Выстрел. Анатолий Рыбаков. 005 - 1 Июня 2023

Главная » » Выстрел. Анатолий Рыбаков. 005

10:50

Выстрел. Анатолий Рыбаков. 005

***

Она оборвала песню:

- Ты зачем пришел?

- В гости.

- Погулять со мной хочешь? Деньги у тебя есть?

- Денег у меня нет.

- А на кино у тебя хватит?

- На кино, пожалуй, хватит.

- Тоже кавалер нашелся!

- Чем не кавалер?

- Легавый - вот ты кто!

- Так уж легавый?

- Легавый! - повторила Белка, не меняя позы - сидела спиной к Мише, подперев рукой подбородок.

- Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму.

- Мне и в тюрьме хорошо - там кормят.

- В колонии тоже кормят, а ты убежала. А из тюрьмы не убежишь: четыре стены, решетка.

- А за что в тюрьму, что я сделала?

- Сама знаешь.

- Знаю, а не скажу.

- А я тебе скажу: буфет в кино обворовала.

Белка ничего не ответила.

- Ты думала, никто не знает. А я знаю.

- Ну и знай!

- Посадят в тюрьму, и тебе будет плохо, и бабка твоя с голоду помрет. Тебе сколько лет?

- Нисколько.

- Четырнадцать лет записано, - сказала старуха.

- Записано… - усмехнулась Белка. - Где это?

- В домоуправлении, а как же.

- Хочешь, на фабрику устрою? - предложил Миша.

- Чего, чего? - насмешливо переспросила Белка.

- На фабрику устрою, на работу. Получишь специальность, зарплату, оденешься. Плохо разве?

- Все лучше, чем с жульем то возиться, - сказала старуха. - Ты послушай, что человек говорит.

Белка молчала.

- Платок бы купила, ботинки, - продолжала старуха. - Зимой босиком не побежишь. Сахару бы поела.

Белка опять затянула тонким голоском:

Была весна, цвела сирень, и пели пташечки. Братишка с Балтики сумел кой что залить. Ему понравилась красивая Наташенька, Такой кусочек не хотел он пропустить…

- Я поговорю на фабрике, - сказал Миша.

- Сам работай, если тебе надо! - ответила Белка.

17
Опять был фабричный день. После смены Миша пошёл к Зимину.

Года два назад Миша был у Люды на дне рождения. Мама Люды держалась с ребятами как товарищ, пела смешные куплеты, пародии, затеяла шарады, потом она и Николай Львович играли с ними в слова: из одного слова составлять другие, новые слова – не меньше чем из четырех букв. Затем Ольга Дмитриевна ушла на кухню, нажарила там гору блинчиков, очень вкусных, ребята всю эту гору умяли моментально. Потом Ольга Дмитриевна и Николай Львович ушли в кино. Ольга Дмитриевна сказала, что они уходят, чтобы не мешать, и звала ребят приходить, сказала, что это ее личная просьба – она обожает играть в слова, а Люда с ней не играет, важничает, потому что всегда ее обыгрывает. Она много смеялась, и ребята смеялись, и Николай Львович. У Николая Львовича было тогда совсем другое лицо, Миша даже не узнал его, когда встретил на фабрике. Два года назад, на дне рождения, это было лицо легкое, доброе, даже молодое и даже красивое, хотя с этим понятием – красота – Миша здорово путался, вообще, считал эту проблему преувеличенной, тем более что единое мнение тут невозможно: даже насчет Аполлона и особенно Венеры еще можно здорово поспорить. В школе, например, все считали Люду Зимину очень хорошенькой, самой хорошенькой. Миша недоумевал. Ее мать, на которую, кстати, Люда была очень похожа, действительно была красивой, прежде всего потому, что была веселой. Люда веселой никогда не была. Наоборот, она была какой то замороженной: наверно, думала, что это ей больше идет.

Таким же несколько надменным и недоступным держался на фабрике и Николай Львович.

Как и Люда в школе, так и Николай Львович на фабрике был одинок, старомодный в своем хорошо выутюженном костюме, чужой в новом мире, буржуазный спец, терпимый потому, что нет своих спецов. На собраниях его часто ругали. Всех ругали – много неполадок на фабрике, – но Зимина ругали сдержанно, не как своего, а как чужого. Он выходил на трибуну и отвечал чересчур спокойно, обстоятельно.

Мише было трудно обращаться к нему – чем то чужой человек. И все таки обратиться нужно. Нужно устроить на фабрику Белку и Шныру, иначе пропадут ребята.

…Зимин поднял голову и посмотрел на вошедшего в кабинет Мишу.

– Николай Львович! – Миша подошел к столу. – Нельзя ли принять на фабрику одну девочку и одного мальчика? Ей четырнадцать лет, а мальчику, наверно, пятнадцать.

– Садитесь!

Миша сел на стул возле стола.

– В школе они не учатся, пусть хоть работают.

– Я не занимаюсь наймом и увольнением, – ответил Зимин, – это решает директор. Обратитесь к нему… Насколько мне известно, бронь подростков заполнена.

– Безнадзорные ребята…

– Да, да, понимаю, – проговорил Николай Львович, собирая бумаги в папки и раскладывая их по ящикам стола, – но бронь есть бронь, выйти за ее пределы мы не можем. И потом – мальчик? На фабрике работают женщины, и бронь подростков – девочки.

– Ну, хотя бы девочку, – настаивал Миша. – Она сирота, убежала из колонии.

– А с фабрики не убежит?

Вопрос был задан рассеянно, из вежливости, для поддержания разговора, чтобы что нибудь сказать. Николай Львович был озабочен своими бумагами, сложил их наконец в стол, запер ящики на замок и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Рабочий день тоже, между прочим, окончен.

– Пропадет девчонка, жалко, – сказал Миша. – Рядом Смоленский рынок, Проточный переулок, ворье, жулики…

Николай Львович снял с вешалки плащ, взял в руки кепи.

– Вам следует поговорить с директором, хотя боюсь, он ничего не сумеет сделать до нового набора. Набор, повторяю, будет в сентябре. Я со своей стороны поддержу вашу просьбу. Вы надеетесь, что это ей поможет?

Он открыл дверь кабинета, приглашая Мишу выйти, и вышел вслед за ним.

Итак, он согласился помочь и, следовательно, помог. Но, черт возьми, в какой форме?! И что толку от его обещания?! «Я поддержу вашу просьбу, но директор все равно ничего не сумеет сделать до нового набора». Ироническое: «А с фабрики не убежит?» – и тут же равнодушно вежливое: «Вы надеетесь, что это поможет?» Странная постановка вопроса! Да, Миша надеется, что поможет, не надеялся – не пришел бы, не просил бы! А вы, значит, нет, не надеетесь; тогда зачем обещаете помочь? Вам безразлично. Вот именно, скорее всего, безразлично…

С неожиданной жесткостью, которая иногда находила на него и о которой он потом жалел, Миша сказал:

– Эта девочка в плохой компании. Между прочим, в этой плохой компании и ваш Андрей.

Они стояли в коридоре. Рядом грохотал сновальный цех, виднелись станки, бесконечные нити тянулись с больших катушек на малые, работницы внимательно следили за ними; когда нить обрывалась, работница останавливала станок, быстро связывала нить мелким узлом, почти невидимым.

– Андрей?! – Он кивнул в сторону цеха, показывая, что шум мешает разговаривать.

По узкой металлической лестнице с железными перилами они спустились во двор.

– Андрей? Малыш? В компании? Может быть, он играет в компанию?

– Я сказал вам об этом потому, что считаю это достаточно серьезным.

– И что за компания? Расскажите, Миша.

– У нас во дворе… Андрей, еще два мальчика, девочка Белка, о которой я вас просил, главарь – Витька Буров, тоже живет в нашем доме.

– Жена говорит, что Витька издевался над Андреем, бил его, чуть не зарезал, если бы вы не вмешались тогда.

– Он его, конечно, не собирался зарезать. Он главарь, чинит расправу над подчиненными. Ничему хорошему он Андрея не научит, а Андрей бегает за ним, как собачка.

Они шли к проходной, их обгоняли работницы, окончившие смену.

– Я целый день на работе, Андреем занимается мать, – сказал Николай Львович, – но, я, конечно, приму меры… Так странно – Андрей в воровской компании. Спасибо, что вы предупредили меня, я вам очень признателен… Какой скрытный, дурачок, дома – ни звука… Но раз уж речь зашла о моей семье, то у меня к вам еще вопрос: что произошло у Люды в школе?

– У Люды в школе?.. Как будто ничего, во всяком случае я ничего не знаю.

– Что то произошло. После вашей живой газеты она пришла домой сама не своя. Плакала.

– Странно, – пробормотал Миша, – а там громче всех смеялась.

– Это делает ей честь, – сказал Николай Львович. – Дома она не смеялась, да и сейчас не смеется. Я прекрасно понимаю: и справедливую критику трудно воспринимать спокойно, а несправедливую? Да к тому же публичную, со сцены, и, по видимому, достаточно окарикатуренную… В вашей школе нет предубеждения против детей из интеллигентных семей?

– Нет, мы никого не разделяем по социальному признаку. В той же живой газете прохватили и детей рабочих – Генку Петрова, например, того же Витьку Бурова. Люда зря обиделась. Там про нее спели очень невинные куплеты. Я не помню текста, что то в стиле оперетты.

– Значит, моя дочь не поклонница этого жанра. Благодарю вас. Не хотелось бы, чтобы Люда узнала о нашем разговоре, она будет недовольна моим вмешательством.

– Я ей ничего не скажу, – пообещал Миша. Вспышка гнева прошла, ему почему то стало жалко Зимина.

– Спасибо, благодарю. О той девочке, вашей подопечной, я переговорю с директором.

Зимин поклонился Мише, направился в проходную, но его окликнули:

– Николай Львович!

К проходной спешил Красавцев, протянул Зимину папку:

– Документы по браку, Николай Львович, вы просили.

– Документы? Сейчас? – удивился Зимин. – Ведь я иду домой.

– Только только закончили, – объяснил Красавцев. – Подбирали документы, как вы дали указание. Несу – вижу, вы идете. Обратно нести? У меня в отделе сотрудники уже разошлись.

Николай Львович положил папку в портфель:

– Хорошо, завтра воскресенье, я их посмотрю дома.

Зимину явно не хотелось брать документы. Красавцев не хотел возвращаться с ними в отдел. Зимин взял документы очень недовольный. Миша подумал, что мог бы и не брать. А взял. Типичный мягкотелый интеллигент.

18
Дома Николая Львовича ждали билеты в Художественный театр на «Дни Турбиных». К билетам прилагался элегантный Валентин Валентинович в полосатом костюме и лаковых штиблетах, эдакий князь Данила, не хватает бутоньерки в петлице.

Верные решению, принятому ими после возвращения Люды из ресторана, Зимины, как передовые родители, разрешили этот визит. Сегодня все отправлялись в театр, а с завтрашнего дня Ольга Дмитриевна начнет осторожно шутить над этим франтом и развенчивать его в глазах Люды. Все это не слишком нравилось Николаю Львовичу, но он согласился с женой, что из всех худших вариантов – это лучший. И дай бог, этот визит последний…

Из под полуприкрытых век он разглядывал Навроцкого: не слишком вяжется с привычным типом работника снабжения – интеллигентен, корректен, держится с достоинством.

– Популярны сейчас «Лес» у Мейерхольда, «Принцесса Турандот» у Вахтангова, «Жирофле Жирофля» у Таирова, – говорил Валентин Валентинович, – но самый значительный – «Дни Турбиных» в Художественном. Я думаю, спектакль вам понравится.

– «Принцессу Турандот» мы видели недавно, – сказала Ольга Дмитриевна. – Театр Вахтангова рядом. Таирова Николай Львович не очень любит, тут мы с ним расходимся во вкусах. Что касается Мейерхольда, то это, в общем, спорно.

– Да, – согласился Валентин Валентинович, – Мейерхольд необычен, но, безусловно, оригинален, это вполне современное зрелище.

– Вот видите, а мы бегали на галерку в Художественный, – сказала Ольга Дмитриевна.

– Тем более вам должны понравиться «Дни Турбиных», – серьезно сказал Валентин Валентинович. – Спектакль поставлен Станиславским и Судаковым, заняты Хмелев, Добронравов, Яншин. Я уже раз смотрел, с удовольствием посмотрю второй. Пьеса о крушении белой армии, первая попытка серьезно рассмотреть трагедию людей, веривших в правоту своего дела. Можно принимать такое толкование, можно не принимать, но интересно бесспорно.

Не простой делец. Судя по манерам – из приличной семьи.

– Вы москвич? – спросил Николай Львович.

– Да, поскольку живу в Москве. Но родился я в Воронежской губернии, мой отец управлял конными заводами графа Орлова.

Прозвучало так, будто отец Валентина Валентиновича был не управляющим чьими то заводами, а их владельцем.

Чем он нравится Люде? Ведь умная, проницательная девочка.

…Впрочем, он, кажется, впадает в обычную родительскую ошибку. Разве можно определить, почему этот субъект нравится дочери? Можно только определить, почему он не нравится ему самому. Чем же? Лакированными штиблетами? Конечно, нет, не штиблетами. Все дело, безусловно, в фабрике, в эпизоде с тем вагоном, который он велел задержать и который не задержали. Возможно, Навроцкий ни при чем, ему погрузили вагон, и он его отправил, и все же… Красавцев нечист на руку, и все это, вероятно, не случайно. Короче: проходимец он или нет?

Ольга Дмитриевна посмотрела на часы:

– Андрею пора быть дома. Где он, Люда?

– Во дворе, наверно.

– Надо его позвать.

Люда подошла к окну:

– Андрюшка! До о мой!

– Тянет его во двор, – сказала Ольга Дмитриевна, – а у нас ужасный двор, один Витька Буров чего стоит.

– Двор… – улыбнулся Валентин Валентинович. – Это естественно в его возрасте. И даже, если хотите, необходимо. Двор лучше подготовит его к жизни реальной и весьма жестокой, чем… Поймите меня правильно, у меня тоже была хорошая мама, даже, может быть, чересчур хорошая, так что говорю это по собственному нелегкому опыту.

– Ваша мама жива? – спросила Ольга Дмитриевна.

– Мои родители погибли в железнодорожной катастрофе…

Наступило короткое неловкое молчание, потом Ольга Дмитриевна сказала:

– Может быть, двор и лучше подготовит его к будущей жизни, но пока не было двора, он был гораздо послушнее.

– Андрей дружит не с Витькой Буровым, а с Леней Панфиловым, тот его защищает, – сказала Люда. – Все это нормально, мамочка. Но дети не цветы жизни…

– Как представитель деткомиссии, я так не думаю, – сказал Валентин Валентинович. – Как представитель деткомиссии, я просто не имею права так думать.

Все засмеялись, кроме Люды. Она была раздосадована. Зачем затеяла все это? Он был терпим там, в ресторане, но здесь, у них в доме, этот чужой человек неестествен, банален. Этот намек на знатное происхождение – какая дешевка! Родители погибли в железнодорожной катастрофе – вранье.

А Николай Львович думал о том, что сказал ему Миша Поляков. Он все же не допускал, что его Андрей, толстый, неуклюжий, добрый и, между прочим, довольно способный мальчик, растет бандитом. Вот и Люда подтверждает, что он дружит не с Витькой, а с Леней Панфиловым, сыном кладовщика.

– Все же в чем дело с Витькой Буровым? – спросил он осторожно, стараясь не обеспокоить Ольгу Дмитриевну – она так нервничала по этому поводу.

Люда молчала.

Ответила Ольга Дмитриевна:

– Дети его боятся. Если бы можно было уехать из этого дома, я бы уехала.

– Наверно, он плохо влияет на детей, – сказал Валентин Валентинович. – Мы в деткомиссии часто сталкиваемся с такими ситуациями: один великовозрастный болван портит хороших подростков. Я со своей стороны могу вам пообещать навести там порядок. Мне, как бывшему дворовому мальчику, это не будет особенно трудно.

Опять фальшь! Граф превращается в дворового мальчика. Что за чушь?!

– Витька безобидный парень, – сказала Люда, – я его знаю тысячу лет. Просто он тщится изображать из себя грозу Арбата, вожака и атамана. И у нас очень хороший двор, мы в нем выросли, и никакого особенного порядка наводить нет нужды.

Валентин Валентинович с удивлением посмотрел на нее; ее вызывающий тон был для него неожидан, что то он упустил, что то ускользнуло от него, где то дал промашку? А может быть, все это относится не к нему, а к матери, к отцу… Нет, она прямо и неприязненно смотрит на него…

Валентин Валентинович даже на мгновение растерялся, не зная, что сказать. Выручило появление Андрея в запачканной мелом рубашке.

– Я тебе велела быть дома! – строго проговорила Ольга Дмитриевна.

– Я дома, – ответил Андрей простодушно.

– Каждый раз тебя приходится звать – так нельзя, Андрюша. Ты очень грязный. Умойся, поужинай – ужин на кухне, – сделай уроки и ложись спать. Дверь на цепочку не бери, чтобы не было, как в прошлый раз…

– Я догадываюсь, что было в прошлый раз, – улыбнулся Валентин Валентинович – он уже овладел собой. – Богатыри именно так и должны спать.

Ольга Дмитриевна подняла с пола портфель мужа, поставила на письменный стол.

– Пора, наверно? Трамвай довезет нас только до Охотного.

– У нас еще достаточно времени, – ответил Навроцкий.

Его неторопливость объяснилась, когда они вышли на улицу.

У тротуара стоял открытый легковой автомобиль. За рулем сидел шофер в кожаной куртке и кожаных крагах.

Валентин Валентинович открыл дверку:

– Прошу!

– Зачем это? – поморщился Николай Львович.

– Не хотелось, чтобы наших дам толкали в трамвае.

19
Дети еще спали. Николай Львович и Ольга Дмитриевна пили утренний кофе. Ольга Дмитриевна в халате, Николай Львович в домашней куртке.

Вчерашний спектакль ему понравился, давал повод для размышлений. И перед ним в свое время стояли те же вопросы: сотрудничество с новой властью, признание новых хозяев страны. Были годы разрухи, казалось, все пошло прахом. Но восстановлено хозяйство, заводы и фабрики работают, как работали раньше, отчуждение между властью и технической интеллигенцией сглаживается. И надо работать. Для блага России.

Ольга Дмитриевна чувствовала его настроение, улыбалась и молчала…

Бог послал ему хорошую красивую жену, верную спутницу жизни. Она училась пению, ее даже приглашали в оперетту (опять оперетта, везет ему на оперетты), но сама не пожелала для себя такой судьбы. Они дважды ездили за границу, в Париж и Лондон, но и эти поездки она никогда почти не вспоминала, наделенная редкостным даром радоваться тому, что у нее есть, любить то, чем обладает, и не говорить о том, чего нет; даже тогда, когда было трудно, она выкручивалась, как могла, что то продавала, тянула семью и сумела сохранить веселый характер, как будто прожила легкие, беспечные годы, не знала голода и лишений, страха детских болезней и всего, что она знала и пережила.

– Налить еще кофе? – спросила она шепотом, чтобы не разбудить Андрюшу, спавшего на диване.

– Налей. Вкусный кофе сегодня.

Она кивнула кудрявой головой. И эту черту она сохранила – любила, когда ее хвалили. Но ей не терпелось обсудить вчерашний поход…

– Ну, как он тебе?

– Обходительный чересчур, – ответил Николай Львович.

– Но без лакейства…

– И еще: чересчур собран, чересчур начеку… Мне кажется, что Люда не слишком им очарована.

– Да, мне это тоже показалось… Мне кажется, он просто ей неинтересен, так же, как тебе и мне. Но он ей почему то нужен… Хочет иметь при себе постоянного поклонника? Это льстит ее детскому самолюбию? Непонятно. Желание кружить голову? На нее это не похоже. Она и не кокетничает вовсе. С мальчишками из ее класса, если ты помнишь, она кокетничала гораздо смелее. Выйти замуж за него? Нет, она не собирается выходить за него замуж. Перед тем, как он пришел к нам, я спросила ее: зачем он тебе? Она напустила таинственности, сказала: значит, нужен. Но вид был чересчур таинственный, и ничего за этим, я думаю, нет.

– Тогда остается понять, зачем это нужно ему?

– Ну вот, это типично мужская постановка вопроса. Посмотри на Люду, я думаю, что этот Валентин Валентинович не последнее разбитое сердце.

– Что то не похоже на разбитое сердце.

– Похоже, похоже, – сказала Ольга Дмитриевна безапелляционно. – Возможно, поэтому он и был так ненатурален – от смущения… А в общем я думаю, все скоро пройдет.

– И чем быстрее, тем лучше, – добавил Николай Львович, – ей в этом году поступать в вуз. И не надо забывать, какой конкурс – ей придется все лето готовиться; тут, я думаю, не до молодых людей.

– Конечно, как только кончится школа, уедем на дачу, и пусть сидит и занимается до самых экзаменов… Кстати, надо бы нам с тобой съездить на дачу, помочь маме. Дачей пользуемся, а все на маме – и дом и сад.

У тещи была дача на Клязьме по Ярославской дороге; теща жила там круглый год, они выезжали летом.

– Не знаю, сумею ли я выбраться. Поезжай с Людой. Весеннее солнце, загар вам будет к лицу.

– Мне хотелось с тобой, тебе тоже загар идет, – пошутила Ольга Дмитриевна.

Николай Львович пересел к письменному столу, закурил, решил посмотреть документы, отданные ему вчера Красавцевым, поискал глазами портфель. Портфеля на столе не было. Наклонился, посмотрел, нет ли портфеля возле стола, – там его тоже не оказалось.

Ольга Дмитриевна кончила пить кофе, ушла в спальню, присела к трельяжу, начала причесываться.

– Оля, ты не видела моего портфеля?

– Портфеля? Сегодня не видела.

Николай Львович вышел в переднюю, зажег свет, посмотрел под вешалкой – портфеля не было.

Он вернулся в столовую, еще раз посмотрел вокруг письменного стола, осмотрел диван, за диваном. Портфеля не было.

Он прошел в спальню, посмотрел и там.

– Что ты ищешь? – по прежнему шепотом спросила Ольга Дмитриевна.

– Все тот же портфель. Куда я мог его засунуть?

– Может быть, ты оставил его на работе?

– Ты сама вчера, перед театром, переставила его на стол.

– Да, верно, вспоминаю. Тогда он на столе.

– Его нет на столе.

– Почему ты так обеспокоен? Там что нибудь важное?

– Служебные бумаги.

– Но он никуда не мог деваться. Давай искать вместе.

– Я все обыскал.

– Хорошо, ты садись, я сама буду искать. Я найду, что мне за это будет? Оставайся здесь.

Ольга Дмитриевна вышла из спальни, скоро вернулась.

– Нигде нет. Я разбужу Андрея?

– Разбуди, – попросил Николай Львович.

– Господи, значит, это так важно! – воскликнула она и подошла к дивану, тихонько позвала сына: – Андрюша, проснись! Проснись, малыш! Проснись и вспомни, что было. Ты выходил во двор?

Андрей поднялся, протирая глаза кулаками.

– Андрюша, когда мы уехали в театр, ты выходил во двор?

Андрей протирал глаза.

– Ты выходил во двор?

– Какой двор? – недовольным, заспанным голосом переспросил Андрей.

– Ну, проснись, мальчик, вспомни, ты выходил во двор?

– Никуда я не выходил.

– Это правда?

– Правда.

– Да, я знаю, ты всегда говоришь правду, – сказала Ольга Дмитриевна.

– А к тебе кто нибудь приходил? – спросил Николай Львович.

– Нет.

– Товарищ какой нибудь?

– Нет.

Николай Львович показал на стол.

– Вот здесь стоял мой портфель. Где он?

– Кто?

– Портфель.

– А я откуда знаю?

– Андрюша, понимаешь, это очень важно для папы, – сказала Ольга Дмитриевна.

У мальчика сделалось встревоженное лицо, ему передалась тревога родителей.

– Я его даже не видел, портфеля.

– Но не мог же он улететь в форточку! – воскликнула Ольга Дмитриевна.

Николай Львович открыл окно и свесился через подоконник. Пожарная лестница проходила между окнами спальни и столовой, однако перелезть с нее было невозможно – прут, крепящий лестницу, проходил много выше окна.

– В окно никто залезть не мог, – сказал Николай Львович. – Если даже смог, зачем понадобился портфель со служебными бумагами?

– Но сам портфель очень хороший, кожаный, с серебряной монограммой, – возразила Ольга Дмитриевна, – позвони в милицию.

Николай Львович подумал, потом сказал:

– Спи, сынок, портфель найдется. Пойдем, Оля, не будем ему мешать.

Они вернулись в спальню, Николай Львович прикрыл дверь.

– Надо немедленно позвонить в милицию, – настойчиво повторила Ольга Дмитриевна.

– А кого обвинять? Никого, кроме Андрея, не было дома, – возразил Николай Львович. – И в сущности, это уж не так страшно – бумаги не слишком важные: старые акты на брак. А затевать все из за портфеля, из за монограммы не стоит.

Ольга Дмитриевна пристально смотрела на мужа. Она всегда безошибочно угадывала, когда он говорит неправду, говорит единственно, чтобы успокоить ее. Сейчас он говорил именно так.

Николай Львович молча прошелся по спальне, постоял у окна, подумал, потом сказал:

– Пожалуй, я съезжу с тобой на дачу. Поедем в субботу, переночуем, вернемся в воскресенье вечером. Успокоимся, подумаем, как быть. О портфеле пока никому не говори.

– Господи, кому я могу сказать? Что ты, Коля! Но все это очень странно. Может быть, это сделал Витька Буров?

– Все может быть, – согласился Николай Львович и, подумав, добавил:

– Я думаю, что Люде тоже не следует ничего говорить.

Ольга Дмитриевна растерянно пробормотала:

– Люде?.. Я ничего не понимаю… Коля! Почему это надо скрывать от Люды?

– Я не хочу ее волновать.

– Какие глупости! Мы все волнуемся. Она разве не член нашей семьи, ей чужды наши заботы?

– Я этого не говорю… Но она проходит практику на фабрике…

– Она проболтается?

– Конечно, нет. Но она будет себя чувствовать на фабрике несколько неуверенно, что ли, будет опасаться каких то осложнений для меня, а никаких осложнений не будет, все это, в общем, пустяки…

Ольга Дмитриевна продолжала смотреть на мужа. Все звучало очень неубедительно.

– Ты это связываешь с Навроцким?

– Оленька, милая, я ни с кем не связываю, у меня нет никаких оснований связывать это ни с Навроцким, ни с Андреем, ни с Витькой Буровым. Мне надо подумать. И я не хочу лишних разговоров и потому прошу тебя никому ничего не говорить, в том числе и Люде.

– Но ей может сказать Андрей.

– Скажи ему, что портфель нашелся.

***

===

20
Итак, вагон отправили, а документы похитили. Все продумано: Красавцев сделал так, что он взял документы домой. Навроцкий увел их всех в театр, кто то третий похитил документы. Кто он, этот третий? Некто неизвестный, проникший в квартиру, когда Андрей спал? Или Андрей сам отдал портфель сыну кладовщика Панфилова? Он исключает такую возможность, но то, что вынужден об этом думать, уже чудовищно. Если это товарищи Андрея, компания – как называет Миша Поляков, – то в милиции их заставят говорить, преступник обнаружится, но и его сын окажется замешанным. Это невозможно. На сознательное зло, воровство мальчик не способен, но его могли обмануть, использовать. Если Андрей не замешан, то преступника не найдут, преступником будет он, Николай Зимин; он унес документы с фабрики, у него дома они пропали, он отвечает за брак на производстве и хотел скрыть его причины. В обоих случаях он на подозрении, и дальнейшая работа на фабрике немыслима.

Обратиться к Красавцеву? Тому ничего не стоит скрыть пропажу документов. Но тогда он в их руках, тогда то они распояшутся, покажут себя, разворуют фабрику.

Следовательно, или компрометация, или шантаж.

Они не добьются ни того, ни другого. Он не глупее их, проработал на этой фабрике двадцать лет, знает все возможные уловки.

В понедельник, на фабрике, Николай Львович сказал Красавцеву:

– Я просмотрел документы, но там их очень мало. Будьте добры, подберите мне все документы по браку, скажем, за последние два месяца. Кроме того, подберите все документы Навроцкого. Так, кажется, фамилия представителя деткомиссии?

– Да, так, – подтвердил Красавцев, соображая, зачем все это требуется Зимину.

– Вот и прекрасно. Сделайте это побыстрее.

– Нужно время, документов много.

– Понимаю. Три четыре дня вам хватит? Ну, пять дней? Неделя? Значит, получаю их в субботу. Правда, в субботу я уезжаю на дачу, с собой я их, естественно, не потащу. Но в воскресенье вернусь с дачи пораньше и просмотрю.

– Кого вы проверяете, Николай Львович?

Зимин усмехнулся:

– Себя проверяю, Георгий Федорович, себя. Вы допускаете такую возможность?

***

21
Операция с Навроцким не внушала Красавцеву опасений. Служебные бумаги в порядке: товар для деткомиссии. А что с товаром дальше, его, Красавцева, не волнует, за это он не отвечает. Что касается комбинации с браком, то браковочные акты оформлены, подписаны мастером и техническим контролером – людьми, подчиненными Николаю Львовичу Зимину. Акты липовые, но они существуют, проверить соответствие их качеству товара невозможно, товар ушел.

Требование Зимина передать ему новые документы насторожило Красавцева. Зачем, если Навроцкий с ним поладил? Значит, не поладил. Зимина не купишь. «Себя проверяю». Это сказано неспроста, он хорошо понимает иносказательные обороты инженера. Зря послушался Навроцкого, зря передал Зимину документы, потянул бы неделю другую, Зимин бы забыл о них. И новые документы не даст, в коммерческом отделе три сотрудника, некогда этим заниматься.

С Навроцким пора кончать: меры не знает, подведет, да еще строит из себя аристократа. Этого Красавцев не терпел. Комбинируй, но не строй из себя принца Уэльского.

Красавцев с Навроцким встретились в казино.

Валентин Валентинович не играл в рулетку, из всех игр признавал только тотализатор: на бегах властвует не случай, а знание. Навроцкий знал лошадей, разбирался, играл наверняка.

Войдя в зал, Валентин Валентинович отыскал глазами Красавцева за игровым столом, но не подошел к нему, сделал вид, что не замечает. По лицу Красавцева было видно, что дела его плохи. Как завзятый игрок, он обычно выигрывал, но в конечном итоге всегда оставался в проигрыше и нуждался в деньгах.

Валентин Валентинович молча изучал расчерченные на клетки игорные столы.

Крупье провозглашал:

– Граждане, делайте ваши ставки!

Игроки клали на клетки фишки. Крупье дергал рычаг, вертелся круг, по нему метался шарик, пока не падал в одно из нумерованных отделений. Все напряженно следили за ним… Потом крупье лопаточкой сгребал фишки.

Все как в настоящей рулетке. Только нет бледных, испитых лиц стариков и старух, годами восседавших за игорными столами, нет князей и графов, оставлявших тут состояния. Средних лет люди, полные сил и здоровья, пытают счастье, играют по мелочи, провинциальные кассиры и уполномоченные, прокутившие в столичных ресторанах казенные деньги, делают здесь отчаянную попытку их вернуть, взяточники, вроде Красавцева, просаживают то, что хапнули у нэпманов и снабженцев. Эти люди проигрывают не деньги, а жизнь. Нет, его игра другая.

Краем глаза он следил за Красавцевым. И этот проигрывает жизнь. Впрочем, чем больше теряет Красавцев, тем больше получает он, Навроцкий.

Наконец Красавцев поднялся.

Валентин Валентинович пошел ему навстречу.

– Здравствуйте, Георгий Федорович!

– Здравствуйте, вы мне нужны.

Они вышли на улицу, свернули за угол и пошли по Тверской.

– Зимин требует документы по всем вашим отправкам, – мрачно сообщил Красавцев.

– А что он сказал о бумагах, которые вы уже ему передали?

– Сказал, что их недостаточно, хочет посмотреть остальные.

– Дайте ему остальные. Дайте, дайте! В тех документах он ничего не нашел и в этих не найдет. Да и что можно найти? Документы в порядке, акты оформлены, вы это сами хорошо знаете.

– Зачем он их требует?

– У него свои соображения, – загадочно ответил Навроцкий, – хочет окончательно убедиться, что со мной можно иметь дело. Неужели не понятно? Дайте ему документы, а мне сделайте пять вагонов и все оформите браком.

Красавцев остановился:

– Вы с ума спятили?

– Разве я похож на сумасшедшего? Да, да, пять вагонов. В понедельник Зимин сам подпишет любой акт, даю вам гарантию, головой отвечаю.

***

Источник : https://4italka.su/priklucheniya/detskie_priklyucheniya/47237/fulltext.htm

***

А. Рыбаков. Выстрел