Главная » 2017 » Октябрь » 31 » Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 2 - 5

10:12

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 2 - 5

***

Раз так много написано о Чарлзе Стрикленде, то стоит ли еще и мне
писать о нем? Памятник художнику - его творения. Правда, я знал его ближе,
чем многие другие: впервые я встретился с ним до того, как он стал
художником, и нередко виделся с ним в Париже, где ему жилось так трудно. И
все же я никогда не написал бы воспоминаний о нем, если бы случайности
войны не забросили меня на Таити. Там, как известно, провел он свои
последние годы, и там я познакомился с людьми, которые близко знали его.
Таким образом, мне представилась возможность пролить свет на ту пору его
трагической жизни, которая оставалась сравнительно темной. Если Стрикленд,
как многие считают, и вправду великий художник, то, разумеется, интересно
послушать рассказы тех, кто изо дня в день встречался с ним. Чего бы мы не
дали теперь за воспоминания человека, знавшего Эль Греко не хуже, чем я
Чарлза Стрикленда?
Впрочем, я не уверен, что все эти оговорки так уж нужны. Не помню,
какой мудрец советовал людям во имя душевного равновесия дважды в день
проделывать то, что им неприятно; лично я в точности выполняю это
предписание, ибо каждый день встаю и каждый день ложусь в постель. Но
будучи по натуре склонным к аскетизму, я еженедельно изнуряю свою плоть
еще более жестоким способом, а именно: читаю литературное приложение к
"Таймсу".
Поистине это душеспасительная епитимья - размышлять об огромном
количестве книг, вышедших в свет, о сладостных надеждах, которые возлагают
на них авторы, и о судьбе, ожидающей эти книги. Много ли шансов у
отдельной книги пробить себе дорогу в этой сутолоке? А если ей даже сужден
успех, то ведь ненадолго. Один бог знает, какое страдание перенес автор,
какой горький опыт остался у него за плечами, какие сердечные боли терзали
его, и все лишь для того, чтобы его книга часок-другой поразвлекла
случайного читателя или помогла ему разогнать дорожную скуку. А ведь если
судить по рецензиям, многие из этих книг превосходно написаны, авторами
вложено в них немало мыслей, а некоторые - плод неустанного труда целой
жизни. Из всего этого я делаю вывод, что удовлетворения писатель должен
искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей,
оставаясь равнодушным ко всему привходящему - к хуле и хвале, к успеху и
провалу.
Но вместе с войной пришло новое отношение к вещам. Молодежь поклонилась
богам, в наше время неведомым, и теперь уже ясно видно направление, по
которому двинутся те, кто будет жить после нас. Младшее поколение,
неугомонное и сознающее свою силу, уже не стучится в двери - оно ворвалось
и уселось на наши места. Воздух сотрясается от их крика. Старцы подражают
повадкам молодежи и силятся уверить себя, что их время еще не прошло. Они
шумят заодно с юнцами, но из их ртов вырывается не воинственный клич, а
жалобный писк; они похожи на старых распутниц, с помощью румян и пудры
старающихся вернуть себе былую юность. Более мудрые с достоинством идут
своей дорогой. В их сдержанной улыбке проглядывает снисходительная
насмешка. Они помнят, что в свое время так же шумно и презрительно
вытесняли предшествующее, уже усталое поколение, и предвидят, что нынешним
бойким факельщикам вскоре тоже придется уступить свое место. Последнего
слова не существует. Новый завет был уже стар, когда Ниневия возносила к
небу свое величие. Смелые слова, которые кажутся столь новыми тому, кто их
произносит, были, и почти с теми же интонациями, произнесены уже сотни
раз. Маятник раскачивается взад и вперед. Движение неизменно совершается
по кругу.
Бывает, что человек зажился и из времени, в котором ему принадлежало
определенное место, попал в чужое время, - тогда это одна из забавнейших
сцен в человеческой комедии. Ну кто, к примеру, помнит теперь о Джордже
Краббе? А он был знаменитый поэт в свое время, и человечество признавало
его гений с единодушием, в наше более сложное время уже немыслимым. Он был
выучеником Александра Попа и писал нравоучительные рассказы рифмованными
двустишиями. Но разразилась французская революция, затем наполеоновские
войны, и поэты запели новые песни. Крабб продолжал писать нравоучительные
рассказы рифмованными двустишиями. Надо думать, он читал стихи юнцов,
учинивших такой переполох в мире, и считал их вздором. Конечно, многое в
этих стихах и было вздором. Но оды Китса и Вордсворта, несколько поэм
Колриджа и, еще в большей степени, Шелли открыли человечеству ранее
неведомые и обширные области духа. Мистер Крабб был глуп, как баран: он
продолжал писать нравоучительные истории рифмованными двустишиями. Я
прочитываю иногда то, что пишут молодые. Может быть, более пылкий Ките и
более возвышенный Шелли уже выпустили в свет новые творения, которые навек
запомнит благодарное человечество. Не знаю. Я восхищаюсь тщательностью, с
которой они отделывают то, что выходит у них из-под пера, - юность эта так
законченна, что говорить об обещаниях, конечно, уже не приходится. Я
дивлюсь совершенству их стиля; но все их словесные богатства (сразу видно,
что в детстве они заглядывали в "Сокровищницу" Роджета) ничего не говорят
мне. На мой взгляд, они знают слишком много и чувствуют слишком
поверхностно; я не терплю сердечности, с которой они похлопывают меня по
спине, и взволнованности, с которой бросаются мне на грудь. Их страсть
кажется мне худосочной, их мечты - скучноватыми. Я их не люблю. Я завяз в
другом времени. Я по-прежнему буду писать нравоучительные истории
рифмованными двустишиями. Но я был бы трижды дурак, если б делал это не
только для собственного развлечения.

Но все это между прочим.
Я был очень молод, когда написал свою первую книгу.
По счастливой случайности она привлекла к себе внимание, и различные
люди стали искать знакомства со мной.
Не без грусти предаюсь я воспоминаниям о литературном мире Лондона той
поры, когда я, робкий и взволнованный, ступил в его пределы. Давно уже я
не бывал в Лондоне, и если романы точно описывают характерные его черты,
то, значит, многое там изменилось. И кварталы, в которых главным образом
протекает литературная жизнь, теперь иные. Гемпстед, Нотинг-Хилл-Гейт,
Гайстрит и Кенсингтон уступили место Челси и Блумсбери. В те времена
писатель моложе сорока лет привлекал к себе внимание, теперь писатели
старше двадцати пяти лет - комические фигуры. Тогда мы конфузились своих
чувств, и страх показаться смешным смягчал проявления самонадеянности. Не
думаю, чтобы тогдашняя богема очень уж заботилась о строгости нравов, но я
не помню и такой неразборчивости, какая, видимо, процветает теперь. Мы не
считали себя лицемерами, если покров молчания прикрывал наши
безрассудства. Называть вещи своими именами у нас не считалось
обязательным, да и женщины в ту пору еще не научились самостоятельности.
Я жил неподалеку от вокзала Виктория и совершал долгие путешествия в
омнибусе, отправляясь в гости к радушным литераторам. Прежде чем набраться
храбрости и дернуть звонок, я долго шагал взад и вперед по улице и потом,
замирая от страха, входил в душную комнату, битком набитую народом. Меня
представляли то одной, то другой знаменитости, и я краснел до корней
волос, выслушивая добрые слова о своей книге. Я чувствовал, что от меня
ждут остроумных реплик, но таковые приходили мне в голову лишь по
окончании вечера. Чтобы скрыть свою робость, я усердно передавал соседям
чай и плохо нарезанные бутерброды. Мне хотелось остаться незамеченным,
чтобы спокойно наблюдать за этими великими людьми, спокойно слушать их
умные речи.
Мне помнятся дородные чопорные дамы, носатые, с жадными глазами, на
которых платья выглядели как доспехи, и субтильные, похожие на мышек,
старые девы с кротким голоском и колючим взглядом. Я точно зачарованный
смотрел, с каким упорством они, не сняв перчаток, поглощают поджаренный
хлеб и потом небрежно вытирают пальцы о стулья, воображая, что никто этого
не замечает. Для мебели это, конечно, было плохо, но хозяйка, надо думать,
отыгрывалась на стульях своих друзей, когда, в свою очередь, бывала у них
в гостях. Некоторые из этих дам одевались по моде и уверяли, что не желают
ходить чучелами только оттого, что пишут романы: если у тебя изящная
фигура, то старайся это подчеркнуть, а красивые туфли на маленькой ножке
не помешали еще ни одному издателю купить у тебя твою "продукцию". Другие,
напротив, считая такую точку зрения легкомысленной, наряжались в платья
фабричного производства и нацепляли на себя поистине варварские украшения.
Мужчины, как правило, имели вполне корректный вид. Они хотели выглядеть
светскими людьми и при случае вправду могли сойти за старших конторщиков
солидной фирмы. Вид у них всегда был утомленный. Я никогда прежде не видел
писателей, и они казались мне несколько странными и даже какими-то
ненастоящими.
Их разговор я находил блистательным и с удивлением слушал, как они
поносили любого собрата по перу, едва только он повернется к ним спиной.
Преимущество людей артистического склада заключается в том, что друзья
дают им повод для насмешек не только своим внешним видом или характером,
но и своими трудами. Я был убежден, что никогда не научусь выражать свои
мысли так изящно и легко, как они. В те времена разговор считали
искусством; меткий, находчивый ответ ценился выше подспудного
глубокомыслия, и эпиграмма, еще не ставшая механическим приспособлением
для переплавки глупости в остроумие, оживляла салонную болтовню. К
сожалению, я не могу припомнить ничего из этих словесных фейерверков. Но
мне думается, что беседы становились всего оживленнее, когда они касались
чисто коммерческой стороны нашей профессии. Обсудив достоинства новой
книги, мы, естественно, начинали говорить о том, сколько экземпляров ее
распродано, какой аванс получен автором и сколько еще дохода она ему
принесет. Далее речь неизменно заходила об издателях, щедрость одного
противопоставлялась мелочности другого; мы обсуждали, с каким из них лучше
иметь дело: с тем, кто не скупится на гонорары, или с тем, кто умеет
"протолкнуть" любую книгу. Одни умели рекламировать автора, другим это не
удавалось. У одного издателя был нюх на современность, другого отличала
старомодность. Затем разговор перескакивал на комиссионеров, на заказы,
которые они добывали для нас, на редакторов газет, на характер нужных им
статей, на то, сколько платят за тысячу слов и как платят - аккуратно или
задерживают гонорар. Мне все это казалось весьма романтичным. Я чувствовал
себя членом некоего тайного братства.

Никто не принимал во мне тогда больше участия, чем Роза Уотерфорд.
Мужской ум соединялся в ней с женским своенравием, а романы, выходившие
из-под ее пера, смущали читателей своей оригинальностью. У нее-то я и
встретил жену Чарлза Стрикленда. Мисс Уотерфорд устраивала званый чай, и в
ее комнатке набилось полным-полно народу. Все оживленно болтали, и я,
молча сидевший в сторонке, чувствовал себя прескверно, но был слишком
робок, чтобы присоединиться к той или иной группе гостей, казалось,
всецело поглощенных собственными делами. Мисс Уотерфорд, как гостеприимная
хозяйка, видя мое замешательство, поспешила мне на помощь.
- Вам надо поговорить с миссис Стрикленд, - сказала она. - Она в
восторге от вашей книги.
- Чем занимается миссис Стрикленд? - осведомился я.
Я отдавал себе отчет в своем невежестве, и если миссис Стрикленд была
известной писательницей, то мне следовало узнать это прежде, чем вступить
с нею в разговор.
Роза Уотерфорд потупилась, чтобы придать больший эффект своим словам.
- Она угощает гостей завтраками. Если вы будете иметь успех,
приглашение вам обеспечено.
Роза Уотерфорд была циником. Жизнь представлялась ей оказией для
писания романов, а люди - необходимым сырьем. Время от времени она
отбирала из этого сырья тех, кто восхищался ее талантом, зазывала их к
себе и принимала весьма радушно. Беззлобно подсмеиваясь над их слабостью к
знаменитым людям, она тем не менее умело разыгрывала перед ними роль
прославленной писательницы.
Представленный миссис Стрикленд, я минут десять беседовал с нею с глазу
на глаз. Я не заметил в ней ничего примечательного, разве что приятный
голос. Она жила в Вестминстере, и окна ее квартиры выходили на
недостроенную церковь; я жил в тех же краях, и это обстоятельство
заставило нас почувствовать взаимное расположение. Универсальный магазин
Армии и Флота служит связующим звеном для всех, кто живет между Темзой и
Сент-Джеймсским парком. Миссис Стрикленд спросила мой адрес, и несколькими
днями позднее я получил приглашение к завтраку.
Я редко получал приглашения и потому принял его с удовольствием. Когда
я пришел с небольшим опозданием, так как из страха явиться слишком рано
три раза обошел кругом церкви, общество было уже в полном сборе: мисс
Уотерфорд, миссис Джей, Ричард Туайнинг и Джордж Род. Словом, одни
писатели. Стоял погожий весенний день, и настроение у собравшихся было
отличное. Разговоры шли обо всем на свете. На мисс Уотерфорд,
разрывавшейся между эстетическими представлениями ее юности (строгое
зеленое платье, нарциссы в руках) и ветреностью зрелых лет (высокие
каблуки и парижские туалеты), была новая шляпа. Это придавало ее речам
необыкновенную резвость. Никогда еще она так зло не отзывалась о наших
общих друзьях. Миссис Джей, убежденная, что непристойность - душа
остроумия, полушепотом отпускала остроты, способные вогнать в краску даже
белоснежную скатерть. Ричард Туайнинг все время нес какую-то чепуху, а
Джордж Род в горделивом сознании, что ему нет надобности щеголять своим
остроумием, уже вошедшим в поговорку, открывал рот только затем, чтобы
положить в него лакомый кусочек. Миссис Стрикленд говорила немного, но у
нее был бесценный дар поддерживать общую беседу: чуть наступала пауза, она
весьма кстати вставляла какое-нибудь замечание, и разговор снова
оживлялся. Высокая, полная, но не толстая, лет так тридцати семи, она не
отличалась красотой, но смугловатое лицо ее было приятно, главным образом
из-за добрых карих глаз. Темные волосы она тщательно причесывала, не
злоупотребляла косметикой и по сравнению с двумя другими дамами выглядела
простой и безыскусной.
Убранство ее столовой было очень строго, в соответствии с хорошим
вкусом того времени. Высокая белая панель по стенам и на зеленых обоях
гравюры Уистлера в изящных черных рамках. Зеленые портьеры с узором
"павлиний глаз" строгими прямыми линиями ниспадали на зеленый же ковер, по
углам которого среди пышных деревьев резвились блеклые кролики -
несомненное влияние картин Уильяма Морриса. Каминная доска была уставлена
синим голландским фарфором. В те времена в Лондоне нашлось бы не меньше
пятисот столовых, убранных в том же стиле - скромно, артистично и уныло.
Я вышел оттуда вместе с мисс Уотерфорд. Чудесный день и ее новая шляпа
определили наше решение побродить по парку.
- Что ж, мы премило провели время, - сказал я.
- А как вы находите завтрак? Я внушила ей, что если хочешь видеть у
себя писателей, то надо ставить хорошее угощение.
- Мудрый совет, - отвечал я. - Но на что ей писатели?
Мисс Уотерфорд пожала плечами.
- Она их считает занимательными и не хочет отставать от моды. Она очень
простодушна, бедняжка, и воображает, что все мы необыкновенные люди. Ей
нравится кормить нас завтраками, а мы от этого ничего не теряем. Потому-то
я и чувствую к ней симпатию.
Оглядываясь назад, я думаю, что миссис Стрикленд была еще самой
безобидной из всех охотников за знаменитостями, преследующих свою добычу
от изысканных высот Гемпстеда до захудалых студий на Чейн-Уок. Юность она
тихо провела в провинции, и книги, присылаемые ей из столичной библиотеки,
пленяли ее не только своей собственной романтикой, но и романтикой
Лондона. У нее была подлинная страсть к чтению (редкая в людях,
интересующихся больше авторами, чем их творениями, больше художниками, чем
их картинами), она жила в воображаемом мире, пользуясь свободой,
недоступной для нее в повседневности. Когда она познакомилась с
писателями, ей стало казаться, что она попала на сцену, которую прежде
видела только из зрительного зала. Она так их идеализировала, что ей и
вправду думалось, будто, принимая их у себя или навещая их, она живет
иною, более возвышенной жизнью. Правила, согласно которым они вели свою
жизненную игру, ее не смущали, но она ни на мгновение не собиралась
подчинить им свою собственную жизнь. Их вольные нравы, так же как
необычная манера одеваться, их нелепые теории и парадоксы занимали ее, но
ни в какой мере не влияли на ее убеждения.
- Скажите, а существует ли мистер Стрикленд? - поинтересовался я.
- О, конечно; он что-то делает в Сити. Кажется, биржевой маклер.
Скучнейший малый!
- И они в хороших отношениях?
- Обожают друг друга. Вы его увидите, если она пригласит вас к обеду.
Но у них редко обедают посторонние. Он человек смирный. И нисколько не
интересуется литературой и искусством.
- Почему это милые женщины так часто выходят за скучных мужчин?
- Потому что умные мужчины не женятся на милых женщинах.
Я ничего не смог на это возразить и спросил, есть ли у миссис Стрикленд
дети.
- Да, девочка и мальчик. Оба учатся в школе.
Тема была исчерпана, и мы заговорили о другом.

В течение лета я довольно часто виделся с миссис Стрикленд. Я посещал
ее приятные интимные завтраки и куда более торжественные чаепития. Мы
искренне симпатизировали друг другу. Я был очень молод, и, возможно, ей
льстила мысль, будто она руководит моими первыми шагами на многотрудном
поприще литературы, мне же было приятно сознавать, что есть человек, к
которому я всегда могу пойти с любыми моими заботами в уверенности, что
меня внимательно выслушают и дадут разумный совет. У миссис Стрикленд был
дар сочувствия. Прекрасное качество, но те, кто его сознает в себе,
нередко им злоупотребляют; с алчностью вампира впиваются они в беды
друзей, лишь бы найти применение своему таланту. Они обрушивают на свои
жертвы сочувствие, оно бьет точно нефтяной фонтан, еще хуже запутывая их
дела. На иную грудь пролито уже столько слез, что я бы не решился
увлажнять ее еще своими. Миссис Стрикленд не злоупотребляла этим даром,
но, принимая ее сочувствие, вы явно доставляли ей радость. Когда я с
юношеской непосредственностью поделился этим наблюдением с Розой
Уотерфорд, она сказала:
- Молоко пить приятно, особенно с бренди, но корова жаждет от него
избавиться. Разбухшее вымя - пренеприятная штука.
У Розы Уотерфорд язык был, как шпанская мушка. Никто не умел злее
съязвить, но, с другой стороны, никто не мог наговорить более милых слов.
В миссис Стрикленд мне нравилась еще одна черта - ее умение элегантно
жить. В доме у нее всегда было очень чисто и уютно, повсюду пестрели
цветы, и кретон в гостиной, несмотря на строгий рисунок, выглядел светло и
радостно. Кушанья у нее были отлично приготовлены, стол маленькой
артистичной столовой - изящно сервирован, обе горничные щегольски одеты и
миловидны. Сразу бросалось в глаза, что миссис Стрикленд - превосходная
хозяйка. И уж, конечно, превосходная мать. Гостиную украшали фотографии ее
детей. Сын Роберт, юноша лет шестнадцати, учился в Регби; на одной
фотографии он был снят во фланелевом спортивном костюме, на другой - во
фраке, со стоячим воротничком. У него, как и у матери, был чистый лоб и
красивые задумчивые глаза. Он производил впечатление чистоплотного,
здорового, вполне заурядного юноши.
- Не думаю, чтобы он был очень умен, - сказала она однажды, заметив,
что я вглядываюсь в фотографию, - но зато он добрый и славный мальчик.
Дочери было четырнадцать лет. Ее волосы, темные и густые, как у матери,
волнами спадали на плечи. И у нее тоже лицо было доброе, а глаза
безмятежные.
- Они оба - ваш портрет, - сказал я.
- Да, они больше похожи на меня, чем на отца.
- Почему вы так и не познакомили меня с вашим мужем? - спросил я.
- Вы этого хотите?
Она улыбнулась - улыбка у нее и правда была прелестная - и слегка
покраснела. Я всегда удивлялся, что женщина ее возраста так легко
краснеет. Но наивность была, пожалуй, главным ее очарованием.
- Он ведь совсем чужд литературе, - сказала она. - Настоящий обыватель.
Она сказала это без тени пренебрежительности, скорее нежно, словно
стараясь защитить его от нападок своих друзей.
- Он служит на бирже, типичнейший биржевой маклер. Вы с ним умрете с
тоски.
- Вы тоже скучаете с ним?.
- Нет, но ведь я его жена. И я очень к нему привязана.
Она улыбнулась, стараясь скрыть свое смущение, и мне показалось, что
она боится, как бы я не отпустил какой-нибудь шуточки в духе Розы
Уотерфорд. Она помолчала. В глазах у нее светилась нежность.
- Он не воображает себя гением и даже не очень много зарабатывает на
бирже. Но он удивительно хороший и добрый человек.
- Думаю, что мне он придется по душе.
- Я приглашу вас как-нибудь отобедать с нами в семейном кругу, но если
вам будет скучно, пеняйте на себя. Читать далее ...

***

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Глава 1

Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 2 - 5
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 6 - 10
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 11 - 15

http://lib.ru/INPROZ/MOEM/moon.txt

*** *** .Можно слушать аудиокнигу "Луна и грош". С. Моэм *** http://asbook.co/abooks/zarlit/4028-luna-i-grosh-uilyam-moem.html ***

***

*** ПОДЕЛИТЬСЯ

***

---

***

Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...