Главная » 2022»Февраль»9 » Три мушкетёра. Александр Дюма. 028. XX. БЕСЕДА БРАТА С СЕСТРОЙ. XXI. ОФИЦЕР.
14:01
Три мушкетёра. Александр Дюма. 028. XX. БЕСЕДА БРАТА С СЕСТРОЙ. XXI. ОФИЦЕР.
---
XX. БЕСЕДА БРАТА С СЕСТРОЙ
Пока лорд Винтер запирал дверь, затворял ставни и придвигал стул к креслу своей невестки, миледи, глубоко задумавшись, перебирала в уме самые различные предположения и наконец поняла тот тайный замысел против нее, которого она даже не могла предвидеть, пока ей было неизвестно, в чьи руки она попала. За время знакомства со своим деверем миледи вывела заключение, что он настоящий дворянин, страстный охотник и неутомимый игрок, что он любит волочиться за женщинами, но не отличается умением вести интриги. Как мог он проведать о ее приезде и изловить ее? Почему он держит ее взаперти?
Правда, Атос сказал вскользь несколько слов, из которых миледи заключила, что ее разговор с кардиналом был подслушан посторонними, но она никак не могла допустить, чтобы Атос сумел так быстро и смело подвести контрмину.
Миледи скорее опасалась, что выплыли наружу ее прежние проделки в
Англии. Бекингэм мог догадаться, что это она срезала два алмазных подвеска,
и отомстить за ее мелкое предательство; но Бекингэм был не способен
совершить какое-нибудь насилие по отношению к женщине, в особенности если он
считал, что она действовала под влиянием ревности.
Это предположение показалось миледи наиболее вероятным: она вообразила,
что хотят отомстить ей за прошлое, а не предотвратить будущее.
Как бы то ни было, она радовалась тому, что попала в руки своего деверя, от которого рассчитывала сравнительно дешево отделаться, а не в руки настоящего и умного врага.
- Да, поговорим, любезный брат, - сказала она с довольно веселым видом, рассчитывая выведать из этого разговора, как бы ни скрытничал лорд Винтер,
все, что ей необходимо было знать для дальнейшего своего поведения.
- Итак, вы все-таки вернулись в Англию, - начал лорд Винтер, - вопреки вашему решению, которое вы так часто высказывали мне в Париже, что никогда больше нога ваша не ступит на землю Великобритании?
Миледи ответила вопросом на вопрос:
- Прежде всего объясните мне, каким образом вы сумели установить за
мной такой строгий надзор, что заранее были осведомлены не только о моем
приезде, но и о том, в какой день и час и в какую гавань я прибуду?
Лорд Винтер избрал ту же тактику, что и миледи, полагая, что раз его невестка придерживается ее, то, наверное, она самая лучшая.
- Сначала вы мне расскажите, любезная сестра, зачем вы пожаловали в Англию? - возразил он.
- Я приехала повидаться с вами, - ответила миледи, не зная того, что
она невольно усиливает этим ответом подозрения, которые заронило в ее девере
письмо д'Артаньяна, и желая только снискать этой ложью расположение своего
собеседника.
- Вот как, повидаться со мной? - угрюмо переспросил лорд Винтер.
- Да, конечно, повидаться с вами. Что же тут удивительного?
- Так вас привело в Англию только желание увидеться со мной, никакой
другой цели у вас не было?
- Нет.
- Стало быть, вы только ради меня взяли на себя труд переправиться
через Ла-Манш?
- Только ради вас.
- Черт возьми! Какие нежности, сестра!
- А разве я не самая близкая ваша родственница? - спросила миледи с
выражением трогательной наивности в голосе.
- И даже моя единственная наследница, не так ли? - спросил, в свою
очередь, лорд Винтер, смотря в упор на миледи.
Несмотря на все свое самообладание, миледи невольно вздрогнула, и, так
как лорд Винтер, говоря эти слова, положил руку на плечо невестки, эта дрожь
не ускользнула от него.
Удар в самом деле пришелся в цель и проник глубоко. Первой мыслью
миледи было, что ее выдала Кэтти, что Кэтти рассказала барону о том
корыстолюбивом и потому неприязненном отношении к нему, которое миледи
неосторожно обнаружила в присутствии своей камеристки; она вспомнила также
свой яростный и неосторожный выпад против д'Артаньяна после того, как он
спас жизнь ее деверя.
- Я не понимаю, милорд, - заговорила она, желая выиграть время и
заставить своего противника высказаться, - что вы хотите сказать? И нет ли в
ваших словах какого-нибудь скрытого смысла?
- Ну, разумеется, нет, - сказал лорд Винтер с видом притворного
добродушия. - У вас возникает желание повидать меня, и вы приезжаете в
Англию. Я узнаю об этом желании или, вернее говоря, догадываюсь о нем и,
чтобы избавить вас от всех неприятностей ночного прибытия в порт и всех
тягот высадки, посылаю одного из моих офицеров вам навстречу. Я предоставляю
в его распоряжение карету, и он привозит вас сюда, в этот замок, комендантом
которого я состою, куда я ежедневно приезжаю и где я велю приготовить вам
комнату, чтобы мы могли удовлетворить наше взаимное желание видеться друг с
другом. Разве все это представляется вам более удивительным, чем то, что вы
мне сказали?
- Нет, я нахожу удивительным только то, что вы были предупреждены о
моем приезде.
- А это объясняется совсем просто, любезная сестра: разве вы не
заметили, что капитан вашего судна, прежде чем стать на рейд, послал вперед,
чтобы получить разрешение войти в порт, небольшую шлюпку с судовым журналом
и списком команды и пассажиров? Я начальник порта, мне принесли этот список,
и я прочел в нем ваше имя. Сердце подсказало мне то, что сейчас подтвердили
ваши уста: я понял, ради чего вы подвергали себя опасностям столь
затруднительного теперь переезда по морю, и выслал вам навстречу свой катер.
Остальное вам известно.
Миледи поняла, что лорд Винтер лжет, и это еще больше испугало ее.
- Любезный брат, - заговорила она снова, - не милорда ли Бекингэма я
видела сегодня вечером на молу, когда мы входили в гавань?
- Да, его... А, я понимаю! Увидев его, вы взволновались: вы приехали из
страны, где, вероятно, мысль о нем заботит всех, и я знаю, что его
приготовления к войне с Францией очень тревожат вашего друга - кардинала.
- Моего друга - кардинала?! - вскричала миледи, убеждаясь, что и в этом
отношении лорд Винтер, по-видимому, хорошо осведомлен.
- А разве он не ваш друг? - небрежным тоном спросил барон. - Если я
ошибся - извините: мне так казалось. Но мы вернемся к милорду герцогу после,
а теперь не будем уклоняться от того крайне чувствительного направления,
которое принял наш разговор. Вы приехали, говорите вы, чтобы повидать меня?
- Да.
- Ну что ж, я вам ответил, что все устроено согласно вашему желанию и
что мы будем видеться каждый день.
- Значит, я навеки должна оставаться здесь? - с оттенком ужаса спросила
миледи.
- Может быть, вы здесь терпите какие-нибудь неудобства, сестра?
Требуйте, чего вам недостает, и я постараюсь вам это предоставить.
- У меня нет ни служанок, ни лакеев...
- У вас все это будет, сударыня. Скажите мне, на какую ногу был
поставлен ваш дом при первом вашем муже, и, хотя я только ваш деверь, я
заведу вам все на такой же лад.
- При моем первом муже? - вскричала миледи, уставившись на лорда
Винтера растерянным взглядом.
- Да, вашем муже - французе, я говорю не о моем брате... Впрочем, если
вы это забыли, то, так как он жив еще, я могу написать ему, и он сообщит мне
все нужные сведения.
Холодный пот выступил на лбу миледи.
- Вы шутите! - проговорила она глухим голосом.
- Разве я похож на шутника? - спросил барон, вставая и отступая на шаг.
- Или, вернее, вы меня оскорбляете, - продолжала миледи, судорожно
впиваясь пальцами в подлокотники кресла и приподнимаясь.
- Оскорбляю вас? - презрительно усмехнулся лорд Винтер. - Неужели же,
сударыня, вы полагаете, что это возможно?
- Вы, милостивый государь, или пьяны, или сошли с ума, - сказала
миледи. - Ступайте прочь и пришлите мне женщину для услуг!
- Женщины очень болтливы, сестра! Не могу ли я заменить вам камеристку?
Таким образом, все наши семейные тайны останутся при нас.
- Наглец! - вскричала миледи вне себя от ярости и кинулась на барона,
который стал в выжидательную позу, положив одну руку на эфес шпаги.
- Эге! - произнес он. - Я знаю, что вы имеете обыкновение убивать
людей, но предупреждаю: я буду обороняться, хотя бы и против вас.
- О, вы правы, - сказала миледи, - у вас, пожалуй, хватит низости
поднять руку на женщину.
- Да, быть может. К тому же у меня найдется оправдание: моя рука будет,
я полагаю, не первой мужской рукой, поднявшейся на вас.
И барон медленным обвиняющим жестом указал на левое плечо миледи, почти
коснувшись его пальцем.
Миледи испустила сдавленный стон, похожий на рычание, и попятилась в
дальний угол комнаты, точно пантера, приготовившаяся к прыжку.
- Рычите, сколько вам угодно, - вскричал лорд Винтер, - но не пытайтесь
укусить! Ибо, предупреждаю, это для вас плохо кончится: здесь нет
прокуроров, которые заранее определяют права наследства, нет странствующего
рыцаря, который вызвал бы меня на поединок из-за прекрасной дамы, которую я
держу в заточении, но у меня есть наготове судьи, которые, если понадобится,
учинят расправу над женщиной настолько бесстыдной, что она при живом муже
прокралась на супружеское ложе моего старшего брата, лорда Винтера, и эти
судьи, предупреждаю вас, передадут вас палачу, который сделает вам одно
плечо похожим на другое.
Глаза миледи метали такие молнии, что, хотя лорд Винтер был мужчина и
стоял вооруженный перед безоружной женщиной, он почувствовал, как в душе его
зашевелился страх. Тем не менее он продолжал говорить, но уже с закипающей
яростью:
- Да, я понимаю, что, получив наследство после моего брата, вам было бы
приятно унаследовать и мое состояние. Но знайте наперед: вы можете убить
меня или подослать ко мне убийц - я принял на этот случай предосторожности:
ни одно пенни из того, чем я владею, не перейдет в ваши руки! Разве вы
недостаточно богаты, имея около миллиона? И не пора ли вам остановиться на
вашем гибельном пути, если вы делали зло из одного только ненасытного
желания его делать? О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня
священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил
бы в Тайберн (*70) на потеху толпы! Я буду молчать, но и вы должны
безропотно переносить ваше заключение. Дней через пятнадцать - двадцать я
уезжаю с армией в Ла-Рошель, но накануне моего отъезда за вами прибудет
корабль, который отплывет на моих глазах и отвезет вас в наши южные колонии.
Я приставлю к вам человека, и, будьте покойны, он всадит вам пулю в лоб при
первой вашей попытке вернуться в Англию или на материк!
Миледи слушала с пристальным вниманием, от которого ширились зрачки ее
сверкающих глаз.
- Да, теперь вы будете жить в этом замке, - продолжал лорд Винтер. -
Стены в нем толстые, двери тяжелые, решетки на окнах надежные; к тому же
ваше окно расположено над самым морем. Люди моего экипажа, беззаветно мне
преданные, несут караул перед этой комнатой и охраняют все проходы, ведущие
на двор. Да если бы вы и пробрались туда, вам предстояло бы еще проникнуть
сквозь три железные решетки. Отдан строгий приказ: один шаг, одно движение,
одно слово, указывающее на попытку к бегству, - и в вас будут стрелять. Если
вас убьют, английское правосудие, надеюсь, будет мне признательно, что я
избавил его от хлопот... А, на вашем лице появилось прежнее выражение
спокойствия и самоуверенности! Вы рассуждаете про себя: "Пятнадцать -
двадцать дней... Ничего, ум у меня изобретательный, я до того времени
что-нибудь да придумаю! Я чертовски умна и найду какую-нибудь жертву. Через
пятнадцать дней, - говорите вы себе, - меня здесь не будет..." Что ж,
попробуйте!
Миледи, видя, что лорд Винтер отгадал ее мысли, вонзила ногти в ладони,
стараясь подавить в себе малейшее движение души, которое могло бы придать ее
лицу какое-нибудь иное выражение, помимо выражения тоскливой тревоги.
Лорд Винтер продолжал:
- Офицера, который остается здесь начальником в мое отсутствие, вы уже
видели и, стало быть, знаете его. Он, как вы убедились, умеет исполнять
приказания: по дороге из Портсмута сюда вы, конечно, - я ведь вас знаю, -
пытались вызвать его на разговор. И что вы скажете? Разве мраморная статуя
могла быть молчаливее и бесстрастнее его? Вы уже на многих испытали власть
ваших чар, и, к несчастью, с неизменным успехом. Испытайте-ка ее на этом
человеке, и, черт возьми, если вы добьетесь своего, я готов буду поручиться,
что вы - сам дьявол!
Лорд Винтер подошел к двери и резким движением распахнул ее.
- Позвать ко мне господина Фельтона! - распорядился он и, обращаясь к
миледи, сказал: - Сейчас я представлю вас ему.
Между этими двумя лицами воцарилось напряженное молчание; затем в
наступившей тишине послышались медленные и размеренные шаги, приближающиеся
к комнате. Вскоре в полумраке коридора обозначилась человеческая фигура, и
молодой лейтенант, с которым мы уже познакомились, остановился на пороге,
ожидая приказаний барона.
- Войдите, милый Джон, - заговорил лорд Винтер. - Войдите и закройте
дверь.
Офицер вошел.
- А теперь, - продолжал барон, - посмотрите на эту женщину. Она молода,
она красива, она обладает всеми земными чарами. И что же! Это чудовище,
которому всего двадцать пять лет, совершило столько преступлений, сколько вы
не насчитаете и за год в архивах наших судов. Голос располагает в ее пользу,
красота служит приманкой для жертвы, тело платит то, что она обещает, - в
этом надо отдать ей справедливость. Она попытается обольстить вас, а быть
может, даже и убить. Я извлек вас из нищеты, я дал вам чин лейтенанта, я
однажды спас вам жизнь - вы помните, при каких обстоятельствах. Я не только
ваш покровитель, но и друг; не только благодетель, но и отец. Эта женщина
вернулась в Англию, чтобы устроить покушение на мою жизнь. Я держу эту змею
в своих руках, и вот я позвал вас и прошу: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое,
оберегай меня и в особенности сам берегись этой женщины! Поклянись спасением
твоей души сохранить ее для той кары, которую она заслужила! Джон Фельтон, я
полагаюсь на твое слово! Джон Фельтон, я верю в твою честность!
- Милорд, - ответил молодой офицер, вкладывая в брошенный на миледи
взгляд всю ненависть, какую только он мог найти в своем сердце, - милорд,
клянусь вам, все будет сделано так, как вы того желаете!
Миледи перенесла этот взгляд с видом безропотной жертвы; невозможно
представить себе выражение более покорное и кроткое, чем то, какое было
написано на ее прекрасном лице. Сам лорд Винтер с трудом узнал в ней
тигрицу, с которой он за минуту перед тем готовился вступить в борьбу.
- Она не должна выходить из этой комнаты, слышите, Джон? - продолжал
лорд Винтер. - Она ни с кем не должна переписываться, не должна
разговаривать ни с кем, кроме вас, если вы окажете честь говорить с ней.
- Я поклялся, милорд, этого достаточно.
- А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с богом, ибо людской суд
над вами свершился.
Миледи поникла головой, точно подавленная этим приговором.
Лорд Винтер движением руки пригласил за собой Фельтона и вышел из
комнаты. Фельтон пошел вслед за ним и запер дверь.
Мгновение спустя в коридоре раздались тяжелые шаги солдата морской
пехоты, стоявшего на карауле с секирой за поясом и с мушкетом в руках.
Миледи несколько минут оставалась все в том же положении, думая, что за
ней наблюдают сквозь замочную скважину, потом она медленно подняла голову, и
лицо ее вновь приняло устрашающее выражение угрозы и вызова. Она подбежала к
двери и прислушалась, затем взглянула в окно, отошла от него, опустилась в
огромное кресло и задумалась.
XXI. ОФИЦЕР
Тем временем кардинал ждал известий из Англии, но никаких известий не
приходило, кроме неприятных и угрожающих.
Хотя Ла Рошель была в лесном кольце, хотя успех осады благодаря
принятым мерам, и в особенности благодаря дамбе, препятствовавшей лодкам
проникать в осажденный город, казался несомненным, тем не менее блокада
могла тянуться еще долго, к великому позору для войск короля и к большому
неудовольствию кардинала, которому, правда, не надо было больше ссорить
Людовика XIII с Анной Австрийской, ибо это было уже сделано, по предстояло
мирить г-на де Бассомпьера, поссорившегося с герцогом Ангулемским.
Что же касается брата короля, то он только начал осаду, а заботу
окончить ее предоставил кардиналу.
Город, несмотря на чрезвычайную стойкость своего мэра, хотел было
сдаться и потому сделал попытку поднять бунт, но мэр велел повесить
бунтовщиков. Эта расправа успокоила самые горячие головы, и они решили лучше
дать уморить себя голодом: такая гибель казалась им все же более медленной и
менее верной, чем смерть на виселице.
Осаждающие время от времени хватали гонцов, которых ларошельцы посылали
к Бекингэму, или шпионов, посылаемых Бекингэмом к ларошельцам. И в том и в
другом случае суд был короток, кардинал произносил одно-единственное слово:
"Повесить!" Приглашали короля смотреть казнь. Король приходил вялой походкой
и становился на удобное место, чтобы видеть процедуру во всех ее
подробностях. Это не мешало ему сильно скучать и каждую минуту говорить о
своем возвращении в Париж, но это все-таки слегка развлекало его и
заставляло более терпеливо сносить обиду, так что, если бы не гонцы и не
шпионы, его высокопреосвященство, несмотря на всю свою изобретательность,
оказался бы в очень затруднительном положении.
Однако время шло, а ларошельцы не сдавались. Последний гонец, которого
поймали осаждающие, вез письмо Бекингэму. В письме сообщалось, правда, что
город доведен до последней крайности, но в нем не говорилось в заключение:
"Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель, мы сдадимся", а было
просто сказано: "Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель, то к
тому времени, когда она явится, мы все умрем с голоду".
Итак, ларошельцы возлагали надежды только на Бекингэма. Бекингэм был их
мессией. Было очевидно, что, если бы им стало доподлинно известно, что на
Бекингэма рассчитывать больше нечего, они потеряли бы вместе с надеждой и
мужество.
Поэтому кардинал с большим нетерпением ждал из Англии известий о том,
что Бекингэм не прибудет под ЛаРошель.
Вопрос о том, чтобы взять город приступом, часто обсуждался в
королевском совете, но ею всегда отклоняли: во-первых, Ла-Рошель казалась
неприступной, а во-вторых, кардинал, что бы он ни говорил, отлично понимал,
что такое кровопролитие, когда французам пришлось бы сражаться против
французов же, явилось бы в политике возвращением на шестьдесят лет назад, а
кардинал был для своего времени человеком передовым, как теперь выражаются.
В самом деле, разгром Ла-Рошели и убийство трех или четырех тысяч гугенотов,
которые скорее дали бы себя убить, чем согласились сдаться, слишком походили
бы в 1628 году на Варфоломеевскую ночь 1572 года (*71); да и, наконец, это
крайнее средство, к которому сам король, как ревностный католик, отнюдь не
высказывал отвращения, неизменно отвергалось осаждающими генералами,
выдвигавшими следующий довод: Ла-Рошель нельзя взять иначе, как только
голодом.
Кардинал не мог отогнать от себя невольный страх, который внушала ему
его страшная посланница: и он тоже подметил странные свойства этой женщины,
казавшейся то змеей, то львицей. Не изменила ли она ему? Не умерла ли? Во
всяком случае, он достаточно хорошо изучил ее и знал, что, независимо от
того, действовала ли она в его пользу или против него, была ли ему другом
или недругом, она не оставалась в бездействии, если только ее не вынуждали к
этому большие препятствия. Но откуда было возникнуть таким препятствиям?
Этого-то кардинал и но мог знать.
Впрочем, он твердо полагался на миледи, и не без основания: он
догадывался, что прошлое этой женщины таит страшные вещи, покрыть которые
может только его красная мантия, и чувствовал, что, по той или другой
причине, эта женщина ему предана, ибо только в нем одном она может найти
поддержку и защиту от угрожающей ей опасности.
Итак, он решился вести войну один и ожидать посторонней помощи так, как
ждут счастливой случайности. Он продолжал воздвигать знаменитую дамбу,
которая должна была уморить голодом население Ла-Рошели. Созерцая, в
ожидании этого, несчастный город, заключавший в себе столько великих
бедствий и столько героических добродетелей, он вспомнил слова Людовика XI,
своего политического предшественника, подобно тому как сам он был
предшественником Робеспьера, - слова покровителя Тристана (*72): "Разделяй,
чтобы властвовать".
Генрих IV, осаждая Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и
другие съестные припасы; кардинал же приказал подбрасывать письма, в которых
он разъяснял ларошельцам, насколько поведение их начальников несправедливо,
эгоистично и жестоко. У этих начальников хлеба было в изобилии, но они не
раздавали его населению; они придерживались правила (у них тоже были свои
правила), что неважно, если умрут женщины, старики и дети, лишь бы мужчины,
обязанные защищать стены их города, оставались здоровыми и полными сил. К
тому времени правило это, правда, не получило еще всеобщего применения, но,
то ли вследствие бессилия жителей ему противодействовать, то ли вследствие
их самопожертвования, превратилось уже из теории в практику; подметные
письма кардинала подорвали веру в его неоспоримость; письма напоминали
мужчинам, что обреченные на смерть дети, женщины и старики - их сыновья,
жены и отцы, что было бы справедливее, если бы все разделяли общее бедствие,
и тогда одинаковое положение приводило бы жителей к единодушным решениям.
Эти подметные письма произвели как раз то действие, какого и ожидал их
составитель: склонили многих жителей вступить в сепаратные переговоры с
королевской армией.
Но в то самое время, когда кардинал уже видел, что испытанное им
средство приносит плоды, и радовался, что пустил его в ход, один из жителей
Ла-Рошели, который сумел перейти линию королевских войск, - одному богу
известно, как ему удалось обмануть бдительность Бассомпьера, Шомберга и
герцога Апгулемского, за которыми, в свою очередь, бдительно надзирал
кардинал, - один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, пробрался в город прямо
из Портсмута и сообщил, что он видел там внушительный флот, готовый отплыть
не позже как через неделю. Больше того: Бекингэм извещал мэра, что наконец
будет заключен великий союз против Франции и во Французское королевство
одновременно вторгнутся английские, испанские и австрийские войска. Это
письмо публично читалось на всех площадях города, копии с него были вывешены
на перекрестках улиц, и даже те, кто начал уже переговоры с королевской
армией, прервали их, решившись дождаться столь торжественно обещанной
помощи.
Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство
и невольно заставило его снова обратить взоры по ту сторону моря.
Между тем королевская армия, которой были чужды тревоги его
единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и
денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство
и различных забавах. Хватать шпионов и вешать их, устраивать рискованные
экспедиции на дамбу и на море, затевать самые безрассудные предприятия и
хладнокровно выполнять их - вот в чем армия проводила все время и что
помогало ей коротать дни, долгие не только для ларошельцев, терзаемых
голодом и мучительным ожиданием, но и для кардинала, столь упорно
блокировавшего их.
Кардинал, вечно разъезжавший верхом, как рядовой кавалерист, окидывал
задумчивым взглядом эти нестерпимо медленно, как ему казалось, подвигавшиеся
укрепления, возводимые под его руководством инженерами, которых он выписал
со всех концов Франции. Если при его объездах ему случалось встретить
мушкетера из полка де Тревиля, он иногда подъезжал к нему, внимательно
вглядывался и, не признав в нем ни одного из наших четырех друзей, направлял
на что-нибудь другое свой проницательный взгляд.
Однажды, томясь смертельной скукой, не надеясь больше на переговоры с
городом и все еще не получая известий из Англии, кардинал выехал из дому в
сопровождении только Каюзака и Ла Удиньера, выехал без всякой цели, лишь
затем, чтобы прокатиться. Он ехал вдоль песчаного берега, предаваясь
необъятным мечтам и созерцая необъятный простор океана. Неторопливо
поднявшись на холм, он увидел невдалеке за изгородью семь человек, которые
лежали и грелись в лучах солнца, редко проглядывающего в это время года,
причем вокруг них валялись пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши
мушкетеры, приготовившиеся слушать чтение письма, только что полученного
одним из них. Это письмо было настолько важно, что из-за него они оставили
карты и кости, разложенные на барабане.
Трое остальных были заняты тем, что снимали смолу с горлышка огромной,
оплетенной соломой бутыли колиурского вина; это были слуги наших молодых
людей.
Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а когда
он впадал в него, ничто так не усиливало его угрюмость, как веселье других.
К тому же у него было странное предубеждение: он всегда воображал, что
причиной веселости других было как раз то, что печалило его самого. Сделав
Каюзаку и Ла Удиньеру знак остановиться, кардинал спешился и направился к
подозрительным весельчакам, надеясь, что благодаря заглушавшему его шаги
песку и укрывавшей его изгороди ему удастся подслушать несколько слов из
разговора, казавшегося ему крайне интересным. Очутившись в десяти шагах от
изгороди, он узнал выговор гасконца, а так как он еще раньше разглядел, что
это были мушкетеры, то больше не сомневался, что трое остальных были те,
кого называли неразлучными приятелями, то есть Атос, Портос и Арамис.
Легко можно представить себе, насколько его желание расслышать их
разговор усилилось от этого открытия; глаза его приняли странное выражение,
и он кошачьей походкой подкрался к изгороди. Но едва ему удалось уловить
несколько неясных звуков, без всякого определенного смысла, как вдруг
громкий, отрывистый возглас заставил его вздрогнуть и привлек внимание
мушкетеров.
- Офицер! - крикнул Гримо.
- Вы, кажется, заговорили, негодяй! - сказал Атос, приподнимаясь на
локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.
Гримо не прибавил больше ни слова и только протянул указательный палец
по направлению к изгороди, возвещая этим жестом приход кардинала и его
свиты.
Одним прыжком мушкетеры очутились на ногах и почтительно поклонились.
Кардинал, по-видимому, был взбешен.
- Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя! - заметил он. - Уж
не подходит ли сухим путем англичане? Или мушкетеры считают себя старшими
офицерами?
- Ваша светлость... - ответил Атос, так как среди общего смятения он
один сохранил то спокойствие и хладнокровие настоящего вельможи, которое
никогда его не покидало, - ваша светлость, мушкетеры, когда они не несут
службы или когда их служба окончена, пьют и играют в кости, и они для своих
слуг - офицеры очень высокого ранга.
- Слуги! - проворчал кардинал. - Слуги, которым приказано предупреждать
своих господ, когда кто-нибудь проходит мимо, уже не слуги, а часовые.
- Ваше высокопреосвященство, однако, сами видите, что если бы мы не
приняли этой предосторожности, то, чего доброго, упустили бы случай
засвидетельствовать вам ваше почтение и принести благодарность за оказанную
милость - за то, что вы соединили нас всех вместе... Д'Артаньян, - продолжал
Атос, - вы сейчас только говорили о вашем желании найти случай выразить его
светлости вашу признательность: случай представился, воспользуйтесь же им.
Эго было сказано с невозмутимым хладнокровием, отличавшим Атоса в
минуты опасности, и с крайней вежливостью, делавшей его в иные минуты более
величественным, чем прирожденные короли.
Д'Артаньян подошел и пробормотал несколько благодарственных слов,
которые быстро замерли у него на языке под угрюмым взглядом кардинала.
- Все равно, господа... - заговорил Ришелье, которого замечание Атоса,
по видимому, нисколько не отклонило от его первоначального намерения, - все
равно, господа, я не люблю, чтобы простые солдаты, потому только, что они
имеют преимущество служить в привилегированной части, разыгрывали знатных
вельмож: они должны соблюдать такую же дисциплину, как и все.
Атос предоставил кардиналу договорить до конца эту фразу и,
поклонившись в знак согласия, ответил:
- Надеюсь, ваша светлость, что мы ничем не нарушили дисциплины. Мы
сейчас не несем службы и думали, что можем располагать своим временем, как
нам заблагорассудится. Если вашему высокопреосвященству угодно будет
осчастливить нас каким-нибудь особым приказанием, мы готовы повиноваться. Вы
сами видите, ваша светлость, - продолжал мушкетер, хмуря брови, так как этот
допрос начинал выводить его из терпения, - что ми захватили с собой оружие,
чтобы быть наготове при малейшей тревоге.
И он указал кардиналу пальцем на четыре мушкета, составленные в козлы
около барабана, на котором лежали карты и кости.
- Будьте уверены, ваше высокопреосвященство, что мы вышли бы вам
навстречу, - прибавил д'Артаньян, - если бы могли предположить, что это вы
подъезжаете к нам с такой малочисленной свитой.
Кардинал кусал усы и губы.
- Знаете ли вы, на кого вы похожи, когда, как теперь, собираетесь
вместе, вооруженные и охраняемые вашими слугами? - спросил кардинал. - Вы
похожи на четырех заговорщиков.
- Совершенно верно, ваша светлость, - подтвердил Атос, - мы
действительно составляем заговор, как ваше высокопреосвященство могли сами
убедиться однажды утром, но только против ларошельцев.
- Э, господа политики, - возразил кардинал, в свою очередь хмуря брови,
- в ваших мозгах, пожалуй, нашлась бы разгадка многих секретов, если бы они
были так же доступны для чтения, как то письмо, которое вы спрятали, заметив
меня!
Краска бросилась в лицо Атосу, он сделал шаг к кардиналу:
- Можно подумать, что вы действительно подозреваете нас, ваша
светлость, и подвергаете настоящему допросу. Если это так, то пусть ваше
высокопреосвященство соблаговолит объясниться, и мы, по крайней мере, будем
знать, как нам следует поступать.
- А что, если бы это и в самом деле был допрос? - возразил кардинал. -
И не такие люди, как вы, подвергались ему и отвечали, господин мушкетер.
- Вот почему я и сказал вашему высокопреосвященству, что в его воле
допрашивать нас, мы готовы отвечать.
- Что это за письмо, которое вы начали читать, господин Арамис, а затем
спрятали?
- Письмо от женщины, ваша светлость.
- О, я понимаю! - сказал кардинал. - Относительно такого рода писем
следует хранить молчание. Однако их можно показывать духовнику, а ведь я,
как вам известно, посвящен в духовный сан.
- Ваша светлость, - заговорил Атос со спокойствием тем более ужасающим,
что, отвечая таким образом, он рисковал головой, - письмо это от женщины, но
оно не подписано ни Марион Делорм (*73), ни госпожой д'Эгильон (*74).
Кардинал смертельно побледнел, и глаза его вспыхнули зловещим огнем. Он
обернулся, словно затем, чтобы отдать приказание Каюзаку и Ла Удипьеру. Атос
уловил это движение и сделал шаг к мушкетам, на которые были устремлены
глаза его трех друзей, вовсе не склонных позволить себя арестовать. На
стороне кардинала, считая его самого, было трое, а мушкетеров вместе со
слугами было семь человек. Кардинал рассудил, что игра будет тем более
неравной, что Атос и его товарищи действительно тайно сговаривались о
чем-то, и прибегнул к одному из тех внезапных поворотов, к которым он всегда
прибегал: весь его гнев растворился в улыбке.
- Ну полно, полно! - сказал он. - Вы храбрые молодые люди: гордые при
свете дня, преданные во мраке ночи. Неплохо оберегать себя, когда так хорошо
оберегаешь других. Господа, я вовсе не забыл той ночи, когда вы охраняли
меня на пути к "Красной голубятне". Если бы на той дороге, по которой я
сейчас поеду, мне угрожала какая-нибудь опасность, я попросил бы вас
сопровождать меня. Но, так как опасности не предвидится, оставайтесь тут,
доканчивайте ваши бутылки, вашу игру и ваше письмо. Прощайте, господа!
Сев на коня, которого подвел ему Каюзак, он попрощался с ними взмахом
руки и умчался.
Четверо молодых людей, застыв на месте, не произнося ни слова,
провожали его глазами, пока он не исчез из виду.
Затем они переглянулись.
У всех были удрученные лица: они понимали, что, несмотря на дружеское
прощание, кардинал уехал взбешенный.
Один Атос улыбался властной, презрительной улыбкой. Когда кардинал
отъехал на такое расстояние, что не мог ни слышать, ни видеть их, Портос,
которому не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, вскричал:
- Этот болван Гримо поздно спохватился!
Гримо хотел было что-то сказать в свое оправдание, но Атос поднял
палец, и Гримо промолчал.
- Вы бы отдали письмо, Арамис? - спросил д'Артаньян.
- Я принял такое решение, - отвечал Арамис самым приятным, нежным
голосом. - Если б кардинал потребовал, я одной рукой вручил бы письмо, а
другой проткнул бы его шпагой.
- Так я и думал, - сказал Атос. - Вот почему я вмешался в ваш разговор.
Право, этот человек очень неосторожно поступает, разговаривая так с
мужчинами. Можно подумать, что ему приходилось иметь дело только с женщинами
и детьми.
- Любезный Атос, я восхищен вами, но в конце концов мы все-таки были
неправы, - возразил д'Артаньян.
- Как - неправы! - возмутился Атос. - Кому принадлежит воздух, которым
мы дышим? Океан, на который мы обращаем взоры? Песок, на котором мы лежали?
Кому принадлежит письмо вашей любовницы? Разве кардиналу? Клянусь честью,
этот человек воображает, что он владеет всем миром! Вы стояли перед ним и
что-то бормотали, ошеломленный, подавленный... Можно было подумать, что вам
уже мерещится Бастилия и что гигантская Медуза (*75) собирается превратить
вас в камень. Ну скажите, да разве быть влюбленным значит составлять
заговоры? Вы влюблены в женщину, которую кардинал запрятал в тюрьму, и
хотите вызволить ее из его рук. Вы ведете игру с его высокопреосвященством,
это письмо - ваш козырь. Зачем вам показывать противнику ваши карты? Это не
принято. Пусть он их отгадывает, в добрый час! Мы-то ведь отгадываем его
игру!
- В самом деле, - согласился д'Артаньян, - все, что вы говорите, Атос,
вполне справедливо.
- В таком случае - ни слова больше о том, что сейчас произошло, и пусть
Арамис продолжает читать письмо своей кузины с того места, на котором
кардинал прервал его.
Арамис вынул письмо из кармана, трое его друзей пододвинулись к нему, а
слуги опять столпились вокруг бутыли.
- Вы прочитали всего одну или две строчки, - заметил д'Артаньян, - так
уж начните опять с начала.
- Охотно, - ответил Арамис.
"Любезный кузен, я, кажется, решусь уехать в Стене, где моя сестра
поместила нашу юную служанку в местный монастырь кармелиток. Бедняжка
покорилась своей участи, она знает, что не может жить в другом месте, не
подвергаясь опасности погубить свою душу. Однако, если наши семейные дела
уладятся так, как мы того желаем, она, кажется, рискнет навлечь на себя
проклятие и вернется к тем, по ком она тоскует, тем более что о ней
постоянно думают и она знает это. А пока что она не так уж несчастна:
единственное ее желание - получить письмо от своего возлюбленного. Я знаю,
что такого рода товар нелегко проникает через решетки монастыря, но, как я
уже доказала вам, любезный кузен, я не такая уж неловкая и возьмусь за это
поручение. Моя сестра благодарит вас за вашу неизменную добрую память о ней.
Одно время она очень тревожилась, но теперь несколько успокоилась, послав
туда своего поверенного, чтобы там не случилось чего-нибудь непредвиденного.
Прощайте, любезный кузен, пишите о себе как можно чаще, то есть каждый
раз, как вам представится надежная возможность прислать нам весточку. Целую
вас.
Аглая Мишон".
- О, как я вам обязан, Арамис! - вскричал д'Артаньян. - Дорогая
Констанция! Наконец-то я имею о ней сведения! Она жива, она за монастырской
оградой, вне опасности, она в Стене! Как вы полагаете, Атос, где это?
- В Лотарингии, в нескольких лье от границы Эльзаса. Мы можем
прокатиться в ту сторону, как только кончится осада.
- И, надо надеяться, этого недолго ждать, - вставил Портос. - Сегодня
утром повесили одного шпиона, который показал, что ларошельцы уже питаются
кожей своих сапог. Если предположить, что, съев кожу, они примутся за
подметки, то я уж не знаю, что им после этого останется... разве только
пожирать друг друга.
- Бедные глупцы! - заметил Атос, осушая стакан превосходного бордоского
вина, которое хотя и не пользовалось в то время такой доброй славой, как
теперь, но заслуживало ее не меньше нынешнего. - Бедные глупцы! Как будто
католичество не самое удобное и не самое приятное из всех вероисповеданий!..
А все-таки, - заключил он, допив вино и прищелкнув языком, - они молодцы...
Но что вы, черт возьми, делаете, Арамис? - продолжал он. - Вы прячете в
карман это письмо?
- Да, - поддержал его д'Артаньян, - Атос прав: его надо сжечь. Впрочем,
кто знает... может быть, кардинал обладает секретом вопрошать пепел?
- Уж наверное обладает, - сказал Атос.
- Что же вы хотите сделать с этим письмом? - спросил Портос.
- Подите сюда, Гримо, - приказал Атос.
Гримо встал и повиновался.
- В наказание за то, что вы заговорили без позволения, друг мой, вы
съедите этот клочок бумаги. Затем, в награду за услугу, которую вы нам
окажете, вы выпьете этот стакан вина. Вот вам сначала письмо, разжуйте его
хорошенько.
Гримо улыбнулся и, устремив глаза на стакан, который Атос наполнил до
краев, прожевал бумагу и проглотил ее.
- Браво! Молодец, Гримо! - похвалил его Атос. - А теперь берите
стакан... Хорошо, можете не благодарить.
Гримо безмолвно проглотил стакан бордоского, но глаза его, поднятые к
небу, говорили в продолжение этого приятного занятия очень выразительным,
хоть и немым языком.
- Ну, теперь, - сказал Атос, - если только кардиналу не придет в голову
хитроумная мысль распороть Гримо живот, я думаю, что мы можем быть более или
менее спокойны...
Тем временем его высокопреосвященство продолжал свою меланхолическую
прогулку и бормотал себе в усы:
- Положительно необходимо, чтобы эта четверка друзей перешла ко мне на
службу!
