Святослав 019. Скляренко С.Д. - 6 Ноября 2021

Главная » » Святослав 019. Скляренко С.Д.

11:10

Святослав 019. Скляренко С.Д.

За островом Григория Днепр становился широким, полноводным. Здесь берега его не пересекали высокие горы, не обрывались над плесом кручи, не врезывались в воду желтые косы; с той и другой стороны зелеными стенами тянулись плавни — топкая, болотистая низменность, поросшая ковылем, в котором не видно было и всадника, да непроходимой чащей приземистых дубов, лип, ольхи, верб и лозы.

Только далеко впереди, по обе стороны Днепра, высились песчаные холмы, увенчанные купами сосен. Сосны эти, необычайно высокие, с голыми стволами и зелеными шапками, напоминали дозорных, которые стояли и будут стоять многие века и глядеть, и запоминать, что происходит в далеком поле и здесь, на Днепре.

С лодий князя Святослава было видно, как то тут, то там в глубину плавней тянутся узкие рукава, за ними голубеют тихие заводи, а от них отходят новые рукава. Но куда они бегут, где прячутся, где кончаются, никто не знал. Княжьи вой не останавливались, их лодии спешили на юг.

И вот наконец Днепр еще раз сомкнулся между двух высоких берегов, словно кто-то пытался загородить ему дорогу. Лодии плыли некоторое время между горами — и вдруг перед взором воев открылась такая безбрежная ширь, такой необъятный голубой простор, что дух захватило. «Море», — подумали молодые вой.

Но это было еще не море, а только устье Днепра — Белобережье, последний мостик между Днепром и Русским морем, белые берега, к которым рвались заморские гости, где в последний раз прощались с родной землей перед далекими походами люди Руси.

Летом берега эти никогда не бывали безлюдными. Справа от Днепра до самого Истра тянулись земли уличей и тиверцев. Они наезжали и торговали здесь, на Белобережье, с заморскими гостями. Слева недалеко были и Климаты, где жили гре^ ки-херсониты — хитрые, ловкие, сметливые люди, всегда перехватывавшие здесь гостей и умевшие торговать лучше, чем уличи и тиверцы.

И сейчас, не успели лодии князя Святослава появиться на плесе, как херсониты на быстрых конях подлетели к берегу. Однако, увидав, что в лодиях сидят не русские купцы, а вой, тотчас подтянули подпруги, вскочили в седла, и только пыль столбом поднялась за ними в поле.

Князь Святослав следил, что же станет делать Калокир, увидав земляков, и был уверен, что тот, встретив их на белых берегах, поинтересуется, что делается в Климатах, передаст что-нибудь отцу в Херсонес.

Но Калокир спрятался и не выходил из лодии, пока херсониты не убрались восвояси. Казалось, ему даже неприятно было присутствие земляков. Только после того как херсониты сели на коней и с гиканьем умчались в поле, Калокир вышел на берег, чтобы размяться.

«Тяжко жить человеку без племени, без родной земли», -подумал Святослав.

Когда же Калокир предложил князю пройтись по косам -ему-де надо что-то сказать, — князь Святослав не пожелал идти, отговорившись тем, что занят с воями, а с василиком побеседует уже в Болгарии.

Долго еще стоял Калокир на ослепительно белой косе, похожий в своем черном платне на высокое пугало, и все глядел и глядел на безбрежное море, на выплывшие из-за небосвода тучи, на волны.

К вечеру все лодии собрались у белых берегов и еще засветло поплыли к острову Елферия, чтобы там, в полной безопасности, наполнить бочки пресной водой и осмотреть перед далеким плаванием мачты, реи, ветрила.

На рассвете, едва затеплилась в небе денница, на лодиях подняли якоря и поставили ветрила. Под свежим утренним ветром лодии, точно расправившие крылья чайки, отрывались одна за другой от белых берегов и выходили ключами в безбрежное Русское море.

На темно— синем небосклоне, где еще не угасли звезды, вырисовались очертания щогл и парусов, а далеко по морю неслась тревожная перекличка голосов да скрип весел в уключинах.

Сделав большой полукруг, лодии развернулись по четыре-пять в ряд и, то взлетая на высокой волне, то вместе с ней утопая в бездне, направились на запад.

Море в этот предрассветный час, точно утомившись после бессонной, шальной ночи, казалось гневным, злым. На востоке едва заметно прорезывалась золотая ленточка зари. Низко над морем мчались разорванные в клочья облака. С шумом и плеском вздымались и вздымались из морских глубин валы; порываясь куда-то вперед, мчались разгневанные волны. Они рассыпали соленые холодные брызги и сбивали серую пену. А над самыми волнами, порой касаясь крылом воды, метались испуганные чайки и кричали: «Ки-и-ги… Ки-и-ги!…»

Вдруг по небу поплыли сиреневые, потом розовые и, наконец, голубые ленты. И тотчас погасли, словно провалились в пропасть, все звезды; только одна из них, ясная, с зеленоватым отблеском, точно драгоценный изумруд, трепетала еще, как пойманная в сети рыба, и тоже погасла. Последние клочья разорванных облаков упали на волны росою, небо стало прозрачным, голубым, дыхание ветра теплым, над морем воцарилась тишина -волны улеглись, чайки умолкли. И тогда на краю неба вспыхнула, загорелась и поднялась золотая корона, еще какой-то миг — и корона превратилась в раскаленный багряный круг, еще миг — и над небосклоном уже сияло солнце, такое жаркое, такое ослепительное, что на него больно было смотреть…

На лодиях никто не спал: кто занимался уборкой, кто возился с ветрилами, кто готовил оружие — чистил щит, острил копье, точил меч — а кто готовил пищу, — все, следуя обычаю, встали, чтобы встретить поднимавшееся из-за небосклона ярило. Ведь солнце — подарок богов, солнце — жизнь, радость, счастье. Все произносили слова молитвы:

Солнце! Ты уходишь от нас — и наступает холодная темная ночь, Солнце! Ты встаешь — и вокруг появляется жизнь, зацветает земля и радуются люди. Спасибо Перуну, что каждое утро посылает нам солнце. Славим тебя, ясное, горячее, жизнь дающее солнце!

Князь Святослав, умывшись холодной соленой водой, стоял, как и его вой, на носу лодии, слушал эти слова, и душу его охватывали трепет, радость, счастье жизни.

В то время как князь Святослав на пятистах лодиях, с двадцатитысячной ратью плыл по Днепру к Русскому морю, вой земель Руси, которых было тысяч тридцать, во главе с князем Улебом и воеводой Свенельдом двигались к Дунаю сухопутьем.

Тут, в поле, им следовало остерегаться печенегов, четыре орды которых кочевали между Доном и Днепром, а еще четыре, во главе с каганом Курей, рыскали у порогов и на правом берегу Днепра.

На низкорослых, но бойких и неутомимых лошадях печенеги тучами мчались по степи без всяких дорог, останавливались на ночь улусами, а тем временем подтягивались на кибитках жены с детьми и скарбом. А наутро лишь одинокий дымок, примятый ковыль да конский навоз оставались на том месте, где стояли печенеги.

Вой Руси, конечно, не боялись этих орд, не страшно было бы столкнуться и со всеми ими сразу. А все-таки, начиная с самого Киева, далеко впереди, так, что его не было даже видно, ехал, рассыпавшись широким полукругом, дозор. Ехал дозор и вдоль Днепра, и на западе, со стороны поля. По двое, по трое всадники подвигались полем, а завидев высокий древний курган, подъезжали к нему, лошадей пускали пастись, а сами взбирались на вершину и долго, приложив руки ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих лучей солнца, смотрели вдаль.

Широкое, бесконечное поле лежало перед ними, в эту весеннюю пору еще такое свежее, пахучее, устланное травами, усыпанное цветами. В долинах, которые виднелись то тут, то там среди поля, еще серебрились озера талой воды; на их берегах качались под дуновением ветра и шумели камыши; по земле стелилась молодая, сочная трава гусятница, которая в самую жару освежает ноги. А чуть повыше, среди волнующей травы, желтыми и красными огоньками ярко горели тюльпаны, мерцали голубые гиацинты.

Поле было бескрайним, необъятным, исполненным величественного покоя, не нарушаемого ни единым звуком. Оно напоминало тихое безбрежное море; только высокие курганы, синевшие вдали над Днепром, длинными рядами тянулись по всему полю и свидетельствовали о том, что не всегда здесь было так тихо и спокойно, что земля, где теперь так буйно росли травы и рдели цветы, полита человеческой кровью.

И сейчас, пристально вглядываясь в бесконечную даль, дозорные следили, не появится ли где враг, чтобы предупредить своих воев и не проливать даром человеческую кровь. Но поле оставалось безлюдным. Вдали проплывали табуны, однако это были неоседланные, дикие кони. Должно быть, испуганная ими, круто повернув, мчалась прочь горбоносая сайга. Далеко в поле, точно воины, шагали дрофы; на кургане рядом с дозорными выползал из норы и начинал свистеть суслик; из травы вспархивали, словно по невидимым ступенькам поднимались в небо жаворонки и повисали так высоко, что их нельзя было уловить глазом. Тихо, спокойно было в поле.

И все— таки печенеги рыскали и в поле, и у берегов Днепра. Часто на рассвете дозорные наталкивались на огнище, под серым пеплом которого еще тлел жар, широко вокруг была вытоптана трава, валялись объеденные кости. Печенеги были где-то близко, за небосклоном. Они знали, что в поле движется рать князя Святослава, но знали также, ее силу, а потому убегали. Пристально вглядывались в даль дозорные, вслед за ними осторожно двигались вой.

Впереди войска шел головной полк — чело, тысяча гридней князя Святослава с князем Улебом, воеводой Свенельдом и воеводами полков земель, все на ретивых конях, под знаменами, в шлемах, с мечами у поясов. Позади гарцевали рынды, которые везли про запас кольчуги и брони.

Два полка во главе с князем черниговским и переяславским ехали справа и слева от чела — чтобы отбить врага, если он осмелится ударить со стороны Днепра или от червенских городов, и поддержать чело, если враг появится опереди.

Следом за конными полками, оторвавшись на поприще, два, а то и три, медленно двигались пешие — вой земель. Шли они не ватагой, а тысячами, каждая земля во главе со своим воеводой, который ехал на коне с небольшой дружиной.

Множество разных полков двигалось по полю. Наряду с несколькими тысячами полян шла тысяча воев-древлян, шли новгородцы, радимичи, северяне, даже вятичи и чудь заволоцкая. Все больше бородатые, усатые люди, но среди них немало и юных. Шли они в постолах, черевьях, а порой и босые, кто с мечом, луком, копьем, кто с рогатиной или ножом за поясом.

А еще дальше, за всеми тысячами, снова полукругом, как бы прикрывая войско сзади, на возах, запряженных лошадьми и волами, везли оружие: большие самострелы, пороки, луки, стрелы. На них же везли харч: муку, соленую свинину, мед, соль, за возами воины, а порой их жены гнали стада коров, телят, овец.

Грузным, медленным шагом, оставляя после себя тучи ржавой пыли, с шумом уходили они все дальше и дальше от Киева, шагали от зари до зари, останавливались только на ночь. Станом становились большей частью на берегах озер и рек, где вдосталь было воды для питья и леса на топливо.

Полки смыкались, у берегов зажигались костры, повсюду звучали голоса, ржали лошади.

Однако никто не забывал и о коварном враге — около стана полукругом ставили и связывали возы, небольшие дружины ходили вокруг всю ночь по полю, конные дозоры отъезжали подальше и сторожили на курганах.

Стан быстро затихал, угасали костры. Люди засыпали под открытым небом, упав на траву, чтобы проснуться задолго до рассвета, быстро собраться и идти все дальше и дальше от Киева, к Дунаю.

Вместе со всеми воями во второй тысяче, с воеводой Гри-нем во главе, в сотне Добыслава и в десятке, которую вел кузнец Мутор, шел и Микула.

Трудно ему было поначалу, очень трудно — все вспоминалась родная весь, жена… как она там без него! И все снилось ему: Виста мечется на одном берегу реки, он — на другом, Виста протягивает к нему руки, зовет, а он не может откликнуться. Трудно было и потому, что Микуле еще не приходилось ходить на брань, жить среди княжеских воев. Отец Ант, дед Улеб, братья Сварг и Бразд — другое дело, они ходили в походы и на брани, умели обращаться с оружием, знали, что с ним делать.

А какой из Микулы воин? Оглядывая себя, он диву давался: ноги длинные, кривоватые, ступни что у медведя, руки тоже длинные, не знаешь, куда их деть, на голове целая грива, борода и усы отросли, выцвели на солнце.

Опять же оружие! У многих оно новое, кольчуги клепаны из тонких пластин, мечи кое у кого харалужные. А у Микулы все кованое, дедовское, неудобное. Щит и лук болтались на веревке за спиной, тул со стрелами все время сползал на живот.

Даже Добыслав, оглядев Микулу со всех сторон, заметил;

— Ты, Микула, вешаешь лук не так, как нужно. Повесь как следует, будь настоящим воем.

Трудно, очень трудно приходилось в первом походе сыну старейшины Анта. Вышел Микула в поле босой — постолов хватило на один день, а плести новые некогда. Однако его это не беспокоило — он мог так идти не только к Дунаю, но и за море. Не увиливал Микула и от работы: когда останавливались на ночь, он катил возы, связывал их веревками и ремнями, копал вместе со всеми ров вокруг стана. А за ужином Микула ел свинину, закусывал черствой лепешкой, запивал водой и тотчас засыпал.

Немного поспав, Микула просыпался, садился и уже не мог уснуть. А почему — и сам не знал. Как-то тревожно, тоскливо становилось на сердце, словно он чего-то не понимал, чего-то не знал. Но чего, чего?

Началось это с тех пор, как, выйдя из Киева, они миновали Перевесите и двинулись червенским путем. По дороге изредка встречались пустые гостиницы, в оврагах и на берегах рек стояли княжеские села и просто веси, где жили робьи люди и смерды.

Здесь им не угрожала никакая опасность, сюда печенеги никогда не захаживали. О чем же, казалось, было думать и беспокоиться Микуле? Однако он шел тяжелым шагом, лук болтался у него за спиной, тул со стрелами сползал на живот, а по ночам Микула не мог спать.

Через несколько дней войско подошло к границе Полянской земли. Над Росью раскинулось еще одно княжье село, как говорили вой — самой княгини Ольги. Вой как вой: многие из них ушли на ночь в сели, молодые — погулять, пожилые — побеседовать. Люди в княжьем селе, как и всюду, были простые поляне; немало их пришло в стан над Росью; в ночной мгле то тут, то там можно было разглядеть, как у костров рядом с воями в шлемах сидят темные, бородатые смерды, княжьи люди.

Микула никуда не пошел. Поужинав вместе со всеми, он лег под кустом, у скалы над Росью, подложив под голову шлем и свиту, зажмурил глаза и в тишине, нарушаемой далекими голосами у костра да пересвистом соловьев в чаще за скалами, заснул…

Но спал он недолго, не более часа. И вдруг проснулся, сел, протер глаза.

Ничего необычного, что могло бы разбудить Микулу, казалось, не произошло. Вверху, высоко в небе, пас свои отары больших и малых звезд месяц, на нем темнел знак Перуна — воин с копьем-трезубцем. К месяцу подкрадывались тучи -злые силы — и уже закрывали его. Но он плыл по небу справа и казался посыпанным серебристым пеплом.

Под лунным светом по всему полю дотлевали огнища, откуда-то издалека доносились голоса стражи, вокруг Ми-кулы вповалку и порознь, часто ногами в разные стороны и положив голову друг другу на плечи, почивали русские вой.

Одни спали спокойно, тихо, будто задумавшись, другие -тревожно, и из их уст вырывались отрывистые слова.

— Ладо! Ла-а-адо! — страстно шептал один.

— Матушка! Отче! — бормотал во сне другой.

Микуле стало почему-то страшно, по спине пробежал холодок, и, сунув руку за пазуху, он нащупал оберегу, которую взял из дома, уходя на брань. Когда становилось на сердце тяжело, Микула всегда касался рукой Мокоши. Вот и сейчас он медленно вытащил ее из-за пазухи.

Серебряная с прозеленью Мокоша лежала на его широкой ладони — с темными глазами-точечками, вытянутыми вдоль тела руками, короткими ножками, такая простая, но таинственная, родная, а подчас и страшная.

— Помоги мне, Мокоша, помоги! — прошептал Микула. Вдруг он услышал за собой шорох и, обернувшись, увидел сидящего на траве воина, который смотрел на месяц.

Микула узнал его — он был из их десятка. Раньше Микуле не приходилось с ним перекинуться словечком, но сейчас, обрадовавшись, что он не один бодрствует в эту лунную ночь в огромном стане, Микула тихо спросил:

— Не спишь, человече?

— Не спится, — ответил тот.

— А откуда ты?

— Из Новгорода.

— Долго, верно, ехали?

— Не очень… Зимой выехали, к весне прибыли. Все реками да волоком. Паводком, сам знаешь, быстро.

— Тогда скажи, человече, — спросил Микула, — как тебя звать?

— Радышем, — ответил воин.

— А меня Микулой.

— Добре, — промолвил Радыш и впервые улыбнулся. Помолчали. Где Новгород, где Киев, а вот сидят рядом в стане среди поля. Этим двум воинам было о чем подумать и потолковать!

Поглядев на белую сорочку Радыша, на его широкий кожаный пояс, Микула тихо промолвил:

— Ты, видать, из гридней князя, а может, и боярский сын? Радыш рассмеялся, но тихо, чтобы никого не разбудить.

— Куда нам до гридней, — сказал он, — а тем паче до бояр! Они, брат Микула, в шлемах, в броне да со щитами, а у меня сорочка да пояс. Может, потому, что сорочка чистая?

— Да нет, Радыш, что ты! Просто к слову пришлось. Микуле стало неловко — перед ним сидел такой же простой человек, как и он сам, но именно это всколыхнуло в его груди что-то теплое, и он спросил:

— Как у вас в Новгороде?

— Так, как и всюду…

— Платите дань или как?

— Раньше платили, — откровенно признался Радыш, — и очень худо было: ведь к нам, Микула, приезжали за данью и свои князья и киевские, а из-за моря налетали на города и веси варяги. А теперь дани нету…

Радыш умолк, но видно было, что сказал он не все, о чем думал.

— А как же теперь, без дани? — шепотом спросил Микула.

— Еще труднее… Урок да устав…

— Значит, и у вас посадники?

— И у нас, Микула.

— И тиуны?

— Конечно…

— И вирники наезжают?

— Наезжают. Даем и вирникам, и тиунам, и посаднику, и волостелину, и князьям.

— Что-то месяц затянуло, — заметил, поглядев на небо, Микула. — Злые силы и на земле и на небе. Видишь, темно как и холодно стало.

И, пододвинувшись ближе к Радышу, Микула спросил:

— Значит, не выдерживают закупы, холопы и прочие смерды?

— Не выдерживают. Купы берут, а вернуть нечем. Закупов бьют розгами и обельными холопами делают.

— И тебя били? — едва слышно произнес Микула.

— Били… — так же тихо ответил Радыш.

— Так скажи: куда мы идем? — спросил Микула и, придвинувшись еще, сел вплотную к Радышу.

Радыш, казалось, не удивился вопросу. Он сразу ответил:

— Может, Микула, потому и идем, что очень трудно. Но ответ не удовлетворил Микулу.

— Осаждают нашу землю, — продолжал Радыш. — Раньше дань платили, а теперь урок, устав. А для чего? Ром ей идут с запада, юга, востока, наседают с трех сторон, чтобы брать дань, сделать нас холопами. А я, Микула, холопом ромеев быть не желаю и не буду. Лучше уж в воду… А князья наши -что ж, им тоже нелегко: надо иметь города, дружину большую, лодии… Вот и платим оброки да уставы…

Помолчав, Радыш закончил:

— Потому мы, Микула, и идем! Русскую землю боронить. Ромейскими холопами быть не хотим. А коли разобьем роме-ев, может, уроки да уставы отменят. Как полагаешь, Микула?

— Думаю, Радыш, что разобьем ромеев… И тогда мы уже платить такие уроки и уставы не будем.

На этом беседа оборвалась. Микула, притворившись, будто хочет спать, сладко зевнул. Они улеглись рядом, и Радыш тотчас заснул.

А Микуле не спалось. Он долго лежал с закрытыми глазами, потом осторожно приподнял голову, оперся на локоть и снова сел.

В небе по-прежнему, только чуть пониже, плыл месяц, облака растаяли, и знак Перуна виден был теперь отчетливее; серо было в поле, вокруг лежали люди.

Микула смотрел на них уже другими глазами. До сих пор он шел среди воев чужим, и они казались ему чужими, Микула сторонился воев, не мог найти среди них свое место.

А разве эти люди ему чужие?

Вот Радыш говорит словно бы не так, как Микула, а твердо, тягуче. Дреговичи и радомичи, которые идут с ними, гуторят звонко, как птицы поют. А вятичи словно совсем позабыли русские слова.

Однако Микула хорошо знал, что все это простые люди, одного рода. Судьба разлучила их, разбросала в разные стороны, но горести и радости у них одни.

Микула лег, вскоре уснул и во сне, сам того не ведая, положил руку на плечо Радыша. Теперь в стане все притихло, как бывает поздней ночью. Умолкли и соловьи.

Впрочем, не все кругом спало. Совсем недалеко от Микулы и Радыша, на скале у Роси, стояла женщина, — она смотрела на стан, где дотлевали огнища, на месяц в небе, на плес реки. В призрачном, холодном свете белело ее лицо с острыми скулами, большими темными глазами и тонкими губами. Она была очень утомлена и худа, но в ней таилось что-то привлекательное, теплое.

Женщина стояла на скале уже давно; она видела, как вокруг костров ужинали, а потом улеглись спать на траве, видела, как недалеко вдруг проснулся один, потом другой воин, как они долго сидели и вели тихую, невнятную беседу.

Женщина не знала этих людей. Здесь, в огромном стане, не было, казалось, у нее ни родных, ни близких, однако все: и красное пламя костров, и приглушенные голоса воев, и далекий скрип возов, и конское ржание — напомнило ей так много.

Полянка вспомнила, как когда-то давно, еще уноткой, она жила в тихой веси Любече над Днепром, вспомнила отца Ми-кулу, мать Висту, деда Анта, вспомнила, как после смерти деда приехал к ним брат Добрыня и увез ее из отчего дома в далекий Киев.

Глубокий, похожий на стон, вздох вырвался из груди женщины, которая когда-то называлась Малушей. Один стон, один вздох из сотен и тысяч, вырывавшихся из этой груди за много-много лет.

Вспомнились чудесный, зеленый Киев-град, Гора с ее теремами, предградье и Подол, паруса на Почайне и голубая речная гладь.

Но в памяти неумолимо, точно капля крови в чистой голубой воде, выплывала еще одна ночь — и гневный голос княгини Ольги, которая разбила ее любовь, изгнала ее в это село Бу-дутин, и рассвет за Киевом, топот коня в серой мгле, холод одинокой землянки.

И вот сейчас, стоя на скале над Росью, Малуша взглянула на землянку старой Желани, на вытоптанную тропинку, ведущую к воде, на деревья, которые она помнила еще кустами, на холодный камень под собой, — он вытерся от многих ног и стал таким гладким. Нет больше у Малуши радости, даром проходит жизнь.

Правда, и здесь, в Будутине, была у нее отрада: даже в этой землянке, пока с ней был сын Владимир, Малуша была счастлива и ничего не хотела. Но княгиня Ольга не только убила ее любовь, она оторвала от груди и сына.

Заблестев при лунном свете, из глаз Малуши скатились и упали на холодный камень несколько слезинок. Она их не стыдилась — ночь поздняя, никто не увидит…

Малуша прожила в селе Будутине много лет. Никто здесь -ни воевода Тедь, ни посадник Радко — не знал, кто такая Малуша, от кого родила она сына. Велела княгиня дать Малуше пристанище в Будутине — и делу конец. С Малушей прибыл гридень Добрыня и ютился вместе с нею в землянке. Малуша родила ребенка — не все ли равно было Тедю или Радко, чей он? Увез ребенка гридень Добрыня — и делу конец. За много лет в селе привыкли к Малуше. Княжья раба Малка — так теперь ее называли.

И трудилась Малуша, как все, от раннего утра до поздней ночи, поначалу с Желанью, а когда та померла — одна. Работы в княжьем селе хватало: в поле за Будутином пашня, над Ро-сью — стада; все княжье, за всем надо приглядеть, все требует рук рабов. И кто знает, может, хлеб, который ключница Пракседа преломляла в трапезной на Горе, а князь Святослав брал в руки, был взращен и на ее поте?

И все— таки, работая в княжьем селе, Малуша никогда не забывала Киева и, как только представлялась возможность, жадно прислушивалась к словам тиунов, дружинников, ябедьников, часто наезжавших в Будутин; она знала, как живут княгиня Ольга, князь Святослав, как растет Владимир.

В былые годы частенько наведывался к ней в Будутин и Добрыня. Он был добрым братом, не забывал сестру, старался ей помочь — то трудом рук своих, то золотником, то серебряными резанами.

Но Малуша не принимала помощи брата — у нее свои руки, не ищет она ни золота, ни серебра. Осиротевшая мать хотела только одного: знать, как живет ее детище, ее Владимир.

И хоть сын был далеко — в Киеве, на Горе, Малуша со слов Добрыни знала, как он растет, как мужает, каков собою, какой у него голос. Конечно, выразить все словами Добрыня не мог, но много ли нужно матери, чтобы представить себе, увидеть, узнать родного сына?!

Вот почему в эту чудесную лунную ночь, когда через Будутин и дальше в поле над Росью двигалось войско князя Святослава, у Малуши так болело сердце.Рассказывал Добрыня и о княгине Ольге, и о князе Святославе, а Малуша все спрашивала, переспрашивала — одна она из всех людей знала, как трудно живется князю Святославу.

«Может, — думала она сначала, услыхав конский топот и тяжелый шаг тысячи людей, — едет со своей ратью князь Святослав?»

Но князя Святослава не было. Когда вой приблизились, Малуша, половшая на княжьей ниве бурьян, бросила, как и прочие смерды, работу. Остановившись у дороги, она тотчас узнала князя Улеба, воеводу Свенельда, многих воевод, тысяцких и простых воинов, которых видела когда-то на Горе. Но князя Святослава среди них не было.

Позднее, через других смердов, она узнала, что рать идет на греков, а князь Святослав повел еще много войска на лоди-ях по Днепру. Вечером в землянке, поставив перед собой оберегу — богиню Роженицу, Малуша долго молилась ей, просила помочь князю Святославу в далекой брани и защитить сына Владимира в Киеве, на Горе.

Хотелось Малуше, как и всем жителям Будутина, чем-нибудь помочь воям, идущим на брань. Кое-кого из воев повели ночевать в теплые хижины, многие смерды ушли в поле, к кострам, и понесли дары — кто хлеб, кто птицу, кто горнец меду. По обычаю, полагалось отдать все, что было: вой шли на брань, шли ради них.

Малуше дать было нечего, и все-таки она взяла свежий хлеб, вышла из землянки, остановилась на скале… и почему-то не смогла двинуться дальше. Может, боялась того, что ее кто-нибудь узнает, может, того, что дар ее слишком убог?

Малуша долго глядела в поле, где горели и гасли один за другим костры. Услышав тихие, невнятные голоса Микулы и Радыша, она заплакала… Что делать, если еще и сейчас сердце обливается кровью?!

Тихо было в поле, огнища погасли, месяц склонился к закату, стал большим, красным. Соловьи молчали.

Малуша вздрогнула, тихими шагами прошла вперед, положила хлеб на траву, где спали Микула и Радыш, и быстро повернула к землянке.

Микула проснулся до восхода солнца. Тотчас вскочил и стал надевать на себя оружие и Радыш. Спали они хорошо, ничто не потревожило их в эту ночь — теперь нужно было поспешать. Кругом уже слышались голоса людей, ржали лошади, в Будутине пели петухи.

— Что это? — спросил Микула, увидав на траве, подле своего щита, свежий хлеб. — Не ты ли положил, Радыш? Эй, кто положил хлеб, отзовись!… Что ж, — улыбнувшись, сказал Микула, — если никто не отзывается, значит, хлеб подарила мне Мокоша. На тебе, Радыш, кусок, съем и я…

И, стоя под высоким синим небом, перед темным полем, уходящим в бесконечную даль, они ели хлеб земли Русской, перед тем как отправиться в далекую, неведомую дорогу.

***

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Едва синие тени легли над морем, где-то далеко, перед устьем Дуная, напротив Сулинского лимана, из-за небосклона выплыла темная туча. Но туча эта была необычная. Сумерки длились долго, и ночь надвигалась с востока не торопясь, а туча все Еисела и висела, не ширясь и не поднимаясь. Может, это была и не туча! Может, это птицы метались над морем, беспомощно борясь с резким встречным ветром с лимана, и, не в силах преодолеть его, кружились на небосклоне?

Но это была не туча и не птичья стая. Когда стемнело, близ лимана во мраке послышался все нарастающий шум, напоминавший далекие раскаты грома. Еще позднее, когда черная, как уголь, ночь закрыла все вокруг, уже подле самого берега в бурных волнах послышался перестук многих тысяч весел и человеческие голоса. Это входили в дунайское гирло вой Святослава — после многих дней и ночей скитания по морю, после нечеловеческой борьбы со встречным ветром и высокой волной.

И когда лодии ключ за ключом, одна за другой, вырываясь из открытого моря, приставали к берегу в тихих водах Сулинского лимана, вой, у которых до крови были натерты руки и ноги, вой, которые много дней и ночей не знали отдыха, вой, которые уже несколько дней томились от нестерпимой жажды, выходили на берег, ставили в ивняках и камышах свои лодии, припадали к воде, казавшейся им сейчас слаще меда, тут же валились на песок и засыпали. Так велел князь Святослав. Это была награда за трудный путь по Русскому морю.

Не спали только князь Святослав и старшая его дружина. Здесь, на берегу Сулинского лимана, Святослава уже ждал дозор князя Улеба. Князь передавал брату, что его вой, конные и пешие, выйдя из Киева-града, счастливо миновав поле над Русским морем, подходят сухопутьем к Дунаю.

Впрочем, вскоре и простым ухом можно было услышать, как на левом берегу Дуная, где-то далеко в глубинах ночной тиши, словно туго натянутый бубен, по которому барабанит сильная рука, гудит, шумит степь под конскими копытами.

Всю ночь шумели, гудели берега. Дунай ожил, заполнился лиман, в темноте бряцало оружие, слышался конский топот, звучали голоса.

— Здрав будь, князь Святослав!

— Здравы будьте и вы, брат Улеб, Свенельд и все вой. Как прошли в поле и по земле уличей и тиверцев?

— Слово тиверцев и уличей твердо, послали под твое знамя не одну тысячу воев…

— Добро творят уличи и тиверцы. А как печенеги?

— Дивное дело, князь! На всем пути наши дозоры находили их следы, но живого печенега мы не видели. Верно, убегали от нас.

— Добро, если только убегали, — сказал князь Святослав и задумался. — Не примечали мы их и у Днепра, хоть улусы у порогов есть. Печенеги — только стрелы греческого лука, и кто знает, куда они полетят завтра! Будем остерегаться, дружина моя! Пусть всадники наши твердо стоят на левом берегу и оберегают нас… Ты, — князь обратился к воеводе Волку, — останешься с нами, следи за полем. Здесь, в лимане, останутся с дружиной и наши лодии. Ты, Икмор, — обратился князь к морскому воеводе, — остерегайся другого зверя — ромеев, посылай дозор далеко в море и вдоль берегов.

И еще задолго до рассвета войско князя Святослава переправилось на правый берег. По пятьдесят и более воинов садилось в каждую лодию, по десять, а то и больше раз каждая из них переплывала лиман. Теперь все войско стояло на дунайских кручах. А на левом берегу — в камышах Сулинского лимана, среди густых зарослей, в плавнях — остались лишь конные вой, следить за тем, чтобы из южных степей к Дунаю не налетели внезапно печенеги или какая другая орда. Среди камышей, зарослей и повсюду в плавнях над лиманом были спрятаны лодии — им следовало остерегаться хеландий ромеев.

На рассвете князь собрал всю старшую дружину.

— Не с мечом и копьем хотел я идти сюда, — промолвил князь Святослав, — шли мы, чтобы протянуть руку болгарам и вместе с ними двинуться на ромеев. Но днесь со всеми болгарами не могу еще говорить, а потому посылал к кесарю Петру воеводу Богдана, велел сказать, что иду не кровь проливать, а чтобы не допустить кровопролития и нашей гибели. Но кесарь Петр оттолкнул нашу руку и убил воеводу Богдана.

— Отметим, княже! — зашумели под шатром. — Отметим! Сурово и задумчиво было лицо Святослава.

— Отмщение падет на голову кесаря Петра, — сказал князь, — он не уйдет от него. Пусть падет оно и на его боляр, всю дружину, что ходит с мечами ромеев…

— Веди, княже! — зашумели воеводы и тысяцкие. Но князь еще не окончил:

— Однако, мужи мои, всем нам надлежит по.мнить, что, ратоборствуя с болгарским кесарем, болярами его и дружиной, мы не воюем с болгарами, а, напротив, будем стоять на том, чтобы, одолев Петра, вкупе с болгарами идти на ромеев. Будем вместе с ними — победим ромеев, порознь пойдем — погибнут болгары, но трудно придется и нам.

— Веди, князь! — гремело под шатром.

Князь Святослав ступил вперед и откинул полог шатра. Вверху, в синем небе, еще пылала уходящая денница, весь небосклон, будто широкое знамя, затянуло розовым сиянием, а ниже, совсем рядом, нес свои воды необъятный голубой Дунай.

Князь Святослав коснулся тула, вытянул из него стрелу. Это была замечательная тонкая кипарисовая стрела с наконечником из рыбьего зуба и орлиными перьями на конце…

— Несите эту стрелу кесарю Петру, — промолвил Святослав, — и скажите ему: «Иду на вы!»

Весть о том, что лодии князя Святослава появились в Русском море, долетела до Константинополя очень быстро. Ее передал не только фар из Преславы. Рыбаки, уходившие за Босфор ловить рыбу, и купцы, возвращавшиеся Русским морем на груженных солью, хлебом кубарах из Херсонеса, также подтверждали, что к дунайскому гирлу подошло множество русских лодий.

Это известие, конечно, всполошило Константинополь. И в Большом дворце, и за его стенами, в городе, повсюду над Золотым Рогом и Пропонтидою с ужасом говорили, что лодии, видимо, плывут к Византии, вспоминали имена русских князей Олега и Игоря…

Днем каждый житель Константинополя, где бы он ни находился, что бы ни делал, все время прислушивался: не подул ли ветер с востока? — и вглядывался: не видать ли русских ло-дий в голубых водах Босфора?

Ночью жители столицы не спали, часто выходили из своих жилищ, смотрели в сторону Большого дворца, где на высокой скале стоял фар, передававший сигналы из Болгарии, из Пре-славы.

Только императора Никифора, его паракимомена Василия и еще немногих приближенных к императору особ не удивляло это известие. Они знали больше, чем другие. Прошел почти год с тех пор, как, по велению императора Никифора, в Киев выехал василик — патрикий Калокир. Грамота от кесаря Петра, в которой он писал, что киевский князь Святослав грозит ему войной, свидетельствовала, что Калокир действует, а князь Святослав готовится к войне с болгарами. Так готовилось и должно было свершиться то, что задумал император Никифор: князь Святослав пойдет на Дунай, разобьет болгар, загубит свое войско, а тогда скажет уже свое слово и Никифор.

Удивляло императора ромеев иное: выехав из Константинополя, патрикий Калокир в течение целого года не подавал о себе никаких известий. Молчал он и теперь, когда лодии князя Святослава стояли уже на Дунае… Почему молчит василик Калокир, почему не отзывается князь Святослав? Ведь за войну с Болгарией Византия уже дала ему и еще даст много золота.

Конечно, император Никифор даже представить не мог, что князь Святослав прибыл к Дунаю не на какой-нибудь сотне лодий, а на многих сотнях насадов и что, кроме того, немало его войска — пешего и конного — надвинулось, словно туча, с поля на востоке. О, если бы василевс знал об этом, он действовал бы иначе и без промедления.

Позднее, правда, когда кесарь световыми сигналами, а потом и через своих гонцов сообщил императору, что князь Святослав напал на его войско с сотнями лодий, не считая пешего и конного войска, и слезно умолял императора Никифора, ни часу не медля, прийти к нему на помощь, спасти его, обещая сделать все, что только пожелает император, и клялся в вечной дружбе и любви, император, прочитав эту грамоту, задумался. «Перепуган кесарь, трус! — подумал император Никифор. — Вечная дружба и любовь за безотлагательную помощь!

У кого просил помощи кесарь? Если бы он знал, что русских воев послал в Болгарию сам император Никифор!»

Однако император Никифор не высказывает, да и не может высказать своих тайных мыслей послам кесаря Петра. Он принимает их в Большом дворце, долго разговаривает с ними, удивляется и возмущается, как это осмелился дерзкий киевский князь напасть на Болгарию, клянется в любви к кесарю Петру, однако просит передать, что в Византии большие трудности и он не может бросить против Святослава свое войско. Немного попозже, в самый решительный час, он обязательно придет на помощь, и они вместе разобьют Святослава наголову.

---

002. Семен Скляренко. Святослав.

003. Скляренко С.Д. Святослав.

НАД МОРЕМ РУССКИМ