Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 31 - 35 - 31 Октября 2017

Главная » » Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 31 - 35

17:03

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 31 - 35

***

На следующий день, несмотря на все мои уговоры, Стрев ушел от меня. Я
предложил сходить за его чемоданом в мастерскую, но он хотел во что бы то
ни стало идти сам. По-моему, он надеялся, что они позабыли собрать его
вещи и ему представится случай еще раз повидать жену и, кто знает, может
быть, убедить ее к нему вернуться. Но он нашел все свои пожитки внизу, в
комнате консьержки, которая сказала ему, что Бланш нет дома. Вероятно, он
не устоял перед соблазном поделиться с нею своим горем. Он рассказывал о
нем всем встречным и поперечным; он ждал сочувствия, но над ним только
подсмеивались.
Дирк вел себя из рук вон глупо. Зная, в какое время его жена ходит за
покупками, и не имея сил так долго не видеться с нею, он однажды подстерег
ее на улице. Она не хотела говорить с ним, но он настаивал, чтобы она хоть
выслушала его. Он бормотал какие-то непонятные извинения за все, чем мог
когда-либо огорчить ее, говорил, как преданно ее любит, умолял вернуться к
нему. Она не отвечала и шла, не оглядываясь, все быстрей и быстрей. Я
словно видел, как он едва поспевает за ней на своих толстеньких ножках.
Задыхаясь от быстрой ходьбы, он говорил о том, как он несчастен, заклинал
ее сжалиться над ним, обещал делать все, что она пожелает, лишь бы она его
простила. Он умолял ее уехать с ним куда-нибудь далеко, предостерегал, что
она скоро наскучит Стрикленду. Когда он рассказал мне об этой безобразной
сцене, я вышел из себя. До такой степени утратить рассудок и чувство
собственного достоинства! Он сделал решительно все, чтобы добиться
презрения жены, ибо нет жестокости более страшной, чем жестокость женщины
к мужчине, который любит ее, но которого она не любит; в ней не остается
больше ни доброты, ни терпимости, одно только безумное раздражение. Бланш
Стрев внезапно остановилась и наотмашь ударила мужа по лицу. Затем,
пользуясь его растерянностью, убежала наверх, в мастерскую. И все это
молча, без единого слова.
Рассказывая об этом, Стрев схватился за щеку, словно еще чувствуя боль
от удара; при этом в глазах его стояла душераздирающая тоска и забавное
недоумение. Он был похож на побитого школьника, и я, от души жалея его,
едва удерживался от смеха.
Затем он стал ежедневно бродить возле лавок, в которых она делала
покупки, и, стоя за углом или на другой стороне улицы, смотрел, как она
проходит мимо. Заговаривать с нею он больше не отваживался, но старался
вложить во взгляд своих круглых глаз всю мольбу, переполнявшую его сердце.
Он, кажется, надеялся, что вид его страданий смягчит ее. Она его попросту
не замечала. Даже не потрудилась поискать другую дорогу или изменить время
своего хождения по лавкам. В ее равнодушии была немалая доля жестокости;
может быть, ей даже нравилось мучить его. Я не понимал, за что она его
возненавидела.
Я упрашивал Стрева образумиться. Нельзя же быть такой тряпкой!
- Все это тебя до добра не доведет, - говорил я. - Лучше бы ты
хорошенько отколотил ее. Тогда бы она перестала тебя презирать.
Я советовал ему уехать на время домой. Он часто рассказывал мне о тихом
городке на севере Голландии, где и сейчас жили его родители, люди очень
скромные. Отец его был плотник. Их опрятный старый домишко из красного
кирпича стоял на берегу заброшенного канала. Улицы там были широкие и
безлюдные. Уже двести лет городок умирал, но дома еще сохраняли величавую
простоту доброго старого времени. В них некогда жили в покое и довольстве
богатые купцы, посылавшие свои товары в далекую Индию, и обветшалые
здания, казалось, были еще проникнуты ароматом тех счастливых дней.
Берегом канала можно было выйти в зеленеющие поля, где там и сям стояли
ветряные мельницы и белые с черным коровы лениво пощипывали траву. Мне
казалось, что в этих краях, полных воспоминаний детства, Дирк Стрев сумеет
позабыть о своем несчастье. Но он не хотел уезжать.
- Я должен быть здесь на случай, если понадоблюсь ей, - твердил он. -
Вдруг случится что-нибудь ужасное, а меня здесь не будет.
- А что, по-твоему, должно случиться?
- Не знаю, но мне страшно.
Я пожал плечами.
Несмотря на все свое горе, Дирк Стрев оставался комической фигурой.
Если бы он хоть немножко похудел и осунулся, он, наверно, возбуждал бы
жалость. Но ничего подобного с ним не случилось. Он был по-прежнему кругл,
как шар, и его налитые красные щеки блестели, точно спелые яблоки. Своей
щеголеватой опрятности Дирк тоже не утратил и ходил, как обычно, в изящном
черном костюме и в котелке, который был ему маловат и потому сидел на
голове как-то лихо и весело. Дирк уже успел обзавестись брюшком, которое
ничуть не уменьшалось от всех его горестей. Он теперь больше чем
когда-либо походил на преуспевающего коммивояжера. Очень печально, когда
внешность человека находится в таком несоответствии с его душой. В данном
случае страсть Ромео пылала в теле сэра Тоби Белча. У Дирка было нежное,
великодушное сердце и повадки шута, безошибочное чувство красоты и умение
писать только пошлые картинки, удивительная душевная деликатность и
вульгарные манеры. Он проявлял немало такта в чужих делах, но в своих
собственных отличался удивительной бестактностью. Да, жестокую шутку
сыграла старуха природа, когда соединила в одном человеке столь
противоречивые качества и столкнула его лицом к лицу с беспощадной и
равнодушной вселенной.

Я не видел Стрикленда уже больше месяца. Он был мне отвратителен, и при
случае я с удовольствием высказал бы ему свое о нем мнение: однако
разыскивать его с этой целью мне казалось излишним. Я всегда побаивался
выступать в качестве поборника нравственности, ибо в этой роли обязательно
становишься самодовольным, а человеку, не лишенному чувства юмора, это не
совсем приятно. Если я уж рискую выставить себя в смешном виде, то лишь
из-за чего-то очень мне дорогого. А Стрикленду была свойственна
язвительная прямота, которая заставляла меня избегать всего хотя бы
чуть-чуть похожего на позу. Но однажды вечером, идя по улице Клиши мимо
излюбленного Стриклендом кафе, куда я теперь не заглядывал, я нос к носу
столкнулся с ним. Стрикленд был не один, а с Бланш Стрев, и они
направлялись к столику в углу, где он обычно сидел.
- Где вы, черт вас возьми, пропадали столько времени? Я уж думал, вы
уехали.
Судя по сердечному тону, Стрикленд догадывался о моем нежелании с ним
разговаривать. Впрочем, с ним особых церемоний разводить не приходилось.
- Нет, - сухо возразил я, - никуда я не уезжал.
- Почему же вы сюда не заглядывали?
- В Париже много кафе, где можно посидеть от скуки часок-другой.
Бланш подала мне руку и пожелала доброго вечера. Я почему-то был
убежден, что она очень изменилась; но на ней было то же изящное и скромное
серое платье, в котором я привык видеть ее, и лоб у нее был такой же
чистый, и глаза такие же безмятежные, как в ту пору, когда она хлопотала
по хозяйству в доме Стрева.
- Пойдемте сыграем партию в шахматы, - предложил Стрикленд.
Не знаю почему, но я не сумел отказаться и угрюмо пошел за ним к его
постоянному столику. Стрикленд велел принести доску и фигуры. Они оба вели
себя так, словно ничего не произошло, и я почувствовал, что было бы глупо
мне держаться по-другому. Миссис Стрев невозмутимо наблюдала за нашей
игрой. Она молчала, но она и всегда была молчалива. Я взглянул на ее губы.
Может быть, по ним мне удастся прочесть, что она чувствует? Я следил, не
промелькнет ли в ее глазах тень страха или горечи, смотрел на ее лоб:
может быть, хоть одна мимолетная черточка будет свидетельствовать о
скрытом волнении. Ее лицо было ничего не говорящей маской. Мирно сложенные
руки покоились на коленях. Я уже знал, что она женщина больших страстей, а
судя по тому страшному удару, который она нанесла Дирку, так беззаветно ей
преданному, способна и на стремительный порыв и на отчаянную жестокость.
Она ушла из-под надежного крова от доброго мужа, поставила крест на
обеспеченной жизни, всем рискнула для преходящего - этого она не могла не
знать - сердечного приключения. Если же вспомнить, что она была
рачительной хозяйкой и примерно вела свой дом, тем замечательней покажется
ее безрассудство, готовность жить в нужде и лишениях. Видимо, у этой
женщины была очень сложная натура, едва ли не трагически противоречившая
ее повадкам смиренницы.
Эта встреча взбудоражила меня, и мое воображение лихорадочно работало,
покуда я старался сосредоточиться на игре. Я всегда очень старался
победить Стрикленда, так как он был из тех игроков, что презирают
побежденного противника; от его нескрываемого торжества поражение
становилось еще неприятнее. Но надо отдать ему справедливость -
собственный проигрыш он сносил вполне добродушно. Препротивный победитель,
он был симпатичным побежденным. Те, кто считает, что характер человека
всего отчетливее проступает в игре, могут сделать отсюда довольно тонкие
выводы.
По окончании игры я подозвал кельнера, заплатил за выпитое и
откланялся. Наша встреча прошла совсем неинтересно. Ни одно слово не дало
пищи моей фантазии, и какие бы предположения я ни строил, ничто их не
подтверждало. Я терялся в догадках. Как складывается их жизнь? Много бы я
дал, чтобы бесплотным духом проникнуть в стены мастерской и послушать, о
чем говорят эти двое. Но моему воображению не за что было зацепиться.

Дня через два ко мне явился Дирк Стрев.
- Говорят, ты видел Бланш, - выпалил он.
- С чего ты взял?
- Мне говорил один человек, он видел тебя с ними в кафе. Почему ты мне
ничего не сказал?
- Не хотел тебя расстраивать.
- Пустое. Ты же знаешь, я хочу все, все знать о ней, каждую мелочь.
Я приготовился отвечать на его вопросы.
- Как она выглядит?
- Ничуть не изменилась.
- По-твоему, она счастлива?
Я пожал плечами.
- Что я могу тебе сказать? Мы сидели в кафе, играли в шахматы. Я с нею
и словом не перемолвился.
- Да разве по лицу не видно?
Я покачал головой. Мне оставалось только повторить, что ни словом, ни
жестом она не выдала своих чувств. Ему, Дирку, лучше меня известно ее
удивительное самообладание.
Он стиснул руки.
- О-о, я так боюсь! Я уверен, случится что-то страшное, и я не в силах
этому помешать.
- Но что именно? - осведомился я.
- Не знаю, - простонал он, сжимая голову руками. - Я предвижу ужасную
катастрофу.
Стрев и всегда-то легко приходил в волнение, но сейчас он был
положительно вне себя и никаких резонов не слушал. Я думал, что Бланш
скоро станет невтерпеж со Стриклендом. Неправду говорят, будто что
посеешь, то и пожнешь. Люди часто делают все от них зависящее, чтобы
навлечь на себя беду, но потом каким-то образом умудряются избежать
последствий своего безумия. Поссорившись со Стриклендом, Бланш, конечно,
оставит его и вернется к мужу, который в своем смирении только и ждет
возможности все простить и забыть. Признаться, ни симпатии, ни сострадания
она мне не внушала.
- Да, но ты не любишь ее, - повторял Стрев.
- А почему надо полагать, что она несчастна? Насколько мне известно,
эта парочка премило устроилась.
Стрев посмотрел на меня скорбными глазами.
- Тебе все это, разумеется, безразлично, а для меня это важно,
бесконечно важно.
Мне сделалось совестно за свою легкомысленную резкость.
- Можешь ты исполнить одну мою просьбу? - сказал Дирк.
- Охотно.
- Напиши Бланш от моего имени.
- А почему ты сам не можешь написать?
- Я уже не раз писал ей. Но ответа мне ждать не приходится. Она, видно,
даже не читает моих писем.
- Ты забываешь о женском любопытстве. Неужели ты думаешь, она устоит
против соблазна?
- Да, поскольку он исходил от меня.
Я взглянул на него. Он опустил глаза. Его ответ показался мне до боли
унизительным. Дирк знал, что он настолько ей безразличен, что она даже не
вскрывает его писем.
- И ты веришь, что она со временем к тебе вернется? - спросил я.
- Пусть она знает, что, если ей станет уж совсем плохо, она может смело
на меня рассчитывать.
Я взял листок бумаги.
- Скажи точнее, что я должен писать?
И я написал:

"Дорогая миссис Стрев.
Дирк просит меня сказать, что в любое время, когда бы он вам ни
понадобился, он будет счастлив возможностью быть вам полезным. Он не
питает к вам недобрых чувств из-за того, что случилось. Его любовь
неизменна. Вы всегда застанете его по нижеследующему адресу..."

Хотя я не хуже Стрева знал, что связь Стрикленда и Бланш добром не
кончится, я все же не предвидел столь трагической развязки. Настало лето,
душное и знойное, даже ночь не приносила отдыха перенапряженным нервам.
Раскаленные солнцем улицы, казалось, отдавали назад весь дневной жар, и
пешеходы еле волочили ноги. Я очень давно не видел Стрикленда. Занятый
другим, я вовсе перестал о нем думать. Дирк наскучил мне своими тщетными
ламентациями, и я избегал его. Нехорошая это была история, и я больше не
собирался забивать ею себе голову.
Как-то утром я сидел в пижаме и работал. Мысли мои блуждали далеко, я
думал о солнечных заливах Бретани, о свежем морском ветре. На столе возле
меня стоял кофейник, в котором консьержка принесла мне традиционное cafe
au laif [кофе с молоком (франц.)], и остатки недоеденного печенья. Я
слышал, как за стеной консьержка спускает воду после моей утренней ванны.
Зазвенел звонок. Она открыла дверь, и раздался голос Стрева, спрашивающий,
дома ли я. Не вставая с места, я крикнул ему: "Входи". Он ворвался в
комнату и бросился ко мне.
- Она покончила с собой, - хрипло проговорил он.
- Что ты хочешь сказать? - крикнул я, пораженный.
Стрев шевелил губами, но ни один звук больше не слетал с них. Затем он
стал что-то лопотать, как помешанный. Сердце у меня заколотилось, и, сам
не зная почему, я вдруг обозлился.
- Да возьми же себя в руки! Что ты такое несешь?
Он делал отчаянные жесты, но слова у него по-прежнему не
выговаривались. Он точно лишился языка. Не знаю, что на меня нашло, но я
схватил его за плечи и встряхнул. Вспоминая об этом, я, конечно, досадую
на себя, но последние бессонные ночи, видимо, расшатали мои нервы сильнее,
чем я думал.
- Дай мне сесть, - задыхаясь, проговорил он наконец.
Я налил стакан вина и хотел подать ему, но мне пришлось поить его, как
ребенка, держа стакан у самых его губ. Он с трудом сделал первый глоток, и
несколько капель пролилось на его манишку.
- Кто покончил с собой?
Не знаю, почему я задал этот вопрос, мне ведь и так было понятно, о ком
он говорит.
Он сделал усилие, чтобы овладеть собой.
- Вчера вечером они поссорились. Он ушел от нее.
- Она умерла?
- Нет, ее увезли в больницу.
- Так что ж ты мне толкуешь? - крикнул я. - Почему ты говоришь, что она
покончила с собой?
- Не сердись на меня... Я ничего не могу сказать, когда ты со мною
так...
Я крепко сжал руки, силясь сдержать себя, и даже попытался улыбнуться.
- Извини. Я тебя не тороплю. Успокойся и расскажи все по порядку.
Круглые голубые глаза Дирка были полны ужаса, стекла очков делали их
взгляд еще страшнее.
- Сегодня утром консьержка поднялась наверх, чтобы передать письмо, ей
не открыли на звонок. Изнутри слышались стоны. Дверь оказалась незапертой,
и она вошла. Бланш лежала на кровати, а на столе стояла бутылка с
щавелевой кислотой.
Стрев закрыл лицо руками и, всхлипывая, раскачивался взад и вперед.
- Она была в сознании?
- Да. Ох, если бы ты знал, как она мучилась! Я этого не вынесу! Не
вынесу!
Он кричал в голос.
- Черт тебя возьми, тебе и выносить-то нечего. Это ей надо вынести.
- Как ты жесток!
- Что же дальше?
- Они послали за доктором и за мной, дали знать в полицию. Я давно уже
сунул консьержке двадцать франков и просил послать за мной, если что
случится.
Он перевел дыхание, и я понял, как трудно ему продолжать.
- Когда я пришел, она не хотела говорить со мной. Велела им меня
прогнать. Я клялся, что все простил ей, но она не слушала. Она пыталась
биться головой о стену. Доктор сказал, что мне нельзя оставаться с нею.
Она все твердила "Уведите его!" Я вышел из спальни и стал ждать в
мастерской. Когда приехала карета и они уложили ее на носилки, мне велели
уйти в кухню, чтобы она не знала, что я здесь.
Покуда я одевался - Стрев хотел, чтобы я немедля отправился с ним в
больницу, - он говорил, что ему удалось устроить для Бланш отдельную
палату и таким образом хотя бы оградить ее от больничной сутолоки. По
дороге он объяснил мне, зачем я ему нужен. Если она опять не пожелает
впустить его, то, может быть, впустит меня. Он умолял меня снова сказать
ей, что он любит ее по-прежнему, не станет ни в чем упрекать ее и хочет
только одного - помочь ей. Он ничего не требует и никогда не станет
принуждать ее к нему вернуться. Она будет совершенно свободна.
Но когда мы пришли в больницу - это было мрачное, угрюмое здание, от
одного вида которого делалось скверно на душе, - и после бесконечных
расспросов и хождений по лестницам и коридорам добрались наконец до
лечащего врача, он объявил нам, что больная слишком слаба и сегодня никого
принять не может. Для врача, маленького, бородатого человечка в белом
халате и с грубоватыми манерами, случай с Бланш был самым обыкновенным, а
взволнованные родственники - докучливыми просителями, с которыми надо
обходиться покруче. Да и что тут могло показаться ему из ряда вон
выходящим? Истерическая женщина, поссорившись с любовником, приняла яд:
это бывает нередко. Сначала он подумал, что Дирк - виновник несчастья, и
был с ним незаслуженно груб. Когда я объяснил, что он муж, готовый все
простить, врач посмотрел на него любопытным, испытующим взглядом. Мне
показалось, что в этом взгляде промелькнула еще и насмешка. Дирк являл
собою классический тип обманутого мужа. Врач слегка пожал плечами.
- В настоящую минуту опасности нет, - ответил он на наши расспросы. -
Но мы не знаем, сколько она выпила кислоты. Не исключено, что она
отделается испугом. Женщины часто пытаются покончить с собой из-за любви,
но обычно так, чтобы в этом не преуспеть. Как правило, это жест, которым
они хотят испугать или разжалобить любовника.
В тоне его слышалось нескрываемое презрение. Бланш Стрев явно была для
него только единицей, которую предстояло внести в число лиц, покушавшихся
на самоубийство в текущем году в городе Париже. На долгие разговоры с нами
у него не было времени, и он назначил нам час, когда прийти завтра: если
больной станет лучше, он разрешит мужу повидать ее.

Не знаю, как мы прожили этот день. Стрев ни на минуту не мог остаться
один, и я из кожи лез, пытаясь развлечь его. Я потащил его в Лувр, и он
делал вид, что смотрит картины, но я знал, что мысленно он там, у жены. Я
заставлял его есть и после завтрака насильно уложил в постель, но он не
мог уснуть. Он охотно согласился пожить несколько дней у меня. Я совал ему
книги, но, пробежав глазами страницу-другую, он бессмысленно уставлялся в
пространство. Вечером мы сыграли неисчислимое множество партий в пикет, и
он, чтобы мои старания не пропали зря, храбро притворялся
заинтересованным. Кончилось тем, что я дал ему снотворного, и он впал в
тревожное забытье.
На следующий день в больнице к нам вышла сиделка, ухаживавшая за Бланш,
и сказала, что больной немного лучше; по нашей просьбе сиделка пошла
узнать, не хочет ли она видеть мужа. Мы слышали голоса за дверью. Наконец
сиделка вернулась и объявила, что больная отказывается принять кого бы то
ни было. Мы сказали, что если она не хочет видеть Дирка, то, может быть,
согласится принять меня, но и на это последовал отказ. Губы Дирка дрожали.
- Я не вправе настаивать, - сказала сиделка. - Больная слишком слаба.
Возможно, что через день-два она передумает.
- Может быть, она все-таки хочет кого-нибудь видеть? - тихо, почти
шепотом спросил Дирк.
- Она говорит, что у нее только одно желание - пусть ее оставят в
покое.
Руки Дирка как-то странно дергались, словно они ничего общего не имели
с его телом.
- Пожалуйста, скажите ей, что если она хочет видеть одного человека, то
я приведу его. Я хочу только, чтобы она была счастлива.
Сиделка взглянула на него своими спокойными, добрыми глазами, которые
видели всю земную боль и горечь, но оставались безмятежными, ибо перед
ними стояло видение иного, безгрешного мира.
- Я скажу это ей, когда она немного успокоится.
Дирк, изнемогая от сострадания, умолял ее спросить Бланш сейчас же.
- Может быть, от этого ей станет лучше. Заклинаю вас, спросите ее.
По лицу сиделки пробежала слабая, жалостливая улыбка; она повернулась и
пошла к Бланш. Я слышал ее приглушенный голос, и потом другой, незнакомый
мне голос ответил:
- Нет. Нет. Нет!
Выйдя к нам, сиделка покачала головой.
- Неужели это она говорила? - спросил я. Я не узнал ее голоса.
- Голосовые связки больной, видимо, сильно обожжены.
Дирк чуть слышно вскрикнул в отчаянии. Я велел ему выйти и подождать
меня внизу, мне хотелось остаться с глазу на глаз с сиделкой. Он не
спросил, зачем мне это нужно, и покорно вышел. Он утратил остатки воли и
стал похож на послушного ребенка.
- Объяснила она вам, почему она это сделала? - спросил я.
- Нет. Она не хочет говорить. Она лежит на спине, не шевелясь иногда
целыми часами. И плачет. Ее подушка все время мокрая. Она слишком слаба,
чтобы пользоваться платком, и слезы льются у нее по щекам.
Меня словно кольнуло в сердце. В ту минуту я готов был убить
Стрикленда, и, помнится, голос у меня дрожал, когда я прощался с сиделкой.
Дирк Стрев ждал меня на лестнице. Он, казалось, ничего вокруг не видел
и не заметил моего приближения, покуда я не тронул его за рукав. По улице
мы шли молча. Я старался представить себе, что могло толкнуть бедняжку на
этот страшный шаг? Я полагал, что Стрикленду все уже известно. К нему,
наверно, приходили из полиции снимать допрос. Где он сейчас? Возможно,
вернулся на старый чердак, служивший ему мастерской. Странно, что она не
пожелала видеть его. Или она боялась послать за ним, зная, что он
откажется прийти? В какую же бездну жестокости заглянула она, если после
этого отказывалась жить.