Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 50 - 54 - 31 Октября 2017

Главная » 2017 » Октябрь » 31 » Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 50 - 54

17:41

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 50 - 54

***

Мне думается, что есть люди, которые родились не там, где им следовало
родиться. Случайность забросила их в тот или иной край, но они всю жизнь
мучаются тоской по неведомой отчизне. Они чужие в родных местах, и
тенистые аллеи, знакомые им с детства, равно как и людные улицы, на
которых они играли, остаются для них лишь станцией на пути. Чужаками живут
они среди родичей; чужаками остаются в родных краях. Может быть, эта
отчужденность и толкает их вдаль, на поиски чего-то постоянного, чего-то,
что сможет привязать их к себе. Может быть, какой-то глубоко скрытый
атавизм гонит этих вечных странников в края, оставленные их предками
давно-давно, в доисторические времена. Случается, что человек вдруг
ступает на ту землю, к которой он привязан таинственными узами. Вот
наконец дом, который он искал, его тянет осесть среди природы, ранее им не
виданной, среди людей, ранее не знаемых, с такой силой, точно это и есть
его отчизна. Здесь, и только здесь, он находит покой.
Я рассказал Тиаре историю одного человека, с которым я познакомился в
лондонской больнице Святого Фомы. Это был еврей по имени Абрагам,
белокурый, плотный молодой человек, нрава робкого и скромного, но на
редкость одаренный. Институт дал ему стипендию, и за пять лет учения он
неизменно оставался лучшим студентом. После окончания медицинского
факультета Абрагам был оставлен при больнице как хирург и терапевт.
Блистательные его таланты признавались всеми. Вскоре он получил постоянную
должность, будущее его было обеспечено. Если вообще можно что-нибудь с
уверенностью предрекать человеку, то уж Абрагаму, конечно, можно было
предречь самую блестящую карьеру. Его ждали почет и богатство. Прежде чем
приступить к своим новым обязанностям, он решил взять отпуск, а так как
денег у него не было, то он поступил врачом на пароход, отправлявшийся в
Ливан; там не очень-то нуждались в судовом враче, но один из главных
хирургов больницы был знаком с директором пароходной линии - словом, все
отлично устроилось.
Через месяц или полтора Абрагам прислал в дирекцию письмо, в котором
сообщал, что никогда не вернется в больницу. Это вызвало величайшее
удивление и множество самых странных слухов. Когда человек совершает
какой-нибудь неожиданный поступок, таковой обычно приписывают недостойным
мотивам. Но очень скоро нашелся врач, готовый занять место Абрагама, и об
Абрагаме забыли. О нем не было ни слуху ни духу.
Лет примерно через десять, когда экскурсионный пароход, на котором я
находился, вошел в гавань Александрии, мне вместе с другими пассажирами
пришлось подвергнуться врачебному осмотру. Врач был толстый мужчина в
потрепанном костюме; когда он снял шляпу, я заметил, что у него совершенно
голый череп. Мне показалось, что я с ним где-то встречался. И вдруг меня
осенило.
- Абрагам, - сказал я.
Он в недоумении оглянулся, узнал меня, горячо потряс мне руку. После
взаимных возгласов удивления, узнав, что я собираюсь заночевать в
Александрии, он пригласил меня обедать в Английский клуб. Вечером, когда
мы встретились за столиком, я спросил, как он сюда попал. Должность он
занимал весьма скромную и явно находился в стесненных обстоятельствах.
Абрагам рассказал мне свою историю. Уходя в плавание по Средиземному морю,
он был уверен, что вернется в Лондон и приступит к работе в больнице
Святого Фомы. Но в одно прекрасное утро его пароход подошел к Александрии,
и Абрагам с палубы увидел город, сияющий белизной, и толпу на пристани;
увидел туземцев в лохмотьях, суданских негров, шумливых, жестикулирующих
итальянцев и греков, важных турок в фесках, яркое солнце и синее небо. Тут
что-то случилось с ним, что именно, он не мог объяснить. "Это было как
удар грома, - сказал он и, не удовлетворенный таким определением, добавил:
- Как откровение". Сердце его сжалось, затем возликовало - и сладостное
чувство освобождения пронзило Абрагама. Ему казалось, что здесь его
родина, и он тотчас же решил до конца дней своих остаться в Александрии.
На судне ему особых препятствий не чинили, и через двадцать четыре часа он
со всеми своими пожитками сошел на берег.
- Капитан, верно, принял вас за сумасшедшего, - смеясь, сказал я.
- Мне было все равно, что обо мне думают. Это действовал не я, а
какая-то необоримая сила во мне. Я решил отправиться в скромный греческий
отель и вдруг понял, что знаю, где он находится. И правда, я прямо вышел к
нему и тотчас же его узнал.
- Вы бывали раньше в Александрии?
- Я до этого никогда не выезжал из Англии.
Он скоро поступил на государственную службу в Александрии, да так и
остался на этой должности.
- Жалели вы когда-нибудь о своем поступке?
- Никогда, ни на одну минуту. Я зарабатываю достаточно, чтобы
существовать, и я доволен. Я ничего больше не прошу у судьбы до самой
смерти. И, умирая, скажу, что прекрасно прожил жизнь.
Я уехал из Александрии на следующий день и больше не думал об Абрагаме;
но не так давно мне довелось обедать с другим старым приятелем, тоже
врачом, неким Алеком Кармайклом, очень и очень преуспевшим в Англии. Я
столкнулся с ним на улице и поспешил поздравить его с титулом баронета,
который был ему пожалован за выдающиеся заслуги во время войны. В память
прошлых дней мы сговорились пообедать и провести вечер вместе, причем он
предложил никого больше не звать, чтобы всласть наговориться. У него был
великолепный дом на улице Королевы Анны, обставленный с большим вкусом. На
стенах столовой я увидел прелестного Белотто и две картины Зоффаниса,
возбудившие во мне легкую зависть. Когда его жена, высокая красивая
женщина в платье из золотой парчи, оставила нас вдвоем, я, смеясь, указал
ему на перемены, происшедшие в его жизни с тех пор, как мы были
студентами-медиками. В те времена мы считали непозволительной роскошью
обед в захудалом итальянском ресторанчике на Вестминстер Бридж-роуд.
Теперь Алек Кармайкл состоял в штате нескольких больниц и, надо думать,
зарабатывал в год не менее десяти тысяч фунтов, а титул баронета был
только первой из тех почетных наград, которые, несомненно, его ожидали.
- Да, мне жаловаться грех, - сказал он, - но самое странное, что всем
этим я обязан счастливой случайности.
- Что ты имеешь в виду?
- Помнишь Абрагама? Вот перед кем открывалось блестящее будущее. В
студенческие годы он во всем меня опережал. Ему доставались все награды и
стипендии, на которые я метил. При нем я всегда играл вторую скрипку. Не
уйди он из больницы, и он, а не я, занимал бы теперь это видное положение.
Абрагам был гениальным хирургом. Никто не мог состязаться с ним. Когда его
взяли в штат Святого Фомы, у меня не было никаких шансов остаться при
больнице. Я бы сделался просто практикующим врачом без всякой надежды
выбиться на дорогу. Но Абрагам ушел, и его место досталось мне. Это была
первая удача.
- Да, ты, пожалуй, прав.
- Счастливый случай. Абрагам - чудак. Он совсем опустился, бедняга.
Служит чем-то вроде санитарного врача в Александрии и зарабатывает гроши.
Я слышал, что он живет с уродливой старой гречанкой, которая наплодила ему
с полдюжины золотушных ребятишек. Да, ума и способностей еще недостаточно.
Характер - вот самое важное. Абрагам был бесхарактерный человек.
Характер? А я-то думал, надо иметь очень сильный характер, чтобы после
получасового размышления поставить крест на блестящей карьере только
потому, что тебе открылся иной жизненный путь, более осмысленный и
значительный. И какой же нужен характер, чтоб никогда не пожалеть об этом
внезапном шаге! Но я не стал спорить, а мой приятель задумчиво продолжал:
- Конечно, с моей стороны было бы лицемерием делать вид, будто я жалею,
что Абрагам так поступил. Я-то ведь на этом немало выиграл. - Он с
удовольствием затянулся дорогой сигарой. - Но не будь у меня тут личной
заинтересованности, я бы пожалел, что даром пропал такой талант. Черт
знает что, и надо же так исковеркать себе жизнь!
Я усомнился в том, что Абрагам исковеркал себе жизнь. Разве делать то,
к чему у тебя лежит душа, жить так, как ты хочешь жить, и не знать
внутреннего разлада - значит исковеркать себе жизнь? И такое ли уж это
счастье быть видным хирургом, зарабатывать десять тысяч фунтов в год и
иметь красавицу жену? Мне думается, все определяется тем, чего ищешь в
жизни, и еще тем, что ты спрашиваешь с себя и с других. Но я опять
придержал язык, ибо кто я, чтобы спорить с баронетом? 51

Когда я рассказал эту историю Тиаре, она похвалила меня за
сдержанность, и последующие несколько минут мы работали молча - лущили
горох. Но затем ее взгляд, всегда бдительный в кухонных делах, отметил
какое-то упущение повара-китайца, вызвавшее в ней бурю негодования. Она
излила на него целый поток брани. Китаец не остался в долгу, и разгорелась
отчаянная перепалка. Они кричали на туземном языке - я знал на нем не
больше десятка слов, - и так, что казалось, вот-вот начнется
светопреставление; но мир внезапно был восстановлен, и Тиаре протянула
повару сигарету. Они оба спокойно закурили.
- А вы знаете, что это я нашла ему жену? - вдруг сказала Тиаре, и все
ее необъятное лицо расплылось в улыбке.
- Повару?
- Нет, Стрикленду.
- Но он был женат.
- Он мне так и сказал, но я отвечала, что та жена в Англии, а Англия на
другом конце света.
- Это верно, - согласился я.
- Он появлялся в Папеэте каждые два или три месяца - словом, когда ему
нужны были краски, табак и деньги, и бродил по улицам, точно бездомный
пес. Я очень его жалела. У меня здесь была горничная девушка, ее звали
Ата, моя дальняя родственница; родители у нее умерли, и я взяла ее жить к
себе. Стрикленд иногда к нам захаживал - хорошенько пообедать или сыграть
с боем в шахматы. Я заметила, что она на него поглядывает, и спросила,
нравится ли он ей. Она сказала, что очень даже нравится. Вы же знаете этих
девчонок, они всегда готовы пойти за белым человеком.
- Разве она была туземка? - спросил я.
- Да, чистокровная туземка. Так вот, после разговора с ней я послала за
Стриклендом и сказала ему: "Пора тебе остепениться, Стрикленд. В твоем
возрасте уже не пристало возиться с девчонками на набережной. Это дрянные
девчонки, и ничего хорошего от них ждать не приходится. Денег у тебя нет,
и ни на одной службе ты больше двух месяцев не продержался. Теперь тебя
уже никто не возьмет на работу. Ты говоришь, что можешь просуществовать,
живя в лесу то с одной, то с другой из местных женщин, благо они так охочи
до белых мужчин, но это-то как раз белому мужчине и не подобает. А теперь
слушай меня внимательно. Стрикленд..."
Тиаре мешала французские слова с английскими, ибо одинаково бегло
говорила на обоих языках, хотя и с певучим акцентом, не лишенным
приятности. Слушая Тиаре, я думал, что так, наверно, говорила бы птица,
умей она говорить по-английски.
- Как ты насчет того, чтобы жениться на Ате? Она хорошая девочка, и ей
всего семнадцать лет. Она привередница, не чета другим нашим девчонкам;
капитан или первый помощник, ну это еще куда ни шло, но ни один туземец к
ней не прикасался. Elle se respecte, vois-tu [она себя уважает (франц.)].
Эконом с "Оаху", когда был здесь в последний раз, сказал, что не видел на
островах девушки красивее Аты. Ей пора обзавестись семьей, а кроме того,
капитаны и первые помощники тоже ведь любят разнообразие. Я у себя долго
девушек не держу. У Аты есть клочок земли возле Таравао, у самого въезда
на мыс, и при нынешних ценах на копру вы вполне проживете. Там есть дом, и
ты будешь писать картины сколько твоей душе угодно. Ну как? - Тиаре
перевела дыхание.
- Вот тогда он мне и сказал про свою жену в Англии. "Бедный мой
Стрикленд, - отвечала я, - у каждого мужчины где-нибудь есть жена, поэтому
они и бегут к нам на острова. Ата - разумная девушка, и ей не нужны
церемонии у мэра. Она протестантка, а протестанты, как тебе известно,
смотрят на все это иначе, чем католики". Тут он сказал: "А что думает сама
Ата?" - "Ата, по-моему, к тебе неравнодушна, - заметила я. - За ней дело
не станет. Позвать ее?" Он фыркнул как-то отрывисто и сердито, у него была
такая манера, и я позвала Ату. Она знала, о чем я говорю с ним, плутовка;
я краешком глаза видела, что она подслушивает, хотя она и делала вид, что
гладит мою блузку. Ата подошла; она смеялась и немножко робела. Стрикленд,
ни слова не говоря, смотрел на нее.
- Она была хорошенькая? - спросил я.
- Недурна. Да вы, наверно, видели ее на картинах. Стрикленд без конца
ее писал, иногда в парео, а иногда и совсем голую. Да, она была очень
недурна. И стряпать умела хорошо. Я сама ее выучила. Я вижу, что Стрикленд
задумался, и говорю: "Ата получала у меня хорошее жалованье и принакопила
деньжат, да еще капитаны и первые помощники иной раз давали ей, у нее
теперь не одна сотня франков". Он потеребил свою рыжую бороду и улыбнулся.
"Ну как, Ата, - сказал он, - гожусь я тебе в мужья?" Она ничего не
отвечала, только хихикнула. "Я же говорю, милый мой Стрикленд, что девочка
к тебе неравнодушна", - настаивала я. "Я буду бить тебя", - сказал
Стрикленд, глядя на Ату. "А как иначе я узнаю, что ты меня любишь?" -
ответила она.
Тиаре прервала свой рассказ, задумалась и потом сказала:
- Мой первый муж, капитан Джонсон, постоянно колотил меня. Он был
настоящий мужчина. Красавец собой, высокий - шесть футов три дюйма, и
пьяный никакого удержу не знал. В такие дни я ходила вся в синяках и
кровоподтеках. Ох, как я плакала, когда он умер. Думала, что не переживу
его. Но по-настоящему я узнала цену своей потере, только выйдя замуж за
Джорджа Рейни. Чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. В жизни
у меня не было большего разочарования. Рейни тоже был видный мужчина.
Ростом чуть пониже капитана Джонсона и с виду крепкий. Но только с виду.
Спиртного он в рот не брал. Ни разу меня не ударил. Ему бы быть
миссионером. Я крутила романы с офицерами всех судов, которые входили в
нашу гавань, а Джордж Рейни ничего не замечал. Под конец мне стало
невтерпеж, и я развелась с ним. Зачем нужен такой муж? Ужас, как некоторые
мужчины обращаются с женщинами.
Я повздыхал вместе с Тиаре, прочувствованно заметил, что мужчины спокон
веков были обманщиками, и попросил продолжать рассказ о Стрикленде.
- "Ладно, - сказала я ему, - спешить некуда. Обдумай все хорошенько. У
Аты чудная комнатка во флигеле. Поживи с ней хотя бы месяц и проверь,
понравится ли она тебе. Столоваться можешь у меня. А через месяц, если
решишь жениться на ней, прямо переезжайте в ее дом и устраивайтесь". Он
согласился. Ата продолжала работать по дому, а он ел у меня, как я и
обещала. Кроме того, я научила Ату готовить несколько блюд, которые он
любил. Писал он в то время мало, больше бродил по горам и купался. Часто
сидел на берегу, не сводя глаз с лагуны, а под вечер ходил смотреть на
остров Муреа или ловил рыбу. Любил он еще шататься в гавани и болтать с
туземцами. Да, Стрикленд был славный, тихий малый. Каждый вечер после
обеда они с Атой уходили во флигель. Я видела, что его уже тянет в лес, и
в конце месяца спросила, на что он решился. Он отвечал, что если Ата
согласна, он готов уйти с ней. Я устроила им свадебный обед, своими руками
приготовила гороховый суп, омара a la portugaise [по-португальски
(франц.)], кэрри и салат из кокосовых орехов, - кстати, вы, кажется, еще
не пробовали у меня этого салата? Обязательно надо угостить вас, пока вы
здесь, - и на сладкое я подала им мороженое. А сколько мы выпили
шампанского и потом еще ликеров! Я уж решила устроить пир на славу. После
обеда мы танцевали в гостиной. Я еще так не разжирела тогда и до смерти
любила танцевать.
Роль гостиной в отеле "Де ла Флер" выполняла небольшая комната со
старым пианино и аккуратно расставленной вдоль стен мебелью красного
дерева, обитой тисненым бархатом. На круглых столиках лежали альбомы
фотографий, а стены были украшены увеличенными фотографическими портретами
Тиаре и ее первого мужа, капитана Джонсона. И хотя Тиаре была уже стара и
толста, мы как-то раз скатали брюссельский ковер, позвали девушек,
кое-кого из друзей Тиаре и устроили танцы, правда, теперь под визгливые
звуки граммофона. На веранде воздух был пропитан приятным ароматом Тиаре,
и над нашими головами в безоблачном небе сиял Южный Крест.
Тиаре снисходительно улыбалась, вспоминая былое веселье.
- Мы танцевали до трех часов, - продолжала она свой рассказ, - и спать
пошли еще очень нетрезвые. Я сказала молодым, чтоб они, пока есть дорога,
ехали на моей двуколке, дальше им надо было большой путь пройти пешком.
Участок Аты находился далеко в горах, в ущелье. Они выехали на рассвете, и
бой, которого я послала с ними, вернулся только на следующий день.
Да, так вот женился Стрикленд.

Следующие три года были, наверно, самыми счастливыми в жизни
Стрикленда. Домик Аты стоял в восьми километрах от большой дороги,
опоясывавшей остров, и добираться к нему надо было по извилистой тропинке,
осененной кронами пышных тропических деревьев. В этом бунгало из
некрашеного дерева было всего две комнатки, рядом под навесом была
устроена кухня. Все убранство дома состояло из нескольких циновок,
служивших постелями, да качалки на веранде. Банановые пальмы с огромными,
растрепанными листьями, что похожи на изодранную одежду императрицы в
изгнании, толпились вокруг. Было там еще и грушевое дерево, и множество
кокосовых пальм: кокосовые орехи - главный доход этих краев. Отец Аты
насадил вокруг своего участка кротоновые кусты, и они росли теперь в
буйном изобилии, словно ограда из веселых праздничных огней. Перед домом
высилось манговое дерево, а по краям росчисти багряные цветы двух
сросшихся тамариндов спорили с золотом кокосовых орехов.
Здесь жил Стрикленд, кормясь тем, что давала земля, и лишь изредка
наведывался в Папеэте. Возле дома его и Аты протекала речка, в которой он
купался. Случалось, что в нее заходили косяки морской рыбы. Тогда туземцы
сбегались на берег, вооруженные острогами, и с шумом и криком вонзали их в
огромных испуганных рыб, беспорядочно стремившихся назад, в море. Иногда
Стрикленд ходил на мыс; он возвращался оттуда с омаром или с полной
корзиной пестроперых рыбок, которых Ата жарила в кокосовом масле. Она
стряпала еще и лакомое кушанье из крупных земляных крабов, то и дело
попадающихся под ноги в тех краях. В горах росли дикие апельсины, и Ата
время от времени отправлялась туда с несколькими женщинами из соседней
деревушки и приходила домой, сгибаясь под тяжестью зеленых, сладких,
пахучих плодов. Когда поспевали кокосовые орехи, родичи Аты (у нее, как и
у всех туземцев, была пропасть родни) взбирались на деревья и сбрасывали
вниз огромные зрелые плоды. Они вскрывали их и раскладывали на солнце
сушиться. Затем вырезали копру и набивали ею мешки, женщины взваливали их
на себя и несли к скупщику, в деревню у лагуны; в обмен они получали рис,
мыло, мясные консервы и немножко денег. В деревне по случаю праздника
изредка закалывали свинью, тогда гости и хозяева наедались до тошноты,
плясали и распевали религиозные песнопения.
Но дом Аты стоял на отшибе, а таитяне ленивы. Они любят кататься, любят
судачить, но ходить пешком - это не для них; Стрикленд и Ата месяцами жили
в полном одиночестве. Он писал картины, читал, а когда становилось темно,
они сидели на веранде, курили и вглядывались в ночь. Потом у Аты родился
ребенок, и бабка, принимавшая его, осталась жить у них. Вскоре к бабке
явилась ее внучка, а вслед за ней какой-то юнец - никто толком не знал,
чей он и откуда, - но он тоже, не чинясь, поселился в доме. И все они
зажили вместе.

- Tenez, voila le Capitaine Brunot [а вот и капитан Брюно (франц.)], -
сказала однажды Тиаре, когда я пытался придать слитность тому, что она
рассказала мне о Стрикленде. - Он хорошо знал Стрикленда и бывал у него в
доме.
Передо мной стоял француз, уже в летах, с окладистой черной бородой, в
которой виднелась проседь, с загорелым лицом и большими блестящими
глазами. Одет он был в белоснежный полотняный костюм. Я обратил на него
внимание еще за завтраком, и А-лин, китаец-бой, сказал мне, что он прибыл
сегодня с пароходом из Паумоту. Тиаре познакомила нас, и он вручил мне
визитную карточку, на которой стояло: "Рене Брюно" и пониже: "Капитан
дальнего плавания". Мы сидели на маленькой веранда возле кухни, и Тиаре
занималась кройкой платья для одной из горничных девушек. Капитан подсел к
нам.
- Да, я был хорошо знаком со Стриклендом, - сказал он. - Я большой
любитель шахмат, а Стрикленд всегда охотно играл. Я приезжал на Таити по
делам раза три-четыре в год, и если мне удавалось застать его в Папеэте,
мы приходили играть в отель "Де ла Флер". Когда он женился, - капитан
Брюно с улыбкой пожал плечами, - enfin [здесь: то есть, словом (франц.)],
когда он стал жить с девушкой, которую ему подсунула Тиаре, он позвал меня
к себе. Я был гостем у него на свадьбе. - Капитан взглянул на Тиаре, и они
оба рассмеялись. - Приблизительно через год, зачем и почему уж не помню, я
очутился в той части острова. Покончив с делами, я сказал себе: "Voyons,
почему бы мне не навестить беднягу Стрикленда?" Я стал расспрашивать
туземцев, не знают ли они чего о нем, и выяснил, что он живет в
каких-нибудь пяти километрах от того места, где я был. Ну, я и отправился
к нему. Никогда мне не забыть этого посещения. Я живу на атолле - это
низкая полоска земли, которая окружает лагуну, и красота там значит - море
и небо, изменчивые краски лагуны и стройность кокосовых пальм. Но место,
где жил Стрикленд, - поистине то были райские кущи. Ах, если бы я мог
описать всю прелесть этого уголка, спрятанного от мира, синее небо и пышно
разросшиеся деревья! Это было какое-то пиршество красок. Воздух
благоухающий и прохладный. Нет, словами нельзя описать этот рай. И там он
жил, не думая о мире и миром забытый. На европейский глаз все это,
наверно, выглядело убого. Дом полуразрушенный и не слишком чистый. Когда я
пришел, на веранде валялись несколько туземцев. Вы же знаете, они народ
общительный. Один малый лежал, вытянувшись во весь рост, и курил, на нем
не было ничего, кроме парео. (Парео - это длинный лоскут красного или
синего ситца с белым узором. Туземцы обвязывают его вокруг бедер так, что
впереди он спускается до колен.) Девушка лет пятнадцати плела шляпу из
листьев пандануса, продолжал капитан Брюно, - какая-то старуха, сидя на
корточках, курила трубку. Затем я увидел Ату. Она кормила грудью
новорожденного, другой ребенок, совершенно голый, играл у ее ног. Увидев
меня, она крикнула Стрикленда, и он появился в дверях. На нем тоже не было
ничего, кроме парео. Право же, мне не забыть эту фигуру: всклокоченные
волосы, рыжая борода, широкая волосатая грудь. Ноги у него были сбитые,
все в мозолях и царапинах: я понял, что он всегда ходит босиком. Он стал
настоящим туземцем. Мне он, по-видимому, обрадовался и тотчас же велел Ате
зарезать к обеду цыпленка. Затем он потащил меня в дом показывать картину,
над которой сейчас работал. В углу комнаты была навалена куча циновок,
посредине стоял мольберт и на нем холст. Мне было жалко Стрикленда, и я
купил у него по дешевке несколько картин для себя и для своих друзей во
Франции. И хотя покупал я эти картины просто из сострадания, но постепенно
полюбил их. Честное слово, мне в них виделась какая-то странная красота.
Все считали меня сумасшедшим, а вот вышло-то, что я был прав. Я был первым
его поклонником на островах.
Он бросил злорадный взгляд на Тиаре, которая снова, охая и ахая,
принялась рассказывать о том, как на распродаже стриклендова имущества она
не обратила внимания на картины, а купила американскую печку за двадцать
семь франков.
- И эти картины еще у вас? - полюбопытствовал я.
- Да, я держу их, покуда моя дочь не станет невестой. Тогда я их
продам, а деньги пойдут ей в приданое.
Затем он продолжил рассказ о своем посещении Стрикленда.
- Никогда я не забуду этого вечера. Я думал пробыть у него не больше
часа, но он настойчиво просил меня остаться ночевать. Я колебался, мне,
признаться, не очень-то нравился вид циновок, на которых мне предлагалось
спать, но в конце концов согласился. Когда я строил себе дом на Паумоту, я
месяцами спал на худшей постели, и над головой у меня были только ветки
тропического кустарника; что же касается насекомых, то кожа у меня толстая
и укусов не боится. Мы пошли на реку купаться, покуда Ата стряпала обед, а
пообедав, сидели на веранде. Курили и болтали. Туземный юнец играл на
концертино песенки, певшиеся в мюзик-холлах лет десять назад. Странно они
звучали среди тропической ночи, за тысячи миль от цивилизованного мира. Я
спросил Стрикленда, не тяготит ли его жизнь в глуши, среди всего этого
народа. Нет, сказал он; ему удобно иметь модели под рукой. Вскоре туземцы,
громко зевая, ушли спать, а мы с ним остались одни. Не знаю, как описать
непроницаемую тишину этой ночи. На моем острове никогда не бывает такой
полной тишины. У моря там стоит шорох мириадов живых существ, и крабы,
шурша, копошатся в песке. По временам слышно, как где-то в лагуне прыгнула
рыба или вдруг доносятся торопливые громкие всплески, - это рыбы спасаются
бегством от акулы. И надо всем этим - извечный глухой шум прибоя. Но здесь
ничто, ничто не нарушало тишины, и воздух был напоен ароматом белых ночных
цветов. Так дивно хороша была эта ночь, что душа, казалось, не могла
больше оставаться в темнице тела. Вы ясно чувствовали: вот-вот она
унесется в горние страны, и даже смерть принимала здесь обличье друга.
Тиаре вздохнула.
- Ах, если бы мне было пятнадцать лет!
Тут она увидела кошку, крадущуюся к блюду с креветками на кухонном
столе, проворно запустила книжкой ей вдогонку да еще излила на негодницу
целый поток брани.
- Я спросил его, счастлив ли он с Атой. "Ата не пристает ко мне, -
отвечал Стрикленд. - Она готовит мне пищу и смотрит за своими детьми. Она
делает все, что я ей велю. И дает мне то, что я спрашиваю с женщины". - "И
вы никогда не жалеете о Европе? Не скучаете по огням парижских или
лондонских улиц, по друзьям, по людям, вам равным, или... - que saisje [да
мало ли (франц.)] - по театрам, газетам? Не хотите снова услышать, как
омнибусы грохочут по булыжной мостовой?" Он долго молчал, потом ответил:
"Я останусь здесь до самой смерти". - "Но неужто вам не бывает тоскливо,
одиноко?" Он фыркнул: "Mon pauvre ami [мой бедный друг (франц.)], вы,
видно, не понимаете, что такое художник".
Капитан Брюно мягко улыбнулся, и в его темных, добрых глазах появилось
странное выражение.
- Стрикленд был несправедлив ко мне: я знаю, что такое мечты. И мне
являлись видения. По-своему, и я художник.
Мы умолкли, а Тиаре вытащила из своего объемистого кармана пачку
папирос, дала нам по одной, и мы все трое закурили. Наконец Тиаре прервала
молчание:
- Раз уж monsieur так интересуется Стриклендом, почему бы вам не свести
его к доктору Кутра? Доктор мог бы рассказать кое-что о его болезни и
смерти.
- Volontiers [с удовольствием (франц.)], - отвечал капитан, глядя на
меня.
Я поблагодарил. Он вынул часы.
- Уже седьмой. Мы застанем его дома, если пойдем сейчас же.
Я встал без дальнейших церемоний, и мы двинулись по дороге к
докторскому дому. Он жил в предместье, но так как и отель "Де ла Флер"
находился на окраине, то мы быстро вышли за город. Широкую дорогу осеняли
перечные деревья, по обе ее стороны простирались плантации кокосовых пальм
и ванили. Птицы-пираты чирикали среди пальмовых листьев. Проходя по
каменному мосту, переброшенному через мелководную реку, мы остановились
посмотреть на купающихся мальчишек. Они гонялись друг за дружкой,
пронзительно крича и смеясь, их мокрые коричневые тела блестели на солнце.

Покуда мы шли, я думал о том, что в последнее время, когда я столько
слышал о Стрикленде, невольно привлекло мое внимание. На этом далеком
острове к нему, видимо, относились не с озлоблением, как в Англии, но,
напротив, сочувственно и охотно мирились со всеми его выходками. Эти люди
- туземцы и европейцы - считали его чудаком, но чудаки были им не внове.
Они считали вполне естественным, что мир полон странных людей, которые
совершают странные поступки. Они понимали, что человек не то, чем он хочет
быть, но то, чем не может не быть. В Англии и во Франции Стрикленд был не
к месту, а здесь находилось место для самых различных людей, не подходящих
ни под какую мерку. Не то чтобы он на Таити стал добр, менее эгоистичен и
груб, но оказался в условиях более благоприятных. Если бы он прожил здесь
всю жизнь, то и считался бы не хуже людей. Здесь он получил то, чего не
хотел, да и не ждал, от своих соотечественников, - доброжелательное
отношение.
Я попытался объяснить капитану Брюно, почему все это удивляло меня, и
он минуту-другую молчал.
- Ничего нет удивительного, - сказал он наконец, - что я
доброжелательно относился к Стрикленду, ведь у нас, хотя мы, быть может, и
не подозревали об этом, были общие стремления.
- Какое же, скажите на милость, могло быть общее стремление у столь
различных людей, как вы и Стрикленд? - улыбаясь, спросил я.
- Красота.
- Понятие довольно широкое, - пробормотал я.
- Вы ведь знаете, что люди, одержимые любовью, становятся слепы и глухи
ко всему на свете, кроме своей любви. Они так же не принадлежат себе, как
рабы, прикованные к скамьям на галере. Стриклендом владела страсть,
которая его тиранила не меньше, чем любовь.
- Как странно, что вы это говорите! - воскликнул я. - Я давно думал,
что Стрикленд был одержим бесом.
- Его страсть была - создать красоту. Она не давала ему покоя. Гнала из
страны в страну. Демон в нем был беспощаден - и Стрикленд стал вечным
странником, его терзала божественная ностальгия. Есть люди, которые жаждут
правды так страстно, что готовы расшатать устои мира, лишь бы добиться ее.
Таков был и Стрикленд, только правду ему заменяла красота. Я чувствовал к
нему лишь глубокое сострадание.
- И это тоже странно. Человек, которого Стрикленд жестоко оскорбил,
однажды сказал мне, что чувствует к нему глубокую жалость. - Я немного
помолчал. - Неужели вы и впрямь нашли объяснение человеку, который всегда
казался мне непостижимым? Как вам пришло это в голову?
Он с улыбкой повернулся ко мне.
- Разве я вам не говорил, что и я, на свой лад, был художником? Меня
снедало то же желание, что и Стрикленда. Но для него средством выражения
была живопись, а для меня сама жизнь.
И капитан Брюно рассказал мне историю, которую я должен повторить на
этих страницах, ибо она, хотя бы по контрасту, кое-что добавляет к моему
представлению о Стрикленде. Для меня лично она имеет еще и собственную
прелесть.
Капитан Брюно, бретонец по рождению, служил во французском флоте.
Женившись, он вышел в отставку и поселился в своем именьице, под Кампе,
чтобы в тиши и покое прожить остаток своих дней, но из-за внезапного
банкротства нотариуса, который вел его дела, остался без гроша. Ни капитан
Брюно, ни его жена не пожелали жить нищими там, где недавно занимали
видное положение в обществе. В свое время капитан плавал в Южных морях и
теперь решил там искать счастья.
Несколько месяцев он прожил в Папеэте, чтобы оглядеться и набраться
опыта; затем на деньги, взятые взаймы у одного друга во Франции, купил
островок из группы Паумоту. Это была узкая полоска земли вокруг глубокой
лагуны, необитаемая и заросшая кустарником да дикой гуавой. Вместе с
бесстрашной молодой женщиной, своею женой, и несколькими туземцами он
высадился на этот островок и принялся за постройку дома и расчистку земли
под плантацию кокосовых пальм. Это было двадцать лет назад, а теперь
бесплодный остров стал цветущим садом.
- Раньше это был адский труд, и мы с женой выбивались из сил. Я вставал
на заре и корчевал, строил, сажал, а ночью бросался на постель и засыпал
как убитый. Моя жена работала наравне со мной. Потом у нас родились дети,
сын и дочь. Мы с женой обучали их всему, что знали сами. Я выписал пианино
из Франции, и она стала учить их музыке и английскому языку, а я - латыни
и математике. Мы все вместе читали книги по истории. Мои дети умеют
управлять парусом. Плавают не хуже туземцев. Знают все о здешних краях.
Деревья на моей плантации приносят щедрый урожай, и в лагуне есть
перламутр. Сейчас я приехал на Таити покупать шхуну. Я могу добыть столько
перламутра, что это не будет напрасным расходом, и кто знает, не удастся
ли мне найти жемчуг. Там, где ничего не было, теперь все цветет. Я тоже
создал красоту. Ах, вы не понимаете, что значит смотреть на высокие,
крепкие деревья и думать: каждое посажено моими руками!
- Позвольте мне задать вам вопрос, который вы некогда задали
Стрикленду. Неужели вы никогда не жалеете о Франции и своем старом доме в
Бретани?
- Со временем, когда наша дочь выйдет замуж, а сын женится и сможет
заменить меня на острове, мы с женой вернемся на родину и кончим свои дни
в старом доме, где я родился.
- Вспоминая о счастливо прожитой жизни, - заметил я.
- Evidemment [разумеется (франц.)], на моем острове нет развлечений. Мы
живем вдали от мира, ведь нам нужно четыре дня, чтобы добраться даже до
Таити, - но мы счастливы. Мало кому дано начать работу и завершить ее.
Наша жизнь простая и чистая. Мы не знаем честолюбия и гордимся только
одним: тем, что пожинаем плоды своих трудов. Ни злоба ни зависть не мучают
нас. Ах, mon cher monsieur [здесь: дорогой мой (франц.)], я часто слышал
разговоры о благости труда, обычно это только пустые фразы, но для меня
они полны глубочайшего смысла. Я счастливый человек.
- И вы, безусловно, это заслужили, - улыбаясь, заметил я.
- Я хотел бы так думать. Но я и сам не знаю, чем я заслужил такую жену
- друга, помощницу, прекрасную возлюбленную и прекрасную мать моих детей.
Я задумался над тем, что рассказал мне капитан Брюно.
- Для того чтобы вести такую суровую жизнь и добиться такого большого
успеха, вам обоим надо было обладать сильной волей и решительным
характером.
- Возможно, но к этому добавилось еще и другое, иначе мы бы ничего не
достигли.
- Что же именно?
Он остановился и несколько театральным жестом вытянул руку.
- Вера в бога. Без нее нам бы пропасть...
Мы как раз подошли к дому доктора Кутра.