наш сын перенял бы мое ремесло.
Стрев вздохнул и умолк. Мысли его унеслись к тому, что могло бы быть, и
благополучие этой жизни, которым он некогда пренебрег, исполнило тоской
его сердце.
- Жизнь груба и жестока. Никто не знает, зачем мы здесь и куда мы
уйдем. Смирение подобает нам. Мы должны ценить красоту покоя. Должны идти
по жизни смиренно и тихо, чтобы судьба не заметила нас. И любви мы должны
искать у простых, немудрящих людей. Их неведение лучше, чем все наше
знание. Нам надо жить тихо, довольствоваться скромным своим уголком, быть
кроткими и добрыми, как они. Вот и вся мудрость жизни.
Я считал, что это говорит в нем его сломленный дух, и восстал против
такого самоуничижения. Но вслух сказал другое:
- А как ты напал на мысль сделаться художником?
Он пожал плечами.
- У меня обнаружились способности к рисованию. В школе я получал
награды за этот предмет. Бедная матушка очень гордилась моим талантом и
однажды подарила мне ящик с акварельными красками. Она носила мои наброски
к пастору, к доктору и судье. Они-то и послали меня в Амстердам
экзаменоваться в школу живописи. Я выдержал экзамен. Бедняжка, как она
была горда! Сердце у нее разрывалось при мысли о разлуке со мной, но она
силилась не показать своего горя. Она так радовалась, что ее сын будет
художником. Отец с матерью берегли каждый грош и прикопили довольно денег,
чтобы мне прожить в Амстердаме, а когда была выставлена моя первая
картина, они все приехали, - отец, мать и сестра: мать смотрела на нее и
плакала. - Его добрые глаза увлажнились. - И теперь нет такой стены в
нашем домишке, на которой не висела бы моя картина в красивой золотой
раме.
Лицо Дирка на мгновение засветилось тихой радостью. Я вспомнил его
холодные жанровые сценки - живописных крестьян под кипарисами или оливами.
Как странно они должны выглядеть в своих аляповатых рамах на стене
крестьянского домика.
- Добрая душа, она думала, что невесть как облагодетельствовала сына,
сделав из него художника, но, может, лучше бы я покорился воле отца и был
бы теперь просто-напросто честным плотником.
- Ну, а сейчас, когда ты знаешь, что дает человеку искусство, ты бы мог
пойти по другой дороге? Мог бы отказаться от того упоения, которое
испытывал благодаря ему?
- Выше искусства ничего нет на свете, - помолчав, ответил Дирк.
Он долго в задумчивости смотрел на меня, наконец сказал:
- Ты знаешь, я виделся со Стриклендом.
- Ты?
Я был поражен. Мне казалось, что Стреву невыносимо будет его видеть. Он
слабо улыбнулся:
- Ты же сам говорил, что я лишен чувства гордости.
- Что ты имеешь в виду?
И он рассказал мне удивительную историю.

Когда мы расстались после похорон бедной Бланш, Стрев с тяжелым сердцем
вошел в дом. Смутное стремление к самомучительству гнало его в мастерскую,
хотя он и содрогался при мысли о страданиях, которые его ждут. Он едва
втащился по лестнице, ноги отказывались ему служить, и, прежде чем войти,
долго стоял у дверей, собираясь с силами. Ему было дурно. Он едва не
бросился за мною, чтобы умолить меня вернуться; ему все казалось, что в
мастерской кто-то есть. Он вспомнил, как часто стоял перед дверью
мастерской, чтобы отдышаться после подъема на крутую лестницу, и как от
нетерпеливого желания поскорее увидеть Бланш у него снова захватывало дух.
Видеть ее - это было счастье, никогда не утихавшее, и, даже выходя из дому
на какие-нибудь полчаса, он рвался к встрече так, словно они не виделись
целый месяц. Вдруг ему стало казаться, что она не умерла. Все, что
случилось, только сон, страшный сон, сейчас он повернет ключ, войдет и
увидит ее склоненной над столом в грациозной позе женщины с Venedicite
Шардена, всегда представлявшейся ему образцом прелести. Он быстро вынул из
кармана ключ, отпер дверь и вошел.
Мастерская не имела запущенного вида. Аккуратность была одной из тех
черт, которые так пленяли его в жене; он с молоком матери впитал любовь к
той радости, которую дают чистота и порядок, и когда заметил, что Бланш
инстинктивно кладет каждый предмет на отведенное ему место, то теплое и
благодарное чувство поднялось в его сердце. В спальне все было так, словно
она только что вышла оттуда: на туалетном столике лежали две щетки и между
ними изящная гребенка; кто-то застелил постель, на которой Бланш провела
свою последнюю ночь дома, и на подушке, в вышитом конверте, лежала ее
ночная сорочка. Невозможно было поверить, что она уже никогда не войдет в
эту комнату.
У Дирка пересохло в горле, и он пошел в кухню напиться воды. Здесь тоже
все было в полном порядке. Над плитой на полке стояли тщательно вымытые
тарелки, из которых она и Стрикленд ели в последний вечер перед ссорой.
Ножи и вилки были убраны в стол. Под колпаком лежали остатки сыра, в
жестяной коробке - горбушка хлеба. Она покупала продукты ежедневно и ровно
столько, сколько нужно, так что со дня на день у нее в хозяйстве ничего не
оставалось. Из протокола, составленного полицией, Стрев знал, что
Стрикленд ушел из дому тотчас после обеда, и дрожь охватила его при мысли,
что Бланш достало силы все вымыть и убрать, как обычно. Эта методичность
лишний раз доказывала, как обдуманно она действовала. Ее самообладание
было страшно. Острая боль внезапно пронзила его, ноги у него подкосились.
Он доплелся до спальни, бросился на постель и стал звать: "Бланш! Бланш!"
Мысль о ее страданиях была ему нестерпима. Он вдруг ясно увидел, как
она стоит в кухне - кухня у них была крошечная, - моет тарелки, стаканы,
вилки, ложки, до блеска чистит ножи, затем все расставляет по местам, моет
раковину и, встряхнув полотенце, вешает его сушиться - оно все еще висит
здесь, истрепанный серый лоскут, - и оглядывается кругом, все ли в
порядке. Он видел, как она спускает засученные рукава, снимает фартук -
вот он на гвозде за дверью, - достает пузырек со щавелевой кислотой и идет
в спальню.
Не в силах терпеть эту муку, он вскочил с кровати и бросился вон из
спальни. Вошел в мастерскую. Там было темно, так как кто-то задернул
занавески на огромном окне. Стрев торопливо раздвинул их, и рыдания
сдавили ему горло при первом же взгляде на комнату, в которой он был так
счастлив. И здесь тоже все осталось без перемен. Стрикленд был равнодушен
к тому, что его окружало, и жил в чужой мастерской, ровно ничего не меняя
в ней. Обстановка у Стрева была продуманно артистичной, в соответствии с
его представлением о том, как должен жить художник. На стенах там и сям
старинная парча, на рояле - кусок дивного поблекшего шелка. В одном углу
копия Венеры Милосской, в другом - Венеры Медицейской. Две итальянские
горки с дельфтским фаянсом, несколько барельефов. Была здесь в прекрасной
золоченой раме и копия с веласкесова "Иннокентия X", сделанная Стревом в
Риме, и множество его собственных картин, повешенных так, чтобы
производить наибольший эффект, тоже в великолепных рамах. Стрев всегда
очень гордился своим вкусом. Он страстно любил романтическую атмосферу
мастерской художника, и хотя сейчас вид всех этих вещей был ему как нож в
сердце, он машинально чуть-чуть передвинул столик Louis XV, принадлежавший
к лучшим его сокровищам. Вдруг он заметил холст, повернутый лицом к стене
и по размерам больший, чем те холсты, которыми он обычно пользовался. Дирк
подошел и повернул его. На холсте была изображена нагая женщина. Сердце
его учащенно забилось, он мигом понял, что это работа Стрикленда. Он
отшвырнул картину - какого черта Стрикленд ее здесь оставил? - но от его
резкого движения она упала на пол лицом вниз. Неважно, чья это работа.
Дирк все равно не мог оставить ее валяться в пыли и поднял, но тут его
одолело любопытство. Чтобы получше рассмотреть картину, он поставил ее на
мольберт и отошел на несколько шагов.
У него сперло дыхание. Картина изображала женщину, лежавшую на диване;
одна рука ее была закинута за голову, другая спокойно лежала вдоль тела;
одно колено чуть согнуто, другая нога вытянута. Классическая поза. Все
поплыло перед глазами Стрева. Это была Бланш. Отчаяние, ревность и ярость
душили его, он стал громко кричать что-то нечленораздельное; сжимал кулаки
и грозил невидимому врагу. Потом опять кричал не своим голосом. Он был вне
себя. Это было уж слишком, этого он снести не мог. Он стал оглядываться по
сторонам, ища, чем бы искромсать, изрезать картину, уничтожить ее сию же
минуту, но ничего подходящего ему под руку не попадалось; он рылся в своих
инструментах, и тоже тщетно, он сходил с ума. Наконец он нашел то, что
искал, большой шпатель, и с ликующим криком схватил его. Размахивая им,
словно кинжалом, он ринулся к картине.
Рассказывая, Стрев снова пришел в неописуемое волнение и, схватив
подвернувшийся под руку столовый нож, взмахнул им. Потом занес руку, как
для удара, но тотчас разжал ее, и нож со стуком упал на пол. Стрев
посмотрел на меня с виноватой улыбкой и замолчал.
- Продолжай, - сказал я.
- Не знаю, что на меня нашло. Я уже совсем собирался продырявить
картину, как вдруг я увидел ее.
- Кого ее?
- Картину. Это было подлинное произведение искусства. Я не мог к ней
прикоснуться. Я испугался.
Он опять замолчал и смотрел на меня с открытым ртом, его голубые глаза,
казалось, вот-вот вылезут из орбит.
- Это была удивительная, дивная картина. Меня охватил благоговейный
трепет. Еще секунда - и я бы совершил ужаснейшее преступление. Я хотел
получше разглядеть ее и споткнулся о шпатель. Ужасно!
В какой-то мере я заразился волнением Стрева. Странное действие
произвел на меня его рассказ. Мне вдруг почудилось, что я перенесся в мир,
где смещены все ценности, и я стоял недоумевая, словно чужеземец, в
стране, где люди совсем по-иному, совсем непривычно реагируют на самые
простые явления. Стрев пытался рассказывать мне о картине, но речь его
была бессвязна, и мне приходилось догадываться, что он имеет в виду.
Стрикленд разорвал путы, связывавшие его. Он нашел не себя, как принято
говорить, но свою новую душу, насыщенную силами, о которых никто не
подозревал. Это было не только дерзкое упрощение линий, которое так полно
и неповторимо выявляло личность художника, не только живопись, хотя тело
было написано с такой проникновенной чувственностью, которая уже граничила
с чудом; это было не только торжество плоти, хотя вы реально ощущали вес
этого распростертого тела; нет, стриклендова картина была пронизана
духовностью, по-новому понятым трагизмом, который вел воображение по
неведомым тропам в пустынные просторы, где прорезают мглу только вечные
звезды и где душа, сбросив все покровы, трепетно приступает к разгадкам
новых тайн.
Я впал в риторику, потому что и Стрев был риторичен. (Кто не знает, что
в волнении человек выражается, словно герой романа.) Он пытался выразить
чувства, ранее ему незнакомые, не смог втиснуть их в будничные слова и
уподобился мистику, который тщится описать несказанное. Одно только стало
мне ясно из его речей: люди говорят о красоте беззаботно, они употребляют
это слово так небрежно, что оно теряет свою силу, и предмет, который оно
должно осмыслить, деля свое имя с тысячью пошлых понятий, оказывается
лишенным своего величия. Словом "прекрасное" люди обозначают платье,
собаку, проповедь, а очутившись лицом к лицу с Прекрасным, не умеют его
распознать. Они стараются фальшивым пафосом прикрыть свои ничтожные мысли,
и это притупляет их восприимчивость. Подобно шарлатану, фальсифицирующему
тот подъем духа, который он некогда чувствовал в себе, они злоупотребляют
своими душевными силами и утрачивают их. Но Стрев, этот вечный шут с
искренней и честной душой, также искренне и честно любил и понимал
искусство. Для него искусство значило то же, что значит бог для верующего,
и когда он видел его, ему делалось страшно.
- Что ж ты сказал Стрикленду, когда встретился с ним?
- Предложил ему поехать со мною в Голландию.
Я опешил и с дурацким видом уставился на Стрева.
- Мы оба любили Бланш. В доме моей матери для него нашлась бы комнатка.
Мне казалось, что соседство простых бедных людей принесет успокоение его
душе. И еще я думал, что он научится у них многим полезным вещам.
- Что же он сказал?
- Улыбнулся и, кажется, подумал, что я дурак. А потом заявил, что
"ерундить" ему неохота.
Я бы предпочел, чтоб Стрикленд сформулировал свой отказ в других
выражениях.
- Он отдал мне портрет Бланш.
Я удивился, зачем Стрикленд это сделал, но не сказал ни слова. Мы оба
довольно долго молчали.
- А как ты распорядился своими вещами? - спросил я наконец.
- Позвал еврея-скупщика, и он неплохо заплатил мне на круг. Картины я
увезу с собой. Кроме них, у меня сейчас ничего не осталось, разве что
чемодан с одеждой да несколько книг.
- Хорошо, что ты едешь домой.
Я понимал, что единственное спасение для него - порвать с прошлым. Быть
может, его горе, сейчас еще нестерпимое, со временем уляжется и
благодатное забвение поможет ему сызнова взвалить на себя бремя жизни. Он
молод и через несколько лет с грустью, не лишенной известной сладости,
будет вспоминать о своем несчастье. Раньше или позже он женится на доброй
голландке и будет счастлив. Я улыбнулся при мысли о бесчисленном множестве
плохих картин, которые он успеет написать до конца своей жизни.
На следующий день я проводил его в Амстердам.

Занятый своими собственными делами, я целый месяц не встречал никого,
кто бы мог напомнить мне об этой прискорбной истории, и постепенно она
выветрилась у меня из головы. Но в один прекрасный день, когда я спешил
куда-то, на улице со мною поравнялся Стрикленд. Вид его напомнил мне об
ужасе, который я так охотно забыл, и я внезапно почувствовал отвращение к
виновнику всего этого. Кивнув ему - не поклониться было бы ребячеством, -
я ускорил шаг, но через минуту почувствовал, что меня трогают за плечо.
- Вы очень торопитесь? - добродушно осведомился Стрикленд.
Характерная его черта: он сердечно обходился с теми, кто не желал с ним
встречаться, а мой холодный кивок не оставлял в том ни малейшего сомнения.
- Да, - сухо ответил я.
- Я немного провожу вас, - сказал он.
- Зачем?
- Чтобы насладиться вашим обществом.
Я смолчал, и он тоже молча пошел рядом со мною. Так мы шли, наверное, с
четверть мили. Положение становилось комическим. Но мы как раз оказались
возле магазина канцелярских товаров, и я решил: может же мне понадобиться
бумага. Это был хороший предлог, чтобы отделаться от него.
- Мне сюда, - сказал я, - всего хорошего.
- Я вас подожду.
Я пожал плечами и вошел в магазин. Но тут же подумал, что французская
бумага никуда не годится и что, раз уж моя хитрость не удалась, не стоит
покупать ненужные вещи. Я спросил что-то, чего мне заведомо не могли дать,
и вышел на улицу.
- Ну как, купили то, что хотели?
- Нет.
Мы опять молча зашагали вперед и вышли на площадь, в которую вливалось
несколько улиц. Я остановился и спросил:
- Вам куда?
- Туда, куда и вам, - улыбнулся он.
- Я иду домой.
- Я зайду к вам выкурить трубку.
- По-моему, вам следовало бы подождать приглашения, - холодно отвечал
я.
- Конечно, будь у меня надежда получить его.
- Видите вы вон ту стену? - спросил я.
- Вижу.
- В таком случае, я полагаю, вы должны видеть и то, что я не желаю
вашего общества.
- Признаюсь, я уже подозревал это.
Я не выдержал и фыркнул. Беда моя в том, что я не умею ненавидеть
людей, которые заставляют меня смеяться. Но я тут же взял себя в руки.
- Вы гнусный тип. Более мерзкой скотины я, по счастью, в жизни еще не
встречал. Зачем вам нужен человек, который не терпит и презирает вас?
- А почему вы, голубчик мой, полагаете, что я интересуюсь вашим мнением
обо мне?
- Черт возьми, - сказал я злобно, ибо у меня уже мелькнула мысль, что
доводы, которые я привел, не делают мне чести, - я просто вас знать не
желаю.
- Боитесь, как бы я вас не испортил?
Откровенно говоря, я почувствовал себя смешным. Он искоса смотрел на
меня с сардонической улыбкой, и мне под этим взглядом стало не по себе.
- Вам, видно, сейчас туго приходится, - нахально заметил я.
- Я был бы отъявленным болваном, если бы надеялся взять у вас взаймы.
- Видно, здорово вас скрутило, если уж вы начинаете льстить.
Он осклабился:
- А все равно я вам нравлюсь, потому что нет-нет да и даю вам повод
сострить.
Я закусил губу, чтобы не расхохотаться. Он высказал роковую истину. Мне
нравятся люди пусть дурные, но которые за словом в карман не лезут. Я уже
ясно почувствовал, что только усилием воли могу поддерживать в себе
ненависть к Стрикленду. Я сокрушался о своей моральной неустойчивости, но
знал, что мое порицание Стрикленда смахивает на позу, и уж если я это
знал, то он, со своим безошибочным чутьем, знал и подавно. Конечно, он
подсмеивался надо мной. Я не стал возражать ему и попытался спасти свое
достоинство гробовым молчанием и пожатием плеч.

Читать дальше ... ***

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Глава 1

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 2 - 5
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 6 - 10
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 11 - 15

http://lib.ru/INPROZ/MOEM/moon.txt

***

*** ПОДЕЛИТЬСЯ

***

*** ... Читать дальше »

*** ***

О, милая, сожру тебя глазами,
И с наслаждением переварю…
Соседи во Вселенной мы давно, годами,
Но… Слова желанные лишь в мыслях
говорю.

Зачем, прекрасная, мне позвонила…
Твой голос намекает об ином.
Но муж, он есть, и это сила.
Не позволяет целить в глаз,
лишь в бровь

Весна опять все чувства обострила,
И видеть, и обнять, и слышать я хочу.
Симфония цветов сознанье раздробила.
Давно… дней двадцать, случайной встречи,
было, об этом лепечу…
13.04.19 * Фото из интернета