***
*** 
46
В первые же дни моего пребывания на Таити я свел знакомство с капитаном
Николсом. Однажды утром, когда я завтракал на веранде, он вошел и
представился мне. Прослышав, что я интересуюсь Чарлзом Стриклендом,
капитан Николс явился поговорить со мной. На Таити судачат не хуже, чем в
английской деревне, и слух о том, что я раза два или три спросил
относительно картин Стрикленда, распространился с молниеносной быстротой.
Я поинтересовался, завтракал ли капитан.
- Да, - отвечал он, - я рано пью кофе, но от глоточка виски не
откажусь.
Я кликнул боя-китайца.
- А может, не стоит пить спозаранку? - сказал капитан.
- Ну, это уж вы спрашивайте вашу печень, - отвечал я.
- Собственно, я трезвенник, - заметил капитан, наливая себе добрых
полстакана канадского виски.
Смеясь, он показывал желтые поломанные зубы. Капитан был очень худой
человек, среднего роста, с седой шевелюрой и седыми топорщившимися усами.
Он явно не брился уже два дня. Лицо его, коричневое от постоянного
пребывания на солнце, было изборождено морщинами, а голубые глазки
смотрели удивительно плутовато. Они бегали быстро-быстро, следя за каждым
моим движением, и придавали капитану изрядно жуликоватый вид, хотя в
настоящую минуту он был, можно сказать, сама доброжелательность. Его
костюм цвета хаки выглядел весьма неопрятным, а руки очень нуждались в
воде и мыле.
- Я хорошо знал Стрикленда, - начал он, закурив сигару, которую я ему
предложил, и поудобнее устраиваясь в кресле. - Благодаря мне он и попал на
эти острова.
- Где вы с ним повстречались? - спросил я.
- В Марселе.
- Что вы там делали?
Он заискивающе улыбнулся.
- Гм, я там, собственно, сидел без работы.
Судя по виду моего нового приятеля, он и теперь находился не в лучшем
положении; я уже приготовился поддержать это приятное знакомство. Такие
шалопаи, как правило, вознаграждают нас за мелкие моральные издержки,
которые несешь, общаясь с ними. Они легко сближаются, разговорчивы.
Заносчивость чужда им, а предложение выпить - вернейший путь к их сердцу.
Вам нет нужды завоевывать их расположение, и за то, что вы будете
внимательно слушать их россказни, они заплатят вам не только доверием, но
и благодарностью.
Для них первейшее удовольствие в жизни - почесать язык и заодно
щегольнуть своей образованностью, и надо признать, по большей части они
превосходные рассказчики. Излишество их жизненного опыта приятно
уравновешивается живостью воображения. Простаками их, конечно, не
назовешь, но они уважают закон, когда он опирается на силу. Играть с ними
в покер - рискованное занятие, но их сноровка придает дополнительную
своеобразную прелесть этой лучшей в мире игре. Я хорошо узнал капитана
Николса за время своего пребывания на Таити, и это знакомство, безусловно,
обогатило меня. Сигары и виски, за которые я платил (от коктейля он, как
заядлый трезвенник, раз и навсегда отказался), так же как и те несколько
долларов, которые капитан взял у меня взаймы с видом, ясно говорившим, что
он делает мне величайшее одолжение, отнюдь не эквивалентны тому, что я от
него получил: он развлекал меня. Я остался его должником и не вправе
отделаться от него двумя словами.
Не знаю, почему капитану Николсу пришлось уехать из Англии. Он об этом
старательно умалчивал, а задавать вопросы людям его склада - заведомая
бестактность. Он намекал на какую-то беду, незаслуженно его постигшую, и
вообще считал себя жертвой несправедливости. Я полагал, что речь идет о
мошенничестве или о насилии, и охотно поддакивал ему: да, судейские
чиновники в старой Англии - отчаянные формалисты. Зато как это хорошо,
что, несмотря на все неприятности, испытанные им в родной стране, он
остался пламенным патриотом. Он неоднократно заявлял, что Англия - лучшая
страна в мире, и живо чувствовал свое превосходство над американцами и
жителями колоний, итальяшками, голландцами и канаками.
Но счастливым капитан все-таки не был. Он страдал от дурного
пищеварения и то и дело глотал таблетки пепсина; по утрам у него не было
аппетита, что, впрочем, не ухудшало его настроения. У него имелись и
другие основания роптать на жизнь. Восемь лет назад он опрометчиво
женился. Есть люди, которым милосердное провидение предуказало холостяцкое
житье, но они из своенравия или по случайному стечению обстоятельств
нарушают его волю. Нет на свете ничего более жалкого, чем женатый
холостяк. А капитан Николс был женатым холостяком. Я знал его жену, ей
было лет двадцать восемь - впрочем, она принадлежала к тому типу женщин,
возраст которых не определишь; такой она была, вероятно, в двадцать лет и
в сорок тоже едва ли выглядела старше. Мне казалось, что она вся как-то
стянута. Ее плоское лицо с узкими губами было стянуто, кожа плотно
обтягивала кости, рот кривился в натянутой улыбке, волосы были стянуты в
тугой узел, платье сидело в обтяжку, а белое полотно, из которого оно было
сшито, выглядело как черная бумазея. Я никак не мог понять, почему капитан
Николс на ней женился, а женившись, почему от нее не удрал. Впрочем, кто
знает, может быть, он не раз пытался это сделать: меланхолия же его именно
тем и объяснялась, что все эти попытки терпели крушение. Как бы далеко он
ни уходил, в какое бы укромное местечко ни забивался, миссис Николс,
неумолимая, как судьба, и беспощадная, как совесть, немедленно настигала
его. Он не мог избавиться от нее, как причина не может избавиться от
следствия.
Мошенник, артист, а может быть, и джентльмен не принадлежит ни к какому
классу. Его не проймешь нахальной бесцеремонностью бродяги и не смутишь
чопорным этикетом королевского двора. Но миссис Николс принадлежала к
сословию, так сказать, ниже среднего. Папаша ее был полисменом - и я
уверен, весьма расторопным. Не знаю, чем она привязала к себе капитана, но
не думаю, чтобы узами любви. Я от нее слова не слышал, но не исключено,
что в домашней обстановке это была весьма говорливая особа. Так или иначе,
но капитан Николс смертельно ее боялся. Иногда мы с ним сидели на террасе
отеля, и он вдруг замечал, что она проходит по улице. Она его не окликала,
ни словом, ни жестом не показывала, что видит его, а невозмутимо шагала
туда и обратно. Странное беспокойство овладевало тогда капитаном: он
начинал смотреть на часы и вздыхать.
- Ну, мне пора, - говорил он наконец.
И тут уже ничем нельзя было удержать его, даже стаканом виски. А ведь
он неустрашимо встречал ураганы, тайфуны и, вооруженный одним только
револьвером, не задумываясь, вступил бы в драку с десятком безоружных
негров. Случалось, что миссис Николс посылала за ним свою дочь, бледную,
сердитую девочку лет семи.
- Тебя мама зовет, - говорила она плаксивым голосом.
- Иду, иду, деточка, - отвечал капитан Николс.
Он вскакивал и шел за дочерью. Прекрасный пример торжества духа над
материей, а следовательно, в отступлении, которое я себе позволил, по
крайней мере имеется мораль.
47
Я постарался придать некоторую слитность отрывочным рассказам капитана
Николса о Стрикленде, которые и перескажу сейчас по возможности
последовательно. Они познакомились зимой того же года, когда я в последний
раз видел Стрикленда в Париже. Как он жил эти месяцы после нашей встречи,
я не знаю, но, видно, ему пришлось очень круто, так как Николс встретился
с ним в ночлежном доме. В Марселе в то время была всеобщая забастовка, и
Стрикленд, оставшись без денег, не мог заработать даже те гроши, которые
были ему необходимы, чтобы душа не рассталась с телом.
Монастырский ночлежный дом в Марселе - это большое мрачное здание, где
бедняки и безработные получали право одну неделю пользоваться койкой, если
у них были в порядке документы и они могли доказать монахам, что не
являются беспаспортными бродягами. Капитан Николс тотчас же заметил
Стрикленда, выделявшегося своим ростом и оригинальной наружностью в толпе
возле дверей ночлежки; они ждали молча: кто шагал взад и вперед, кто
стоял, прислонившись к стене; многие сидели на обочине дороги, спустив
ноги в канаву. Когда их наконец впустили в контору, капитан услышал, что
проверявший документы монах обратился к Стрикленду по-английски. Но
капитану не удалось заговорить с ним: как только их впустили в общую
комнату, туда тотчас же явился монах с громадной Библией и с кафедры,
стоявшей в конце помещения, начал проповедь, которую эти несчастные должны
были слушать в оплату за то, что их здесь приютили. Капитан и Стрикленд
были назначены в разные спальни, а в пять часов утра, когда дюжий монах
объявил подъем и капитан заправлял свою койку и умывался, Стрикленд уже
исчез. Капитан около часу пробродил по улицам, дрожа от холода, а потом
отправился на площадь Виктора Желю, где обычно собирались безработные
матросы. Там он опять увидел Стрикленда, дремлющего у пьедестала
памятника. Он разбудил его пинком. - Пошли, браток, завтракать!
- Иди ко всем чертям, - отвечал Стрикленд.
Я узнал лаконичный стиль Стрикленда и решил, что свидетельству капитана
Николса можно верить.
- Сидишь на мели? - спросил капитан.
- Проваливай, - сказал Стрикленд.
- Пойдем со мной, я тебе раздобуду завтрак.
Поколебавшись секунду-другую, Стрикленд встал, и они пошли в столовую
"Ломоть хлеба", где голодным и вправду давали по куску хлеба с условием,
что он будет съеден на месте: "навынос" хлеб не выдавался. Оттуда они
двинулись в "Ложку супа", там в одиннадцать утра и в четыре дня бедняки
получали по тарелке жидкой соленой похлебки. Столовые эти находились в
разных концах города, так что только вконец изголодавшийся человек мог
соблазниться таким завтраком. С этого началась своеобразная дружба Чарлза
Стрикленда и капитана Николса.
Они провели в Марселе Друг с другом месяца четыре. Жизнь их текла без
всяких приключений, если под приключением понимать неожиданные и яркие
происшествия, ибо они с утра до вечера были заняты поисками заработка,
которого хватило бы на оплату койки в ночлежном доме и на кусок хлеба,
достаточный, чтобы заглушить муки голода. Мне бы очень хотелось
воспроизвести здесь те характерные и красочные картины, которые
развертывались передо мною в передаче капитана Николса. Оба они такого
навидались за время своей жизни "на дне" большого портового города, что из
этого получилась бы преинтересная книжка, а разговоры действующих лиц в
рассказе капитана Николса могли бы послужить отличным материалом для
составления полного словаря блатного языка. Но, к сожалению, я могу
привести здесь лишь отдельные эпизоды. Начнем с того, что это было
примитивное, грубое, но не унылое существование. И Марсель, который я
знал, Марсель оживленный и солнечный, с комфортабельными гостиницами и
ресторанами, наполненными сытой толпой, стал казаться мне банальным и
серым. Я завидовал людям, которые собственными глазами видели все то, что
я только слышал из уст капитана Николса.
После того как двери ночлежного дома закрылись перед ними, они оба
решили прибегнуть к гостеприимству некоего Строптивого Билла. Это был
хозяин матросской харчевни, рыжий мулат с тяжеленными кулаками, который
давал приют и пищу безработным матросам и сам же подыскивал им места.
Стрикленд и Николс прожили у него, наверно, с месяц, спали на полу вместе
с другими матросами - шведами, неграми, бразильцами - в двух совершенно
пустых комнатах, отведенных хозяином для своих постояльцев, и каждый день
отправлялись вместе с ним на площадь Виктора Желю, куда приходили капитаны
пароходов в поисках рабочей силы. Строптивый Билл был женат на толстой,
обрюзгшей американке, бог весть каким образом дошедшей до такой степени
падения, и его постояльцам вменялось в обязанность поочередно помогать ей
по хозяйству. Капитан Николс считал, что Стрикленд ловко увильнул от этой
работы, написав портрет Билла. Последний не только уплатил за холст,
краски и кисти, но еще дал Стрикленду в придачу фунт контрабандного
табаку. Полагаю, что эта картина и по сей день украшает гостиную
полуразрушенного домишки неподалеку от набережной и теперь наверняка стоит
полторы тысячи фунтов. Стрикленд мечтал поступить на какое-нибудь судно,
идущее к берегам Австралии или Новой Зеландии, и уже оттуда пробраться на
Самоа или на Таити. Почему Стрикленда потянуло в Южные моря, не знаю, но,
помнится, ему давно представлялся остров, зеленый и солнечный, среди моря,
более синего, чем моря северных широт. Он, наверно, и привязался к
капитану Николсу потому, что тот знал эти дальние края. Мысль отправиться
именно на Таити тоже исходила от Николса.
- Таити ведь принадлежит французам, - пояснил мне капитан, - а французы
не такие чертовские формалисты, как англичане. Я понял, что он имеет в
виду.
У Стрикленда не было нужных бумаг, но подобные пустяки Билла не
смущали, когда можно было хорошо подработать (он забирал у матросов,
которых устраивал на корабль, жалованье за весь первый месяц). Итак, он
снабдил Стрикленда документами одного английского кочегара, весьма кстати
умершего у него в харчевне. Но оба они, и капитан Николс, и Стрикленд,
рвались на восток, а работа, как назло, представлялась только на
пароходах, идущих на запад. Стрикленд дважды отказался от места на судах,
отправляющихся в Соединенные Штаты, и в третий раз - на угольщике, идущем
в Ньюкасл. Строптивый Билл не терпел упрямства, из-за которого мог
остаться внакладе, и без всяких церемоний вышвырнул обоих из своего
заведения. Они снова сели на мель.
Еда у Строптивого Билла не отличалась роскошеством, из-за стола его
нахлебники вставали почти такими же голодными, как и садились за него, и
все-таки Стрикленд и Николс в течение нескольких дней с нежностью
вспоминали об этих обедах. "Ложка супа" и ночлежный дом были закрыты для
них, и они поддерживали свое существование только тем, на что
расщедривался "Ломоть хлеба". Спали они где придется, в товарных вагонах
на запасных путях или под повозками у пакгауза, но холод стоял лютый, и,
продремав часа два, они начинали убегать по улицам. Больше всего оба
страдали без табаку, и капитан отправлялся "на охоту" к пивному заведению
- подбирать окурки папирос и сигар, брошенные вечерними посетителями.
- Я бог знает чем набивал свою трубку, - заметил капитан,
меланхолически пожимая плечами, и взял из ящика, который я ему пододвинул,
сразу две сигары: одну он сунул в рот, другую в карман.
Временами им удавалось зашибить немножко денег. Когда приходил почтовый
пароход, они работали по его разгрузке, так как капитан Николс ухитрился
завязать знакомство с боцманом. Иногда они хитростью проникали на бак
английского парохода, и команда угощала земляков сытным завтраком. При
этом они рисковали наткнуться на корабельное начальство и кубарем
скатиться по трапу да еще получить пинок вдогонку.
- Ну, да пинок в зад - беда небольшая, если брюхо полно, - заметил
капитан Николс, - и лично я на это дело не обижался. Начальству положено
наблюдать за дисциплиной.
Я живо представил себе, как капитан Николс вверх тормашками летит по
узенькому трапу и, будучи истым англичанином, восхищается дисциплиной
английского торгового флота.
Чаще всего они промышляли на рыбном рынке, а как-то раз получили по
франку за погрузку на товарную платформу неисчислимого количества ящиков с
апельсинами, сваленных у причала. Однажды им сильно повезло: знакомый
"хозяин" взял подряд на покраску судна, которое прибыло с Мадагаскара,
обогнув мыс Доброй Надежды, и они несколько дней кряду провисели в люльке,
нанося слой краски на его заржавленные борта. Положение это, безусловно,
должно было вызвать сардонические реплики Стрикленда. Я спросил Николса,
как вел себя Стрикленд во время всех этих испытаний.
- Ни разу не слыхал, чтобы он хоть выругался, - отвечал капитан. -
Иногда он, конечно, хмурился, но, если у нас с утра до вечера маковой
росинки во рту не бывало и нечем было заплатить китаезе за ночлег, он
только посмеивался.
Меня это не удивило. Стрикленд никогда не падал духом от
неблагоприятных обстоятельств, но было ли то следствием невозмутимости
характера или гордости, судить не берусь.
"Головой китаезы" портовый сброд прозвал грязный притон на улице
Бутери; его содержал одноглазый китаец, и там за шесть су можно было
получить койку, а за три выспаться на полу. Здесь оба они завели себе
друзей среди таких же горемык и, когда у них не было ни гроша, а на дворе
стояла стужа, не стесняясь, брали у них взаймы несколько су из случайно
заработанного франка, чтобы оплатить ночлег. Эти бродяги, не задумываясь,
делились последним грошом с такими же, как они. В Марсельский порт
стекались люди со всего света, но различие национальностей не служило
помехой доброй дружбе, все они чувствовали себя свободными гражданами
единой страны - великой страны кокаина.
- Но зато рассвирепевший Стрикленд бывал страшен, - задумчиво процедил
капитан Николс. - Как-то раз мы зашли в логово Строптивого Билла, и он
спросил у Чарли документы, которыми когда-то ссудил его.
- А ну, возьми, попробуй! - сказал Чарли.
Строптивый Билл был рыжим детиной, но вид Чарли ему не понравился, и он
стал на все лады честить его. А когда Билл ругался, его, право же,
небезынтересно было послушать. Чарли терпел-терпел, а затем шагнул вперед
и сказал: "Вон отсюда, скотина!" Тут важно не что он сказал, а как сказал!
Билл ни слова ему не ответил, пожелтел весь и смотался так быстро, точно
спешил на свидание.
В передаче капитана Николса Стрикленд обозвал Билла вовсе не
"скотиной", но, поскольку эта книга предназначена для семейного чтения, я,
в ущерб точности, решил вложить в уста Стрикленда слова, принятые в
семейном кругу.
Но не таков был Строптивый Билл, чтобы стерпеть унижение от простого
матроса. Его власть зависела от престижа, и прошел слух, что он поклялся
прикончить Стрикленда.
Однажды вечером капитан Николс и Стрикленд сидели в кабачке на улице
Бутери. Это узкая улица, застроенная одноэтажными домишками, - по одной
комнате в каждом, похожими не то на ярмарочные балаганы, не то на клетки в
зверинце. У каждой двери там стоят женщины. Одни, лениво прислонившись к
косяку, мурлычут какую-то песенку, хриплыми голосами зазывают прохожих,
другие молча читают. Есть здесь француженки, итальянки, испанки, японки и
темнокожие. Есть худые и толстые. Густой слой белил, подведенные брови,
ярко-красные губы не скрывают следов, оставленных временем и развратом.
Некоторые из этих женщин одеты в черные рубашки и телесного цвета чулки;
на других короткие муслиновые платьица, как у девочек, а крашеные волосы
завиты в мелкие кудряшки. Через открытую дверь виднеется пол, выложенный
красными изразцами, широкая деревянная кровать, кувшин и таз на маленьком
столике. Пестрая толпа слоняется по улице - индийцы-матросы, белокурые
северяне со шведской шхуны, японцы с военного корабля, английские моряки,
испанцы, щеголеватые молодые люди с французского крейсера, негры с
американских торговых судов.
Днем улица Бутери грязна и убога, но по ночам, освещенная только
лампами в окнах хибарок, она красива какой-то зловещей красотой.
Омерзительная похоть, пронизывающая воздух, гнетет и давит, и тем не менее
есть что-то таинственное в этой картине, что-то тревожное и захватывающее.
Все здесь насыщено первобытной силой; она внушает отвращение и в то же
время очаровывает. Могучим потоком снесены условности цивилизации, и люди
на этой улице стоят лицом к лицу с сумрачной действительностью. Атмосфера
напряженная и трагическая.
В кабачке, где сидели Стрикленд и Николс, пианола громко отбарабанивала
танцы. По стенам за столиками расселись пьяные в дым матросы и несколько
человек солдат; посредине, сбившись в кучу, танцевали пары. Бородатые
загорелые моряки с большими мозолистыми руками крепко прижимали к себе
девиц, на которых не было ничего, кроме рубашки. Случалось, что два
матроса вставали из-за столика и шли танцевать в обнимку. Шум стоял
оглушительный. Посетители пели, ругались, хохотали. Когда какой-нибудь
мужчина долгим поцелуем впивался в сидящую у него на коленях девицу,
английские матросы оглушительно мяукали. Воздух был тяжелый от пыли,
поднимаемой сапогами мужчин, и сизый от табачного дыма. Жара стояла
отчаянная. Женщина, сидевшая за стойкой, кормила грудью ребенка. Кельнер,
низкорослый парень с прыщавым лицом, носился взад и вперед с подносом,
уставленным кружками пива.
Вскоре туда явился Строптивый Билл в сопровождении двух дюжих негров; с
первого взгляда можно было определить, что он уже основательно хлебнул. Он
тотчас же стал напрашиваться на скандал. Толкнул столик, за которым сидело
трое солдат, и опрокинул кружку пива. Началась свара, хозяин вышел и
предложил Биллу убираться вон. Малый он был здоровенный, скандалов в своем
заведении не терпел, и Билл заколебался. Связываться с кабатчиком не имело
смысла, полиция всегда была на его стороне; итак, Билл крепко выругался и
пошел к двери. Но тут ему на глаза попался Стрикленд. Ни слова не говоря,
он ринулся к его столику и плюнул ему в лицо. Стрикленд швырнул в него
пивной кружкой. Танцующие остановились. На мгновение воцарилась полная
тишина, но когда Строптивый Билл бросился на Стрикленда, всех до одного
охватила жажда драки, и началась свалка. Столы опрокидывались, осколки
летели на пол. Шум поднялся адский. Женщины врассыпную бросились на улицу
и за стойку. Прохожие вбегали и вмешивались в потасовку. Теперь уже
слышались проклятия на всех языках, удары, вопли; посреди комнаты в
яростный клубок сцепилось человек десять матросов. Откуда ни возьмись
явилась полиция, и все, кто мог, постарались улизнуть. Когда зал был
очищен, на полу без сознания остался лежать Строптивый Билл с глубокой
раной на голове. Капитан Николс выволок на улицу Стрикленда, рука у него
была ранена, лицо и изодранная одежда - в крови; Николсу разбили нос.
- Лучше тебе смотаться из Марселя, покуда Билл не вышел из больницы, -
сказал он Стрикленду, когда они уже добрались до "Головы китаезы" и по
мере возможности приводили себя в порядок.
- Это, пожалуй, почище петушиного боя, - заметил Стрикленд.
При этих словах мне сразу представилась его сардоническая улыбка.
Капитан Николс был в тревоге. Он хорошо знал мстительность Строптивого
Билла. Стрикленд дважды одолел мулата, а когда Билл трезв, с ним лучше не
связываться. Он теперь будет действовать исподтишка. Торопиться он не
станет, но в одну прекрасную ночь Стрикленд получит удар ножом в спину, а
через день-два тело неизвестного бродяги будет выловлено из грязной воды в
гавани. На следующий день капитан отправился на разведку к дому
Строптивого Билла. Он еще лежал в больнице, но жена, которая ходила его
навещать, сказала, что он поклялся убить Стрикленда, как только вернется
домой. Прошла целая неделя.
- Я всегда говорил, - задумчиво продолжал капитан Николс, - что если ты
уж дал тумака, то пусть это будет основательный тумак. Тогда у тебя по
крайней мере хватит времени поразмыслить о том, что делать дальше.
Но Стрикленду вдруг повезло. В бюро по найму матросов поступила заявка
- на пароход, идущий в Австралию, срочно требовался кочегар, так как
прежний в приступе белой горячки бросился в море возле Гибралтара.
- Беги скорей в гавань и подписывай контракт, - сказал капитан Николс.
- Бумаги у тебя, слава богу, есть.
Стрикленд последовал его совету, и больше они не виделись. Пароход
простоял в гавани всего шесть часов, и вечером, когда он уже рассекал
студеные волны, капитан увидел на востоке исчезающий дымок.
Я старательно изложил все слышанное от капитана потому, что меня
привлек контраст между этими событиями и той жизнью, которой при мне жил
Стрикленд на Эшлигарден, занятый биржевыми операциями. Но, с другой
стороны, я знаю, что капитан Николс - отъявленный враль и, возможно, в его
рассказе нет ни слова правды. Я бы не удивился, узнав, что он никогда в
жизни не видел Стрикленда и что все его описания Марселя вычитаны из
иллюстрированных журналов.
48
На этом я предполагал закончить свою книгу. Сперва мне хотелось описать
последние годы Стрикленда на Таити и его страшную кончину, а затем
обратиться вспять и познакомить читателей с тем, что мне было известно о
его первых шагах как художника. И не потому, что так мне
заблагорассудилось, а потому, что я сознательно хотел расстаться со
Стриклендом в пору, когда он с душою, полной смутных грез, покидал
континент для неведомого острова, давно уже дразнившего его воображение.
Мне нравилось, что этот человек в сорок семь лет, то есть в возрасте,
когда другие живут налаженной, размеренной жизнью, пустился на поиски
нового света. Я уже видел серое море, вспененное мистралем, и пароход; с
борта его Стрикленд смотрит, как скрываются вдали берега Франции, на
которые ему не суждено вернуться; и я думал, что много все-таки бесстрашия
было в его сердце. Я хотел, чтобы конец моей книги был оптимистическим.
Как это подчеркнуло бы несгибаемую силу человеческой души! Но ничего у
меня не вышло. Не знаю почему, повесть моя не желала строиться, и после
нескольких неудачных попыток я отказался от этого замысла, начал, как
положено, книгу с начала и решил рассказать читателю только то, что я знал
о жизни Стрикленда, последовательно излагая факты.
Но в моем распоряжении были лишь самые отрывочные сведения. Я оказался
в положении биолога, которому по одной кости предстоит не только
восстановить внешний вид доисторического животного, но и его жизненный
уклад. Стрикленд не произвел сильного впечатления на людей, которые
соприкасались с ним на Таити. Для них он был просто бродяга без гроша за
душой, отличавшийся от других бродяг разве тем, что он малевал какие-то
чудные картины. И лишь через несколько лет после его смерти, когда на
остров из Парижа и Берлина съехались агенты крупных торговцев картинами в
надежде, что там еще можно будет разыскать кое-что из творений Стрикленда,
они стали догадываться, что среди них жил человек весьма недюжинный. Тут
их осенило, что они за медный грош могли купить полотна, которые стоили
теперь огромных денег, и они очень сокрушались об упущенных возможностях.
Среди жителей Папеэте, знавших Стрикленда, был один французский еврей по
имени Коэн, у которого случайно оказалась картина Стрикленда. Маленький
старичок с добродушными глазками и приветливой улыбкой, наполовину
торговец, наполовину моряк, он курсировал на собственной шхуне между
Паумоту и Маркизскими островами, привозя туда всевозможные товары и взамен
забирая копру, перламутр и жемчуг. Мне сказали, что он собирается недорого
продать большую черную жемчужину, и я пошел к нему; когда же выяснилось,
что жемчужина мне все равно не по карману, я заговорил с ним о Стрикленде.
Старик хорошо знал его.
- Я, видите ли, интересовался им, потому что он был художник. У нас на
островах художник - редкость, и я очень его жалел за то, что он так слаб в
своем ремесле. Я первый дал ему работу. У меня есть плантация На
полуострове, и туда требовался надсмотрщик. От туземцев ведь работы не
добьешься, если над ними нет белого надсмотрщика. Я ему сказал: "У вас
останется куча времени, чтобы писать картины, и денег немножко
подработаете". Я знал, что он голодает, и предложил ему хорошее жалованье.
- Не думаю, чтобы он был хорошим надсмотрщиком, - улыбнулся я.
- Я смотрел на это сквозь пальцы, потому что всегда любил художников.
Это ведь у нас в крови. Но он прослужил у меня всего два или три месяца и
ушел, как только заработал денег на холст и краски. Он восхищался здешнею
природой, и его опять потянуло бродяжничать. Но я иногда продолжал с ним
встречаться. Он изредка наведывался в Папеэте и по нескольку дней жил там,
а потом, если ему удавалось достать у кого-нибудь денег, опять исчезал. В
один из таких наездов он пришел ко мне и попросил взаймы двести франков.
Вид у него был такой, словно он не ел целую неделю, и у меня не хватило
духу ему отказать. На этих деньгах я, конечно, поставил крест. И вдруг
через год он является и приносит мне картину. Он словом не обмолвился о
долге, а только сказал: "Вот вам вид вашей плантации, я его написал для
вас". Я взглянул на нее и не знал, что сказать, но, конечно, поблагодарил,
а когда он ушел, я показал ее жене.
- Что же это была за картина? - спросил я.
- Лучше не спрашивайте. Я в ней ровно ничего не понял, так как отродясь
подобного не видывал. "Что нам с ней делать?" - сказал я жене. "О том,
чтобы ее повесить, нечего и думать, - отвечала она, - люди будут смеяться
над нами". Она снесла картину на чердак, где у нас лежала пропасть всякого
хлама, потому что моя жена не в состоянии выбросить ни одной вещи. Это ее
мания. Можете себе представить мое изумление, когда перед самой войной
брат написал мне из Парижа: "Не знаешь ли ты чего-нибудь об английском
художнике, который жил на Таити? Оказалось, что он гений и его картины
идут по очень высокой цене. Постарайся разыскать что-нибудь из его вещей и
пришли мне. Можно хорошо заработать". Я спрашиваю жену, как насчет
картины, которую мне подарил Стрикленд? Может, она все еще на чердаке?
"Конечно, на чердаке, - говорит жена, - ты же знаешь, что я никогда ничего
не выбрасываю, это моя мания". Мы с ней полезли на чердак и среди бог
знает какого хлама, накопившегося за тридцать лет нашей жизни в этом доме,
разыскали картину. Я опять смотрю на нее и говорю: "Ну кто бы мог
подумать, что надсмотрщик с моей плантации, которому я дал взаймы двести
франков, окажется гением? Скажи на милость, что хорошего в этой картине?"
- "Не знаю, - отвечала она, - на нашу плантацию это нисколько не похоже, и
кокосовых пальм с синими листьями я никогда не видала. Но они там все с
ума посходили в Париже, и, может, твоему брату удастся продать ее за
двести франков, которые тебе задолжал Стрикленд". Сказано - сделано. Мы
запаковали и отправили картину. В скором времени пришло письмо от брата. И
что же, вы думаете, он написал? "Получив твою картину, я сначала решил,
что тебе вздумалось надо мной подшутить. Я бы лично не дал за нее и того,
что стоила пересылка. Я даже боялся показать ее тому человеку, который
надоумил меня послать тебе запрос. Можешь себе представить, как я был
удивлен, когда он объявил, что это замечательное произведение искусства, и
предложил мне тридцать тысяч франков. Он, может быть, дал бы больше, но я,
откровенно говоря, совсем обалдел и согласился, не успев даже собраться с
мыслями".
И затем мсье Коэн сказал нечто совершенно очаровательное:
- Как жаль, что бедняга Стрикленд не дожил до этого дня. Воображаю его
удивление, когда я бы вручил ему за его картину двадцать девять тысяч
восемьсот франков.
49
Я жил в отеле "Де ла Флер", и хозяйка его, миссис Джонсон, поведала мне
печальную историю о том, как она прозевала счастливый случай. После смерти
Стрикленда часть его имущества продавалась с торгов на рынке в Папеэте.
Миссис Джонсон отправилась на торги, потому что среди его вещей была
американская печка, которую ей хотелось приобрести. В конце концов она ее
и купила за двадцать семь франков.
- Там было еще штук десять картин, да только без рам, - рассказывала
она, - и никто на них не льстился. Некоторые пошли за десять франков, а
большинство за пять или шесть. Подумать только, если бы я их купила, я бы
теперь была богатой женщиной.
Нет, Тиаре Джонсон ни при каких обстоятельствах не стала бы богатой
женщиной. Деньги текли у нее из рук. Она была дочерью туземки и
английского капитана, обосновавшегося на Таити. Когда я с ней
познакомился, ей было лет пятьдесят, но выглядела она старше - прежде
всего из-за своих громадных размеров. Высокая и страшно толстая, она
казалась бы величественной, если б ее лицо способно было выразить
что-нибудь, кроме добродушия. Руки ее напоминали окорока, грудь -
гигантские кочны капусты; лицо миссис Джонсон, широкое и мясистое,
почему-то казалось неприлично голым, а громадные подбородки переходили
один в другой - сколько их было, сказать не берусь: они утопали в ее
бюсте. Она с утра до вечера ходила в розовом капоте и широкополой
соломенной шляпе. Но когда она распускала свои темные, длинные и вьющиеся
волосы, а делала она это нередко, потому что они составляли предмет ее
гордости, то ими нельзя было не залюбоваться, и глаза у нее все еще
оставались молодыми и задорными. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь
смеялся заразительнее, чем она. Смех ее, начавшись с низких раскатов
где-то в горле, становился все громче и громче, причем сотрясалось все ее
огромное тело. Превыше всего на свете она ставила веселую шутку, стакан
вина и красивого мужчину. Знакомство с нею было истинным удовольствием.
Лучшая повариха на острове, Тиаре обожала вкусно покушать. С утра до
поздней ночи восседала она в кухне на низеньком стуле, вокруг нее
суетились повар-китаец и три девушки-туземки, а она отдавала приказания,
весело болтала со всеми и пробовала пикантные кушанья собственного
изобретения. Если ей хотелось почтить кого-нибудь из друзей, она
собственноручно стряпала обед. Гостеприимство ее не знало границ, и не
было человека на острове, который ушел бы без обеда из отеля "Де ла Флер",
пока в ее кладовой были хоть какие-нибудь припасы. Тиаре никогда не
выгоняла своих постояльцев, не плативших по счетам, надеясь, что со
временем дела их поправятся и они отдадут свой долг. Один из них попал в
беду, и она в течение многих месяцев ничего с него не спрашивала за стол и
квартиру, а когда в китайской прачечной отказались бесплатно стирать ему,
она стала отдавать в стирку его белье вместе со своим. "Нельзя же, чтоб
бедный малый разгуливал в грязных рубашках", - говорила Тиаре, а поскольку
он был мужчина - мужчины же должны курить, - то она ежедневно выдавала ему
по франку на папиросы. При этом она была с ним ничуть не менее
обходительна, чем с другими постояльцами.
Годы и тучность сделали ее неспособной к любви, но она с живейшим
интересом вникала в любовные дела молодежи. Любовь, по ее убеждению, была
естественнейшим занятием для мужчин и женщин, и в этой области она всегда
охотно давала советы и указания на основе своего обширного опыта.
- Мне еще пятнадцати не было, когда отец узнал, что у меня есть
возлюбленный, третий помощник капитана с "Тропической птицы". Настоящий
красавчик. - Она вздохнула. Говорят, женщины всегда с нежностью вспоминают
своего первого возлюбленного, - но всегда ли им удается вспомнить, кто был
первым?
- Мой отец был умный человек.
- И что же он сделал? - полюбопытствовал я.
- Сначала избил меня до полусмерти, а потом выдал за капитана Джонсона.
Я не противилась. Конечно, он был старше меня, но тоже красавец собою.
Тиаре - отец назвал ее по имени душистого белого цветка (таитяне
говорят, что если человек хоть раз услышит его аромат, то непременно
вернется на Таити, как бы далеко он ни уехал), - Тиаре хорошо помнила
Стрикленда.
- Иногда он заглядывал к нам, а кроме того, я часто видела его на
улицах Папеэте. Я так его жалела - тощий, всегда без денег. Бывало, стоит
мне услышать, что он в городе, и я сейчас же посылала боя звать его
обедать. Раз-другой я даже раздобыла для него работу, но он как-то ни к
чему не мог прилепиться. Пройдет немного времени, его опять уже тянет в
лес - и он исчезает.
Стрикленд добрался до Таити через полгода после того, как покинул
Марсель. Проезд свой он заработал матросской службой на судне, совершавшем
рейсы между Оклендом и Сан-Франциско, и высадился на берег с этюдником,
мольбертом и дюжиной холстов. В кармане у него было несколько фунтов
стерлингов, заработанных в Сиднее. Высадившись на Таити, он, видимо, сразу
почувствовал себя дома. Стрикленд поселился у туземцев в маленьком домишке
за городом.
По словам Тиаре, он как-то сказал ей:
- Я мыл палубу, и вдруг один матрос говорит мне: "Вот и пришли!" Я
поднял глаза, увидал очертания острова и мигом понял - это то самое место,
которое я искал всю жизнь. Когда мы подошли ближе, мне показалось, что я
узнаю его. Мне и теперь случается видеть уголки, как будто давно знакомые.
Я готов голову дать на отсечение, что когда-то уже жил здесь.
- Это случается, - заметила Тиаре, - я знавала людей, которые сходили
на берег на несколько часов, покуда пароход грузится, и никогда не
возвращались домой. А другие приезжали сюда служить на один год и всячески
поносили Таити, потом они уезжали и клялись, что лучше повесятся, чем
снова приедут сюда. А через несколько месяцев мы снова встречали их на
пристани, и они говорили, что уже нигде больше не находят себе места.
Читать дальше ...
***
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Глава 1
Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 16 - 20 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 21 - 25 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 26 - 30 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 31 - 35 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 36 - 40 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 41 - 45 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 46 - 49 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 50 - 54 Сомерсет Моэм. Луна и грош. Главы 55 - 58
http://lib.ru/INPROZ/MOEM/moon.txt
*** 
*** 
***
***
***
|
