Главная » 2022»Февраль»9 » Три мушкетёра. Александр Дюма. 029. XXII. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ. XXIII. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ. XXIV. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ.
14:05
Три мушкетёра. Александр Дюма. 029. XXII. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ. XXIII. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ. XXIV. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ.
---
XXII. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Вернемся к миледи, которую мы, бросив взгляд на берега Франции, на миг потеряли из виду.
Мы застанем ее в том же отчаянном положении, в каком ее покинули, - погруженной в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат которого она оставила почти всякую надежду: впервые она сомневается, впервые страшится.
Дважды счастье изменило ей, дважды ее разгадали и предали, и в обоих
случаях виновником ее неудачи был злой дух, должно быть ниспосланный
всевышним, чтобы ее одолеть: д'Артаньян победил ее - ее, эту непобедимую
злую силу.
Он насмеялся над ее любовью, унизил ее гордость, обманул ее честолюбивые замыслы и вот теперь губит ее счастье, посягает на свободу и даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок ее маски, той эгиды, которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.
Д'Артаньян отвратил от Бекингэма - а его она ненавидит, как ненавидит
все, что прежде любила, - бурю, которой грозил ему Ришелье, угрожая
королеве. Д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала
страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада.
Д'Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает
эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось
получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему
врагу, этот охранный лист вырывают у нее из рук. И все тот же д'Артаньян
держит ее в заточении и ушлет в какой-нибудь гнусный Ботанибей, в
какой-нибудь мерзкий Тайберн Индийского океана...
Сомнения нет, все это случилось с ней по милости д'Артаньяна, - кто
другой мог покрыть ее таким позором! Только он мог сообщить лорду Винтеру
все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он
знает ее деверя и, должно быть, написал ему.
Какая ненависть клокочет в ней!
Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты;
глухие стоны порой вырываются вместе с дыханием из ее груди и согласно
вторят шуму волн, которые вздымаются, рокочут и с ревом, как вечное и
бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный
и горделивый замок.
Какие превосходные планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет
против г-жи Бонасье, против Бекингэма и в особенности против д'Артаньяна ее
ум, озаряемый вспышками бурного гнева!
Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы стать свободной,
когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решетки,
разобрать пол. Подобные предприятия может довести до конца терпеливый и
сильный мужчина, но женщина, да еще в состоянии лихорадочного возбуждения,
обречена на неудачу. К тому же для всего этого нужно иметь время - месяцы,
годы, а у нее... у нее впереди десять или двенадцать дней, как сказал ей
лорд Винтер, ее грозный брат и тюремщик.
И все-таки, будь она мужчиной, она предприняла бы эту попытку и,
возможно, добилась бы успеха. Зачем небо совершило такую ошибку, вложив
мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!
Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть
судорожных движений ярости, женская слабость отдала дань природе. Но
мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь, сотрясавшая
ее тело, прекратилась, она свернулась клубком и стала собираться с силами,
как усталая змея, которая отдыхает.
- Ну полно, полно же! Я с ума сошла, что впала в такое исступление, -
сказала она, смотрясь в зеркало, отразившее ее огненный взгляд, который,
казалось, вопрошал ее самое. - Не надо неистовствовать: неистовство -
признак слабости. К тому же это средство никогда не удавалось мне. Может
быть, если бы я пустила в ход силу, имея дело с женщинами, мне
посчастливилось бы, и я могла бы их победить. Но я веду борьбу с мужчинами,
и для них я всего лишь слабая женщина. Будем бороться женским оружием: моя
сила в моей слабости.
И, словно желая своими глазами убедиться в том, какие изменения она
могла придать своему выразительному и подвижному лицу, миледи заставила его
попеременно принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты,
и кончая самой кроткой, самой нежной и обольстительной улыбкой. Затем ее
искусные руки стали менять прическу, чтобы еще больше увеличить прелесть
лица. Наконец, вполне удовлетворенная собой, она прошептала:
- Ничего еще не потеряно: я все так же красива.
Было около восьми часов вечера. Миледи заметила в глубине кровать; она
подумала, что недолгий отдых освежит не только голову и мысли, но и цвет
лица. Однако, прежде чем она легла спать, ей пришла еще более удачная мысль.
Она слышала, как говорили об ужине. А она уже более часа находилась в этой
комнате, и, наверное, ей вскоре должны были принести еду.
Пленница не хотела терять время и решила, что она в этот же вечер
сделает попытку нащупать почву, занявшись изучением характера тех людей,
которым было поручено стеречь ее.
Под дверью показался свет; он возвещал о приходе ее тюремщиков. Миледи,
которая было встала, поспешно опять уселась в кресло; голова ее была
откинута назад, красивые волосы распущены по плечам, грудь немного
обнажилась под смятыми кружевами, одна рука покоилась на сердце, а другая
свешивалась с кресла.
Загремели засовы, дверь заскрипела на петлях, и в комнате раздались
шаги.
- Поставьте там этот стол, - сказал кто то.
И миледи узнала голос Фельтона.
Приказание было исполнено.
- Принесите свечи и смените часового, - продолжал Фельтон.
Это двукратное приказание, которое молодой лейтенант отдал одним и тем
же лицам, убедило миледи в том, что ей прислуживают те же люди, которые
стерегут ее, то есть солдаты.
Приказания Фельтона выполнялись к тому же с молчаливой быстротой,
свидетельствовавшей о безукоризненном повиновении, в котором он держал своих
подчиненных.
Наконец Фельтон, еще ни разу не взглянувший на миледи, обернулся к ней.
- А-а! Она спит, - сказал он. - Хорошо, она поужинает, когда проснется.
И он сделал несколько шагов к двери.
- Да нет, господин лейтенант, - остановил Фельтона подошедший к миледи
солдат, не столь непоколебимый, как его начальник, - эта женщина не спит.
- Как так - не спит? - спросил Фельтон. - А что же она делает?
- Она в обмороке. Лицо у нее очень бледное, и, сколько ни
прислушиваюсь, я не слышу дыхания.
- Вы правы, - согласился Фельтон, посмотрев на миледи с того места, где
он стоял, и ни на шаг не подойдя к ней. - Доложите лорду Винтеру, что его
пленница в обмороке. Это случай непредвиденный, я не знаю, как поступить!
Солдат вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фельтон сел в
кресло, случайно оказавшееся возле двери, и стал ждать, не произнося ни
слова, не делая ни одного движения. Миледи владела великим искусством,
хорошо изученным женщинами: смотреть сквозь свои длинные ресницы, как бы не
открывая глаз. Она увидела Фельтона, сидевшего к ней спиной; не отрывая
взгляда, она смотрела на него минут десять, и за все это время ее
невозмутимый страж ни разу не обернулся.
Она вспомнила, что сейчас придет лорд Винтер, и сообразила, что его
присутствие придаст ее тюремщику новью силы. Ее первый опыт не удался, она
примирилась с этим, как женщина, у которой еще немало средств в запасе,
подняла голову, открыла глаза и слегка вздохнула.
Услышав этот вздох, Фельтон наконец оглянулся.
- А, вот вы и проснулись, сударыня! - сказал он. - Ну, значит, мне
здесь делать больше нечего. Если вам что-нибудь понадобится - позвоните.
- Ах, боже мой, боже мой, как мне было плохо! - прошептала миледи тем
благозвучным голосом, который, подобно голосам волшебниц древности,
очаровывал всех, кого она хотела погубить.
И, выпрямившись в кресле, она приняла позу еще более привлекательную и
непринужденную, чем та, в какой она перед тем находилась.
Фельтон встал.
- Вам будут подавать еду три раза в день, сударыня, - сказал он. -
Утром в десять часов, затем в час дня и вечером в восемь. Если этот
распорядок вам не подходит, вы можете назначить свои часы вместо тех, какие
я вам предлагаю, и мы будем сообразовываться с вашими желаниями.
- Но неужели я всегда буду одна в этой большой, мрачной комнате? -
спросила миледи.
- Вызвана женщина, которая живет по соседству. Завтра она явится в
замок и будет приходить к вам каждый раз, когда вам будет желательно ее
присутствие.
- Благодарю вас, - смиренно ответила пленница.
Фельтон слегка поклонился и пошел к двери. В ту минуту, когда он
готовился переступить порог, в коридоре появился лорд Винтер в сопровождении
солдата, посланного доложить ему, что миледи в обмороке. Он держал в руке
флакон с нюхательной солью.
- Ну, что такое? Что здесь происходит? - спросил он насмешливым
голосом, увидев, что его пленница уже встала, а Фельтон готовится уйти. -
Покойница, с гало быть, уже воскресла? Черт возьми, Фельтон, дитя мое, разве
ты не понял, что тебя принимают за новичка и разыгрывают перед тобой первое
действие комедии, которую мы, несомненно, будем иметь удовольствие увидеть
всю до конца?
- Я так и подумал, милорд, - ответил Фельтон. - Но, поскольку пленница
все-таки женщина, я хотел оказать ей внимание, которое всякий
благовоспитанный человек обязан оказывать женщине, если не ради нее, то, по
крайней мере, ради собственного достоинства.
Миледи вся задрожала. Слова Фельтона леденили ей кровь.
- Итак, - смеясь, заговорил лорд Винтер, - эти искусно распущенные
красивые волосы, эта белая кожа и томный взгляд еще не соблазнили тебя,
каменное сердце?
- Нет, милорд, - ответил бесстрастный молодой человек, - и, поверьте,
нужно нечто большее, чем женские уловки и женское кокетство, чтобы совратить
меня.
- В таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим миледи поискать
другое средство, а сами пойдем ужинать. О, будь спокоен, выдумка у нее
богатая, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым!
С этими словами лорд Винтер взял Фельтона под руку и, продолжая
смеяться, увел его.
- О, я найду то, что нужно для тебя! - прошептала сквозь зубы миледи. -
Будь покоен, бедный неудавшийся монах, несчастный новообращенный солдат!
Тебе бы ходить не в мундире, а в рясе!
- Кстати, - сказал Винтер, останавливаясь на пороге, - постарайтесь,
миледи, чтобы эта неудача не лишила вас аппетита: отведайте рыбы и цыпленка.
Клянусь честью, я их не приказывал отравить! Я доволен своим поваром, и, так
как он не ожидает после меня наследства, я питаю к нему полное и
безграничное доверие. Берите с меня пример. Прощайте, любезная сестра! До
следующего вашего обморока!
Это был предел того, что могла перенести миледи; она судорожно
вцепилась руками в кресло, заскрипела зубами и проследила взглядом за
движением двери, затворявшейся за лордом Винтером и Фельтоном. Когда она
осталась одна, на нее вновь напало отчаяние. Она взглянула па стол, увидела
блестевший нож, ринулась к нему и схватила его, но ее постигло жестокое
разочарование: лезвие ножа было из гнущегося серебра и с закругленным
концом.
За неплотно закрытой дверью раздался взрыв смеха, и дверь снова
растворилась.
- Ха-ха! - воскликнул лорд Винтер. - Ха-ха-ха! Видишь, милый Фельтон,
видишь, что я тебе говорил: этот нож был предназначен для тебя - она бы тебя
убила. Это, видишь ли, одна из ее слабостей: тем или иным способом
отделываться от людей, которые ей мешают. Если б я тебя послушался и
позволил подать ей острый стальной нож, то Фельтону пришел бы конец: она бы
тебя зарезала, а после тебя всех нас. Посмотри-ка, Джон, как хорошо она
умеет владеть ножом!
Действительно, миледи еще держала в судорожно сжатой руке
наступательное оружие, но это величайшее оскорбление заставило ее руки
разжаться, лишило ее сил и даже воли.
Нож упал на пол.
- Вы правы, милорд, - сказал Фельтон тоном глубокого отвращения,
кольнувшим миледи в самое сердце. - Вы правы, а я ошибался.
Оба снова вышли.
На этот раз миледи прислушивалась более внимательно, чем в первый раз,
и выждала, пока они не удалились и звук шагов не замер в глубине коридора.
- Я погибла! - прошептала она. - Я во власти людей, на которых все мои
уловки так же мало действуют, как на бронзовые или гранитные статуи. Они
знают меня наизусть и неуязвимы для любого моего оружия. И все-таки нельзя
допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!
Действительно, как показывало последнее рассуждение миледи и ее
инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали надолго
этой сильной душой. Миледи села за стол, отведала разных кушаний, выпила
немного испанского вина и почувствовала, что к ней вернулась вся ее
решимость.
Прежде чем лечь спать, она уже разобрала, обдумала, истолковала и
изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже
молчание своих собеседников; результатом этого искусного и тщательного
исследования явилось убеждение, что из двух ее мучителей Фельтон все же
более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память
пленнице: "Если б я тебя послушался", - сказал лорд Винтер Фельтону.
Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.
"У этого человека есть, следовательно, хоть слабая искра жалости ко
мне, - твердила миледи. - Из этой искры я раздую пламя, которое будет
бушевать в нем. Ну а лорд Винтер меня знает, он боится меня и понимает, чего
ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук,
а потому бесполезно и пытаться покорить его... Вот Фельтон - совсем другое
дело: он наивный молодой человек, чистый душой и, по-видимому,
добродетельный; его можно совратить".
И миледи легла и уснула с улыбкой на устах; тот, кто увидел бы ее
спящей, мог бы подумать, что это молодая девушка и что ей снится венок из
цветов, которым она украсит себя на предстоящем празднике.
XXIII. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Миледи снилось, что д'Артаньян наконец-то в ее руках, что она
присутствует при его казни, и эту очаровательную улыбку на устах у нее
вызывал вид его ненавистной крови, брызнувшей под топором палача.
Она спала, как спит узник, убаюканный впервые блеснувшей надеждой.
Когда наутро вошли в ее комнату, она еще лежала в постели. Фельтон остался в
коридоре; он привел женщину, про которую говорил накануне и которая только
что приехала. Эта женщина вошла в комнату и, подойдя к миледи, предложила ей
свои услуги.
Миледи обычно была бледна, и цвет ее лица мог обмануть того, кто видел
ее в первый раз.
- У меня лихорадка, - сказала она. - Я ни на миг не сомкнула глаз всю
эту долгую ночь, я ужасно страдаю. Отнесетесь ли вы ко мне человечнее, чем
обошлись здесь со мной вчера? Впрочем, все, чего я прошу, - чтобы мне
позволили остаться в постели.
- Не угодно ли вам, чтобы позвали врача? - спросила женщина.
Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.
Миледи рассудила, что чем больше вокруг нее будет народу, тем больше
будет людей, которых она могла бы разжалобить, и тем больше усилится надзор
лорда Винтера; к тому же врач может объявить, что ее болезнь притворна, а
миледи, проиграв первую игру, не хотела проигрывать и вторую.
- Посылать за врачом? - проговорила она. - К чему? Эти господа объявили
вчера, что моя болезнь - комедия. То же самое было бы, без сомнения, и
сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и врача.
- В таком случае, - вмешался выведенный из терпения Фельтон, - скажите
сами, сударыня, как вы желаете лечиться.
- Ах, боже мой, разве я знаю как! Я чувствую, что больна, вот и все.
Пусть мне дают что угодно, мне все равно.
- Подите пригласите сюда лорда Винтера, - приказал Фельтон, которого
утомили эти нескончаемые жалобы.
- О нет, нет! - вскричала миледи. - Нет, не зовите его, умоляю вас! Я
чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!
Она вложила в это восклицание такую горячность, такую убедительность,
что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов.
"Он вошел ко мне", - подумала миледи.
- Однако, сударыня, - сказал Фельтон, - если вы действительно больны,
мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете - ну что ж, тем хуже для вас,
но, по крайней мере, нам не в чем будет себя упрекнуть.
Миледи ничего не ответила и, уткнув прелестную головку в подушки,
залилась слезами.
Фельтон с минуту смотрел на нее с обычным своим бесстрастием; затем,
видя, что припадок грозит затянуться, вышел. Женщина вышла вслед за ним.
Лорд Винтер не показывался.
"Кажется, я начинаю понимать!" - с неудержимой радостью сказала про
себя миледи и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от тех, кто, возможно,
подсматривал за нею, этот порыв внутреннего удовлетворения.
Прошло два часа.
"Теперь пора болезни кончиться, - решила миледи. - Встанем и
постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У меня только десять дней, и
второй из них сегодня вечером истекает".
Утром, когда входили в комнату миледи, ей принесли завтрак; миледи
сообразила, что скоро придут убирать со стола, и тогда она опять увидит
Фельтона.
Миледи не ошиблась: Фельтон явился снова и, не обратив ни малейшего
внимания на то, притронулась ли она к еде или нет, распорядился вынести из
комнаты стол, который обычно вносили уже накрытым.
Когда солдаты выходили, Фельтон пропустил их вперед, а сам задержался в
комнате; в руке у него была книга.
Миледи, полулежа в кресле, стоявшем подле камина, прекрасная, бледная,
покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мученической смерти.
Фельтон подошел к ней.
- Лорд Винтер - он католик, как и вы, сударыня, - подумал, что вас
может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и
посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали
ваши молитвы. Вы найдете их в этой нише.
Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу па столик, стоявший возле
миледи, каким тоном он произнес слова "ваши молитвы" и какой презрительной
улыбкой сопровождал их, миледи подняла голову и более внимательно взглянула
на офицера.
И тут по его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма, по
его гладкому, как мрамор, по такому же суровому и непроницаемому лбу она
узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, каких ей приходилось встречать
как при дворе короля Якова, так и при дворе французкого короля, где,
несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.
Ее осенило внезапное вдохновение, что бывает только с людьми
гениальными в моменты перелома, в те критические минуты, когда решается их
судьба, их жизнь.
Эти два слова - "ваши молитвы" - и беглый взгляд, брошенный на
Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет
в ответ.
Благодаря свойственной ей быстроте соображения эти слова мгновенно
сложились в ее уме.
- Я? - сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в
голосе молодого офицера. - Я, сударь... мои молитвы! Лорд Винтер, этот
развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания.
Это ловушка, которую он мне хочет поставить.
- Какого же вы вероисповедания, сударыня? - спросил Фельтон с
удивлением, которое, несмотря на его умение владеть собою, ему не вполне
удалось скрыть.
- Я скажу это в тот день, - вскричала с притворным воодушевлением
миледи, - когда достаточно пострадаю за свою веру!
Взгляд Фельтона открыл миледи, как далеко она продвинулась в своих
стараниях одной этой фразой.
Однако молодой офицер не проронил ни слова, не сделал ни малейшего
движения, и только взгляд его говорил красноречиво.
- Я в руках моих врагов! - продолжала миледи тем восторженным тоном,
который она подметила у пуритан. - Уповаю на господа моего! Или господь
спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас
передать лорду Винтеру. А книгу эту, - прибавила она, указывая на
молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, словно боясь осквернить
себя таким прикосновением, - вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо
вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера - сообщник в гонении и
сообщник в ереси.
Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения,
которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.
Около пяти часов вечера пришел лорд Винтер. У миледи в продолжение
целого дня было достаточно времени обдумать свое дальнейшее поведение. Она
приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.
- Кажется... - начал барон, развалясь в кресле напротив миледи и
небрежно вытянув ноги на ковре перед камином, - кажется, мы совершили
небольшое отступничество?
- Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
- Я хочу сказать, что с тех пор, как мы с вами в последний раз
виделись, вы переменили веру. Уж не вышли ли вы за третьего мужа -
протестанта?
- Объяснитесь, милорд, - произнесла пленница величественным тоном. -
Заявляю вам, что я слышу ваши слова, но не понимаю их.
- Ну, значит, вы совсем неверующая - мне это даже больше нравится, -
насмешливо возразил лорд Винтер.
- Конечно, это больше вяжется с вашими правилами, - холодно заметила
миледи.
- О, признаюсь вам, для меня это совершенно безразлично!
- Если бы вы даже и не признавались в своем равнодушии к вопросам веры,
милорд, ваше распутство и ваши беззакония изобличили бы вас.
- Гм... Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина (*76), леди Макбет
(*77)! Или я толком не расслышал, или вы, черт возьми, на редкость
бесстыдны!
- Вы говорите так потому, что знаете, что нас слушают, - холодно
заметила миледи, - и потому, что хотите вооружить против меня ваших
тюремщиков и палачей.
- Тюремщиков? Палачей?.. Вот так раз, сударыня! Вы впадаете в
патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем,
через неделю вы будете там, где вам надлежит быть, и мое намерение будет
доведено до конца.
- Постыдное намерение! Нечестивое намерение! - произнесла миледи с
экзальтацией жертвы, бросающей вызов своему судье.
- Честное слово, мне кажется, эта развратница сходит с ума! - сказал
лорд Винтер и встал. - Ну довольно, ну успокойтесь же, госпожа пуританка,
или я велю посадить вас в тюрьму! Готов поклясться, это, должно быть, мое
испанское вино бросилось вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое
опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
И лорд Винтер ушел, отпуская ругательства, что в ту эпоху было в обычае
даже у людей высшего общества.
Фельтон действительно стоял за дверью и слышал до единого слова весь
разговор.
Миледи угадала это.
- Да, ступай, ступай! - прошептала она вслед своему деверю. - Пагубные
для тебя последствия не заставят себя ждать, но ты, глупец, заметишь их
только тогда, когда их уже нельзя будет избежать!
Опять стало тихо. Прошло еще два часа. Солдаты принесли ужин и
услышали, что миледи громко читает молитвы, те молитвы, которым научил ее
старый слуга ее второго мужа, ревностный пуританин. Она, казалось, была в
каком-то экстазе и даже не обращала внимания на то, что происходило вокруг
нее. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и, когда все было
приготовлено, бесшумно вышел вместе с солдатами.
Миледи знала, что за ней могут наблюдать в окошечко двери, а потому
прочитала свои молитвы до конца, и ей показалось, что часовой у ее двери
ходит иначе, чем ходил до сих пор, и как будто прислушивается.
В этот вечер ей ничего больше и не надо было; она встала, села за стол,
немного поела и выпила только воды.
Через час солдаты пришли вынести стол, но миледи заметила, что на этот
раз Фельтон не сопровождал их.
Значит, он боялся часто видеть ее.
Миледи отвернулась к стене и улыбнулась: эта улыбка выражала такое
торжество, что могла бы ее выдать.
Она подождала еще полчаса. В старом замке царила тишина, слышен был
только вечный шум прибоя - это необъятное дыхание океана. Своим чистым,
мелодичным и звучным голосом миледи запела первый стих излюбленного псалма
пуритан:
Ты нас, о боже, покидаешь,
Чтоб нашу силу испытать.
А после сам же осеняешь
Небесной милостью тех, кто умел страдать.
Эти стихи были очень далеки от совершенства, но, как известно, пуритане
не могли похвастаться поэтическим мастерством.
Миледи пела и прислушивалась. Часовой у ее двери остановился как
вкопанный; из этого миледи могла заключить, какое действие произвело ее
пение.
И она продолжала петь с невыразимым жаром и чувством; ей казалось, что
звуки разносятся далеко под сводами и, как волшебные чары, смягчают сердца
ее тюремщиков. Однако часовой, без сомнения ревностный католик, стряхнул с
себя это очарование и крикнул через дверь:
- Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное
пение, и если, кроме удовольствия стоять здесь в карауле, придется еще
слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу...
- Молчать! - сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона.
- Чего вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве вам было приказано,
чтобы вы мешали этой женщине петь? Нет, вам велели стеречь ее и стрелять,
если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но
не отступайте от данного вам приказа!
Выражение неописуемой радости, мгновенное, как вспышка молнии, озарило
лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора, из которого она не упустила
ни одного слова, пленница тотчас снова запела, придавая своему голосу всю
полноту звука, все обаяние и всю чарующую прелесть, какой наделил его
дьявол:
Для горьких слез, для трудной битвы,
Для заточенья и цепей
Есть молодость, есть жар молитвы,
Ведущей счет дням и ночам скорбей.
Голос миледи, на редкость полнозвучный и проникнутый страстным
воодушевлением, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую силу
и такую выразительность, какую самые восторженные пуритане редко находили в
пении своих братьев, хотя они и украшали его всем пылом своего воображения.
Фельтону казалось, что он слышит пение ангела, утешающего трех еврейских
отроков в печи огненной (*78).
Миледи продолжала:
По избавленья час настанет
Для нас, о всеблагой творец!
И если воля нас обманет,
То не обманут смерть и праведный венец.
Этот стих, в который неотразимая очаровательница постаралась вложить
всю душу, довершил смятение в сердце молодого офицера; он резким движением
распахнул дверь и предстал перед миледи, бледный, как всегда, но с горящими,
блуждающими глазами.
- Зачем вы так поете, - проговорил он, - и таким голосом?
- Простите, - кротко ответила миледи, - я забыла, что мои песнопения
неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила ваше религиозное чувство,
но, клянусь вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, быть может
и большую, но, право же, невольную...
Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в котором,
казалось, она пребывала, придавал такое неземное выражение ее лицу, что
ослепленному ее красотой Фельтону почудилось, будто он видит перед собой
ангела, пение которого он только что слышал.
- Да, да... - ответил он. - Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих
в замке...
Бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, а миледи между
тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.
- Я не буду больше петь, - опуская глаза, сказала миледи со всей
кротостью, какую только могла придать своему голосу, со всей покорностью,
какую только могла изобразить своей позой.
- Нет, нет, сударыня, - возразил Фельтон, - только пойте тише, в
особенности ночью.
И с этими словами Фельтон, чувствуя, что он не в состоянии надолго
сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
- Вы хорошо сделали, господин лейтенант! - сказал солдат. - Ее пение
переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкаешь - голос у нее
такой чудесный!
XXIV. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Фельтон явился, но предстояло сделать еще один шаг: надо было удержать
его или, верно, надо было добиться того, чтобы он сам пожелал остаться, и
миледи еще неясно представляла себе, как ей этого достичь.
Надо было достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить,
чтобы иметь возможность самой говорить с ним, - миледи хорошо знала, что
самое большое ее очарование таилось в голосе, так искусно принимавшем все
оттенки, начиная от человеческой речи и кончая ангельским пением.
Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу,
ибо Фельтон был предупрежден против малейшей случайности. Поэтому она стала
наблюдать за всеми своими поступками, за каждым своим словом, за самым
обыкновенным взглядом и жестом и даже за дыханием, которое можно было
истолковать как вздох. Короче говоря, она стала изучать все, как делает
искусный актер, которому только что дали новую, необычную для него роль.
Ее поведение относительно лорда Винтера не представляло особых
трудностей, поэтому она обдумала его еще накануне и решила в присутствии
деверя быть молчаливой и держать себя с достоинством, время от времени
раздражая его напускным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом
подстрекая его к угрозам и насилиям, которые составят контраст ее
покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может быть, ничего не
скажет, но все увидит.
Утром Фельтон явился в обычный час, но за все время, пока он
распоряжался приготовлениями к завтраку, миледи не сказала ему ни слова.
Зато в ту минуту, когда он собрался уходить, ей показалось, что он хочет
заговорить сам, и у нее мелькнула надежда. Однако губы его шевельнулись, не
издав ни звука; сделав над собой усилие, он затаил в своем сердце слова,
которые чуть было не сорвались с его уст, и удалился.
Около полудня пришел лорд Винтер.
Был довольно хороший зимний день, и луч бледного солнца Англии, которое
светит, но не греет, проникал сквозь решетку в тюрьму миледи.
Она глядела в окно и сделала вид, что не слышала, как открылась дверь.
- Вот как! - усмехнулся лорд Винтер. - После того как мы разыгрывали
сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
Пленница ничего не ответила.
- Да, да, понимаю, - продолжал лорд Винтер. - Вам бы хотелось очутиться
на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле
изумрудные волны этого горя, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше,
одну из тех ловких засад, на которые вы такая мастерица. Потерпите!
Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для вас доступным, море
будет для вас открыто, даже более открыто, чем вы того желаете, ибо через
четыре дня Англия от вас избавится.
Миледи сложила руки и, подняв красивые глаза к небу, проговорила с
ангельской кротостью в голосе и в движениях:
- Боже, боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
- Да, молись, проклятая! - закричал барон. - Твоя молитва тем более
великодушна, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который
никогда не простит тебя!
Он вышел.
В тот миг, когда он выходил из комнаты, чей-то пристальный взгляд
скользнул в полуотворенную дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро
отошел в сторону, не желая, чтобы она его видела.
Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.
- Боже, боже! Боже мой! - говорила она. - Ты знаешь, за какое святое
дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания...
Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не
слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
- Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты допустишь, чтобы
осуществились ужасные замыслы этого человека?..
И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона,
мгновенно вскочила и покраснела, словно устыдившись, что к ней вошли в ту
минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
- Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, - серьезно сказал
Фельтон, - а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
- Почему вы думаете, что я молилась? - спросила миледи сдавленным от
слез голосом. - Вы ошибаетесь, я не молилась.
- Неужели вы полагаете, сударыня, - ответил Фельтон все так же
серьезно, но уже более мягко, - что я считаю себя вправе препятствовать
созданию пасть ниц перед создателем? Сохрани меня боже! К тому же раскаяние
приличествует виновным. Каково бы ни было преступление, преступник священен
для меня, когда он повергается к стопам всевышнего.
- Виновна, я виновна! - произнесла миледи с улыбкой, которая
обезоружила бы ангела на Страшном суде. - Боже, ты знаешь, так ли это!
Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что господь бог любит
мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных.
- Преступница вы или мученица - ив том и в другом случае вам надлежит
молиться, и я сам буду молиться за вас.
- О, вы праведник! - вскричала миледи и упала к его ногам. -
Выслушайте, я не могу дольше таиться перед вами: я боюсь, что у меня не
хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто
исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в
заблуждение, но не в этом дело - я прошу вас только об одной милости, и,
если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на этом и на том свете!
- Поговорите с моим начальником, сударыня, - ответил Фельтон, - мне, к
счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность бог
возложил на того, кто выше меня.
- Нет, на вас, на вас одного! Лучше вам выслушать меня, чем
способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
- Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это
бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле божьей.
- Что вы говорите? О, вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о
бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай бог,
чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
- Я перестаю понимать вас, сударыня.
- Или делаете вид, что перестали, - проронила пленница с улыбкой
сомнения.
- Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
- Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
- Нет, неизвестны.
- Не может быть, ведь вы его поверенный!
- Я никогда не лгу, сударыня.
- Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
- Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, я жду, чтобы мне
доверились, а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас, ничего мне
больше не доверял.
- Значит, вы не его сообщник? - вскричала миледи с величайшей
искренностью в голосе. - Значит, вы не знаете, что он готовит мне позор, в
сравнении с которым ничто все земные наказания?
- Вы ошибаетесь, сударыня, - краснея, возразил Фельтон. - Лорд Винтер
не способен на такое злодеяние.
"Отлично! - подумала миледи. - Еще не зная, о чем идет речь, он
называет это злодеянием".
И продолжала вслух:
- Друг низкого человека на все способен.
- Кого вы называете низким человеком? - спросил Фельтон.
- Разве есть в Англии другой человек, которого можно было бы назвать
так?
- Вы говорите о Джордже Вилльерсе?.. - снова спросил Фельтон, и глаза
его засверкали.
- ...которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингэмом, -
договорила миледи. - Я не думала, чтобы в Англии нашелся хоть один
англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
- Десница господня простерта над ним, - сказал Фельтон, - он не
избегнет кары, которую заслуживает.
Фельтон лишь выражал по отношению к герцогу чувство омерзения, которое
питали все англичане к тому, кого даже католики называли вымогателем,
кровопийцей и развратником, а пуритане - просто сатаной.
- О, боже мой! Боже мой! - воскликнула миледи. - Когда я молю тебя
послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не
из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
- Разве вы его знаете? - спросил Фельтон.
"Наконец-то он обращается ко мне с вопросом!" - мысленно отметила
миледи, вне себя от радости, что она так быстро достигла такого
значительного результата.
- Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью!
Миледи стала ломать руки, словно в порыве глубочайшей скорби.
