Главная » 2022»Февраль»9 » Три мушкетёра. Александр Дюма. 031. XXVII. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ.
14:19
Три мушкетёра. Александр Дюма. 031. XXVII. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ.
---
Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.
- Наконец, - повторил за ней Фельтон, - что же сделали наконец?
- Наконец, однажды вечером, решили сломить мое упорство, победить
которое все не удавалось... Итак, однажды вечером мне в воду примешали
сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала,
что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не
подозревала, смутный страх овладел мною, и я старалась побороть сон. Я
встала, хотела кинуться к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне
повиноваться. Мне показалось, что потолок опускается на мою голову и давит
меня своей тяжестью. Я протянула руки, пыталась заговорить, но произносила
что-то нечленораздельное. Непреодолимое оцепенение овладевало мною, я
ухватилась за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала
недостаточной для моих обессилевших рук - я упала на одно колено, потом на
оба. Хотела молиться - язык онемел. Господь, без сомнения, не видел в не
слышал меня, и я свалилась на пол, одолеваемая сном, похожим на смерть.
Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он
продолжался, я не сохранила никакого воспоминания. Помню только, что я
проснулась, лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно убранной, в
которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось,
не было ни одной двери. Можно было подумать, что это великолепная темница.
Я долго не в состоянии была понять, где я нахожусь, не могла отдать
себе отчет в тех подробностях, о которых только что рассказала вам: мой ум,
казалось, безуспешно силился стряхнуть с себя тяжелый мрак этого сна,
который я не могла превозмочь. У меня было смутное ощущение езды в карете и
какого-то страшного сновидения, отнявшего у меня все силы, но все это
представлялось мне так сбивчиво, так неясно, как будто все эти события
происходили не со мной, а с кем-то другим и все-таки, в силу причудливого
раздвоения моего существа, вплетались в мою жизнь.
Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне
настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне... Я встала,
шатаясь. Моя одежда лежала на стуле возле меня, но я не помнила, как
разделась, как легла. Тогда мало-помалу действительность начала
представляться мне со всеми ее ужасами, и я поняла, что нахожусь не у себя
дома. Насколько я могла судить по лучам солнца, проникавшим в комнату, уже
близился закат, а уснула я накануне вечером - значит, мой сон продолжался
около суток! Что произошло во время этого долгого сна?
Я оделась так быстро, как только позволили мне мои силы. Все мои
движения, медлительные и вялые, свидетельствовали о том, что действие
усыпляющего средства все еще сказывалось. Эта комната, судя по ее убранству,
предназначалась для приема женщины, и самая законченная кокетка, окинув
комнату взглядом, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.
Без сомнения, я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в этой
роскошной тюрьме, но вы понимаете, Фельтон, что чем больше мне бросалось в
глаза все великолепие моей темницы, тем больше мной овладевал страх. Да, это
была настоящая темница, ибо я тщетно пыталась выйти из нее. Я исследовала
все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой
звук.
Я, быть может, раз двадцать обошла вокруг комнаты, ища какого-нибудь
выхода, - никакого выхода не оказалось. Подавленная ужасом и усталостью, я
упала в кресло.
Между тем быстро наступила ночь, а с ней усилился и мой ужас. Я не
знала, оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон
меня подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только шаг, как я
подвергнусь ей. Хотя я еще ничего не ела со вчерашнего дня, страх заглушал
во мне чувство голода.
Ни малейшего звука извне, по которому я могла бы определить время, не
доносилось до меня. Я предполагала только, что должно быть часов семь или
восемь вечера: это было в октябре, и уже совсем стемнело.
Вдруг заскрипела дверь, и я невольно вздрогнула. Над застекленным
отверстием потолка показалась зажженная лампа в виде огненного шара. Она
ярко осветила комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня
стоит человек.
Стол с двумя приборами, накрытый к ужину, появился, точно по
волшебству, на середине комнаты.
Это был тот самый человек, который преследовал меня уже целый год,
который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что
в прошлую ночь он исполнил свое намерение...
- Негодяй! - прошептал Фельтон.
- О да, негодяй! - вскричала миледи, видя, с каким участием, весь
превратившись в слух, внимает молодой офицер этому страшному рассказу. - Да,
негодяй! Он думал, что достаточно ему было одержать надо мной победу во
время сна, чтобы все было решено. Он пришел в надежде, что я соглашусь
признать мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне свое
богатство взамен моей любви.
Я излила на этого человека все презрение, все негодование, какое может
вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал
меня спокойно, скрестив руки и улыбаясь; затем, думая, что я кончила, стал
подходить ко мне. Я кинулась к столу, схватила нож и приставила его к своей
груди.
"Еще один шаг, - сказала я, - и вам придется укорять себя не только в
моем бесчестье, но и в моей смерти! "
Мой взгляд, мой голос и весь мой облик, вероятно, были исполнены той
неподдельной искренности, которая является убедительной для самых
испорченных людей, потому что он остановился.
"В вашей смерти? - переспросил он. - О нет! Вы слишком очаровательная
любовница, чтобы я согласился потерять вас таким образом, вкусив счастье
обладать вами только один раз. Прощайте, моя красавица! Я подожду и навещу
вас, когда вы будете в лучшем расположении духа".
Сказав это, он свистнул. Пламенеющий шар, освещавший комнату, поднялся
еще выше над потолком и исчез. Я опять оказалась в темноте. Мгновение спустя
повторился тот же скрип открываемой и снова закрываемой двери, пылающий шар
вновь спустился, и я опять очутилась в одиночестве.
Эта минута была ужасна. Если у меня и осталось еще некоторое сомнение
относительно моего несчастья, то теперь это сомнение исчезло, и я познала
ужасную действительность: я была в руках человека, которого не только
ненавидела, но и презирала, в руках человека, способного на все и уже
роковым образом доказавшего мне, что он может сделать...
- Но кто был этот человек? - спросил Фельтон.
- Я провела ночь, сидя на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому
что около полуночи лампа погасла и я вновь оказалась в темноте. Но ночь
прошла без какихлибо новых поползновений со стороны моего преследователя.
Наступил день, стол исчез, и только нож все еще был зажат в моей руке.
Этот нож был моей единственной надеждой.
Я изнемогала от усталости, глаза мои горели от бессонницы, я не
решалась заснуть ни на минуту. Дневной свет успокоил меня, я бросилась на
кровать, не расставаясь со спасительным ножом, который я спрятала под
подушку.
Когда я проснулась, снова стоял уже накрытый стол.
На этот раз, несмотря на весь мой страх, на всю мою тоску, я
почувствовала отчаянный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи. Я
поела немного хлеба и фруктов. Затем, вспомнив об усыпляющем средстве,
подмешанном в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к той, что была на
столе, и наполнила свой стакан водой из мраморного фонтана, устроенного в
стене над умывальником.
Несмотря на эту предосторожность, я все же вначале страшно
беспокоилась, но на этот раз мои опасения были неосновательны: день прошел,
и я не ощутила ничего похожего на то, чего боялась. Чтобы моя недоверчивость
осталась незамеченной, воду из графина я предусмотрительно наполовину
вылила.
Наступил вечер, а с ним наступила и темнота. Однако мои глаза стали
привыкать к ней; я видела во мраке, как стол ушел вниз и через четверть часа
поднялся с поданным мне ужином, а минуту спустя появилась та же лампа и
осветила комнату.
Я решила ничего не есть, кроме того, к чему нельзя примешать
усыпляющего снадобья. Два яйца и немного фруктов составили весь мой ужин.
Затем я налила стакан воды из моего благодетельного фонтана и напилась.
При первых же глотках мне показалось, что вода не такая на вкус, как
была утром. Во мне тотчас зашевелилось подозрение, и я не стала пить дальше,
но я уже отпила примерно с полстакана.
Я с отвращением выплеснула остаток воды и, покрываясь холодным потом,
стала ожидать последствий.
Без сомнения, какой-то невидимый свидетель заметит, как я брала воду из
фонтана, и воспользовался моим простодушием, чтобы верное добиться моей
гибели, которая была так хладнокровно предрешена и которой добивались с
такой жестокостью.
Не прошло и получаса, как появились те же признаки, что и в первый раз.
Но так как на этот раз я выпила всего полстакана, то я дольше боролась и не
заснула, а впала в какое-то сонливое состояние, которое не лишило меня
понимания всего происходящего вокруг, но отняло всякую способность
защищаться или бежать.
Я пыталась доползти до кровати, чтобы извлечь из-под подушки
единственное оставшееся у меня средство защиты - мой спасительный нож, но не
могла добраться до изголовья и упала на колени, судорожно ухватившись за
ножку кровати. Тогда я поняла, что погибла...
Фельтон побледнел, и судорожная дрожь пробежала но всему его телу.
- И всего ужаснее было то, - продолжала миледи изменившимся голосом,
словно все еще испытывая отчаянную тревогу, овладевшую ею в ту ужасную
минуту, - что на этот раз я ясно сознавала грозившую мне опасность: душа
моя, утверждаю, бодрствовала в уснувшем теле, и потому я все видела и
слышала. Правда, все происходило точно во сне, но это было тем ужаснее.
Я видела, как поднималась вверх лампа, как я постепенно погружалась в
темноту. Затем я услышала скрип двери, хорошо знакомый мне, хотя дверь
открывалась всего два раза.
Я инстинктивно почувствовала, что ко мне кто-то приближается, -
говорят, что несчастный человек, заблудившийся в пустынных степях Америки,
чувствует таким образом приближение змеи.
Я пыталась превозмочь свою немоту и закричать. Благодаря невероятному
усилию воли я даже встала, но для того только, чтобы тотчас снова упасть...
упасть в объятия моего преследователя...
- Скажите же мне, кто был этот человек? - вскричал молодой офицер.
Миледи с первого взгляда увидела, сколько страдании она причиняет Фельтону
тем, что останавливается на всех подробностях своего рассказа, но не хотела
избавить его ни от единой пытки: чем глубже она уязвит его сердце, тем
больше будет уверенности, что он отомстит за нес. Поэтому она продолжала,
точно не расслышав его восклицания или рассудив, что еще не пришло время
ответить на него:
- Только на этот раз негодяй имел дело не с безвольным и бесчувственным
подобием трупа. Я вам уже говорила: не будучи в состоянии окончательно
овладеть своими телесными и душевными способностями, я все же сохраняла
сознание грозившей мне опасности. Я боролась изо всех сил и, по-видимому,
упорно сопротивлялась, так как слышала, как он воскликнул:
"Эти негодные пуританки! Я знал, что они доводят до изнеможения своих
палачей, но не думал, что они так сильно противятся своим любовникам".
Увы, это отчаянное сопротивление не могло быть длительным. Я
почувствовала, что силы мои слабеют, и на этот раз негодяй воспользовался не
моим сном, а моим обмороком...
Фельтон слушал, не произнося ни слова и лишь издавая глухие стоны;
только холодный пот струился по его мраморному лбу и рука была судорожно
прижата к груди.
- Моим первым движением, когда я пришла в чувство, было нащупать под
подушкой нож, до которого перед тем я не могла добраться: если он не
послужил мне защитой, то, по крайней мере, мог послужить моему искуплению.
Но, когда я взяла этот нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову.
Я поклялась все сказать вам и скажу все. Я обещала открыть вам правду и
открою ее, пусть даже я погублю себя этим!
- Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку? - вскричал
Фельтон.
- Увы, да! - ответила миледи. - Я знаю, такая мысль не подобает
христианке. Без сомнения, ее внушил мне этот извечный враг души нашей, этот
лев, непрестанно рыкающий вокруг нас. Словом, признаюсь вам, Фельтон, -
продолжала миледи тоном женщины, обвиняющей себя в преступлении, - эта мысль
пришла мне и уже не оставляла меня больше. За эту греховную мысль я и несу
сейчас наказание.
- Продолжайте, продолжайте! - просил Фельтон. - Мне не терпится узнать,
как вы за себя отомстили.
- Я решила отомстить как можно скорее; я была уверена, что он придет в
следующую ночь. Днем мне нечего было опасаться.
Поэтому, когда настал час завтрака, я не задумываясь ела и пила: я
решила за ужином сделать вид, что ем, но ни к чему не притрагиваться, и мне
нужно было утром подкрепиться, чтобы не чувствовать голода вечером.
Я только припрятала стакан воды от завтрака, потому что, когда мне
пришлось пробыть двое суток без пищи и питья, я больше всего страдала от
жажды.
Все, что я передумала в течение дня, еще больше укрепило меня в
принятом решении. Не сомневаясь в том, что за мной наблюдают, я старалась,
чтобы выражение моего лица не выдало моей затаенной мысли, и даже несколько
раз поймала себя на том, что улыбаюсь. Фельтон, я не решаюсь признаться вам,
какой мысли я улыбалась, - вы почувствовали бы ко мне отвращение.
- Продолжайте, продолжайте! - умолял Фельтон. - Вы видите, я слушаю и
хочу поскорее узнать, чем все это кончилось.
- Наступил вечер, все шло по заведенному порядку. По обыкновению, мне в
темноте подали ужин, затем зажглась лампа, и я села за стол.
Я поела фруктов, сделала вид, что наливаю себе воды из графина, но
выпила только ту, что оставила от завтрака. Подмена эта была, впрочем,
сделана так искусно, что мои шпионы, если они у меня были, не могли бы
ничего заподозрить.
После ужина я притворилась, что на меня нашло такое же оцепенение, как
накануне, но на этот раз, сделав вид, что я изнемогаю от усталости или уже
освоилась с опасностью, я добралась до кровати, сбросила платье и легла.
Я нащупала под подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно впилась
пальцами в его рукоятку.
Два часа прошло, не принеся с собой ничего нового, и - боже мой, я ни
за что бы не поверила этому еще накануне! - я почти боялась, что он не
придет.
Вдруг я увидела, что лампа медленно поднялась и исчезла высоко над
потолком. Темнота наполнила комнату, но ценой некоторого усилия мне удалось
проникнуть взором в эту темноту.
Прошло минут десять. До меня не доносилось ни малейшего шума, я слышала
только биение собственного сердца.
Я молила бога, чтобы тот человек пришел.
Наконец раздался столь знакомый мне звук открывшейся и снова
закрывшейся двери, и послышались чьи-то шаги, под которыми поскрипывал пол,
хотя он был устлан толстым ковром. Я различила в темноте какую-то тень,
приближавшуюся к моей постели...
- Скорее, скорее! - торопил Фельтон. - Разве вы не видите, что каждое
ваше слово жжет меня, как расплавленный свинец?
- Тогда, - продолжала миледи, - я собрала все силы, я говорила себе,
что пробил час мщения или, вернее, правосудия, я смотрела на себя как на
новую Юдифь. Я набралась решимости, крепко сжала в руке нож и, когда он
подошел ко мне и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву, тогда с
криком горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.
Негодяй, он все предвидел: грудь его была защищена кольчугой, и нож
притупился о нее.
"Ах, так! - вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который
сослужил мне такую плохую службу. - Вы покушаетесь на мою жизнь, прекрасная
пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну,
успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что вы уже смягчились. Я не из
тех тиранов, которые удерживают женщину силой. Вы меня не любите, в чем я
сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я в этом убедился, и
завтра вы будете на свободе".
Я ждала только одного - чтобы он убил меня.
"Берегитесь, - сказала я ему, - моя свобода грозит вам бесчестьем!"
"Объяснитесь, моя прелестная сивилла (*81)".
"Хорошо. Как только я выйду отсюда, я все расскажу - расскажу о
насилии, которое вы надо мной учинили, расскажу, как вы держали меня в
плену. Я во всеуслышание объявлю об этом дворце, в котором творятся
гнусности. Вы высоко поставлены, милорд, но трепещите: над вами есть король,
а над королем - бог!"
Как ни хорошо владел собой мой преследователь, он не смог сдержать
гневное движение. Я не пыталась разглядеть выражение его лица, но
почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.
"В таком случае - вы не выйдете отсюда!"
"Отлично! Место моей пытки будет и моей могилой. Прекрасно! Я умру
здесь, и тогда вы увидите, что призрак-обвинитель страшнее угроз живого
человека".
"Вам не оставят никакого оружия".
"У меня есть одно, которое отчаяние предоставило каждому существу,
достаточно мужественному, чтобы к нему прибегнуть: я уморю себя голодом".
"Послушайте, не лучше ли мир, чем подобная война? - предложил негодяй.
- Я немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас воплощенной добродетелью
и провозглашаю вас Лукрецией Англии (*82)".
"А я объявлю, что вы ее Секст, я разоблачу вас перед людьми, как уже
разоблачила перед богом, и, если нужно будет скрепить, как Лукреции, мое
обвинение кровью, я сделаю это!"
"Ах, вот что! - насмешливо произнес мой враг. - Тогда другое дело.
Честное слово, в конце концов вам здесь хорошо живется, вы не чувствуете ни
в чем недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты".
С этими словами он удалился. Я слышала, как открылась и опять закрылась
дверь, и я осталась, подавленная не столько горем, сколько - признаюсь в
этом - стыдом, что так и не отомстила за себя.
Он сдержал слово. Прошел день, прошла еще ночь, и я его не видела. Но и
я держала свое слово и ничего не пила и не ела. Я решила, как я объявила
ему, убить себя голодом.
Я провела весь день и всю ночь в молитве: я надеялась, что бог простит
мне самоубийство.
На следующую ночь дверь отворилась. Я лежала на полу - силы оставили
меня...
Услышав скрип двери, я приподнялась, опираясь на руку.
"Ну как, смягчились ли мы немного? - спросил голос, так грозно
отдавшийся у меня в ушах, что я не могла не узнать его. - Согласны ли мы
купить свободу ценой одного лишь обещания молчать? Послушайте, я человек
добрый, - прибавил он, - и хотя я не люблю пуритан, но отдаю им
справедливость, и пуританкам тоже, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь-ка
мне на распятии, больше я от вас ничего не требую".
"Поклясться вам на распятии? - вскричала я, вставая: при звуках этого
ненавистного голоса ко мне вернулись все мои силы. - На распятии! Клянусь,
что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не закроют мне рта!..
Поклясться на распятии!.. Клянусь, я буду всюду изобличать вас как убийцу,
как похитителя чести, как подлеца!.. На распятии!.. Клянусь, если мне
когда-либо удастся выйти отсюда, я буду молить весь род человеческий
отомстить вам!.."
"Берегитесь! - сказал он таким угрожающим голосом, какого я еще у него
не слышала. - У меня есть вернейшее средство, к которому я прибегну только в
крайнем случае, закрыть вам рот или, по крайней мере, не допустить того,
чтобы люди поверили хоть одному вашему слову".
Я собрала остаток сил и расхохоталась в ответ на его угрозу.
Он понял, что впредь между нами вечная война не на жизнь, а на смерть.
"Послушайте, я даю вам на размышление еще остаток этой ночи и
завтрашний день, - предложил он. - Если вы обещаете молчать, вас ждет
богатство, уважение и даже почести; если вы будете угрожать мне, я предам
вас позору".
"Вы! - вскричала я. - Вы!"
"Вечному, неизгладимому позору!"
"Вы!.." - повторяла я.
О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!
"Да, я!" - отвечал он.
"Ах, оставьте меня! - сказала я ему. - Уйдите прочь, если вы не хотите,
чтобы я на ваших глазах разбила себе голову о стену!"
"Хорошо, - сказал он, - как вам будет угодно. До завтрашнего вечера".
"До завтрашнего вечера!" - ответила я, падая на пол и кусая ковер от
ярости...
Фельтон опирался о кресло, и миледи с демонической радостью видела, что
у него, возможно, не хватит сил выслушать ее рассказ до конца.
XXVII. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ
После минутного молчания, во время которого миледи украдкой наблюдала
за слушавшим ее молодым человеком, она продолжала:
- Почти три дня я ничего не пила и не ела. Я испытывала жестокие
мучения: порой словно какое-то облако давило мне лоб и застилало глаза - это
начинался бред.
Наступил вечер. Я так ослабела, что поминутно впадала в беспамятство и
каждый раз, когда я лишалась чувств, благодарила бога, думая, что умираю.
Во время одного такого обморока я услышала, как дверь открылась. От
страха я очнулась.
Он вошел ко мне в сопровождении какого-то человека с лицом, прикрытым
маской; сам он был тоже в маске, но я узнала его шаги, узнала его голос,
узнала этот величественный вид, которым ад наделил его на несчастье
человечества.
"Ну что же, - спросил он меня, - согласны вы дать мне клятву, которую я
от вас требовал?"
"Вы сами сказали, что пуритане верны своему слову. Я дала слово - и вы
это слышали - предать вас на земле суду человеческому, а на том свете - суду
божьему".
"Итак, вы упорствуете?"
"Клянусь перед богом, который меня слышит, я призову весь свет в
свидетели вашего преступления и буду призывать до тех пор, пока не найду
мстителя!"
"Вы публичная женщина, - заявил он громовым голосом, - и подвергнетесь
наказанию, налагаемому на подобных женщин! Заклейменная в глазах света, к
которому вы взываете, попробуйте доказать этому свету, что вы не преступница
и не сумасшедшая!"
Потом он обратился к человеку в маске.
"Палач, делай свое дело!" - приказал он.
- О! Его имя! Имя! - вскричал Фельтон. - Назовите мне его имя!
- И вот, несмотря на мои крики, несмотря на мое сопротивление - я
начинала понимать, что мне предстоит нечто худшее, чем смерть, - палач
схватил меня, повалил на пол, сдавил в своих руках. Я задыхалась от рыданий,
почти лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал моей мольбе... и
вдруг я испустила отчаянный крик боли и стыда - раскаленное железо, железо
палача, впилось в мое плечо...
Фельтон издал угрожающий возглас.
- Смотрите... - сказала миледи и встала с величественным видом
королевы, - смотрите, Фельтон, какое новое мучение изобрели для молодой
невинной девушки, которая стала жертвой насилия злодея! Научитесь познавать
сердца людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой
мести!
Миледи быстрым движением распахнула платье, разорвала батист,
прикрывавший ее грудь, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала
молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.
- Но я вижу тут лилию! - изумился Фельтон.
- Вот в этом-то вся подлость! - ответила миледи. - Будь это английское
клеймо!.. Надо было бы еще доказать, какой суд приговорил меня к этому
наказанию, и я могла бы подать жалобу во все суды государства. А французское
клеймо... О, им я была надежно заклеймена!
Для Фельтона это было слишком.
Бледный, недвижимый, подавленный ужасным признанием миледи, ослепленный
сверхъестественной красотой этой женщины, показавшей ему свою наготу с
бесстыдством, которое он принял за особое величие души, он упал перед ней на
колени, как это делали первые христиане перед непорочными святыми
мучениками, которых императоры, гонители христианства, предавали в цирке на
потеху кровожадной черни. Клеймо перестало существовать для него, осталась
одна красота.
- Простите! Простите! - восклицал Фельтон. - О, простите мне!
Миледи прочла в его глазах: люблю, люблю!
- Простить вам - что? - спросила она.
- Простите мне, что я примкнул к вашим гонителям.
Миледи протянула ему руку.
- Такая прекрасная, такая молодая! - воскликнул Фельтон, покрывая ее
руку поцелуями.
Миледи подарила его одним из тех взглядов, которые раба делают королем.
Фельтон был пуританин - он отпустил руку этой женщины и стал целовать
ее ноги.
Он уже не любил - он боготворил ее.
Когда этот миг душевною восторга прошел, когда к миледи, казалось,
вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда Фельтон
увидел, как завеса стыдливости вновь скрыла сокровища любви, лишь затем так
тщательно оберегаемые от его взора, чтобы он еще более пылко желал их, он
сказал:
- Теперь мне остается спросить вас только об одном: как зовут вашего
настоящего палача? По-моему, только один был палачом, другой являлся его
орудием, не больше.
- Как, брат мой, - вскричала миледи, - тебе еще нужно, чтоб я назвала
его! А сам ты не догадался?
- Как - спросил Фельтон, - это он?.. Опять он!.. Все он же... Как!
Настоящий виновник...
- Настоящий виновник - опустошитель Англии, гонитель истинно верующих,
гнусный похититель чести стольких женщин, тот, кто из прихоти своего
развращенного сердца намерен пролить кровь стольких англичан, кто сегодня
покровительствует протестантам, а завтра предаст их...
- Бекингэм! Так это Бекингэм! - с ожесточением выкрикнул Фельтон.
Миледи закрыла лицо руками, словно она была не в силах перенести
постыдное воспоминание, которое вызывало у нее это имя.
- Бекингэм - палач этого ангельского создания! - восклицал Фельтон. - И
ты не поразил его громом, господи! И ты позволил ему остаться знатным,
почитаемым, всесильным, на погибель всем нам!
- Бог отступается от того, кто сам от себя отступается! - сказала
миледи.
- Так, значит, он хочет навлечь на свою голову кару, постигающую
отверженных! - с возрастающим возбуждением продолжал Фельтон. - Хочет, чтобы
человеческое возмездие опередило правосудие небесное!
- Люди боятся и щадят его.
- О, я не боюсь и не пощажу его! - возразил Фельтон.
Миледи почувствовала, как душа ее наполняется дьявольской радостью.
- Но каким образом мой покровитель, мой отец, лорд Винтер, оказывается
причастным ко всему этому? - спросил Фельтон.
- Слушайте, Фельтон, ведь наряду с людьми низкими и презренными есть на
свете благородные и великодушные натуры. У меня был жених, человек, которого
я любила и который любил меня... мужественное сердце, подобное вашему,
Фельтон, такой человек, как вы. Я пришла к нему и все рассказала. Он знал
меня и ни секунды не колебался. Это был знатный вельможа, человек, во всех
отношениях равный Бекингэму. Он ничего не сказал, опоясался шпагой,
закутался в плащ и направился во дворец Бекингэма...
- Да, да, понимаю, - вставил Фельтон. - Хотя, когда имеешь дело с
подобными людьми, нужна не шпага, а кинжал.
- Бекингэм накануне уехал чрезвычайным послом в Испанию - просить руки
инфанты для короля Карла Первого, который тогда был еще принцем Уэльским.
Мой жених вернулся ни с чем. "Послушайте, - сказал он мне, - этот человек
уехал, и я покамест не могу ему отомстить. В ожидании его приезда
обвенчаемся, как мы решили, а затем положитесь на лорда Винтера, который
сумеет поддержать свою честь и честь своей жены".
- Лорда Винтера! - вскричал Фельтон.
- Да, лорда Винтера, - подтвердила миледи. - Теперь вам все должно быть
понятно, не так ли? Бекингэм был в отъезде около года. За неделю до его
возвращения лорд Винтер внезапно скончался, оставив меня своей единственной
наследницей. Кем был нанесен этот удар? Всеведущему богу одному это
известно, я никого не виню...
- О, какая бездна падения! Какая бездна! - ужаснулся Фельтон.
- Лорд Винтер умер, ничего не сказав своему брату. Страшная тайна
должна была остаться скрытой от всех до тех пор, пока бы она как гром не
поразила виновного. Вашему покровителю было прискорбно то, что старший брат
его женился на молодой девушке, не имевшей состояния. Я поняла, что мне
нечего рассчитывать на поддержку со стороны человека, обманутого в своих
надеждах на получение наследства. Я уехала во Францию, твердо решив прожить
там остаток моей жизни. Но все мое состояние в Англии. Из-за войны сообщение
между обоими государствами прекратилось, я стала испытывать нужду, и мне
поневоле пришлось вернуться сюда. Шесть дней назад я высадилась в Портсмуте.
- А дальше? - спросил Фельтон.
- Дальше? Бекингэм, вероятно, узнал о моем возвращении, переговорил обо
мне с лордом Винтером, который и без того уже был предубежден против меня, и
сказал ему, что его невестка - публичная женщина, заклейменная преступница.
Мужа моего уже нет в живых, чтобы поднять свой правдивый, благородный голос
в мою защиту. Лорд Винтер поверил всему, что ему рассказали, поверил тем
охотнее, что ему это было выгодно. Он велел арестовать меня, доставить сюда
и отдал под вашу охрану. Остальное вам известно: послезавтра он удаляет меня
в изгнание, отправляет в ссылку, послезавтра он на всю жизнь водворяет меня
среди отверженных! О, поверьте, злой умысел хорошо обдуман! Сеть искусно
сплетена, и честь моя погибнет! Вы сами видите, Фельтон, мне надо умереть...
Фельтон, дайте мне нож!
С этими словами миледи, словно исчерпав все свои силы, в изнеможении
склонилась в объятия молодого офицера, опьяненного любовью, гневом и дотоле
неведомым ему наслаждением; он с восторгом подхватил ее и прижал к своему
сердцу, затрепетав от дыхания этого прекрасного рта, обезумев от
прикосновения этой вздымавшейся груди.
- Нет, нет! - воскликнул он. - Нет, ты будешь жить всеми почитаемой и
незапятнанной, ты будешь жить для того, чтобы восторжествовать над твоими
врагами!
Миледи отстранила его медленным движением руки, в то же время привлекая
его взглядом; но Фельтон вновь заключил ее в объятия, и глаза его умоляюще
смотрели на нее, как на божество.
- Ах, смерть! Смерть! - сказала она, придавая своему голосу томное
выражение и закрывая глаза. - Ах, лучше смерть, чем позор! Фельтон, брат
мой, друг мой, заклинаю тебя!
- Нет! - воскликнул Фельтон. - Нет, ты будешь жить, и жить отомщенной!
- Фельтон, я приношу несчастье всем, кто меня окружает! Оставь меня,
Фельтон! Дай мне умереть!
- Если так, мы умрем вместе! - воскликнул Фельтон, целуя узницу в губы.
Послышались частые удары в дверь. На этот раз миледи по-настоящему
оттолкнула Фельтона.
- Ты слышишь! - сказала она. - Нас подслушали, сюда идут! Все кончено,
мы погибли!
- Нет, - возразил Фельтон, - это стучит часовой. Он предупреждает меня,
что подходит дозор.
- В таком случае - бегите к двери и откройте ее сами.
Фельтон повиновался - эта женщина уже овладела всеми его помыслами,
всей его душой.
Он распахнул дверь и очутился лицом к лицу с сержантом, командовавшим
сторожевым патрулем.
- Что случилось? - спросил молодой лейтенант.
- Вы приказали мне открыть дверь, если я услышу, что вы зовете на
помощь, но забыли оставить мне ключ, - доложил солдат. - Я услышал ваш крик,
но не разобрал слов. Хотел открыть дверь, а она оказалась запертой изнутри.
Тогда я позвал сержанта...
- Честь имею явиться, - отозвался сержант.
Фельтон, растерянный, обезумевший, стоял и не мог вымолвить ни слова.
Миледи поняла, что ей следует отвлечь на себя общее внимание, - она
подбежала к столу, схватила нож, положенный туда Фельтоном, и выкрикнула:
- А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?
- Боже мой! - воскликнул Фельтон, увидев, что в руке у нее блеснул нож.
В эту минуту в коридоре раздался язвительный хохот.
Барон, привлеченный шумом, появился на пороге, в халате, со шпагой,
зажатой под мышкой.
- А-а... - протянул он. - Ну, вот мы и дождались последнего действия
трагедии! Вы видите, Фельтон, драма прошла одну за другой все фазы, как я
вам и предсказывал. Но будьте спокойны, кровь не прольется.
Миледи поняла, что она погибла, если не даст Фельтону немедленного и
устрашающего доказательства своего мужества.
- Вы ошибаетесь, милорд, кровь прольется, и пусть эта кровь падет на
тех, кто заставил ее пролиться!
Фельтон вскрикнул и бросился к миледи... Он опоздал - миледи нанесла
себе удар.
Но благодаря счастливой случайности, вернее говоря - благодаря ловкости
миледи, нож встретил на своем пути одну из стальных планшеток корсета,
которые в тот век, подобно панцирю, защищали грудь женщины. Нож скользнул,
разорвав платье, и вонзился наискось между кожей и ребрами.
Тем не менее платье миледи тотчас обагрилось кровью.
Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.
Фельтон вытащил нож.
- Смотрите, милорд, - сказал он мрачно, - вот женщина, которая была под
моей охраной и лишила себя жизни.
- Будьте покойны, Фельтон, она не умерла, - возразил лорд Винтер. -
Демоны так легко не умирают. Не волнуйтесь, ступайте ко мне и ждите меня
там.
- Однако, милорд...
- Ступайте, я вам приказываю.
Фельтон повиновался своему начальнику, но, выходя из комнаты, спрятал
нож у себя на груди.
Что касается лорда Винтера, он ограничился тем, что позвал женщину,
которая прислуживала миледи, а когда она явилась, поручил ее заботам узницу,
все еще лежавшую в обмороке, и оставил ее с ней наедине.
Но так как рана, вопреки его предположениям, могла все же оказаться
серьезной, он тотчас послал верхового за врачом.
