Главная » 2022 » Февраль » 8 » Три мушкетёра. Александр Дюма. 005. VII. МУШКЕТЕРЫ У СЕБЯ ДОМА.
12:30
Три мушкетёра. Александр Дюма. 005. VII. МУШКЕТЕРЫ У СЕБЯ ДОМА.
***
=== Подъехав к дому г-на де Ла Тремуля, он приказал доложить о себе.
Вельможи учтиво раскланялись. Хотя и не связанные узами дружбы, они все же
питали взаимное уважение. Оба они были люди чести и большой души. И так как
де Ла Тремуль, будучи протестантом, редко бывал при дворе и поэтому не
принадлежал ни к какой партии, он обычно в свои отношения к людям не вносил
предубеждений. На этот раз все же де Тревиль был принят хотя и учтиво, но
холоднее, чем всегда.
- Сударь, - проговорил капитан мушкетеров, - оба мы считаем себя
обиженными, и я явился к вам, чтобы вместе с вами выяснить все
обстоятельства этого дела.
- Пожалуйста, - ответил де Ла Тремуль, - но предупреждаю вас, что я
хорошо осведомлен, и вся вина на стороне ваших мушкетеров.
- Вы, сударь, человек слишком рассудительный и справедливый, чтобы
отказаться от предложения, с которым я прибыл к вам.
- Прошу вас, сударь, я слушаю.
- Как себя чувствует господин Бернажу, родственник вашего конюшего?
- Ему очень плохо, сударь. Кроме раны в предплечье, которая не
представляет ничего опасного, ему нанесен был и второй удар, задевший
легкое. Лекарь почти не надеется на выздоровление.
- Раненый в сознании?
- Да, в полном сознании.
- Он может говорить?
- С трудом, но говорит.
- Так вот, сударь, пойдемте к нему и именем бога, перед которым ему,
может быть, суждено скоро предстать, будем заклинать его сказать правду.
Пусть он станет судьей в своем собственном деле, сударь, и я поверю всему,
что он скажет.
Господин де Ла Тремуль на мгновение задумался, но, решив, что трудно
сделать более разумное предложение, сразу же согласился.
Оба они спустились в комнату, где лежал раненый. При виде этих знатных
господ, пришедших навестить его, больной попробовал приподняться на кровати,
но был так слаб, что, утомленный сделанным усилием, повалился назад, почти
потеряв сознание.
Господин де Ла Тремуль подошел к нему и поднес к его лицу флакон с
солью, которая и привела его в чувство. Тогда г-н де Тревиль, не желавший,
чтобы его обвинили в воздействии на больного, предложил де Ла Тремулю самому
расспросить раненого.
Все произошло так, как и предполагал г-н де Тревиль. Находясь между
жизнью и смертью, Бернажу не мог скрыть истину. И он рассказал все так, как
оно произошло на самом деле.
Только к этому и стремился де Тревиль. Он пожелал Бернажу скорейшего
выздоровления, простился с де Ла Тремулем, вернулся к себе домой и
немедленно же послал сказать четырем друзьям, что ожидает их к обеду.
У г-на де Тревиля собиралось самое лучшее общество, - кстати сказать,
сплошь противники кардинала. Понятно поэтому, что разговор в течение всего
обеда вертелся вокруг двойного поражения, понесенного гвардейцами его
преосвященства. И так как д'Артаньян был героем обоих сражений, то именно на
него посыпались все хвалы, которые Атос, Портос и Арамис рады были уступить
ему не только как добрые товарищи, но и как люди, которых превозносили
настолько часто, что они на этот раз могли отказаться от своей доли.
Около шести часов де Тревиль объявил, что пора отправляться в Лувр. Но
так как час, назначенный для аудиенции, миновал, он уже не испрашивал
разрешения пройти с малого подъезда, а вместе с четырьмя своими спутниками
занял место в приемной. Король еще не возвращался с охоты.
Наши молодые друзья ждали уже около получаса, как вдруг все двери
распахнулись и было возвещено о прибытии его величества. Д'Артаньян
затрепетал. Следующие минуты, по всей видимости, должны были решить всю его
дальнейшую судьбу. Затаив дыхание, он впился взором в дверь, в которую
должен был войти король.
Людовик XIII показался на пороге. Он опередил своих спутников. Король
был в совершенно запыленном охотничьем костюме и в ботфортах. В руках он
держал плеть. С первого же взгляда д'Артаньян понял, что не миновать грозы.
Как ни ясно было, что король не в духе, придворные все же выстроились
вдоль его пути: в королевских приемных предпочитают попасть под гневный
взгляд, чем вовсе не удостоиться взгляда. Все три мушкетера поэтому, не
колеблясь, шагнули вперед, в то время как д'Артаньян, наоборот, постарался
укрыться за их спинами. Но, хотя король знал в лицо Атоса, Портоса и
Арамиса, он прошел мимо, даже не взглянув на них, не заговорив, словно
никогда их не видел. Что же касается де Тревиля, то он, когда взгляд короля
остановился на нем, с такой твердостью выдержал этот взгляд, что король
поневоле отвел глаза. Вслед за этим его величество, произнеся какие-то
нечленораздельные звуки, проследовал в свои апартаменты.
- Дела плохи, - с улыбкой произнес Атос. - И не сегодня еще нас
пожалуют в кавалеры ордена.
- Подождите здесь десять минут, - сказал г-н де Тревиль. - И, если я к
этому времени не вернусь, отправляйтесь ко мне домой: дальнейшее ожидание
будет бесполезно.
Четверо друзей прождали десять минут, четверть часа, двадцать минут.
Видя, что де Тревиль не появляется, они удалились, очень встревоженные.
Господин де Тревиль между тем смело вошел в кабинет короля и застал его
величество в самом дурном расположении духа. Король сидел в кресле,
похлопывая рукояткой бича по ботфортам. Де Тревиль, не смущаясь, спокойно
осведомился о состоянии его здоровья.
- Плохо, сударь, я чувствую себя плохо, - ответил король. - Мне скучно.
Это действительно была одна из самых тяжелых болезней Людовика XIII.
Случалось, он уводил кого-нибудь из своих приближенных к окну и говорил ему:
"Скучно, сударь! Давайте поскучаем вместе".
- Как! - воскликнул де Тревиль. - Ваше величество скучаете? Разве ваше
величество не наслаждались сегодня охотой?
- Удовольствие, нечего сказать! - пробурчал король. - Все вырождается,
клянусь жизнью! Не знаю уж, дичь ли не оставляет больше следов, собаки ли
потеряли чутье. Мы травим матерого оленя, шесть часов преследуем его, и,
когда мы почти загнали его и Сен-Симон уже подносит к губам рог, чтобы
протрубить победу, вдруг свора срывается в сторону и бросается за каким-то
одногодком. Вот увидите, мне придется отказаться от травли, как я отказался
от соколиной охоты. Ах, господин де Тревиль, я несчастный король! У меня
оставался всего один кречет, и тот третьего дня околел.
- В самом деле, ваше величество, мне понятно ваше отчаяние: несчастье
велико. Но, кажется, у вас осталось довольно много соколов, ястребов и
других ловчих птиц?
- И никого, кто мог бы обучить их. Сокольничие вымирают. Я один еще
владею искусством соколиной охоты. После меня все будет кончено. Будут
охотиться с помощью капканов, западней и силков! Если бы только мне успеть
подготовить учеников... Но нет, господин кардинал не дает мне ни минуты
покоя, твердит об Испании, твердит об Австрии, твердит об Англии!.. Да,
кстати о кардинале: господин де Тревиль, я вами недоволен.
Де Тревиль только этого и ждал. Он давно знал короля и понял, что все
его жалобы служат лишь предисловием, чем-то вроде возбуждающего средства, в
котором он черпает решимость. Только теперь он заговорит о том, о чем
готовился заговорить.
- В чем же я имел несчастье провиниться перед вашим величеством? -
спросил де Тревиль, изображая на лице величайшее удивление.
- Так-то вы выполняете ваши обязанности, сударь? - продолжал король,
избегая прямого ответа на слова де Тревиля. - Разве для того я назначил вас
капитаном мушкетеров, чтобы ваши подчиненные убивали людей, чтобы они
подняли на ноги целый квартал и чуть не сожгли весь Париж? И вы ни словом не
заикнулись об этом! Впрочем, - продолжал король, - я, верно, напрасно сетую
на вас. Виновные, вероятно, уже за решеткой, и вы явились доложить мне, что
над ними учинен суд.
- Нет, ваше величество, - спокойно ответил де Тревиль, - я как раз
пришел просить суда у вас.
- Над кем же? - воскликнул король.
- Над клеветниками, - сказал де Тревиль.
- Вот это новость! - воскликнул король. - Не станете ли вы отрицать,
что ваши три проклятых мушкетера, эти Атос, Портос и Арамис, вместе с этим
беарнским молодцом как бешеные накинулись на несчастного Бернажу и отделали
его так, что он сейчас, верно, уж близок к последнему издыханию? Не станете
ли вы отрицать, что они вслед за этим осадили дом герцога де Ла Тремуля и
собирались поджечь его, пусть в дни войны, это было бы не так уж плохо, ибо
дом этот настоящее гнездо гугенотов, но в мирное время это могло бы
послужить крайне дурным примером для других. Так вот, скажите, не
собираетесь ли вы все это отрицать?
- И кто же рассказал вашему величеству эту сказку? - все так же
сдержанно произнес де Тревиль.
- Кто рассказал, сударь? Кто же, как не тот, кто бодрствует, когда я
сплю, кто трудится, когда я забавляюсь, кто правит всеми делами внутри
страны и за ее пределами - во Франции и в Европе?
- Его величество, по всей вероятности, подразумевает господа бога, -
произнес де Тревиль, - ибо в моих глазах только бог может стоять так высоко
над вашим величеством.
- Нет, сударь, я имею в виду опору королевства, моего единственного
слугу, единственного друга - господина кардинала.
- Господин кардинал - это еще не его святейшество.
- Что вы хотите сказать, сударь?
- Что непогрешим лишь один папа и что эта непогрешимость не
распространяется на кардиналов.
- Вы хотите сказать, что он обманывает, что он предает меня?
Следовательно, вы обвиняете его? Ну, скажите прямо, признайтесь, что вы
обвиняете его!
- Нет, ваше величество. Но я говорю, что сам он обманут. Я говорю, что
ему сообщили ложные сведения. Я говорю, что он поспешил обвинить мушкетеров
вашего величества, к которым он несправедлив, и что черпал он сведения из
дурных источников.
- Обвинение исходит от господина де Ла Тремуля, от самого герцога.
- Я мог бы ответить, ваше величество, что герцог слишком близко
принимает к сердцу это дело, чтобы можно было положиться на его
беспристрастие. Но я далек от этого, ваше величество. Я знаю герцога как
благородного и честного человека и готов положиться на его слова, но только
при одном условии...
- При каком условии?
- Я хотел бы, чтобы ваше величество призвали его к себе и допросили, но
допросили бы сами, с глазу на глаз, без свидетелей, и чтобы я был принят
вашим величеством сразу же после ухода герцога.
- Вот как! - произнес король. - И вы полностью положитесь на то, что
скажет господин де Ла Тремуль?
- Да, ваше величество.
- И вы подчинитесь его суждению?
- Да.
- И согласитесь на любое удовлетворение, которого он потребует?
- Да, ваше величество.
- Ла Шене! - крикнул король. - Ла Шене!
Доверенный камердинер Людовика XIII, всегда дежуривший у дверей, вошел
в комнату.
- Ла Шене, - сказал король, - пусть сию же минуту отправятся за
господином де Ла Тремулем. Мне нужно сегодня же вечером поговорить с ним.
- Ваше величество дает мне слово, что между де Ла Тремулем и мной не
примет никого? - спросил де Тревиль.
- Никого, - ответил король.
- В таком случае - до завтра, ваше величество.
- До завтра, сударь.
- В котором часу ваше величество прикажет?
- В каком вам угодно.
- Но я опасаюсь явиться слишком рано и разбудить ваше величество.
- Разбудить меня? Да разве я сплю? Я больше не сплю, сударь. Дремлю
изредка - вот и все. Приходите так рано, как захотите, хоть в семь часов. Но
берегитесь, если ваши мушкетеры виновны!
- Если мои мушкетеры виновны, то виновники будут преданы в руки вашего
величества, и вы изволите поступить с ними так, как найдете нужным. Есть ли
у вашего величества еще какие-либо пожелания? Я слушаю. Я готов
повиноваться.
- Нет, сударь, нет. Меня не напрасно зовут Людовиком Справедливым. До
завтра, сударь, до завтра.
- Бог да хранит ваше величество!
Как плохо ни спал король, г-н де Тревиль в эту ночь спал еще хуже. Он с
вечера послал сказать всем трем мушкетерам и их товарищу, чтобы они были у
него ровно в половине седьмого утра. Он взял их с собой во дворец, ничего не
обещая им и ни за что не ручаясь, и не скрыл от них, что их судьба, как и
его собственная, висит на волоске.
Войдя в малый подъезд, он велел им ждать. Если король все еще гневается
на них, они могут незаметно удалиться. Если король согласится их принять, их
позовут.
В личной приемной короля де Тревиль увидел Ла Шене, который сообщил
ему, что вчера вечером не удалось застать герцога де Ла Тремуля дома, что,
когда он вернулся, было уже слишком поздно являться во дворец ж что герцог
сейчас только прибыл и в эту минуту находится у короля.
Последнее обстоятельство было очень по душе г-ну де Тревилю. Теперь он
мог быть уверен, что никакое чуждое влияние не успеет сказаться между уходом
де Ла Тремуля и его собственной аудиенцией у короля.
Действительно, не прошло и десяти минут, как двери распахнулись, и де
Тревиль увидел де Ла Тремуля, выходившего из кабинета. Герцог направился
прямо к нему.
- Господин де Тревиль, - сказал он, - его величество вызвал меня, чтобы
узнать все подробности о случае, происшедшем возле моего дома. Я сказал ему
правду, то есть признал, что виновны были мои люди и что я готов принести
вам извинения. Раз я встретился с вами, разрешите мне сделать это сейчас, и
прошу вас считать меня всегда в числе ваших друзей.
- Господин герцог, - произнес де Тревиль, - я так глубоко был уверен в
вашей высокой честности, что не пожелал иметь другого заступника перед
королем, кроме вас. Я вижу, что не обманулся, и благодарю вас за то, что во
Франции остались еще такие мужи, о которых, не ошибаясь, можно сказать то,
что я сказал о вас.
- Прекрасно, прекрасно! - воскликнул король, который, стоя в дверях,
слышал этот разговор. - Только скажите ему, Тревиль, раз он называет себя
вашим другом, что я тоже желал бы быть в числе его друзей, но он
невнимателен ко мне. Вот уж скоро три года, как я не видел его, и увидел
только после того, как послал за ним. Передайте ему это от меня, передайте,
ибо это вещи, которые король сам сказать не может.
- Благодарю, ваше величество, благодарю. Но я хотел бы заверить ваше
величество - это не относится к господину де Тревилю, разумеется, - я хотел
бы заверить ваше величество, что не те, кого ваше величество видит в любое
время дня, наиболее преданы ему.
- Вы слышали, значит, что я сказал, герцог? Тем лучше, тем лучше! -
проговорил король, сделав шаг вперед. - А, это вы, Тревиль? Где же ваши
мушкетеры? Я ведь еще третьего дня просил вас привести их. Почему вы не
сделали этого?
- Они внизу, ваше величество, и, с вашего разрешения, Ла Шене их
позовет.
- Да, да, пусть они явятся сию же минуту. Скоро восемь, а в девять я
жду кое-кого... Можете идти, герцог, и непременно бывайте при дворе...
Входите, Тревиль.
Герцог поклонился и пошел к выходу. В ту минуту, когда он отворял
дверь, на верхней площадке лестница как раз показались три мушкетера и
д'Артаньян. Их привел Ла Шене.
- Подойдите, храбрецы, подойдите, - произнес король. - Дайте мне
побранить вас.
Мушкетеры с поклоном приблизились. Д'Артаньян следовал позади.
- Тысяча чертей! Как это вы вчетвером за два дня вывели из строя
семерых гвардейцев кардинала? - продолжал Людовик XIII. - Это много,
чересчур много. Если так пойдет дальше, его преосвященству через три недели
придется заменить состав своей роты новым. А я буду вынужден применять указы
во всей их строгости. Одного - еще куда ни шло, я не возражаю. Но семерых за
два дня - повторяю, это много, слишком много.
- Поэтому-то, как ваше величество может видеть, они смущены, полны
раскаяния и просят их простить.
- Смущены и полны раскаяния? Гм... - недоверчиво проговорил король. - Я
не верю их хитрым рожам. Особенно вон тому, с физиономией гасконца.
Подойдите-ка сюда, сударь мой!
Д'Артаньян, поняв, что эти слова относятся к ному, приблизился с самым
сокрушенным видом.
- Вот как? Что же вы мне рассказывали о каком-то молодом человеке? Ведь
это ребенок, совершеннейший ребенок! И это он нанес такой страшный удар
Жюссаку?
- И два великолепных удара шпагой Бернажу.
- В самом деле?
- Не считая того, - вставил Атос, - что, если бы он не спас меня от рук
Каюзака, я не имел бы чести в эту минуту принести мое нижайшее почтение
вашему величеству.
- Значит, он настоящий демон, этот ваш молодой беарнец, тысяча чертей,
как сказал бы мой покойный отец! При таких делах легко изодрать не один
камзол и изломать немало шпаг. А ведь гасконцы по-прежнему бедны, не правда
ли?
- Должен признать, ваше величество, - сказал де Тревиль, - что золотых
россыпей в их горах пока еще не найдено, хотя богу следовало бы сотворить
для них такое чудо в награду за горячую поддержку, оказанную ими вашему
покойному отцу в его борьбе за престол.
- Из этого следует, что гасконцы и меня сделали королем, не правда ли,
Тревиль, раз я сын моего отца? Что ж, в добрый час, это мне по душе... Ла
Шене, пойдите и поройтесь у меня во всех карманах - не наберется ли сорока
пистолей, и, если наберется, принесите их мне сюда. А пока что, молодой
человек, положа руку на сердце, расскажите, как все произошло.
Д'Артаньян рассказал о вчерашнем происшествии во всех подробностях:
как, не в силах уснуть от радости, что увидит его величество, он явился за
три часа до аудиенции к своим друзьям, как они вместе отправились в кабачок
и как Бернажу, подметив, что он опасается, как бы мяч не попал ему в лицо,
стал над ним насмехаться и за эти насмешки чуть не поплатился жизнью, а г-н
де Ла Тремуль, бывший здесь совершенно ни при чем, чуть не поплатился своим
домом.
- Так! Все именно так, как мне рассказал герцог!.. Бедный кардинал!
Семь человек за два дня, да еще самых дорогих его сердцу!.. Но теперь
хватит, господа, слышите? Хватит! Вы отплатили за улицу Феру, и даже с
излишком. Вы можете быть удовлетворены.
- Если ваше величество удовлетворены, то удовлетворены и мы, - сказал
де Тревиль.
- Да, я удовлетворен, - произнес король и, взяв из рук Ла Шене горсть
золотых монет, вложил их в руку д'Артаньяну. - И вот, - добавил он, -
доказательство, что я доволен.
В те времена понятия о гордости, распространенные в наши дни, не были
еще в моде. Дворянин получал деньги из рук короля и нисколько не чувствовал
себя униженным. Д'Артаньян поэтому без стеснения опустил полученные им сорок
пистолей в карман и даже рассыпался в изъявлениях благодарности его
величеству.
- Ну и отлично, - сказал король, взглянув на стенные часы, - отлично.
Сейчас уже половина девятого, и вы можете удалиться. Я ведь говорил, что в
девять кое-кого жду. Благодарю вас за преданность, господа. Я могу
рассчитывать на нее и впредь, не правда ли?
- Ваше величество, - в один голос воскликнули четыре приятеля, - мы
дали бы себя изрубить в куски за нашего короля!
- Хорошо, хорошо! Но лучше оставайтесь неизрубленными. Так будет лучше
и полезнее для меня... Тревиль, - добавил король вполголоса, пока молодые
люди уходили, - так как у вас нет свободной вакансии в полку, да и, кроме
того, мы решили не принимать в полк без испытания, поместите этого юношу в
гвардейскую роту вашего зятя, господина Дезэссара... Ах, черт возьми, я
заранее радуюсь гримасе, которую состроит господин кардинал! Он будет
взбешен, но мне все равно. Я действовал по справедливости.
И король приветливым жестом отпустил де Тревиля, который отправился к
своим мушкетерам. Он застал их за дележом сорока пистолей, полученных
д'Артаньяном.
Кардинал, как и предвидел король, действительно пришел в ярость и целую
неделю не являлся вечером играть в шахматы. Это не мешало королю при
встречах приветствовать его очаровательной улыбкой и нежнейшим голосом
осведомляться:
- Как же, господин кардинал, поживают ваши верные телохранители, эти
бедные Бернажу и Жюссак?
VII. МУШКЕТЕРЫ У СЕБЯ ДОМА
Когда, покинув Лувр, Д'Артаньян спросил своих друзей, как лучше
употребить свою часть сорока пистолей, Атос посоветовал ему заказать хороший
обед в "Сосновой шишке", Портос - нанять слугу, а Арамис - обзавестись
достойной любовницей.
Обед состоялся в тот же день, и новый слуга подавал к столу. Обед был
заказан Атосом, а лакей рекомендован Портосом. То был пикардиец, которого
славный мушкетер нанял в тот самый день по случаю этого самого обеда; он
увидел его на мосту Ла-Турнель, где Планше - так звали слугу - плевал в
воду, любуясь разбегавшимися кругами. Портос утверждал, что такое занятие
свидетельствует о склонности к созерцанию и рассудительности, и, не наводя о
нем дальнейших справок, увел его с собой. Важный вид дворянина, к которому,
как предполагал Планше, он поступает на службу, прельстил его, и он был
несколько разочарован, увидев, что место уже занято неким его собратом, по
имени Мушкетон. Портос объяснил ему, что дом его, хотя и поставленный на
широкую ногу, нуждается лишь в одном слуге и Планше придется поступить к
д'Артаньяну. Однако, прислуживая на пиру, который давал его господин, и
видя, как тот, расплачиваясь, вытащил из кармана пригоршню золотых монет,
Планше решил, что счастье его обеспечено, и возблагодарил небо за то, что
попал к такому крезу. Он пребывал в этой уверенности вплоть до окончания
обеда, остатками от которого вознаградил себя за долгое воздержание. Но
вечером, когда он постилал постель своему господину, блестящие мечты его
рассеялись. Во всей квартире, состоявшей из спальни и передней, была
единственная кровать. Планше улегся в передней на одеяле, взятом с кровати
д'Артаньяна, которому с тех пор пришлось обходиться без него.
Атос также имел слугу, которого воспитал на особый лад. Звали его
Гримо. Этот достойный господин - мы, разумеется, имеем в виду Атоса - был
очень молчалив. Вот уже пять или шесть лет, как он жил в теснейшей дружбе с
Портосом и Арамисом. За это время друзья не раз видели на его лице улыбку,
но никогда не слышали его смеха. Слова его были кратки и выразительны, он
говорил всегда то, что хотел сказать, и больше ничего: никаких прикрас,
узоров и красот. Он говорил лишь о существенном, не касаясь подробностей.
Хотя Атосу было не более тридцати лет и он был прекрасен телом и душой,
никто не слышал, чтобы у него была возлюбленная. Он никогда не говорил о
женщинах, но никогда не мешал другим говорить на эту тему, хотя легко было
заметить, что подобный разговор, в который он изредка только вставлял
горькое слово или мрачное замечание, был ему крайне неприятен. Его
сдержанность нелюдимость и неразговорчивость делали его почти стариком.
Поэтому, не считая нужным менять свои привычки, он приучил Гримо исполнять
его требования: тот повиновался простому знаку или легкому движению губ.
Разговаривал с ним Атос только при самых необычайных обстоятельствах.
Случалось, что Гримо, который как огня боялся своей господина, хотя и
был горячо привязан к нему и преклонялся перед его умом, полагая, что уловил
его желания, бросался исполнять их и делал как раз обратное тому, что хотел
Атос. Тогда Атос пожимал плечами и без малейшего гнева колотил Гримо. В
такие дни он бывал несколько разговорчивее.
Портос, как мы уже успели узнать, был прямой противоположностью Атоса:
он не только много разговаривал, но разговаривал громко. Надо, впрочем,
отдать ему справедливость: ему было безразлично, слушают его или нет. Он
разговаривал ради собственного удовольствия - ради удовольствия слушать
самого себя. Он говорил решительно обо всем, за исключением наук, ссылаясь
на глубокое отвращение, которое, по его словам, ему с детства внушала
ученые. Вид у него был не столь величавый, как у Атоса, и сознание
превосходства Атоса в начале их знакомства нередко вызывало у Портоса
раздражение. Он прилагал поэтому все усилия, чтобы превзойти его хотя бы
богатством своего одеяния. Но стоило Атосу в своем простом мушкетерском
плаще ступить хоть шаг, откинув назад голову, как он сразу занимал
подобающее ему место, отодвигая разодетого Портоса на второй план.
Портос в утешение себе наполнял приемную г-на де Тревиля и караульное
помещение Лувра громогласными рассказами о своих успехах у женщин, чего
никогда не делал Атос. В самое последнее время, перейдя от жен известных
судей к женам прославленных военных, от чиновниц - к баронессам, Портос
прозрачно намекал на какую-то иностранную княгиню, увлекшуюся им.
Старая пословица говорит: "Каков хозяин, таков и слуга". Перейдем
поэтому от слуги Атоса к слуге Портоса, от Гримо к Мушкетону.
Мушкетон был нормандец, идиллическое имя которого, Бонифаций (*25), его
господин заменил куда более воинственным - Мушкетон. Он поступил на службу к
Портосу, поставив условием, что его будут кормить и одевать, но кормить и
одевать роскошно. Кроме того, он просил предоставлять ему каждый день два
свободных часа для занятия ремеслом, которое должно покрыть все остальные
его потребности. Портос согласился на эти условия: они были ему как раз по
душе. Он заказывал Мушкетону камзолы, которые выкраивались из старой одежды
и запасных плащей самого Портоса. Благодаря ловкости одного портного,
который перешивал и перелицовывал его обноски и жена которого явно
стремилась отвлечь Портоса от его аристократических привычек, Мушкетон,
сопровождая своего господина, имел очень представительный вид.
Что касается Арамиса, характер которого мы, кажется, достаточно хорошо
описали, хотя за его развитием, как и за развитием характера его друзей, мы
проследим в дальнейшем, - то лакея его звали Базен.
Ввиду того что господин его надеялся принять когда-нибудь духовный сан,
слуга, как и подобает слуге духовного лица, был неизменно одет в черное. Это
был берриец лет тридцати пяти - сорока, кроткий, спокойный, толстенький.
Свободное время, предоставляемое ему его господином, он посвящал чтению
духовных книг и умел в случае необходимости приготовить превосходный обед,
состоящий всего из нескольких блюд, но зато отличных. В остальном он был
нем, слеп и глух, и верность его могла выдержать любое испытание.
Теперь, познакомившись, хотя поверхностно, и с господами и с их
слугами, перейдем к жилищу каждого из них.
Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга (*26). Он занимал
две небольшие комнаты, опрятно убранные, которые ому сдавала хозяйка дома,
еще не старая и еще очень красивая, напрасно обращавшая на него нежные
взоры. Остатки былой роскоши кое-где виднелись на стеках этого скромного
обиталища, например: шпага, богато отделанная и, несомненно, принадлежавшая
еще эпохе Франциска I (*20), один эфес которой, украшенный драгоценными
камнями, должен был стоить не менее двухсот пистолей. Атос, однако, даже в
самые тяжелые минуты ни разу не соглашался заложить или продать ее. Эта
шпага долгое время составляла предмет вожделений Портоса. Он готов был
отдать десять лет жизни за право владеть ею.
Однажды, готовясь к свиданию с какой-то герцогиней, он попытался
одолжить шпагу у Атоса. Атос молча вывернул все карманы, собрал все, что
было у него ценного: кошельки, пряжки и золотые цепочки, и предложил их
Портосу. Что же касается шпаги, сказал он, она прикована к стене и покинет
ее только тогда, когда владелец ее покинет это жилище. Кроме шпаги, внимание
привлекал еще портрет знатного вельможи времен Генриха III, одетого с
чрезвычайным изяществом и с орденом Святого Духа на груди. Портрет имел с
Атосом известное сходство, некоторые общие с ним фамильные черты,
указывавшие на то, что этот знатный вельможа, кавалер королевских орденов,
был его предком.
И в довершение всего этого - ларец изумительной ювелирной работы,
украшенный тем же гербом, что шпага и портрет, красовался на выступе камина,
своим утонченным изяществом резко отличаясь от всего окружающего. Ключ от
этого ларца Атос всегда носил при себе. Но однажды он открыл его в
присутствии Портоса, и Портос мог убедиться, что ларец содержит только
письма и бумаги - надо полагать, любовную переписку и семейный архив.
Портос занимал большую и на вид роскошную квартиру на улице Старой
Голубятни. Каждый раз, проходя с кем-нибудь из приятелей мимо своих окон, у
одного из которых всегда стоял Мушкетон в парадной ливрее, Портос поднимал
голову и, указывая рукой вверх, говорил: "Вот моя обитель". Но застать его
дома никогда не удавалось, никогда и никого он не приглашал подняться с ним
наверх, и никто не мог составить себе представление, какие действительные
богатства кроются за этой роскошной внешностью.
Что касается Арамиса, то он жил в маленькой квартире, состоявшей из
гостиной, столовой и спальни. Спальня, как и все остальные комнаты
расположенная в первом этаже, выходила окном в маленький тенистый и свежий
садик, густая зелень которого делала его недоступным для любопытных глаз.
Как устроился д'Артаньян, нам уже известно, и мы успели познакомиться с
его слугой Планше.
Д'Артаньян был по природе своей очень любопытен, как, впрочем, и
большинство людей, владеющих даром интриги. Он напрягал все свои силы, чтобы
узнать, кто же на самом деле были Атос, Портос и Арамис. Ибо под этими
прозвищами все они скрывали свои дворянские имена, и в частности, Атос, в
котором за целую милю можно было угадать настоящего вельможу. Он обратился к
Портосу, надеясь получить сведения об Атосе и Арамисе, и к Арамису, чтобы
узнать, кто такой Портос.
Портос, к сожалению, о своем молчаливом товарище знал лишь то, что было
известно по слухам. Говорили, что он пережил большое горе, причиной которого
была любовь, и что чья-то подлая измена якобы отравила жизнь этого
достойного человека. Но об обстоятельствах этой измены никто ничего не знал.
Что касается Портоса, то, за исключением его настоящего имени, которое,
так же как и имена обоих его товарищей, было известно лишь одному г-ну де
Тревилю, о его жизни нетрудно было все узнать. Тщеславный и болтливый, он
весь был виден насквозь, как кристалл. И лишь поверив всему тому
похвальному, что он сам говорил о себе, можно было впасть в заблуждение на
его счет.
Зато Арамис, хотя и могло показаться, что у него нет никаких тайн, был
весь окутан таинственностью. Скупо отвечая на вопросы, касавшиеся других, он
тщательно обходил все относившиеся к нему самому. Однажды, когда после
долгих расспросов д'Артаньян узнал от Арамиса о тех слухах, которые гласили,
будто их общий друг Портос добился победы над какой-то герцогиней, он
попытался проникнуть в тайну любовных приключений своего собеседника.
- Ну а вы, любезный друг мой, - сказал он - вы, так прекрасно
рассказывающий о чужих связях с баронессами, графинями и герцогинями, а
вы-то сами?..
- Простите, - прервал его Арамис. - Я говорю об этих вещах только
потому, что Портос сам болтает о них, и потому, что он при мне громогласно
рассказывал эти милые истории. Но поверьте мне, любезный господин
д'Артаньян, что, если б они стали мне известны из другого источника или если
б он поверил мне их как тайну, не могло бы быть духовника скромнее меня.
- Я не сомневаюсь в этом, - сказал д'Артаньян, - и мне все же кажется,
что и вам довольно хорошо знакомы кое-какие гербы, о чем свидетельствует
некий вышитый платочек, которому я обязан честью нашего знакомства.
Арамис на этот раз не рассердился, но, приняв самый скромный вид,
ласково ответил:
- Не забывайте, друг мой, что я собираюсь приобщиться к церкви и потому
чуждаюсь светских развлечений. Виденный вами платок не был подарен мне, а
лишь оставлен у меня по забывчивости одним из моих друзей. Я был вынужден
был спрятать его, чтобы не скомпрометировать их - его и даму, которую он
любит... Что же касается меня, то я не имею и не хочу иметь любовницы,
следуя в этом отношении мудрейшему примеру Атоса, у которого, так же как у
меня, нет дамы сердца.
- Но, черт возьми, вы ведь не аббат, раз вы мушкетер!
- Мушкетер только временно, дорогой мой. Как говорит кардинал -
мушкетер против воли. Но в душе я служитель церкви, поверьте мне. Атос и
Портос втянули меня в это дело, чтобы я хоть чем-нибудь был занят. У меня,
как раз в ту пору, когда я должен был быть рукоположен, произошла небольшая
неприятность с... Впрочем, это не может вас интересовать, и я отнимаю у вас
драгоценное время.
- Отнюдь нет, все это меня очень интересует! - воскликнул д'Артаньян. -
И мне сейчас решительно нечего делать.
- Да, но мне пора читать молитвы, - сказал Арамис, - затем мне нужно
сложить стихи, о которых меня просила госпожа д'Эгильон. После этого мне
придется зайти на улицу Сент-Оноре, чтобы купить румян для госпожи де
Шеврез. Вы видите сами, дорогой мой, что если вам спешить некуда, то я зато
очень спешу.
И Арамис приветливо протянул руку своему молодому товарищу и простился
с ним.
Как ни старался д'Артаньян, ему больше ничего не удалось узнать о своих
трех новых друзьях. Он решил верить в настоящем тому, что рассказывали об их
прошлом, надеясь, что будущее обогатит его более подробными и более
достоверными сведениями. Пока Атос представлялся ему Ахиллом, Портос -
Аяксом, а Арамис - Иосифом (*27).
В общем, молодые люди жили весело. Атос играл, и всегда несчастливо. Но
он никогда не занимал у своих друзей ни одного су, хотя его кошелек всегда
был раскрыт для них. И если он играл на честное слово, то на следующее же
утро, уже в шесть часов, посылал будить своего кредитора, чтобы вручить ему
следуемую сумму.
Портос играл изредка. В такие дни если он выигрывал, то бывал
великолепен и дерзок. Если же он проигрывал, то бесследно исчезал на
несколько дней, после чего появлялся с бледным и вытянутым лицом, но с
деньгами в кармане.
Арамис никогда не играл. Он был самым дурным мушкетером и самым скучным
гостем за столом. Всегда оказывалось, что ему нужно идти заниматься.
Случалось, в самый разгар пира, когда все в пылу беседы, возбужденные вином,
предполагали еще два, если не три часа просидеть за столом, Арамис, взглянув
на часы, поднимался и с любезной улыбкой на устах прощался с
присутствующими, торопясь, как он говорил, повидаться с назначившим ему
свидание ученым богословом. В другой раз он спешил домой, чтобы потрудиться
над диссертацией, и просил друзей не отвлекать его.
В таких случаях Атос улыбался своей чарующей улыбкой, которая так шла к
его благородному лицу, а Портос пил и клялся, что из Арамиса в лучшем случае
получится какой-нибудь деревенский священник.
Планше, слуга д'Артаньяна, с достоинством принял выпавшую на его долю
удачу. Он получал тридцать су в день, целый месяц возвращался домой веселый,
как птица, и был ласков и внимателен к своему господину. Когда над квартирой
на улице Могильщиков начали скапливаться тучи, другими словами - когда сорок
пистолей короля Людовика XIII растаяли почти без остатка, Планше стал
рассыпаться в жалобах, которые Атос находил тошнотворными, Портос -
неприличными, а Арамис - просто смешными. Атос посоветовал д'Артаньяну
рассчитать этого проходимца; Портос предлагал предварительно выдрать его;
Арамис же изрек, что господин просто не должен слышать ничего, кроме
лестного, о себе.
- Всем вам легко говорить, - сказал д'Артаньян. - Вам, Атос, когда вы
живете с Гримо в полном молчании, запрещая ему разговаривать, и поэтому
никогда не слышите от него дурного слова; вам, Портос, когда вы ведете
роскошный образ жизни и вашему Мушкетону представляетесь божеством; наконец,
вам, Арамис, всегда увлеченному богословскими занятиями и тем самым уже
умеющему внушить величайшее почтение вашему слуге Базену, человеку кроткому
и благочестивому. Но как мне, не имея ни почвы под ногами, ни средств, не
будучи ни мушкетером, ни даже гвардейцем, - как мне внушить любовь, страх
или почтение моему Планше?
- Вопрос важный, - ответили трое друзей. - Это дело внутреннее,
домашнее. Слуг, как и женщин, надо уметь сразу поставить на то место, на
котором желаешь их видеть. Поразмыслите об этом.
Д'Артаньян, поразмыслив, решил на всякий случай избить Планше и
выполнил это с той добросовестностью, какую вкладывал во все, что делал.
Отодрав его как следует, он запретил Планше покидать дом и службу без его
разрешения.
- Имей в виду, - добавил Д'Артаньян, - что будущее не обманет меня.
Придут лучшие времена, и твоя судьба будет устроена, если ты останешься со
мной. А я слишком добрый господин, чтобы позволить тебе загубить свою
судьбу, и не соглашусь отпустить тебя, как ты просишь.
Этот способ действий внушил мушкетерам глубокое уважение к
дипломатическим способностям д'Артаньяна. Планше также исполнился восхищения
и уже больше не заикался об уходе.
Молодые люди постепенно зажили общей жизнью. Д'Артаньян, не имевший
никаких привычек, так как впервые приехал из провинции и окунулся в
совершенно новый для него мир, усвоил привычки своих друзей.
Вставали в восемь часов зимой, в шесть часов летом и шли к г-ну де
Тревилю узнать пароль и попытаться уловить, что нового носится в воздухе.
Д'Артаньян, хоть и не был мушкетером, с трогательной добросовестностью
исполнял службу. Он постоянно бывал в карауле, так как всегда сопровождал
того из своих друзей, кто нес караульную службу. Его знали в казарме
мушкетеров, и все считали его добрым товарищем. Г-н де Тревиль, оценивший
его с первого взгляда и искренне к нему расположенный, неизменно расхваливал
его перед королем.
Все три мушкетера тоже очень любили своего молодого товарища. Дружба,
связывавшая этих четырех людей, и постоянная потребность видеться ежедневно
по нескольку раз - то по поводу какого-нибудь поединка, то по делу, то ради
какого-нибудь развлечения - заставляли их по целым дням гоняться друг за
другом. Всегда можно было встретить этих неразлучных, рыщущих в поисках друг
друга от Люксембурга до площади Сен-Сюльпис или от улицы Старой Голубятни до
Люксембурга.
Обещания, данные де Тревилем, между тем постепенно осуществлялись. В
один прекрасный день король приказал кавалеру Дезэссару принять д'Артаньяна
кадетом в свою гвардейскую роту. Д'Артаньян со вздохом надел мундир
гвардейца: он готов был бы отдать десять лет своей жизни за право обменять
его на мушкетерский плащ. Но г-н де Тревиль обещал оказать ему эту милость
не ранее, чем после двухлетнего испытания - срок, который, впрочем, мог быть
сокращен, если бы д'Артаньяну представился случай оказать услугу королю или
каким-либо другим способом особо отличиться. Получив это обещание,
Д'Артаньян удалился и на следующий же день приступил к несению своей службы.
Теперь наступил черед Атоса, Портоса и Арамиса ходить в караул вместе с
д'Артаньяном, когда тот бывал на посту. Таким образом, рота г-на Дезэссара в
тот день, когда в нее вступил Д'Артаньян, приняла в свои ряды не одного, а
четырех человек.
