День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 02 - 3 Мая 2019

Главная » » День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 02

00:15

День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 02

***

Я посмотрел на неё и отодвинул рюмку. Действительно, какое ей удовольствие глядеть на здорового мужика, хлопающего рюмку за рюмкой, неприлично живого, когда её Виктор… капитан Болотов… Да, конечно, не надо лакать. Да и вообще пора. Я приподнялся.

— Нет, вы не уходите пока. У меня к вам просьба.

— Какая? — удивился я.

— Возьмите меня с собой… туда… подо Ржев.

— Подо, Ржев? Лида, разрешите называть вас без отчества, вы понимаете, я поеду туда поездом. Надо будет пройти пешком около двадцати километров…

— Меня это не пугает. Это очень важно для меня…

— Неужели? Ведь столько лет прошло…

— Да, много лет прошло, но это не имеет значения… для меня…

— Простите, вы что, ждали его?

— Конечно, — сказала она, как само собой разумеющееся.

— До сих пор?

— До сих пор.

— Уму непостижимо… Я понимаю матерей, те ждали и будут ждать до конца своих дней, а женщины… Нет, я не верю.

— Это ваше дело, я не стану вас убеждать.

— Да и не убедите. В чем вы собираетесь ехать? В туфельках?

— Наверное, это не подходящая обувь?

— Именно. Для этой поездки я сапоги купил.

— Ну и я куплю.

— Я совершенно не представляю, где придётся ночевать. Может, придётся сооружать шалаш и…

— Меня это не волнует. Скажите, как вы думаете, сохранилась могила?

— Сомневаюсь.

— Но это место… в десяти метрах на восток… вы сможете найти?

— Смогу, если уцелело это одиноко стоящее дерево.

— Так вы возьмёте меня? Уверяю вас, я не буду вам в тягость. Я хороший ходок.

— Но вы связаны временем. Мы не можем обернуться в два дня.

— Я возьму отпуск за свой счёт.

— Значит, для вас это действительно важно? — сказал я, задумчиво взглянув на неё.

— Разумеется.

— У вас не сложилась личная жизнь? Простите, если касаюсь…

— Ничего, пожалуйста. Я просто её не складывала… личную жизнь…

— Но вы же тогда были совсем девчонкой…

— Да, девчонкой… Вначале я не верила в его гибель. Даже тогда, когда мать получила эту бумагу. Он не мог погибнуть… Он был такой хороший…

— Ах, если б убивало только плохих! — с горечью заметил я.

— Я понимала всё это. Но представить не могла.

— Ладно, — махнул я рукой. — Поедем вместе, но… удобств я вам гарантировать не могу. Я мог бы поехать туда на автомобиле, но… понимaете…

— Понимаю, — перебила она. — Значит, через неделю мы созвонимся?

— Да! — я приподнялся и стал прощаться.

— Не забудьте свою бутылку, — напомнила она.

— Пусть останется у вас. Может, я зайду к вам когда-нибудь…

Как выбираться из этого Кожухова, я не имел представления и пошёл пешком по какой-то улице — в надежде прихватить по дороге такси.

Мне совсем не хотелось в поездке подо Ржев иметь попутчика, тем паче попутчицу. По этой земле надо пройти одному, не отвлекаясь на пустые разговоры, без суеты, которую вносит всякая женщина. Но что поделаешь, отказать ей я не смог. Вообще я как-то не нашёл тона в разговоре с ней, вроде сробел… Не похоже это на меня. Я даже не разглядел её как следует. Мой первый любопытствующий взгляд был сразу погашен её беззащитностью, а потом она убила меня своей верностью капитану, хотя не очень-то я в это поверил.

Хотя она была связана с человеком, которого я видел всего два раза, мысли о каком-то флирте с ней мне не приходило: то, что подо Ржавом, свято. Но всё же я подумывал о пикантности ситуации — быть наедине с женщиной на двадцатикилометровой дороге, очевидно, безлюдной, и, может, даже ночевать вместе неизвестно где…

Домой я не поехал, а во втором часу ночи ввалился к Дине.

— Я знала, что ты всё-таки придёшь, — сказала она, прижимаясь ко мне.

Я-то этого совсем не знал и завернул к ней, сам не зная зачем.

Актер с женой, конечно, уже ушли, а мы, допив остатки вина, легли спать…

Утром, проснувшись с головной болью и пересохшим горлом, я сразу же потянулся за папиросой и, затянувшись, вдруг ясно вспомнил, как мне передал Лидин телефон этот капитан.

Это было в избе санвзвода. Врач делал мне перевязку, я морщился от боли, а тут зашёл он, и, поглядев на меня внимательно, видно, вспомнил наш ночной разговор, спросил: «Вы, кажется, москвич?» Я ответил, что да, москвич, и что постараюсь попасть в московский госпиталь, так как не видел три года родных. Вот тогда он и дал мне тот телефон, попросив позвонить, если попаду в Москву, и передать только, что я видел его живым. Ночью, после первого боя, когда он принёс мне еды и водки, я не разглядел его, а сейчас, днём, мог рассмотреть как следует — он был высок, худощав, а на узком интеллигентном лице светились какие-то очень ясные и добрые глаза.

Почему этот момент начисто выпал из памяти — непонятно. Может, потому, что кольнул врач мне после перевязки хорошую порцию морфия и был я, словно пьяный. Но сейчас он всплыл зримо, со всеми подробностями…

И вот нет уже давно этого капитана, а я живой… Лежу с женщиной, которая не так-то мне необходима, к которой хожу то ли по привычке, то ли от одиночества.

Я тихо поднялся, чтобы не разбудить её, и стал одеваться…

Порядочные люди в праздники не работают, но у нас, свободных художников, почему-то всегда после праздников всякие советы, и всегда приходится гнать работу именно в праздничные дни. Так и сегодня — надо к совету приготовить пару оригиналов, а то останешься без денег.

Завариваю крепчайшего кофе и начинаю работать.

Я не спросил Лиду, какой институт окончил её капитан, но, судя по его интеллигентному виду, наверное, гуманитарный… Что мог сделать этот человек, если б остался жив? Как бы жил? Может быть, толковее, чем я? Хотя чего я хаю свою жизнь? Живу не хуже других. А то, что один, даже хорошо — сам себе хозяин.

Ну а долг свой во время войны выполнил я честно. Иногда приятно вытащить ордена и вспомнить, за что их получил. Их не так много у меня — «Звёздочка», «Отечественная» и две медали «За отвагу». Первая, самая дорогая, — за Ржев. Да, не так много, но зато ни одной зазря. Все даны за дело, за кровь, за первые годы войны, самые тяжёлые и самые безнаградные. Хватит с меня этого, наверное… После того, что было, после того, как в течение трех лет смерть витала над тобой каждочасно, за исключением нескольких месяцев, проведённых в госпиталях, после всего этого — разве грех просто жить, наслаждаться тем, что живой, что можешь дышать, ходить, чувствовать, думать. Но почему же кажется — что-то утрачено. И неужели навсегда?

Седьмого мая вечером позвонил Лиде, втайне надеясь, что она раздумала, но когда спросил, брать ли на неё билет, она быстра ответила, что разумеется и что она очень благодарна мне. Все эти дни шли дожди, и я напомнил ей, что ехать надо обязательно в сапогах. «Не беспокойтесь, у меня всё готово», — ответила она.

На другой день утром я взял два билета на Рижском вокзале, а потом пошёл по проспекту Мира, по магазинам, купить съестного на дорогу. В одном попалась полукопчёная колбаса, во втором — грудинка. Вместо вина, конечно, взял водки, а вместо папирос — две пачки махры.

Недалеко от дома встретился знакомый художник, который уже вроде начал праздновать День Победы. Увидев у меня рюкзак, он поинтересовался, куда я собираюсь, и, узнав, что подо Ржев, на место первых боев, от меня уже не отставал.

— Как здорово, что ты собрался! Я столько лет всё хочу поехать, и всё никак… Ты знаешь, у меня на Киевщине Наденька осталась… Вот куда надо… — Голос его дрожал, а я подумал, что не одного меня, оказывается, тревожит и томит прошлое.

Пришлось пригласить его к себе, ну и пошли разговоры… Который раз я слушаю, как он лично подбил «тигра», который раз слушаю о его войне в Польше. И о Наденьке… История трогательная, жалостная, как и все любови солдатские на фронте.

Увидев пачку махорки, он попросил закурить, и, завернув, как в прежние дни, самокрутки из газетки, мы задымили, и вкус, запах махры возвращали нас в прошлое, в те незабываемые дни и ночи, когда были мы людьми с большой буквы, когда отвечали за всё на свете, когда держали в своих мальчишеских руках судьбу своей Родины.

Он сбегал к себе домой (жил через два дома) и притащил мне фронтовой кисет, вылинявший, с расплывшимися после стирок вышитыми словами — «На долгую память. От Нади», и кинжал разведческий с наборной из пластмассы, эбонита, алюминия ручкой. От кинжала я отказался, а в Надин кисет пересыпал махорку.

— Да, была жизнь… — протянул мой приятель дрогнувшим голосом.

— Была… — согласился я.

Поезд на Ригу отходил в десять часов. Ночь предстояла бессонная, но товарищ и не думал уходить, а в конце разговора заявил, что едет со мной.

— Пусть я и не там воевал, но всё равно хочу посмотреть эту политую кровью землю, окопы старые, воронки… Очиститься хочу от этой обывательщины. Понимаешь?

— Понимаю, но… В другой раз как-нибудь. Не без труда уговорил я его отказаться от этой затеи, и только в восемь вечера он отправился домой, а я начал укладывать рюкзак. Получилось весомо, и я подумал, что мне придётся туго на этих двадцати километрах.

В полдесятого я был уже на вокзале — тихом, малолюдном — и сразу нашёл Лиду. Она была в бежевом коротком плаще, в беретике, в кирзовых сапожках армейского образца. Мы поздоровались, и я спросил:

— Откуда у вас? — и показал на сапоги.

— Сохранились.

— Вы что, были в армии?

— Да.

— Вы же учились в институте.

— Да. Но после… той бумаги… я пошла в военкомат и…

— И кем же вы были?

— Связисткой. Но я служила в тылах. Войны настоящей, в сущности, не видала. И вообще служила недолго. 3аболела тифом, и меня демобилизовали для прохождения учёбы.

— Вот как! — протянул я. — Это несколько меняет дело…

— Понимаю, — опять сказала она и улыбнулась.

— Чего вы понимаете? — несколько раздражился я этим словом.

— Ну… что со мной можно меньше церемониться… Так я поняла?

— Не совсем… Но что-то вроде этого. Мне будет легче.

— Это я и подумала.

У неё за плечами тоже небольшой рюкзак, довольно плотно набитый.

— Чего вы набрали? — кивнул я на мешок. — Я купил всё, что нужно… на двоих.

— Спасибо, но я не хотела вас утруждать. Сколько я должна вам за билет?

— Ну, уж это к чёрту! Отставить эти разговорчики!

Места оказались боковые — одно нижнее и одно верхнее. Пока присели на нижней полке… Всё время проходил народ с чемоданами, стукал нас по коленкам, но вскоре все расселись, ушли провожающие, и, несмотря на поздний час, люди начали развязывать баульчики и сумки с едой. Потянулся и я к своему рюкзаку.

— Перекусим?

— Я не хочу, — ответила Лида.

— А выпить?

— По-моему, вы уже выпили.

— Да. Встретил приятеля. Тоже фронтовика. Ну как?

— Давайте, — сказала она просто.

Я вытащил армейскую флягу.

— У меня водка, — предупредил я.

— Ничего. Только чуть-чуть.

Я налил немного и протянул ей. Она выпила сразу. Мне это понравилось. Страсть как не люблю ломак! И вообще привлекают меня женщины свойские, с которыми просто себя чувствуешь. С Лидой я просто себя не чувствовал с самого начала нашего знакомства, но сейчас вроде ледок растопился.

— Молодец! — одобрил я и как бы невзначай положил руку на её коленку — интересно, как отреагирует?

Она никак не отреагировала, видно, решив, что я сделал это случайно, а так как мне надо было наливать себе из фляги, то руку пришлось убрать, А жаль!

Себе я налил побольше и, глотнув все разом, заметно охмелел.

— Расскажите о себе, — попросила Лида. — Кто вы, что вы?

Я рассмеялся. Вроде я обрёл тон и манеру разговора с ней, а потому ответил с присущим мне обычно подтруниванием и над собой и над партнером по диалогу.

— Толком и сам не знаю — кто я? Художник… холостяк. Наверно, немного циник, как все холостяки, но не бабник… В общем, человек, не очень-то довольный собой…

— Решили пококетничать своими недостатками?

— Ну, о недостатках-то я умолчал… Их хватает. Но наряду с ними имею святое — война…

— Это уже что-то значит.

Она задумалась…

— Я знаю, что вы сейчас подумали, стоило ли оставаться живым в этой войне, чтобы так жить? Угадал?

— Я не так подумала.

— Но что-то вроде этого? Да?

— Я не люблю никого судить.

— Понимаю, — быстро сказал я, подчеркнув это слово. Она улыбнулась.

— Не поддразнивайте. Не вы первый… Но я действительно многое понимаю.

— Это-то и страшно. Боюсь умных женщин.

— Я понимаю не умом.

— Это еще старашнее, наверное. Хотите, плесну еще водочки?

— Нет. Мне и так ударило в голову.

— Это хорошо. Но еще лучше потерять голову. Вы теряли?

— Наверное, нет… — неуверенно произнесла она.

— Это плохо.

— Возможно, — так же неуверенно сказала Лида.

Я мог вести разговор в таком духе до бесконечности, но вдруг, посмотрев на неё, осёкся.

У Лиды было довольно простенькое русское лицо, миловидное, но не больше, и если б не какая-то настоящая интеллигентность в её облике, то и внимания не обратишь… Но вот как раз это, да и отсутствие женской опытности в ней, которое я сразу увидел, остановили меня. Не для легкого флирта эта женщина. Такие принимают всё всерьёз. А всерьёз мне вроде бы ни к чему…

— Извините, я выйду покурить, — сказал я и направился в тамбур. Там, открыв дверь, я вдыхал влажный весенний воздух и, вглядываясь в мелькающую придорожную полосу, как-то ясно представил — я же еду! Еду подо Ржев! В прошлое! И отошли сразу глупые мысли насчёт Лидочки, вся суета сегодняшнего дня, полупьяный разговор с приятелем. Только перестук вагонов, так давно не слышанный мною и пробуждающий воспоминания о длинных эшелонных дорогах, в которых пробыл, наверное в общей сложности несколько месяцев… Путь на восток в семь тысяч километров. Потом ещё дальше на восток, почти до Владивостока, потом путь обратно на запад до Урала, где формировалась наша стрелковая бригада, потом путь на фронт… А потом пути в санитарных поездах — с фронта до Москвы, с фронта до Иванова, с фронта до Свердловска…

Да, вся юность была в дорогах… В железных, с их станциями и полустанками, с протяжными гудками паровозов и стуками вагонов, а потом — холодных, тёмных, метельных, зимних и весенних с распутицей и грязью… Да, сколько их было, дорог — дорог разлук и дорог возвращений… И утром у меня будет дорога. И я жду от неё чего-то, сам не зная чего, но жду…

Может, дожидает меня там моя мина, пролежавшая двадцать лет? И притягивает меня, чтоб хоть и с опозданием, но выполнить свою работу? Да нет, глупости! Какие мины через двадцать лет! Хотя!.. Надо, пожалуй, сказать Лиде, чтоб шла за мной шаг в шаг. Чем чёрт не шутит — эхо войны…

Когда я вернулся, Лида сидела, поджав колени, положив на них локти рук и кистями поддерживая подбородок, какая-то затихшая и почему-то возбуждающая жалость… Да, если действительно она оставалась верной своему капитану, что было в её жизни? Одиночество, воспоминания, и больше ничего. Бедные женщины войны… Вашими любимыми выстланы поля России, вашими погодками, вашими женихами, вашими мужьями… Я растрогался и сказал ласково:

— Ложитесь, Лида. У нас впереди дальняя дорога…

Она подняла голову.

— Я не засну, наверное.

— Ну, хоть немного передохнёте. На какой полке вам удобнее?

— Всё равно.

— На верхней будет лучше. Давайте я вам помогу.

Она опёрлась мне на плечо, а я приподнял её. Короткая юбка немного задралась, и я невольно увидел её голую ногу выше чулка, но сразу отвёл глаза, а она смутилась… Верно, и вправду она была верна своему капитану. Сохранилась в ней какая-то девичья наивность и застенчивость, хотя и — «Я понимаю». Ничего ты не понимаешь, глупенькая… Целовалась ли ты хоть с этим капитаном? Возможно, и нет?

Я растянулся на нижней, но сон не шёл… Нападают на меня порой минуты какой-то растроганности, сентиментальности, и становится мне жалко всех — как сейчас почему-то стало жалко Лиду, — всех жалко, и живых и мёртвых, всех, по ком прошлась война… Но не себя. Своя жизнь кажется мне довольно лёгкой, ненагруженной, что ли… И верно, деньги достаются мне, пожалуй, легче, чем другим, семейных обязанностей нет, ребёнка я не родил, дерева не посадил, книгу не написал… Скольжу по жизни, не углубляясь особенно ни в себя, ни в неё. Что ж, видимо, таким уродился, а может усталь непроходимая, накопившаяся внутри за четыре года войны, да всё в пехоте-матушке, так и не прошла за эти двадцать лет? Потому и нету силёнок на что-то настоящее? Ну а другие как же? Ведь тоже воевали, а пишут и картины и романы, делают что-то стоящее…

Около пяти утра поезд подходил ко Ржеву, и я вышел в тамбур посмотреть на этот город, ни разу в жизни не виданный, но вроде родной. Город, за который полегла наша Отдельная стрелковая бригада, да не одна она…

И вот увидел я небольшой вокзал, маленькие домики около него, а потом, когда отъехали, — разбежавшийся по возвышенностям городок, рассыпанный то белыми, то красными кирпичиками домов, — Ржев.

Вернулся я в вагон, наверное, с совсем другим лицом, потому как проснувшаяся Лида поглядела на меня с каким-то удивлением и интересом.

— Я проспала Ржев? Почему не разбудили?

— Увидите на обратном пути. Надо собираться. Скоро Чертолино.

— Я сейчас. Я быстро. — Она довольно резво соскочила с полки, видимо, стараясь предупредить мою помощь, и достала свой рюкзак. — А у меня кофе! Этого вы, конечно, не захватили?

— Конечно, — развел я руками.

— Сейчас умоюсь и будем пить. Развязывайте пока.

Кофе из термоса был горяч и ароматен. Я с удовольствием прихлебывал его из маленькой чашечки, закусывая печеньем. Я-то, конечно, ничего сладкого купить не догадался. Даже белого хлеба не взял, и вёз с собой буханку черняшки.

Мы заранее вышли в тамбур с вещами и смотрели на проплывающую мимо землю. Еще попадались вдоль пути огромные воронки, из которых тянулись деревца. Если б не они, говорящие, сколько лет прошло с тех пор, можно было подумать, что война прошла здесь совсем недавно. И эти воронки окунали в прошлое. В утомные эшелонные, дороги, когда глаза — в небо, в тошнотворном ожидании, немецких самолетов. Терпеть не мог бомбёжек по эшелону. Хуже не придумаешь. Деться некуда, особенно если на поле. Кроме придорожного кювета, никаких укрытий. И бьют-то по тебе, и ты весь на виду. Но ещё хуже, когда бомбят санитарный поезд. Тут уж ты совсем беспомощен. И обидно дюже — раненый уже, в тыл едешь, к жизни, а тут ухлопает прямо на больничной койке. Два раза мне доставалось так в санитарке. Жутко вспомнить.

Чертолино оказалось даже не станцией, а унылым, безлюдным, расположенным на голом месте полустанком. Вправо шла разъезженная, в ухабах, грязная глинистая дорога с рыжими лужами, но около неё вилась тропка более или менее сухая, проходистая, — по ней и тронулись.

Вдали узкой полоской виднелся лесок. Утро было солнечное, но прохладное и Лида зябко поёживалась в своём плащике. С подножки она спрыгнула, не дожидаясь моей помощи, видать, не очень приятны ей мои прикосновения. Ну и бог с ней! Не так мне всё это нужно.

Шли молча. Мне было не до разговора, и Лида это понимала. Только спустя час, когда подходили, уже к леску, она сказала:

— Вы знаете, мужчины войны казались мне какими-то значительными…

— Но во мне вы этой значительности не приметили, — перебил я, усмехнувшись.

— Откровенно сказать, вначале да, не приметила. Но вот когда подъезжали ко Ржеву и я вгляделась в ваше лицо…

— Очень тронут, Лидочка, — перебил я опять насмешливо.

Она вроде бы поморщилась от «Лидочки», но не звать же мне её по отчеству, как-никак помоложе она меня на четыре года…

— Я серьезно говорю, — проговорила она немного обиженно. — По-моему, вы взяли не очень хороший тон в разговоре со мной. Возможно, вы привыкли говорить так с женщинами…

— Простите, Лида… Действительно, привычка, — почувствовал я неловкость. — А вообще-то вы правы — значительного во мне нет. Так, самый обыкновенный грешный человек.

— Обыкновенных людей нет. Все люди необыкновенны.

— Да ну? — удивился я. — По-моему, ерунду вы говорите.

— Вы просто не задумывались об этом.

— Пожалуй, да… А вы?

— Я много думала. «Вот и продумала времечко, мужа себе и не нашла», — подумал я, а вслух сказал:

— Я бы на вашем месте о другом думал.

— О чём же?

— Мало ли о чём? Необыкновенные люди были на войне…

— Они такими же и остались.

— Ну нет. Бытие определяет сознание.

— Вы уверены в этой истине?

— А вы знаете другую?

Она не ответила, а мне уж не так был интересен этот разговор, и, прибавив шаг, я пошёл впереди.

Я очень давно не был такой вот ранней весной на природе, и сейчас шёл, с удовольствием втягивая в себя воздух, смотрел на пучочки свежей зелёной травы, выбившийся на обочинах, на прозрачное, не сильно голубое небо, на белевшие вдоль дороги молодые берёзки, и думал о том, что двадцать лет пролетели так быстро и что уже никогда не вернуть то обострённое ощущение жизни, ту какую-то необыкновенную радость бытия, которая выпадала нам в промежутках между боями, когда каждая мелочь была значительна и неповторима.

Прохожих на этой дороге не было, и мы были совершенно одни, и я подумал, что Лиде не особенно-то уютно с почти незнакомым, чуть подвыпившим мужчиной. Я остановился, подождал её.

— Не устали?

— Нет.

— Может, присядем? — Она покачала головой, и мы пошли дальше.

На моей карте, конечно, не было ни этой дороги, по которой мы шли, ни той деревни, к которой сейчас приближались. Надо, видно, тут остановиться и спросить, как идти до Овсянникова. Эх, кабы была военная двухверстка — на ней были бы все деревни, все дорожки… Помню, даже черновская роща была на ней обозначена и довольно-таки точно.

В деревне мы зашли в первый же дом — спросить дорогу. Хозяева оказались не местные. Сторожилов не осталось, не вернулся никто, сказали нам. «Мы тут кто откуда. Овсянниково? Нет, о такой деревне и не слыхивали. Черново? Тоже не знаем. Усово? Усово есть, вон по той дороге, километров восемь… А вам зачем? Воевали здесь? Да? Молочка не хотите?»

От молока я не отказался и влил в пересохшее горло большую кружку. Лида по предложению хозяйки присела. Было заметно, что она устала. Я развязал свой рюкзак.

— Давайте-ка перекладывайте, что поместится, ко мне. — И стал впихивать свертки из её мешка в свой.

Выйдя из дома, я остановился — навстречу шла пожилая женщина, и я решил спросить её насчет Овсянникова.

— Была такая деревня, была… Сейчас нету её.

— Как нету?

— Побита была вся. Никто туда не вернулся из жителей-то. Вот и некому было её заново строить… А как пройти — расскажу.

Мне почему-то хотелось именно с Овсянникова увидеть и черновскую рощу — нашу бывшую передовую, — и Черново, и мы пошли по дороге, указанной женщиной, а не по той, которую показали нам хозяева дома, что шла на Усово. Пошли левее, по тропке, и километра через два вошли в лесную, совсем не езженную дорогу, залитую водой.

Идти было трудно, приходилось всё время обходить лужи, забираясь в кустарник, искать места получше, порой углубляться в лес метров на тридцать, а то и пятьдесят, и эти лишние метры превращались в километры, и не было этой дороге ни конца ни краю.

Кусты и молодые деревца около дороги были почему-то черные, и я не сразу сообразил, что опрысканы они каким-то составом для их умертвления, что, видно, предстоит тут расчистка и распашка земли, а вначале показалось, что возвратилось время и что идём мы по сожжённому фронтовому лесу, тем более то тут, то там зияли заполненные водой воронки.

Лида начала отставать, и я решил, сделать привал. Не сразу нашлось сухое место, не сразу увиделось поваленное дерево, на которое можно присесть.

Завернув самокрутку, затянулся махрой, и опять её вкус и запах возвратили меня в прошлое, да и этот чёрный лес, эти разводы воды, топкая грязь вернули в весну сорок второго, в черновскую рощу, что была передовой. Только там в ароматы весны вмешивались другие запахи — гари, дыма и тления. Но и тогда плыло над нами это не шибко голубое небо с бегущими неспешно облаками. Было и то, чего нет сейчас, — нестерпимое желание жить и ощущение, что, когда окончится война и ты останешься живым, тебе предстоит какая-то необыкновенная жизнь, неохватимо громадная любовь и такое счастье, которого и не представляешь…

Увы, ничего такого не получилось… Хоть и кончилась война, хоть и остался я живых, но вот такого, о чём мечталось где-нибудь в землянке, не наступило…

А через несколько лет после войны уже начал задумываться, что счастье-то, наверно, было как раз тогда, в те трудные кровавые годы, когда делал ты настоящее дело, преодолевая всё. Может, в этом преодолении и было счастье? А сейчас не нашёл я себе такого вот дела, ради которого можно было пойти на всё — на, трудности, на лишения… Да, в жизни человеческой необходима, видать, какая-то сверхзадача. Она была у меня в юности, и её нет, пожалуй, у меня сейчас. Читать дальше ...

***