***
*** 
21
Предоставив ему выбор ресторана, я по дороге купил газету. Когда мы
заказали обед, я развернул ее, прислонил к бутылке "сен-галмье" и
углубился в чтение. Ели мы молча. Время от времени я чувствовал на себе
взгляд Стрикленда, но сам не поднимал глаз. Мне хотелось во что бы то ни
стало вызвать его на разговор.
- Есть что-нибудь интересное в газете? - спросил он под самый конец
нашего молчаливого обеда.
В его тоне мне послышалось легкое раздражение.
- Я люблю читать фельетоны о театре, - отвечал я, складывая газету.
- Я с удовольствием пообедал, - заметил он.
- А не выпить ли нам здесь же кофе?
- Можно.
Мы взяли по сигаре. Я курил молча, но заметил, что в глазах его мелькал
смех, когда он взглядывал на меня. Я терпеливо ждал.
- Что вы делали все эти годы? - спросил он наконец.
Что мог я рассказать о себе? Это была бы летопись тяжелого труда и
малых дерзаний; попыток то в одном, то в другом направлении; постепенного
познания книг и людей. Я, со своей стороны, остерегался расспрашивать
Стрикленда о его делах и жизни, не выказывая ни малейшего интереса к его
особе, и под конец был вознагражден. Он заговорил первый. Но, начисто
лишенный дара красноречия, лишь отдельными вехами отметил пройденный путь,
и мне пришлось заполнять пробелы с помощью собственного воображения. Это
были танталовы муки - слушать, как скупыми намеками говорит о себе
человек, так сильно меня интересовавший. Точно я читал неразборчивую,
стертую рукопись. В общем, мне стало ясно, что жизнь его была непрестанной
борьбой с разнообразнейшими трудностями. Но понял я и то, что многое
предельно страшное для большинства людей его нисколько не страшило.
Стрикленда резко отличало от его соплеменников полное пренебрежение к
комфорту. Он с полнейшим равнодушием жил в убогой комнатке, у него не было
потребности окружать себя красивыми вещами. Я убежден, что он даже не
замечал, до какой степени грязны у него обои. Он не нуждался в креслах и
предпочитал сидеть на кухонной табуретке. Он ел с жадностью, но что есть,
ему было безразлично; пища была для него только средством заглушить
сосущее чувство голода, а когда ее не находилось, ну что ж, он голодал. Я
узнал, что в течение полугода его ежедневный рацион состоял из ломтя хлеба
и бутылки молока. Чувственный по природе, он оставался равнодушен ко
всему, что возбуждает чувственность. Нужда его не тяготила, и он, как это
ни поразительно, всецело жил жизнью духа.
Когда подошла к концу скромная сумма, которую Стрикленд привез из
Лондона, он не впал в отчаяние. Картины его не продавались, да он,
по-моему, особенно и не старался продать их и предпочел пуститься на
поиски какого-нибудь заработка. С мрачным юмором рассказывал он о
временах, когда ему в качестве гида приходилось знакомить любопытных
лондонцев с ночной жизнью Парижа; это занятие более или менее
соответствовало его сардоническому нраву, и он каким-то образом умудрился
досконально изучить самые "пропащие" кварталы Парижа. Много часов подряд
шагал он по бульвару Мадлен, выискивая англичан, желательно подвыпивших и
охочих до запрещенных законом зрелищ. Иной раз Стрикленду удавалось
заработать кругленькую сумму, но под конец он так обносился, что его
лохмотья отпугивали туристов и мало у кого хватало мужества довериться
гиду-оборванцу. Затем ему снова посчастливилось, он достал работу -
переводил рекламы патентованных лекарств, которые посылались в Англию, а
однажды, во время забастовки, работал маляром.
Однако он не забросил своего искусства, только перестал посещать студии
и работал в одиночку. Деньги на холст и краски у него всегда находились, а
больше ему ничего не было нужно. Насколько я понял, работал он очень
трудно и, не желая ни от кого принимать помощи, тратил уйму времени на
разрешение технических проблем, разработанных еще предшествующими
поколениями. Он стремился к чему-то, к чему именно, я не знал, да навряд
ли знал и он сам, и я опять еще яснее почувствовал, что передо мною
одержимый. Право же, он производил впечатление человека не совсем
нормального. Мне даже почудилось, что он не хочет показать мне свои
картины, потому что они ему самому не интересны. Он жил в мечте, и
реальность для него цены не имела. Должно быть, работая во всю свою
могучую силу, он забывал обо всем на свете, кроме стремления воссоздать
то, что стояло перед его внутренним взором, а затем, покончив даже не с
картиной (мне почему-то казалось, что он редко завершал работу), но со
сжигавшей его страстью, утрачивал к ней всякий интерес. Никогда не был он
удовлетворен тем, что сделал; вышедшее из-под его кисти всегда казалось
ему бледным и незначительным в сравнении с тем, что денно и нощно виделось
его духовному взору.
- Почему вы не выставляете своих картин? - спросил я. - Неужто вам не
хочется узнать, что думают о них люди?
- Я не любопытен.
Неописуемое презрение вложил он в эти слова.
- Разве вы не мечтаете о славе? Вряд ли хоть один художник остался к
ней равнодушен.
- Ребячество! Как можно заботиться о мнении толпы, если в грош не
ставишь мнение одного человека.
Я рассмеялся:
- Не все способны так рассуждать!
- Кто делает славу? Критики, писатели, биржевые маклеры, женщины.
- А, должно быть, приятно сознавать, что люди, которых ты и в глаза не
видел, волнуются и трепещут, глядя на создание твоих рук! Власть - кто ее
не любит? А есть ли власть прельстительнее той, что заставляет сердца
людей биться в страхе или сострадании?
- Мелодрама.
- Но ведь и вам не все равно, пишете вы хорошо или плохо?
- Все равно. Мне важно только писать то, что я вижу.
- А я, например, сомневаюсь, мог ли бы я работать на необитаемом
острове в уверенности, что никто, кроме меня, не увидит того, что я
сделал.
Стрикленд долго молчал, но в глазах его светился странный огонек,
словно они видели нечто, преисполнявшее восторгом его душу.
- Я иногда вижу остров, затерянный в бескрайнем морском просторе; там
бы я мог мирно жить в укромной долине, среди неведомых мне деревьев. И
там, мне думается, я бы нашел все, что ищу.
Он говорил не совсем так. Прилагательные подменял жестами и запинался.
Я своими словами передал то, что он, как мне казалось, хотел выразить.
- Оглядываясь на эти последние годы, вы полагаете, что игра стоила
свеч?
Он взглянул на меня, не понимая, что я имею в виду. Я пояснил:
- Вы оставили уютный дом и жизнь такую, какую принято считать
счастливой. Вы были состоятельным человеком, а здесь, в Париже, вам
пришлось очень круто. Если бы жизнь можно было повернуть вспять, сделали
бы вы то же самое?
- Конечно.
- А знаете, что вы даже не спросили меня о своей жене и детях? Неужели
вы никогда о них не думаете?
- Нет.
- Честное слово, я бы предпочел, чтобы вы отвечали мне не так
односложно. Но иногда-то ведь вы чувствуете угрызения совести за горе,
которое причинили им?
Стрикленд широко улыбнулся и покачал головой.
- Мне кажется, что временами вы все же должны вспоминать о прошлом. Не
о том, что было семь или восемь лет назад, а о далеком прошлом, когда вы
впервые встретились с вашей женой, полюбили ее, женились. Неужто вы не
вспоминаете радость, с которой вы впервые заключили ее в объятия?
- Я не думаю о прошлом. Значение имеет только вечное сегодня.
С минуту я раздумывал. Ответ был темен, и все же мне показалось, что я
смутно прозреваю его смысл.
- Вы счастливы? - спросил я.
- Да.
Я молчал и задумчиво смотрел на него. Он выдержал мой взгляд, но потом
сардонический огонек зажегся у него в глазах.
- Плохо мое дело, вы, кажется, осуждаете меня?
- Ерунда, - отрезал я, - нельзя осуждать боа-констриктора: напротив,
его психика несомненно возбуждает интерес.
- Значит, вы интересуетесь мною чисто профессионально?
- Да, чисто профессионально.
- Что ж, вам и нельзя меня осуждать. Сами не бог весть что!
- Может быть, потому-то вы и чувствуете себя со мной непринужденно, -
отпарировал я.
Он сухо улыбнулся, но ничего не сказал. Жаль, что я не умею описать его
улыбку. Ее нельзя было назвать приятной, но она озарила его лицо, придала
ему иное выражение, не хмурое, как обычно, а лукаво-злорадное. Это была
неторопливая улыбка, начинавшаяся, а, может быть, и кончавшаяся, в уголках
глаз; очень чувственная, не жестокая, но и не добрая, а какая-то
нечеловеческая, словно это ухмылялся сатир. Эта улыбка и заставила меня
спросить:
- И вы ни разу не были влюблены здесь в Париже?
- У меня не было времени на такую чепуху. Жизнь - короткая штука, и на
искусство и на любовь ее не хватит.
- Вы не похожи на анахорета.
- Все это мне противно.
- Плохо придуман человек.
- Почему вы смеетесь надо мной?
- Потому что я вам не верю.
- В таком случае вы осел.
Я молчал, испытующе глядя на него.
- Какой вам смысл меня дурачить? - сказал я наконец.
- Не понимаю.
Я улыбнулся.
- Сейчас объясню. Вот вы месяцами ни о чем таком не думаете и убеждаете
себя, что с этим покончено раз и навсегда. Вы наслаждаетесь свободой и
уверены, что теперь ваша душа принадлежит только вам. Вам кажется, что
головой вы касаетесь звезд. А затем вы вдруг чувствуете, что больше вам не
выдержать такой жизни, и замечаете, что ноги ваши все время топтались в
грязи. И вас уже тянет вываляться в ней. Вы встречаете женщину вульгарную,
низкопробную, полуживотное, в которой воплощен весь ужас пола, и
бросаетесь на нее, как дикий зверь. Вы упиваетесь ею, покуда ярость не
ослепит вас.
Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрогнул в его лице. Я не
опускал глаз под его взглядом и говорил очень медленно.
- И вот еще что, как это ни странно, но когда все пройдет, вы вдруг
чувствуете себя необычайно чистым, имматериальным. Вы как бестелесный дух,
и кажется, вот-вот коснетесь красоты, словно красота осязаема. Вам
чудится, что вы слились с ветерком, с деревьями, на которых набухли почки,
с радужными водами реки. Вы как бог. А можете вы объяснить - почему?
Он не сводил с меня глаз, покуда я не кончил, и тогда отвернулся.
Странное выражение застыло на его лице. "Такое лицо, - подумалось мне, -
должно быть у человека, умершего под пытками". Стрикленд молчал. Я понял,
что наша беседа окончена.
22
Обосновавшись в Париже, я начал писать пьесу. Жизнь я вел очень
размеренную, по утрам работал, а днем бродил в Люксембургском саду или же
шатался по улицам. Долгие часы я проводил в Лувре, приветливейшей из всех
галерей на свете и всегда влекущей к раздумью, или же торчал у букинистов
на набережных, перелистывая старые книги, которые не думал покупать. Я
прочитывал страничку то тут, то там, затем шел дальше и таким образом
просмотрел множество книг, с которыми мне и не хотелось знакомиться
подробнее. По вечерам я навещал друзей. Частенько заходил к Стревам и,
случалось, делил с ними их скромный ужин. Дирк Стрев похвалялся своим
искусством приготовлять итальянские блюда, и надо сознаться, что его
spaghetti [макароны (итал.)] значительно превосходили его картины.
Поистине то было королевское пиршество, когда в огромной миске он вносил
макароны, щедро пропитанные томатом, и мы ели их с чудесным домашним
хлебом, запивая красным вином. Я ближе узнал Бланш Стрев, и, может быть,
потому, что я англичанин, а она редко встречалась со своими
соотечественниками, ее, видимо, всегда радовал мой приход. Она была
приветлива, проста в обращении, хотя по большей части молчалива, и, не
знаю почему, мне казалось, что на сердце у нее какая-то тайна. Впрочем,
может быть, это была всего лишь врожденная сдержанность, подчеркнутая
болтливой откровенностью мужа. Дирк ни о чем не умел молчать. Самые
интимные вопросы он обсуждал без малейшего стеснения. Жена его
конфузилась, но только раз я заметил, что она вышла из себя, когда он
пожелал во что бы то ни стало сообщить мне, что принял слабительное, и
пустился в длинный и весьма натуралистический рассказ. Абсолютная
серьезность, с которой он повествовал о своей беде, заставила меня
покатываться со смеху, а миссис Стрев окончательно смешалась.
- Не понимаю, что за охота строить из себя дурачка! - воскликнула она.
Когда он увидел, что она сердится, его круглые глаза стали еще круглее,
а брови взметнулись.
- Душенька моя, ты недовольна? Никогда больше не стану принимать
слабительного. Это из-за разлития желчи. Сидячий образ жизни. Надо больше
двигаться. Подумать только, что три дня у меня не было...
- Бога ради, придержи свой язык, - перебила она мужа со слезами досады
на глазах.
Лицо его вытянулось, губы надулись, как у наказанного ребенка. Он
бросил на меня умоляющий взгляд, взывая о помощи, но я, не в силах
совладать с собой, корчился от смеха.
Однажды мы зашли к торговцу картинами, в лавке которого, по словам
Стрева, находились две или три вещи Стрикленда, но хозяин сообщил нам, что
Стрикленд на днях забрал их. Почему - неизвестно.
- По правде сказать, я не очень-то огорчаюсь. Я взял их только из
любезности, мсье Стрев, и, конечно, пообещал продать, если удастся, хотя,
ей-богу... - он пожал плечами, - я, конечно, стараюсь поддерживать молодых
художников, но тут voyons [право же (франц.)], мсье Стрев, вы сами знаете,
таланта ни на грош.
- Даю вам честное слово, нет в наши дни более даровитого художника.
Помяните мое слово, вы упускаете выгодное дело. Придет время, когда эти
картины будут стоить дороже всех, что имеются у вас в лавке. Вспомните
Моне, которому не удавалось сбыть свои вещи за сотню франков. А сколько
они стоят теперь?
- Правильно, но десятки художников не хуже Моне не могли сбыть свои
картины, которые и теперь ничего не стоят. Что тут можно знать? Разве
успех дается по заслугам? Вздор. Du reste [к тому же (франц.)], надо еще
доказать, что этот ваш приятель достоин успеха. Кроме вас, мсье Стрев,
никто этого не считает.
- А как вы в таком случае определяете, кто его достоин? - спросил Дирк,
красный от гнева.
- Только одним способом - по успеху.
- Филистер! - крикнул Дирк.
- А вы вспомните великих художников прошлого - Рафаэля, Микеланджело,
Энгра, Делакруа - все они имели успех.
- Пойдем, - оборотился ко мне Стрев, - или я убью этого человека.
23
Я встречал Стрикленда довольно часто и время от времени даже играл с
ним в шахматы. Он был человек очень неровного характера. То молча сидел в
углу, рассеянный и никого не замечающий, то вдруг, придя в хорошее
расположение духа, начинал говорить, как всегда отрывисто и косноязычно. Я
ни разу не слышал от него ничего особенно умного, но его жестокий сарказм
порою был занимателен; и говорил Стрикленд только то, что думал. Ему
ничего не стоило больно уязвить человека, и когда на него обижались, он
только веселился. Дирку Стреву, например, он наносил обиды столь горькие,
что тот убегал, клянясь никогда больше не встречаться с ним. Но могучая
натура Стрикленда неодолимо влекла к себе толстяка голландца, и он
возвращался, виляя хвостом, точно провинившийся пес, хотя отлично знал,
что его снова встретят пинком, которого он так боялся.
Не знаю почему, Стрикленд охотно водился со мной. Отношения у нас
сложились своеобразные. Однажды он попросил меня дать ему взаймы пятьдесят
франков.
- И не подумаю, - отвечал я.
- Почему?
- А с какой радости я стану ссужать вас деньгами?
- Мне сейчас очень туго приходится.
- Не интересуюсь.
- Не интересуетесь, если я сдохну с голода?
- Мне-то что до этого? - в свою очередь спросил я.
Минуту-другую он смотрел на меня, теребя свою косматую бороду. Я
улыбался.
- Что вас смешит, хотел бы я знать? - глаза его гневно блеснули.
- Неужели вы так наивны? Вы ведь никаких обязательств не признаете,
следовательно, и вам никто ничем не обязан.
- А каково вам будет, если я сейчас пойду и повешусь, потому что мне
нечем заплатить за комнату и меня выгонят на улицу?
- Мне наплевать, что с вами будет.
Он фыркнул.
- Хвастовство! Сделай я это, и вас совесть загрызет.
- Попробуйте, тогда увидим, - отвечал я.
Улыбка промелькнула у него в глазах, и он молча допил свой абсент.
- Не сыграть ли нам в шахматы? - предложил я.
- Пожалуй.
Когда мы расставили фигуры, он с довольным видом оглядел доску.
- Отрадно видеть, что твои солдаты готовы к бою.
- Вы вправду вообразили, что я дам вам денег? - спросил я.
- А почему бы вам и не дать?
- Вы меня удивляете и разочаровываете.
- Чем?
- Оказывается, в глубине души вы сентиментальны. Я бы предпочел, чтобы
вы не взывали так наивно к моим чувствам.
- Я презирал бы вас, если бы вы растрогались, - отвечал он.
- Так-то оно лучше, - рассмеялся я.
Мы сделали первые ходы и оба углубились в игру. А когда кончили, я
сказал:
- Вот что я вам предлагаю, если у вас дела так плохи, покажите мне ваши
картины. Возможно, какая-нибудь из них мне понравится, и я ее куплю.
- Идите к черту, - отрезал он.
Он встал и уже шагнул было к двери. Я его остановил ехидным замечанием:
- Вы забыли заплатить за абсент!
Он обругал меня, швырнул на стол монету и ушел.
После этого я несколько дней его не видел. Но однажды вечером, когда я
сидел в кафе и читал газету, он вошел и уселся рядом со мной.
- Как видно, вы все же не повесились, - заметил я.
- Нет, я получил заказ. За двести франков пишу портрет старого
жестянщика [эта картина ранее принадлежала богатому фабриканту в Милле,
бежавшему при приближении немцев; теперь она находится в Национальной
галерее в Стокгольме; шведы - мастера ловить рыбу в мутной воде
(прим.авт.)].
- Как это вам удалось?
- Меня рекомендовала булочница, у которой я покупаю хлеб. Он ей сказал,
что ищет, кто бы мог написать его портрет. Пришлось дать ей двадцать
франков за комиссию.
- А каков он собой?
- Великолепен. Красная рожа, жирная, как баранья нога, и на правой щеке
громадная волосатая бородавка.
Стрикленд был в отличном расположении духа и, когда к нам подсел Дирк
Стрев, со свирепым добродушием обрушился на беднягу. С ловкостью, которой
я даже не предполагал в нем, он отыскивал наиболее уязвимые места
злополучного голландца. На сей раз Стрикленд донимал его не рапирой
сарказма, но дубиной брани. Это была атака настолько неспровоцированная,
что Стрев, застигнутый врасплох, оказался полностью беззащитным и походил
на вспугнутую овцу, бессмысленно тыкающуюся из стороны в сторону. Он был
так поражен и озадачен, что в конце концов слезы потекли у него из глаз.
Но самое печальное, что любой свидетель этой безобразной сцены, при всей
ненависти к Стрикленду, не мог бы удержаться от смеха. Дирк Стрев
принадлежал к тем несчастным, чьи самые глубокие чувства поневоле смешат
вас.
И все же приятнейшее мое воспоминание о той парижской зиме - Дирк
Стрев. Его скромный домашний очаг был проникнут очарованием. Вид этой
уютной четы радовал душу, а наивная любовь Дирка к жене так и светилась
заботливой нежностью. Бестолковая искренность его страсти невольно
вызывала симпатию. Я понимал, какие чувства она должна была питать к нему,
и радовался, видя ее теплую привязанность. Если у нее есть чувство юмора,
думал я, она забавляется его преклонением, тем, что он вознес ее так
высоко, но ведь смеясь она не может и не быть польщена и растрогана. Дирк
- однолюб, и даже когда она постареет, утратит приятную округлость линий и
миловидность, для него она все равно будет самой молодой и прекрасной на
свете. Образ жизни этой четы отличался успокоительной размеренностью.
Кроме мастерской, в их квартирке была только спальня и крохотная кухонька.
Миссис Стрев собственноручно делала всю домашнюю работу; покуда Дирк писал
плохие картины, она ходила на рынок, стряпала, шила - словом, хлопотала,
как муравей, а вечером, снова с шитьем в руках, сидела в мастерской и
слушала, как Дирк играет на рояле, хотя он любил серьезную музыку,
вероятно, недоступную ее пониманию. Он играл со вкусом, но вкладывал в
игру слишком много чувства, в игре звучала вся его честная,
сентиментальная, любвеобильная душа.
Их жизнь была своего рода идиллией, но подлинно красивой идиллией.
Комичность, печать которой ложилась решительно на все вокруг Дирка Стрева,
вносила в нее своеобразную нотку, некий диссонанс, делавший ее, однако,
более современной и человечной; подобно грубой шутке, вкрапленной в
серьезную сцену, она только еще горше делала горечь, неизбежно заложенную
в красоте.
24
Незадолго до рождества Дирк Стрев пришел просить меня встретить
праздник вместе с ними. Сочельник неизменно вызывал в нем прилив
сентиментальности, и он жаждал провести его среди друзей и со всеми
подобающими церемониями. Оба мы не видели Стрикленда уже около месяца: я -
потому, что занимался друзьями, приехавшими на некоторое время в Париж,
Стрев - потому, что разобиделся сильнее, чем обычно, и дал себе наконец
слово никогда больше не искать его общества. Стрикленд - ужасный человек,
и он отныне знать его не желает. Однако наступающие праздники вновь
преисполнили его добрых чувств, и он содрогнулся при мысли, что Стрикленд
проведет рождество в полном одиночестве. Приписывая ему свои чувства, он
не мог вынести, чтобы в день, когда друзья собираются за праздничным
столом, бедняга пребывал наедине со своими мрачными мыслями. Дирк устроил
елку в своей мастерской, и я подозревал, что самые неподходящие подарки
для каждого из нас уже висят на ее разукрашенных ветвях. В глубине души он
все-таки боялся встречи со Стриклендом, сознавая, что унизительно так
легко прощать жестокую обиду, и потому непременно хотел, чтобы я был
свидетелем сцены примирения.
Мы вместе отправились на улицу Клиши, но Стрикленда в кафе не
оказалось. Сидеть на улице было холодно, и мы облюбовали себе кожаный
диван в зале, не устрашившись духоты и воздуха, сизого от сигарного дыма.
Стрикленд не появлялся, но вскоре мы заметили художника-француза, с
которым он иногда играл в шахматы. Я его окликнул, и он подсел к нашему
столику. Стрев спросил, давно ли он видел Стрикленда.
- Стрикленд болен, - отвечал художник, - разве вы не знали?
- И серьезно?
- Очень, насколько мне известно.
Стрев побелел.
- Почему он мне не написал? Какой я дурак, что поссорился с ним. Надо
сейчас же к нему пойти. За ним, вероятно, и присмотреть некому. Где он
живет?
- Понятия не имею, - отвечал француз.
Оказалось, что ни один из нас не знает, как найти Стрикленда. Дирк был
в отчаянии.
- Он может умереть, и ни одна живая душа об этом не узнает! Ужас! Даже
подумать страшно! Мы обязаны немедленно разыскать его.
Я пытался втолковать Стреву, что наугад гоняться за человеком по Парижу
- бессмыслица. Сначала надо составить план действий.
- Отлично! А он, может быть, лежит при смерти, и, когда мы его разыщем,
будет уже поздно.
- Да замолчи ты, дай подумать! - прикрикнул я на него.
Мне был известен только один адрес - "Отель де Бельж", но Стрикленд
давно оттуда выехал, и вряд ли там даже помнят его. А если еще принять во
внимание его навязчивую идею скрывать свое местожительство, то не остается
уже почти никакой надежды, что он сообщил портье свой адрес. Вдобавок это
было пять с лишним лет назад. Но наверняка он жил где-то поблизости, раз
продолжал ходить в то же кафе, что и в бытность свою постояльцем "Отель де
Бельж".
И вдруг я вспомнил, что заказ на портрет достался ему через булочницу,
у которой он покупал хлеб. Вот у кого узнаем мы, возможно, где он живет. Я
спросил адресную книгу и стал выискивать булочные. Неподалеку отсюда их
было пять, нам оставалось только все их обойти. Стрев неохотно последовал
за мной. У него был свой собственный план - заходить во все дома по
улицам, расходящимся от улицы Клиши, и спрашивать, не здесь ли проживает
Стрикленд. Моя несложная схема вполне себя оправдала, ибо уже во второй
булочной женщина за прилавком сказала, что знает Стрикленда. Она только не
была уверена, в каком из трех домов напротив он живет. Но удача нам
сопутствовала, и первая же спрошенная нами консьержка сообщила, что
комната Стрикленда находится на самом верху.
- Он, кажется, нездоров, - начал Дирк.
- Все может быть, - равнодушно отвечала консьержка. - En effet [в самом
деле (франц.)] я уже несколько дней его не видела.
Стрев помчался по лестнице впереди меня, а когда и я наконец взобрался
наверх, он уже разговаривал с каким-то рабочим в одной жилетке, открывшим
на его стук. Рабочий велел нам стучать в соседнюю дверь. Тамошний жилец и
вправду, кажется, художник. Но он не попадался ему на глаза уже целую
неделю. Стрев согнул было палец, чтобы постучать, но вдруг с отчаянным
лицом обернулся ко мне.
- А что, если он умер?
- Кто-кто, а Стрикленд жив!
Я постучал. Ответа не было. Я нажал ручку, дверь оказалась незапертой,
и мы вошли - я впереди, Стрев за мной. В комнате было темно. Я с трудом
разглядел, что это мансарда под стеклянной крышей; слабый свет с потолка
лишь чуть-чуть рассеивал темноту.
- Стрикленд! - позвал я.
Ответа не было. Это уже и мне показалось странным, а Стрев, стоявший
позади меня, дрожал как в лихорадке. Я не решался зажечь свет. В углу я
смутно различил кровать, и мне стало жутко: а вдруг при свете мы увидим на
ней мертвое тело?
- Что, у вас спичек, что ли нет, дурачье?
Я вздрогнул, услышав из темноты жесткий голос Стрикленда.
- Господи боже ты мой! - закричал Стрев. - Я уж думал, вы умерли!
Я зажег спичку и, оглянувшись в поисках свечи, успел увидеть, тесное
помещение, одновременно служившее жильем и мастерской. Тут только и было
что кровать, холсты на подрамниках, повернутые лицом к стене, мольберт,
стол и стул. Ни ковра на полу, ни камина. На столе, заваленном красками,
шпателями и всевозможным мусором, нашелся огарок свечи. Я зажег его.
Стрикленд лежал в неудобной позе, потому что кровать была коротка для
него, навалив на себя всю имевшуюся у него одежду. С первого взгляда было
ясно, что у него жестокий жар. Стрев бросился к нему и срывающимся от
волнения голосом забормотал:
- О бедный мой друг, что же это с вами? Я понятия не имел, что вы
больны. Почему вы меня не известили? Вы же знаете, я все на свете сделал
бы для вас. Не думайте о том, что я вам сказал тогда. Я был неправ. Глупо,
что я обиделся...
- Убирайтесь к черту, - проговорил Стрикленд.
- Будьте же благоразумны. Позвольте мне устроить вас поудобнее. Неужели
здесь никого нет, кто бы присмотрел за вами?
Он в полном смятении оглядел убогий чердак. Поправил одеяло и подушку.
Стрикленд тяжело дышал и хранил злобное молчание. Потом сердито взглянул
на меня. Я спокойно стоял и, в свою очередь, смотрел на него.
- Если хотите что-нибудь для меня сделать, принесите молока, - сказал
он наконец. - Я два дня не выхожу из комнаты.
Возле кровати стояла пустая бутылка из-под молока, в кусок газеты были
завернуты огрызки хлеба.
- Что вы ели это время? - спросил я.
- Ничего.
- С каких пор? - закричал Стрев. - Неужели вы два дня провели без еды и
питья? Это ужасно!
- Я пил воду.
Глаза его остановились на большой кружке, до которой можно было
дотянуться с кровати.
- Сейчас я сбегаю за едой, - суетился Стрев, - скажите, чего бы вам
хотелось?
Я вмешался, сказав, что надо купить градусник, немного винограду и
хлеба. Стрев, радуясь, что может быть полезен, кубарем скатился по
лестнице.
- Чертов дуралей! - пробормотал Стрикленд.
Я пощупал его пульс. Он бился часто и чуть слышно. На мои вопросы
Стрикленд ничего не ответил, а когда я настойчиво повторил их, со злостью
отвернулся к стене. Мне оставалось только молча ждать. Минут через десять
возвратился запыхавшийся Стрев. Помимо всего прочего, он принес свечи,
бульон, спиртовку и, как расторопный хозяин, тотчас же принялся кипятить
молоко. Я измерил Стрикленду температуру. Градусник показал сорок и три
десятых. Он был серьезно болен.
25
Вскоре мы его оставили. Дирку надо было домой обедать, а я сказал, что
приведу к Стрикленду врача. Но едва мы оказались на улице, где дышалось
особенно легко после спертого чердачного воздуха, как голландец стал
умолять меня немедленно пойти вместе с ним в его мастерскую. У него есть
одна идея, какая - он мне сейчас не скажет, но я непременно, непременно
должен сопровождать его. Я не думал, чтобы врач в данный момент мог
сделать больше, чем сделали мы, и поэтому согласился. Когда мы вошли,
Бланш Стрев накрывала на стол. Дирк прямо направился к ней и взял ее руки
в свои.
- Милочка моя, я хочу кое о чем попросить тебя, - сказал он.
Она посмотрела на него тем серьезным и ясным взглядом, который был едва
ли не главной ее прелестью. Красная физиономия Стрева лоснилась от пота,
вид у него был до смешного перебудораженный, но в его круглых, всегда
удивленных глазах светилась решимость.
- Стрикленд очень болен. Возможно, при смерти. Он живет совсем один на
грязном чердаке, где некому даже присмотреть за ним. Позволь мне перевезти
его к нам.
Она быстро вырвала руки из его рук, я никогда еще не видел у нее такого
стремительного движения; бледное лицо ее вспыхнуло.
- Ах, нет!
- Дорогая моя, не отказывай мне. Я не в силах оставить его там одного.
Я глаз не сомкну, думая о нем.
- Пожалуйста, иди и ухаживай за ним, я ничего не имею против. - Голос
ее звучал холодно и высокомерно.
- Но он умрет.
- Пусть.
Стрев даже рот раскрыл, потом вытер пот с лица и обернулся ко мне, ища
поддержки, но я не знал, что сказать.
- Он великий художник.
- Какое мне дело? Я его ненавижу.
- Дорогая, любимая моя, не говори так. Заклинаю тебя, позволь мне
привести его. Мы его устроим здесь, может быть, спасем ему жизнь. Он тебя
не обременит. Я все буду делать сам. Я постелю ему в мастерской. Нельзя
же, чтобы он подыхал, как собака. Это бесчеловечно.
- Почему его нельзя отправить в больницу?
- В больницу! Он нуждается в любовном, заботливом уходе.
Меня удивило, что Бланш так взволновалась. Она продолжала накрывать на
стол, но руки у нее дрожали.
- Не выводи меня из терпения! Заболей ты, Стрикленд бы пальцем не
пошевельнул для тебя!
- Ну и что с того? За мной ходила бы ты. Его помощь мне бы не
понадобилась. А кроме того, я - дело другое, много ли я значу?
- Ты как неразумный щенок. Валяешься на земле и позволяешь людям
топтать себя.
Стрев хихикнул. Ему показалось, что он понял причину ее гнева.
- Деточка моя, ты все вспоминаешь, как он пришел сюда смотреть мои
картины. Что за беда, если ему они показались скверными? С моей стороны
было глупо показывать их. А кроме того, они ведь и вправду не очень-то
хороши.
Он унылым взором окинул мастерскую. Незаконченная картина на мольберте
изображала улыбающегося итальянского крестьянина; он держал гроздь
винограда над головой темноглазой девушки.
- Даже если они ему не понравились, он обязан был соблюсти вежливость.
Зачем он оскорбил тебя? Чтобы показать, что он тебя презирает? А ты готов
ему руки лизать. О, я ненавижу его!
- Деточка моя, ведь он гений. Не думаешь же ты, что я себя считаю
гениальным художником. Конечно, я бы хотел им быть. Но гения я вижу сразу
и всем своим существом преклоняюсь перед ним. Удивительнее ничего нет на
свете... Но это тяжкое бремя для того, кто им осенен. К гениальному
человеку надо относиться терпимо и бережно.
Я стоял в сторонке, несколько смущенный этой семейной сценой, и
удивлялся, почему Стрев так настаивал на моем приходе. У его жены глаза
уже были полны слез.
- Пойми, я умоляю тебя принять его не только потому, что он гений, но
еще и потому, что он человек, больной и бедный человек!
- Я никогда не впущу его в свой дом! Никогда!
Стрев обернулся ко мне:
- Объясни хоть ты ей, что речь идет о жизни и смерти. Нельзя же
оставить его в этой проклятой дыре.
- Конечно, ухаживать за больным было бы проще здесь, - сказал я, - но,
с другой стороны, это очень стеснит вас. Его ведь нельзя будет оставить
одного ни днем, ни ночью.
- Любовь моя, не может быть, чтобы ты страшилась заботы и отказала в
помощи больному человеку.
- Если он будет здесь, то я уйду! - вне себя воскликнула миссис Стрев.
- Я тебя не узнаю. Ты всегда так добра и великодушна.
- Ради бога, оставь меня в покое. Ты меня с ума сведешь!
Слезы наконец хлынули из ее глаз. Она упала в кресло и закрыла лицо
руками. Плечи ее судорожно вздрагивали. Дирк в мгновение ока очутился у ее
ног. Он обнимал ее, целовал ей руки, называл нежными именами, и слезы
умиления катились по его щекам. Она высвободилась из его объятий и вытерла
глаза.
- Пусти меня, - сказала миссис Стрев уже мягче и, силясь улыбнуться,
обратилась ко мне: - Что вы теперь обо мне думаете?
Стрев хотел что-то сказать, но не решался и смотрел на нее отчаянным
взглядом. Лоб его сморщился, красные губы оттопырились. Он почему-то
напомнил мне испуганную морскую свинку.
- Значит, все-таки "нет", родная?
Она уже изнемогла и лишь устало махнула рукой.
- Мастерская твоя. Все здесь твое. Если хочешь привезти его сюда, как я
могу этому препятствовать?
Улыбка внезапно озарила его круглое лицо.
- Ты согласна? Я так и знал! Родная моя!
Она вдруг овладела собой и бросила на него взгляд, полный муки. Потом
прижала обе руки к сердцу, словно стараясь утишить его биение.
- О Дирк, за всю мою жизнь я никогда ни о чем не просила тебя.
- Ты же знаешь, нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделал.
- Умоляю тебя, не приводи сюда Стрикленда. Кого хочешь, только не его.
Приведи вора, пропойцу, первого попавшегося бродягу с улицы, и я обещаю
тебе с радостью ходить за ним. Только не Стрикленда, заклинаю тебя, Дирк.
- Но почему?
- Я боюсь его. Он приводит меня в ужас. Он причинит нам страшное зло. Я
это знаю. Чувствую. Если ты приведешь его, это добром не кончится.
- Что за безумие!
- Нет, нет! Я знаю, что говорю. Что-то ужасное случится с нами.
- Из-за того, что мы сделаем доброе дело?
Она прерывисто дышала, ужас исказил ее лицо. Я не знал, какие мысли
проносились у нее в голове, но чувствовал, что какой-то безликий страх
заставил ее потерять самообладание. А ведь обычно она была так спокойна и
сдержанна; ее смятение было непостижимо. Стрев некоторое время смотрел на
нее, оцепенев от изумления.
- Ты моя жена, и ты мне дороже всех на свете. Ни один человек не
переступит этого порога без твоего согласия.
Миссис Стрев на минуту закрыла глаза. Мне показалось, что она теряет
сознание. Я не знал, что она такая невропатка, и чувствовал глухое
раздражение. Затем опять послышался голос Стрева, как-то странно
прорезавший тишину:
- Разве ты не была в великой беде, когда тебе протянули руку помощи? И
ты еще помнишь, как много это значит. Неужели ты не хотела бы, если тебе
представляется случай, вызволить из беды другого человека?
Это были самые обыкновенные слова, правда, на мой слух они звучали
несколько назидательно, так что я едва сдержал улыбку. Действие их
поразило меня. Бланш Стрев вздрогнула и долгим взглядом в упор посмотрела
на мужа. Он уставился в пол и, как мне показалось, смешался. Щеки ее
слегка заалели, но тут же страшная мертвенная бледность проступила на
лице; казалось, вся кровь застыла в ее жилах, даже руки у нее побледнели.
Она задрожала. Тишина в мастерской стала плотной, почти осязаемой. Я был
окончательно сбит с толку.
- Привези Стрикленда, Дирк. Я сделаю для него все, что в моих силах.
- Родная моя, - улыбнулся он и протянул к ней руки, но она
отстранилась.
- Я не люблю нежностей на людях, Дирк. Это глупо.
Она опять была прежней Бланш, и никто не сказал бы, что минуту назад ее
потрясло такое страшное волнение. Читать дальше ...
***
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Глава 1
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 16 - 20 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 21 - 25 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 26 - 30 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 31 - 35 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 36 - 40 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 41 - 45 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 46 - 49 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 50 - 54 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 55 - 58
http://lib.ru/INPROZ/MOEM/moon.txt
*** 
*** 
***
*** 
***
***
***
|
