Главная » 2023»Январь»11 » РОМАН С ГЕРОЕМ - КОНГРУЭНТНО - РОМАН С СОБОЙ. Зоя Евгеньевна Журавлева. 019
20:46
РОМАН С ГЕРОЕМ - КОНГРУЭНТНО - РОМАН С СОБОЙ. Зоя Евгеньевна Журавлева. 019
---
---
Когда Машка приблизительно в таком же возрасте однажды вечером, уже лежа в постели и возбужденно блестя глазами, сообщила мне, что земля летит в пустоту с бешеной скоростью и в любой момент может треснуться неизвестно еще обо что, может — даже сегодня ночью, и тогда сразу будет конец света, она нашла во мне понимающего собеседника. Доверие Машкино я весьма оценила. И несколько ночей сидела с ней рядом, пока она заснет. Потом Машка увлеклась режиссурой среди игрушек и забормотала только стихами. Я сразу успокоилась. Стихи утишают душу, по крайней мере — мою и Машкину… У моего первого друга — Гарика — была голубая пульсирующая жилка на переносице. Соседка все намекала его матери, что с такой жилкой Гарик долго не проживет. То же самое как-то сказала ей старая цыганка в трамвае. Мать Гарика курила, что тогда было достаточно редко среди молодых женщин, жила без мужа, что тоже повальным явлением еще не было, звонко смеялась и своего Гарика иногда лупила ремнем. Он ревел при этом как-то весело, наверное — она несильно лупила.
Гарик — фамилии и полного имени его я уже никогда не узнаю — погиб в самом начале войны. Его вывезли вместе с детским садом куда-то за город, и весь детский сад вскоре погиб. Никто никогда не рассказывал мне, как это было. Но я почему-то всегда знала, что Гарик бежал босиком по траве и его застрелили из самолета. Позже, в кино, я видела, как это бывает. Но это было не так. Гарика застрелили из самолета, из ружья, я даже помню лицо стрелявшего, огромные очки, темные, задраны на лоб. И с тех пор я боюсь, если маленький самолет — какой-нибудь «кукурузник» — вдруг резко снижается надо мною где-нибудь в поле, а я одна. Летать я могу — на любом, это другое дело, полеты как раз даже люблю. Мой первый друг — Гарик — хотел быть Чкаловым, когда вырастет. Он об этом мне сам рассказывал на черной лестнице, куда родители загоняли нас во время первых бомбежек, потому что стены там капитальные, и считалось — мы останемся целы, если попадание непрямое. Я тоже хотела быть Чкаловым. Гарик не возражал, он не сказал, как мама, что я девчонка. Это был человек надежный, несуетный и совершенно свободный от шаблонов. Мне до сих пор его не хватает.
Гм. Вряд ли Гарик мог мне что-нибудь говорить на черной лестнице, раз уже вовсю шли бомбежки. Его должны были раньше — вывезти с детским садом. Однако я помню именно так. Видимо, аберрация памяти, так и оставим…
=== Моя первая подруга Лариса, из двадцать шестой квартиры, этажом — ниже, умерла в декабре сорок первого года от дистрофии. Я ее не помню. Я бы, наверное, даже не знала, что она — была, если бы мама периодически не говорила папе: «Санечка, сегодня что-то случится!» Мама была мнительная, ее часто мучили дурные предчувствия. Позднее, разбирая мамины письма, я убедилась, как глубоко это в ней сидело. Небо над мамой всегда было низкое, в тяжелых тучах, шел вечный — неостановимый — дождь, даже если это был Крым в июле, на земле подрагивали черные лужи, мама в них падала. Как же маме, должно быть, трудно было с собой! А папе? Ведь папа неизменно был рядом и не мог этого тонуса не ощущать, не страдать от него. Но, как теперь понимаю, это только углубляло папину бережную нежность. Значит, было в нем какое-то неиссякаемое и стойкое противоядие. Думаю, это и есть любовь. Папа всегда был ровен, неизменно жизнерадостен и тверд в поступках, речь его, пожалуй, была суховата, всегда — доброжелательна, тяга же моя к красочности слова — несомненно от мамы, хоть мама потом, когда я что-то там стала писать, словом моим как раз была недовольна, подчеркивала, на ее строгий взгляд, несообразности, логические ошибки и нарушения привычных конструкций, которые для мамы всегда были святы.
В предчувствия папа не верил. Только месяца за полтора до последнего инфаркта, второго, папина лаборантка — она мне потом уже рассказала — вдруг застала его рано утром в лаборатории в необычно подавленном состоянии. Сам, без всяких вопросов, что тоже было папе абсолютно несвойственно, он вдруг сказал лаборантке, что видел только что странный и яркий сон. Цветной, папа цветных вообще не видел. Будто ему вдруг дают новую квартиру — три метра на два. Папа смеется, что даже при его скромных жизненных потребностях, пожалуй, маловато. А кто-то, кого он не видит, отвечает спокойно: «Нет, вам хватит». И потом чьи-то шаги, папа не видит — чьи, размашисто и жестко отмеряют на очень черной и даже яркой чернотой этой земле: три, поворот, и два. Никому больше про этот сон папа не рассказал. А к маминым разнообразным предчувствиям всегда относился с бережным пониманием.
«Сегодня что-то непременно случится», — зябко говорила мама. — «Я, Санечка, в подъезде столкнулась с женщиной с глазами Лемешко». — «В каком смысле, дорогая?» — папа будто не понимал. «В том самом, что у нее были глаза, как у Лемешко в то утро, когда умерла Лариса». — «Возможно, у человека горе?» — осторожно предполагал папа. «Нет, — мама вздрагивала, она всегда мерзла в такие минуты. — Нет. Она на меня посмотрела». — «Но, Мусенька, как же ей было на тебя не посмотреть, если ты, как ты сама только что сказала, буквально столкнулась с этой женщиной в подъезде?» — «Ты думаешь, просто так?» — напряженно уточняла мама. «Вне всякого сомнения. Выкинь это из головы». Он произносил это с такой властной и оберегающей ласковостью, что мама светлела. Но еще не сдавалась. «Ты помнишь, какие у Лемешко в то утро были глаза?» — «Помню, дорогая». — «Когда умирала Ляля, у нее таких глаз уже не было». — «Да, тогда уже не было». — «И когда потом Люся, тоже не было». — «Да. Она тогда совсем уже была плоха». — «На следующий день она, по-моему, и не вернулась?» — «На следующий я им с Лерочкой еще отнес суп из хряпы…» — «Верно. Как это я забыла! Санечка, ужасно, что это можно, оказывается, даже забыть!» — «Ты не забыла, Мусенька. Просто перепутала. Она не вернулась позже, по-моему, — в среду…»
Этот диалог все повторялся в небольших вариациях, с упорством пожизненной неотвязности. Я долго слушала его вполуха, как давно знакомое, значит — понятное. Но наконец настал день, когда я спросила: «Сколько же их было?» — «Сама Лемешко и четыре девочки». — «И все умерли?» — «Лариса, Ляля и Люся умерли от дистрофии (папа предпочитал это слово в разговорах со мной, „от голода“ ему, по-моему, было до сих пор трудно выговорить, в „дистрофии“ есть все же элемент научной абстракции), а Лерочку, когда Лемешко ушла отоваривать карточки и не вернулась, я отвез на санках в стационар. Может, она и выжила, будем надеяться, стационар должны были эвакуировать». — «Выжила?» — настойчиво добивалась я. Мне было тогда уж лет двенадцать-тринадцать, я не могла, чтоб никто не выжил. «Не знаю, Раюша», — папа никогда не умел солгать. «Мы с мамой после войны пытались наводить справки. Ничего узнать не удалось». — «А Лариса?» У меня к тому времени уже отложилось в сознании, что именно Лариса как-то особенно связана со мной. «Лариса погибла первой. Она слабенькая была, перенесла тяжелое заболевание, поздно стала ходить. Вы с ней под столом все сидели, шептались. Не помнишь? Совсем? Лариса первая твоя подруга была…»
Еще до войны у меня были двоюродные братья — Эдик и Котя. Они были старше меня. Эдик закончил третий класс. Я помню, что всегда забиралась у них в комнате под рояль и видела его узкую ногу в желтом негнущемся сандалии, упрямо нажимавшую и нажимавшую на педаль. Брюхо рояля протяжно гудело. Звук этот я до сих пор ощущаю как плотный стелющийся туман, в котором отчетливо различим и упорно подвижен только один предмет — сандалий на педали. Почему-то я всегда помню только одну ногу, сидела сбоку. Эдик хотел стать пианистом и погиб в январе сорок второго года при артобстреле.
Котя, которому было шесть лет, мечтал стать пожарником, он постоянно что-нибудь поджигал и тушил, однажды чуть не спалил квартиру. Котя вставил свечу в целлулоидного утенка, свечу зажег, сам занялся другими делами, утенок от свечи вспыхнул, Котя испугался, но не убежал, а швырнул горящего утенка и попал в радиоприемник, загорелась проводка. Тогда уже Котя с воплем вылетел в кухню. Машина, на которой был Котя, ушла под лед Ладожского озера, кажется, в начале марта сорок второго года.
Своих дядьев, погибших уже в конце войны, дядю Петю и дядю Федора, я не помню совсем: один, вроде бы — очень смутно, был колюче усатый, а другой — веселый моряк, подбрасывал меня высоко.
Вдовы их — живы. Тетя Лиза звонила сегодня утром, двенадцать минут шестого, беспокоилась, чтоб я не потеряла карточки и заняла очередь за хлебом, она чувствует себя хорошо, небольшая слабость, спрашивала, не звонил ли мне Эдик, от него давно нету писем, не простудился бы, он же уехал в командировку куда-то на север, тетя Лиза опять забыла название города, куда он уехал, пусть я ей этот город поскорей назову. Она не помнит, что Эдик умер. С матерью Коти, Зинаидой Петровной, мы достаточно далеки, видимся редко, у тети Зины есть вторая семья, взрослая дочь, там я вроде пока не требуюсь, разве что — для интеллектуальных бесед, вчера, к примеру, они с мужем были в театре, им не понравилось, пьеса совершенно бессодержательная, раньше таких не ставили, теперь — ставят, мне это не должно быть безразлично, пусть я объясню — почему… === ===
О моя актуальная бесконечность, не надоело тебе самораскручиваться через меня, слабосильную? «Нет, не надоело пока», — ответила она тоненько. Какой у бесконечности голос, толстый, тонкий? Ей — небось — все равно, она ж безразмерная. А касательно времени как физической категории надо бы анализировать любой рассказ Чехова. Удивительно он этим владеет — из мига вытащить вечность, ощутить плотность вечности и концентрацию мига.
Опять кручу завороженно диск, опять ищу тебя — Смертельный риск! На языке шевелятся слова, которые произносить — не надо, их сингулярна плоть, их антивещества испепеляюща — прохлада, они, до дыр затертые в быту, пронзают глубь, как этот мир — нейтрино, произнесенные — они умрут, они живут лишь непроизносимо. А так и тянет их произнести, как тянет бездна — ногу занести.
Преследует ощущение, что математики и физики гораздо щедрее, бескорыстнее и бесстрашнее в любви друг к другу, чем, к примеру, литераторы. Они отважно-нежны в добрых и точных словах, которые друг для друга находят, при жизни и после смерти. В них чрезвычайно развито, на мой взгляд, достоинство клана; которое ни в каких воспоминаниях не позволяет унизиться до обсуждения чьей-то жены или — вообще — интимных подробностей. Они — в слове — выше, ибо умеют и в восприятии друг друга абстрагироваться от житейской шелухи и, как ни странно, лучше ощущают силу метафоры и ответственность чувства, в слове переданного. Они не боятся высоких слов. Слов нежных. Слов поэтических. Для них, следовательно, нет девальвации слова.
Их воспоминания, их речи, статьи, связанные с чисто даже научным творчеством друг друга, изначально несут в себе напряженно-личностную неповторимость. Общих слов они — будто и не знают. Их понимание друг друга — всегда конкретно, вот, видимо, в чем гвоздь. Споры их — вокруг истины и потому переходят на личности без снижения таковой, при полном даже несогласии научных позиций. Говоря о фактах биографии, они разумеют всегда события — интеллекта, науки, мира. И никогда не одергивают друг друга. Может — острее чувствуют струю прошлое-настоящее-будущее, и этот вектор их высоко держит, ибо каждый видит себя в середине бесконечной цепи, движущейся из глубины истории и в глубину же истории будущей. Возможно, они просто ближе к самому процессу мышления? И уж наверняка владеют им логически и иррационально более изощренно. Вся дисциплинированно упорядоченная, интуитивно отточенная и аргументированно доказательная природа их внутреннего существования, без которой в этих науках не ухватишь сути и никак уж вперед не прыгнешь, дает им завидную литературную свободу и почти непременную литературную озаренность, коль уж они касаются словом — друг друга или своего дела.
И все-таки обидно, что математики и физики находят слова, от которых вздрагиваешь, а толстые тома литературных воспоминаний порою просто процеживаешь китовым усом, радуясь даже слабому сгустку душевной либо какой еще информации, так называемым «проколам» живого чувства или живой мысли. Языку в физике посвящены были целые Сольвеи, в общем-то — нечему и удивляться. Любопытно, посвящают ли языку, слову — как единственному своему и сложнейшему инструменту — свои Сольвеи профессиональные литераторы? Посвящают, наверное. Как же — без этого?
В оконное стекло твой профиль врезан четко и светло. Куда бежать от твоего лица? Зачем бежать от рока? Твое лицо взошло с Востока — единственно, всевластно и жестоко. А рядом или в стороне — какая разница? Лицо твое — во мне, других не помню и не знаю. Безликая толпа теперь легка, в толпе лишь от тебя я отдыхаю.
Никакой у нас с Машкой близости нет. Она ничего не хочет. А я такого состояния не знала никогда. Я такого состояния просто не понимаю. Я даже не понимаю, откуда такое берется. Из вакуума, что ли? При запойном и круглосуточном чтении. Не пустяковом, я вижу. При интересных людях кругом. При том, что все вокруг заняты делом и заняты по горло, взахлеб, не просто — чтоб время провести, не из-за хлеба насущного, штанов с биркой и вообще — заработной платы, у нас таких и знакомых-то нету. У нас все горят. Все свихнуты на деле своем пожизненно. Все — золотой корень! — энтузиасты. Все умирают, но не сдаются. Откуда у Машки-то полная атрофия каких бы то ни было желаний — выразить себя, врезаться в гущу, кинуть себя в дело и на алтарь? Нет, ничего не понимаю. Отказываюсь. Не доросла.
Из школы явилась она часов эдак в двенадцать, сказала небрежно, что — дальше уроков не было, кто-то заболел, отменили. Такого и быть не может. «Кто же заболел?» — «Я не поняла. Не веришь?» Я — однако — сдержалась, ничего не ответила растущему организму. Рост требует терпения, чтобы вывести приличный сорт, требуются века. И где они у меня?
Иллюзия — работа и друзья — на уровне «крючка и рыбки», так толстый хариуз, как и не я, глотает крашеную нитку…
У меня там где-то, в начале, с «парадоксом близнецов» — лажа, рассуждение весьма мутное. Так, проверим. Когда человек врезается в дело и летит в нем, прежде всего возникает скорость, движение — со сверхзвуковой, время над ним не властно, время остановилось, хоть на часах — то же, что у всех, ощущение для него самого суперлета времени — субъективное, от внутренней скорости. Плюс: он меняет систему координат, его система отсчета — дело, от этой — другой — системы он потом возвращается в мир, где все сиднем сидели, ни для кого ничего не изменилось, только он, этот вернувшийся со своей планеты, ошарашенно озирается, ничего не узнает, видит все будто уменьшившимся и постаревшим в своей статичности. Нет, все правильно. Бездельник стареет быстрее.
Это — урок литературы в седьмом «Б». Класс — так себе, мне больше нравится «А», «ашники» молчат более сокровенно и полно, это — умеют, а вершина любых отношений, в том числе: учитель-ученики — именно в сродненности молчания, чтоб были минуты в процессе урока, когда вдруг воцаряется, как бы даже восстанавливается, изначально заложенная в глубине душ — вдруг, одновременно для всех — тишина понимания, не так уж важно — понимания чего, строчки ли, мысли ли, этой минуты постижения, когда молчание выше любых слов, ибо все их содержит в себе самом. Седьмой «Б» молчать почти не умеет, суетный класс, впрямую активный, в нем много группочек, группочки деспотично возглавляют очень разнохарактерные девочки, которые бдительно за своей крошечной властью следят, борются между собой за нее, группировки эти перетекают, иногда со слезами, мелкими скандалами и уязвленным выяснением отношений. Мальчики в «Б» словно бы на подбор малорослы, мужественность их еще скрытна, девочки их не ценят, позволяют себе распускаться. Хотя есть прекрасные девочки, мальчики — очень умненькие, один, по-моему, классу к девятому будет просто оправданием наших жизней, «наших» — это я, как всегда, примазываюсь к чужому труду, в данном случае — к труду педагогов. Но эти, умненькие и прекрасные, в «Б» пока погоды не делают, держатся особняком.
Впрочем, на уроках у Маргариты этих тонкостей не ощутишь. Видишь осмысленные и чистые глаза, видишь общий открытый порыв…
На последних партах сидят выпускники, вечно кто-нибудь из них тут как тут, всех не запомнишь, но этих я знаю, кончали школу уже на моем веку, их сейчас пятеро, трое учатся в институте, один работает шофером, пятая — чья-то девушка, она легко отличима напряженностью позы и скованно-обалделым выраженьем весьма миленького лица, вечно они таскают сюда своих девушек, или своих юношей, вновь обретенных, чтобы Маргарита на них поглядела, может — они поймут, что она про них думает, оценит их взыскательный выбор, порадуется, или вдруг они выбрали что-нибудь не то, и чтобы девушки с юношами послушали Маргариту, хоть поглядели на нее, а выпускники, таким образом, прикинут себе их умственные и прочие всякие способности, чтобы не ошибиться, ух, какие аналитические, впрочем — это ведь я за них рассуждаю.
А они, может, привели — просто для радости и от щедрости сердца. Вообще же выпускники вокруг Маргариты — это завал, не представляю, как они думают дальше жить, неужто до седых волос будут сюда таскаться, представляю этих лысоватеньких старичков и потертых старушек с такими вот, как у сегодняшней пятерки, ностальгическими лицами и этаким снисходительно-покровительственным поглядыванием на трудовой седьмой «Б», который на них вовсе не реагирует, классы Маргариты привыкли к выпускникам, ну, слегка привираю, на переменках, я замечала, они между собою общаются и таким способом, видимо, идет смычка следующих поколений. Интересно — со своих институтских занятий они сбежали или так уж умеют выкроить время?..
Я сижу впереди, на уровне учительского стола, чтобы видеть ребячьи лица. Но смотрю, по правде сказать, больше на Маргариту, она любит по всему классу ходить. Сижу я на подоконнике, на ее уроках — можно хоть и на люстре, смотрю на Маргариту из-за занавески и думаю, как она красива. Ее красота обжигает меня на холодном подоконнике. Эту красоту, единственную, что для меня — нетленна, дает, знаю я давно, лишь точное попадание судьбы: человек—дело жизни. С годами мне все больше нравятся лица сверстников, как ни странно. А может, как раз — не странно.
Безмыслие — даже при самых совершенных чертах — изнашивает лица быстрее, чем время. Безмыслие годам к сорока обязательно проступает на самом совершенном лице некоей, что ли, безвыразительной мумифицированностью этого совершенства, беспощадной и оголенной его застылостью, чего уже не скроешь ничем — ни должностью, ни общим обаянием, ни крем-пудрой или регулярным бегом трусцой вкупе с голоданием, йогой обремененным. У женщин — чаще всего напряженной кукольностью, что-то появляется птичье, что лишь в птицах прекрасно. И еще. Лица, за которыми достаточно лет, реже дают возможность в себе ошибиться, они честнее, как бы — более открыты тебе, независимо от характеров и многоопытности личных приспособлений. А молодые лица обмануть — любят: видишь прекрасное юное чело, обескураживающий чистотой и вроде пытливостью взор, темпераментные движения, невинные уста вдруг разверзнутся и польется дремучий поток банальностей, которым тысяча лет в обед, либо вовсе замшелая глупость. Нет, сверстники — надежный народ. Они, которые в своем развитии не остановились, уже и не остановятся, их теперь не удержишь, неудачами уже не сразишь, даже болезнями не затюкаешь, они выдюжат, всё — хорошеют, не знаю уж — до какой немыслимой красоты решили идти и как я эту их красоту вынесу…
Прямые волосы Маргариты собраны сзади в девчоночий хвостик, лицо без косметики, от удовольствия на щеках проступают темные пятна, вспыхнут — уйдут, когда она горячится, то делается будто лобастой, по-моему, — до бодливости, физически ощутимой. Голос у Маргариты тоже какой-то не вполне взрослый, со срывами, небольшой, не ораторский и не педагогический голос. Ненавязчивый. Но откуда ж в нем властность такая? И такое — при этом — органическое умение держать точную и никому не обидную дистанцию? Чтобы были сразу не ученики, седьмой «Б» или какой другой класс, и учитель, а просто — интеллигентные люди, которым друг с другом искренне интересно, так интересно, что никакие ни панибратства, ни отчуждения уже ни к чему, это взаимно и равноправно исключается в принципе, ибо слишком серьезно и интересно, чтобы нужны были эти дополнительные компоненты, в голову даже не придет.
Фигура у Маргариты крупная, очень легкая в пространстве. Руки ее летящи, гибка кисть, сгибается под прямым углом, всплески белых рук неожиданны, точны, удивленны. Удивление всегда — от радости: перед догадкой, сомнением, задумавшимся — секундным — молчанием, длинной паузой непонимания или незнакомства с вопросом, именем, произведением, за которым ведь последует счастье знакомства и понимания, это уж Маргарита позаботится. Каждое их живое слово — непреходящая для нее радость. Эта ежесекундная радость мне удивительна, как не приелось ей, как не надоело! Будто она вместе с ними тоже все впервые проходит, ей так горячо и нетерпеливо — от того, что только сейчас вот вместе узнали. Нашли. Вырвали для себя в этом огромном, насыщенном необыкновенно увлекательными событиями, людьми и духовными свершениями мире. И начисто нет превосходства, что принижало бы седьмой «Б», либо другой какой — как слаборазвитый.
Идут сейчас «поэтические чтения», ритуальное и недлинное действо, которое бывает на каждом уроке, всем нравится, даже как бы — и не урок, просто, по своей очереди, читаешь стихотворение, какое сам выбрал, длинный список поэтов, из которых предпочтительно — выбрать, висит на стене кабинета, но и помимо — можно. Если забыл строку, не возбраняется заглянуть в книжку, имеешь томик с собой у доски. Но не любят заглядывать. Приятно для всех уже предощущение этого чтения, когда класс пытается угадать, кого человек на этот раз выбрал, исходя из своего понимания человека. «Есенин!» — «Нет, ранний Маяковский!» — «Афанасий Фет!» — «Александр Сергеевич Пушкин!» — «Некрасов, я тебе говорю!» — «Владимир Соколов!» — «А вот и ошиблись, — смеется Маргарита. — А вот и Александр Александрович Блок!»
Ира Метальникова выбрала «Шаги командора», читает старательно, как принято отмечать — «с выражением». Маргарита как-то мимоходно сказала, что это — зловещая формула, не «с выражением» надо, а выразительно, то есть понимать каждую строчку, абзац или хоть общий смысл, пусть даже — чувствовать. Ира смысл не больно-то понимает, но что-то чувствует, выбрала же, глаза прищурены, щекастое лицо словно втянуто в себя и кажется даже ускользающе узким.
Метальникова — неясный пока человек, ленива, беспечна, девическое тоже еще не прорезалось, небрежно лохмата и ни тени кокетства, беспечность ее добродушна и доброжелательна к окружающим, вызывает симпатию своей легкостью, малые свои успехи в науках Ира переносит легко, даже весело, никогда ни на кого не обижается. На алгебре, к примеру, с упоением торчит у доски часами, досок там — много, просит, чтобы Он ее вызвал к доске, хотя даже домашней задачки на этой доске не может пока решить, но беспечно и охотно исписывает мелом всю доску, охотно исправляет свои же ошибки и ласково им удивляется. «Ирка ты Ирка Метальникова, мама у тебя замечательная!» — приговаривает Он, перечеркивая Иркин очередной математический ход, надо же и похвалить человека, Он уж найдет — за что похвалить. Хотя Ирка и не думает падать духом, сразу хватает мел и стремительно отстукивает им на черной доске очередной белый бред своей, несильной пока, математической мысли.
Кстати — о Нем. У Него на уроках выпускники бывают редко, к Нему на урок просто так не придешь, надо предупредить, выслушать обязательные слова, что это неинтересно, зачем это вам. Потом желательно изложить свое мнение об уроке, с упором — какие заметили недостатки, если никаких, то зачем сидели, если что-то заметили, то обоснуйте, Он объяснит. Разговор этот долгий, Его он волнует, не знаешь, как и держаться, чтобы не волновался. Такое ощущение, что — несмотря ни на что — Он внутренне очень незащищен, даже до сих пор — не уверен в своей безусловной педагогической силе, даже профессионализм свой ухитряется ставить под сомнение, будто всегда ждет, что найдется некто, кто вслед ему крикнет: «А король-то — голый!», Он — давно уже в мантии, но крика такого Он не переживет, тут же скончается в муках, и последняя его мысль будет, что Он — недостоин высокого звания «Учитель» и занимал, следовательно, чужое место. Маргарите можно кричать что угодно, она и не услышит, сомнения и внутренние муки ее, между нами — более высокого свойства, самолюбие тут другое, и досужее мнение ее никогда не занимает.
Метальникова уже отчитала, рассказала, когда написано стихотворение и кое-что, посильно, про автора. «А почему Вы его выбрали, Ира?» — «Страшно», — сказала Ирка, страх ее был щекастый, располагающий. «А чего же страшно-то? А ведь и правда — страшно! — Руки Маргариты плеснули сочувствием. — А чего?» — «Ну, мертвец же пришел…» — сообщила Ирка. «Не мертвец, Ира. А памятник. Надгробный памятник, который Дон Жуан пригласил к себе на обед. По одной версии — отец женщины, которую он соблазнил, по другой — муж. Это же Дон Жуан! Один из семи вечных сюжетов мирового искусства. Вы Дон Жуана читали?» Нет, Метальникова никакого Дон Жуана пока не читала, она читает сейчас книжку «Великое противостояние», интересная книжка.
Но кое-кто в седьмом «Б» Дон Жуана, оказывается, читал. И тут же, легко и необязательно, Маргарита им рассказала и о Мольере, и о А. К. Толстом («Непременно прочтите — такого Дон Жуана ни у кого больше нет!»). И Александр Сергеевич Пушкин — «Маленькие трагедии». («Как же! Вы по телевизору, наверное, видели, вспомните! Там Владимир Высоцкий Дон Жуана играет, одна из последних его работ. „Я гибну, Донна Анна…“ Как он там это произносит! Вспомнили?» И сразу многие в седьмом «Б» действительно — вспомнили, пошли даже подробности.) И о Максе Фрише им рассказала — «„Дон Жуан и любовь к геометрии“, пьеса. Вы же геометрию любите!» Седьмой «Б» радостно заерзал. «Спасибо, Ира! Садитесь, я получила большое удовольствие…»
Потом седьмой «Б» долго разбирался с Акуловой горой, даже рисовал на доске, где — по его мнению — и как расположена была дача, исходя из указанных Маяковским в стихотворении данных, с Солнцем — в искусстве вообще и с чаепитием наедине с поэтом — в частности, попутно фигурировали окна РОСТА, темы тогдашних плакатов, тревоги того горячего времен, бурная одаренность личности Владимира Владимировича Маяковского, его любимые цвета, где это у него в стихах, своеобразие ритмов и ритмики, гражданская позиция, слитая с жизнью, и многое другое. И что такое — «карта будня»? «Ну, что когда делать…» — «Правильно, Толя. Заведенный порядок будня, ведь так. Когда все наперед известно, а он — смазал махом. Как вы думаете, для чего приходит в мир поэт? А? Ну, как вам кажется?»
Такой встал перед седьмым «Б», наконец, кардинальный вопрос. Седьмой «Б» засопел, завозился и даже — вроде — примолк при его-то активности. «Чтобы быть добрее…» — шепотом догадалась Шумская, Люба, она на литературе мысли свои выражает исключительно шепотом, хоть на переменах вопит еще как. «Для красоты!» — вскричал с торжеством Гена Шлягин, этот шепотом не может, не тот темперамент. «Естественно. Красота, доброта. Но ведь и художник? и музыкант? А вот — именно поэт?» Опять седьмой «Б» слегка закручинился в мозговой работе. «Чтобы лучше видеть… Чтоб люди увидели…» — «Да, Марина. Близко. Но все-таки — именно поэт? Я вам случай сейчас расскажу. Мы как-то гуляли с друзьями за городом. Солнце! Снег чистейший. Лес. Дальше — овины какие-то. И чернота их тоже чистейшая. Красота! Мой друг говорит: „Ясность какая, даже глаза ломит. Как все это выразить? Какие слова найти?“ А я говорю — и искать ничего не надо, потому что уже найдено: „Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит“. Слышите? Вслушайтесь! Ведь „прозрачный“ — значит не должен „чернеть“. Однако — чернеет. Все чувствуют, видят, но ведь большинство людей не может сказать: немота, мало слов, не те слова. А поэт пришел в мир и сказал. Вот для чего поэт! Все знают, а он один может сказать…» === ===
Перемена.
Я иду за Маргаритой по школьному коридору, изо всех сил делаю вид, что я — сама по себе, что меня — нет вообще, жалею, шапки-невидимки как-то вышли из моды, я бы сейчас надела. Боюсь своим существованием спугнуть эту трепетную жизнь. Но ее не спугнешь. Представитель возлюбленного моего седьмого «А» волтузит в углу представителя той же организации, они сейчас друг друга задушат. Тот, которого крепче душат, кричит: «У тебя просто нет нравственной основы, понял?!» По одному этому воплю сразу определишь, чьи — ученики. Я и на улице их теперь различаю, уже от метро. Мне уже от метро ребячий поток в районе нашей школы кажется особо осмысленным и всякий раз эта их, может уж — мнящаяся мне, одухотворенность бьет меня в самое сердце. Думаю — как же им повезло! Думаю — как же это другим иногда не везет! Почему — так редко везет? Так немногим?
Проследовала навстречу степенная — журавлиная — пара, приватно склоненная друг ко другу и чуждая мышиной возне низших сословий школьного возраста. Десятиклассники. Привычное мое ухо успело однако донести до меня: «По-моему, скоро я про себя смогу с полным правом сказать, как Гёте говаривал: „Не знаю, где кончается мой скептицизм и где начинается небо…“» Солидно так. И понимающий хмык в ответ. И дальше проследовали. Тоже видать сразу — чьи. Я бы цитату, пожалуй, проверила — из спортивного интереса, есть во мне эта вредность, но Гёте я знаю слабо, не им — чета, не знаю, где этакое и глядеть. Ладно, поверим на слово.
Мимо несется шустренький шестиклассник. Резко затормозил. «Маргарита Алексеевна! А развитие культуры имманентно развитию человечества?» — «Нет, конечно». — «Я так и думал». Пронесся дальше. Я только рот раскрыла — ни черта себе, шестой класс! Я этих слов и в университете не знала. Это, по-моему, даже перебор. В это никто даже не поверит. Мне глубоко безразлично, поверит кто-то там или нет. Каждый видит и слышит лишь то, что он готов увидать и услышать. Жизнь же — разнообразна, в этом ее и сила. А шестиклассник спросил и пронесся, против этого не попрешь.
Возле учительской навстречу Маргарите шагнул добровольный дежурный по этому, значит, сегодня посту из ее десятого «А», мальчик высокий, очкастый, неторопливый и основательный: «Можно посоветоваться?» — «Конечно, Стасик». — «В шестом „Б“ девочки опять плачут…» И замолк, очень неторопливый. «Какие, Стасик?» — «Неля Богданова и Марьянка…» Снова замолк. На уроке, когда Стасик отвечает, от класса требуется завидное терпение. «Хорошие девочки. А чего они плачут?» Тут — мгновенно: «Опять Лапиков. Он девочкам опять под юбки заглядывает…» — «Нужно с ним поговорить. Он не дурак. Спросить, он что; колготок не видел?» — «Уже говорили…» — «Значит поговорить, чтоб понял. Я вас, Стасик, перестаю узнавать». Стасик замялся. «А если, Маргарита Алексеевна, врезать ему?» — «Шестой класс!» — «Девочки плачут, Неля Богданова и Марьянка». — «Ладно, — решила Маргарита, — сама сегодня поговорю». — «Вернее бы — врезать…» Очкастый Стасик чуть отодвинулся в сторону, явно неудовлетворенный, освободил для нас путь в учительскую…
В учительской все уже были, только нас с Маргаритой и не хватало. Все скоротечно радовались друг другу, перемена — мала, общались в пинг-понговом темпе. «Лапиков на пении был?» — «Был. Я его в раздевалке поймала». И тут — Лапиков. «Поздравьте меня — еще одна пламенная любовь!» — «Кто да кто?» — «Сердюк с Валей Жуковой». — «Ну, это ненадолго. Переживем!» — «Плавильщиков опять посреди урока заснул. Вечером ходила домой, закрыто». — «Мать надо на педсовет!» — «Святая наивность! Она не придет». — «Товарищи, у кого журнал пятого „А“?» — «А у меня Ирка Метальникова задачку сегодня решила. Можете представить?» — это физичка оторвалась от телефона со своей личной радостью. Все оценили. Физичка в перемену блокирует телефон, причины у нее веские, никто не ропщет, бегают к другому — вниз в канцелярию. Физичка родила девочку в тридцать восемь лет, первый ребенок, года еще нет, и учит по телефону мужа, как кормить девочку, проверяет, как накормил, муж пока, к счастью, на больничном, у нее выпускные классы, няню пока не нашли, но надеются.
В дальнем углу веселая англичанка, Юлия Германовна, — вулкан, гейзер, Машку к ней надо было в класс, тут я маху дала, — весело что-то втолковывала студенткам-практиканткам. У практиканток были испуганные и застылые лица случайно столкнувшихся с автобусом сельских жителей. Они-то думали, что в городе — еще конки и вдруг столкнулись с «икарусом». Не привыкли еще к школьным будням. Среди общего сдержанного и слитного гула деловито моталась Геенна Огненная и требовала, чтобы все представили планы уроков. Кое-кто ей давал.
Он стоял у окна и вдохновенно излагал заинтересованным лицам (химичка, историчка, Иван Иваныч по труду и вообще — на все руки, без него бы школа давно обрушилась, математичка, молодой математик), что за светлый математический ум Мишка Репецкий (десятый «Б»), сколь могуча Мишкина интуиция и цепки мозговые связи. Мишка Репецкий сегодня ночью обнаружил в экспериментальном учебнике по геометрии еще одно нечеткое доказательство, забыла — чего. Ни Эйлер, ни Пуанкаре, ни Александр Фридман или Александр Данилович Александров, академик, нипочем не заметили бы, но Мишка Репецкий заметил запросто, такой это светлый ум…
При виде нас с Маргаритой Он, правда, про Мишку Репецкого сразу забыл, заулыбался Маргарите, ее Он любит, сообщил, что она прекрасно выглядит, иначе Маргарита, впрочем, и никогда у Него не выглядит, скользнул по мне незаинтересованным взглядом, но тотчас вспомнил мою сугубо функциональную роль в школьном процессе, столь дорогом Его сердцу, что Он всячески меня подвигает к описанию этого процесса, верит в печатное слово, как неандерталец, я от этой Его веры в печатное слово, таким боком — и в меня тоже, шалею и теряю последние крупицы веры в свои возможности, мне страшно, что я не оправдаю чистых Его надежд, никто ведь — кроме Него — не ждет, хотя здесь я принадлежности своей к литературному клану — против обыкновения — не скрываю, все слишком заняты своим делом, быстро притерпелись и к моему, непонятному. === ===
Он воздал должное Маргарите и прицепился, как всегда, ко мне. «Оглянитесь вокруг, Раиса Александровна! — патетически воззвал Он, обожает патетику. — Вы же видите, как нас много и как мы рады друг другу!» — «Вижу», — ответствовала я хмуро, никогда не знаешь, куда он загнет. «Вот так прямо и напишите в своем произведении, как вы видите!» Он сегодня избрал путь прямого внушения, это легче. «Вам будут говорить, что так не бывает, но вы же знаете, что это есть! Вот мы все — перед Вами, со своими тревогами и заботами, учителя…» Иногда он в своей наступательной патетике бывает прямо кретином, все потому — что верит в печатное слово, как неандерталец, и верит, что от моего печатного слова школе станет лучше, акции ее повысятся в глазах широкой читательской общественности, а учителям легче станет с родителями. Знаю я Его!
«Вот так в своей повести и напишите! Или у вас — роман, Раиса Александровна? Я не силен в литературных жанрах, это по линии Маргариты Алексеевны. Напишете?» — «Сомневаюсь», — мрачно сказала я. Звонок бы, что ли? Главное — когда мы одни, Он сроду не заговаривает на такие темы, соображает же.
«Кто в школе не работает, тот все равно никогда в ней ничего не поймет», — засмеялась Маргарита. Она это сказала не обо мне, вообще походя, вернее даже — спасая меня от Его настырности. Но что-то во мне сразу хрустнуло от ее слов. «Ага, — отозвалась я с неприличной моменту злобностью, — кто не умер, тот о смерти уж не напишет. Тьма тому примеров!» — «Если сам не умер — конечно. И писать нельзя. Если пишешь, обязан сам умереть». — «Я умру», — пообещала ей я. Тут до Маргариты — с редким для нее запозданием — дошла моя обнаженная запальчивость, у нее сделалось заботливо-встревоженное лицо, знаю, знаю, что — искренне, но меня сейчас не утешило, она тронула меня за рукав, зашептала: «Да брось ты! Не обращай внимания! Нашла кого слушать!»
А я Его сейчас и не слушала. И даже Маргариту не слушала. Слушала я — себя. И внутри себя слышала, что Маргарита права, в шутке всегда главная правда и есть. Ибо школа — это ревущий поток кипятка, они все купаются всю жизнь в этом кипятке, плавают в нем, беснующемся, ныряют и выныривают молодцами. Я же довольно длительно, самозабвенно и осторожно шпарю в этом кипятке ноги. А он меня все равно — даже сбоку — уже обжег, и эти ожоги я чувствую как голую душевную боль, как незаживающую ответственность за что не просят и, уж как мне испокон веку написано на судьбе, — как любовь. Но что же я понимаю-то в этом кипятке? Что знаю о нем? И разве могу написать о Школе?..
Даже Он что-то почувствовал и сменил тему, шило — на мыло. «У вас дочь очаровательная, Раиса Александровна! У нее изумительная улыбка. Вы так красиво ее одеваете!» — «Ну, одевается она, положим, сама», — ввернула Маргарита. Вкус у Машки есть, недаром Геенна все уличает ее в неуловимых, но для Нины Геннадиевны непереносимых нарушениях школьной формы. Геенна сразу навострила ухо, но не вмешалась. А Его Маргарита все равно не сбила. «Только она у вас, Раиса Александровна, слишком часто болеет. Нужно бы вам заняться ее здоровьем. Она уже два недельных задания по алгебре не сдала. Ей будет исключительно трудно потом это наверстать». Ах, недельные задания, святая святых, вот что Его волнует! А я-то уж испугалась — неужто Машкино драгоценное здоровье. «Кстати, ее сегодня опять, по-моему, на геометрии не было?» Тоже мне — политик, «как и не я», Машка бы выразилась. Кто был на уроке, кто не был — все у Него записано: день и час, тема, которую пропустил, подтема, четверть-тема. «Снова болеет?» — «Горло», — бездарно соврала я. А что прикажете делать? С Машкой приходится овладевать недоступной наукой, это называется — дожили.
За последней частью нашей беседы внимательно следил еще один человек. Мне это было неприятно. Человек этот сидел довольно далеко на диване, слабо улыбался кому-то, мне из-за Маргариты не видно — кому, но я знала почему-то, что он нас слышит. Это был Машкин классный руководитель, опять я пожалела, что не отдала Машку в девятый «Б», который ведет англичанка Юлия Германовна, веселая, как гейзер, искристо-жизнерадостная.
Метис яростно погрозил нам кулаком и скрылся. Наступила тишина.
Если б Гомес утолил свою месть и тем ограничился, все сошло бы ему с
рук. Его погубила безрассудная страсть к драматическим эффектам,
свойственная всем людям латинской расы, а Рокстон, прослывший .бичом
божиим, в трех странах Южной Америки, не позволял с собой шутить. Метис
уже спускался по противоположному склону утеса, но ему так и не удалось
ступить на землю. Лорд Джон побежал по краю плато, чтобы не терять его из
виду. Грянул выстрел, мы услышали пронзительный вопль и через се ... Читать дальше »
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
Крутые скалы справа, слева
Дух древности витает здесь
Шли люди, находили дело
Груз тёмный сбрасывали весь.
---
Дорога в ад - гласит легенда
Коснулась нас легонько жуть.
...Тень радости взлетит мгновенно!
Откроет призрачную суть.
Дух камня новые даст силы
Когда к нему прильнёшь рукой
И ты поймёшь - они красивы
Из скал, кивают головой
На склоны, в лес, влечет тропинка
Уходим, путь продолжен в даль
Вот показалась Солнца спинка
Мы не грустим, но всё же жаль...
Осталось Дантово ущелье
В укромных тайниках души
Загадкою мелькнут виденья,
В звенящем шепоте тиши...
