ПОЕЗДКА В ДЕМЯХИ. Повесть. Вячеслав Кондратьев. ... 02 - 27 Апреля 2019

Главная » » ПОЕЗДКА В ДЕМЯХИ. Повесть. Вячеслав Кондратьев. ... 02

15:08

ПОЕЗДКА В ДЕМЯХИ. Повесть. Вячеслав Кондратьев. ... 02

***

Около вокзала, если можно было назвать вокзалом эту станцию, никаких такси не было, а он надеялся взять машину, не топать же пешком двадцать или чуть больше верст. Но солнечное утро, обещавшее хорошую погоду на день, свежий воздух, ну и еще что-то шевельнувшееся в душе кинули мысль, а не пройти ли ему эти двадцать километров пешком, неспешно, по старой, когда-то пройденной дороге. Показалось интересным, узнает ли он эту деревню просто так, не глядя на дощечку с названием, которой, однако, могло и не существовать — не центральная магистраль, а просто районная дорога на Белый.

И подойдя к стоящим у остановки автобуса людям, он спросил, как пройти к бельскому шоссе. Ему разъяснили, и он пошел поначалу среди пятиэтажек, а потом и среди деревянных одноэтажных домиков и довольно скоро вышел на шоссе, узковатое, с не очень-то ровным асфальтом, и пошел по нему.

Километров пять он шел с удовольствием, но потом сказалась бессонная ночь. Он выбрал симпатичный соснячок справа, сошел с дороги и присел на небольшом пригорочке. Есть не хотелось, но он все же решил подкрепиться и пожевать чего-нибудь и облегчить портфель, который всю дорогу, хоть и почти пустой, оттягивал руки. Но разве думал он, что пойдет пешком? Конечно, зря этот пеший поход, тем более, что совсем не узнавал он ни дороги, ни примет, да и немудрено это, шел-то тогда зимой, да еще в пургу, не до пейзажа было, и он решил, передохнув, выйти на шоссе и голосовать, чтоб добраться до этих Демях на какой-нибудь попутке. Машины шли и в ту и в другую сторону, но больше шли на Белый, и все грузовики, и редко, чтоб водитель сидел один, а трястись в кузове Анохину не очень-то, улыбалось.

— И тут всплыли слова инженерши: «А не вернуться ли вам, профессор, в Москву?» — и захотелось ему действительно домой, в уютный кабинет, где ждала незаконченная рукопись, и опять показалась такой ненужной и глупой вся эта история с поездкой черт те куда и неизвестно с какой целью... Ну что скажет он той женщине, если и разыщет ее, да и вспомнит ли она его, узнает ли в шестидесятилетнем мужчине того восемнадцатилетнего мальчишку, с которым случайно оказалась на одной печи и переспала, то ли по глупости, то ли по внезапно вспыхнувшей чувственности. И зачем ему это все? Повернет он сейчас обратно, протопает до Нелидова пять километров, зайдет в ресторан, если таковой там имеется, пообедает, возьмет билет на Москву и станет дожидаться поезда. Кстати, и сигарет купит, которые оказались на исходе, всего пять в пачке.

С таким намерением он и вышел на шоссе, но здесь, как нарочно, притормозила легковушка, и водитель открыл дверцу.

— Докудова вам? Могу подвезти.

— До деревни Демяхи,— ответил Анохин.

— Ого, так до нее, почитай, километров тридцать будет. Как это вы пешком решились? Не тот у нас с вами возраст.— Водителю было тоже под шестьдесят, наверно. — Садитесь. Я до Белого еду.

Анохин сел в машину. Что тридцать километров для «двадцатьчетвёрки», хоть и изрядно потрепанной по российским районным дорожкам? Через полчаса или чуть менее были они у деревни Демяхи. Анохин попросил водителя остановиться в самом начале, расплатился, поблагодарил и вышел из машины.

Он встал около указателя названия деревни и огляделся. Нет, ничего, абсолютно ничего не вспоминалось ему. Деревня как деревня, каких, наверно, сотни проходил он во время войны. Он помнил, что изба, в которой тогда остановились, была на правой стороне по ходу их движения, но какая по счету она была, разумеется, он не помнил, да и просто не знал— считали разве тогда. Он поглядел на правую сторону. Обычные избы, не очень-то друг от друга отличающиеся. Большинство крыты дранкой, есть, правда, и железные крыши, но мало. Около каждой палисадничек, заборчик, у кого свежепокрашенный, у кого и совсем без краски. Рябины, ветлы...

Что же, по домам ходить и спрашивать, в каком какая-то бабка жила, которой он и имени и фамилии не знает? Да и нет наверняка, умерла. Говорить, что у нее племянница была, так у каждой почти пожилой женщины племянницы есть. Глупо, Очень все глупо! Он закурил, стоя у указателя, совершенно не представляя, что ему делать дальше. Наверно, надо перейти на левую сторону шоссе и голосовать попутной, идущей на Нелидово. Самое благоразумное и верное решение. Нечего ему делать в этой деревне, некого искать, да и вообще все это ни к чему.

И все же, докурив, он медленно пошел по правой стороне деревни, внимательно приглядываясь к каждой избе. А вдруг какое-то шестое чувство подскажет ему, в каком доме все это было, вдруг? Но не какое-то шестое чувство остановило его около одного дома, а то, что, глядя все время направо, на избы, наткнулся он на старую ветлу, стоящую прямо на тропке, и... вспомнил, вспомнил, что вот тут за деревом стояли они, укрываясь от ветра, пока старший лейтенант заходил в дом договариваться о ночлеге. И это дерево стояло как раз перед самым домом. Глянул на избу — что-то знакомое показалось ему и в крыльце. Высокое было крыльцо, в несколько ступеней, и кто-то из них поскользнулся тогда на этих ступеньках и чуть не упал. Все это всплыло в памяти только сейчас, пока он стоял у ветлы.

Он так и стоял около дома, не зная, что делать: зайти ли в избу, или нет? А если зайти, то о чем спросить, и надо ли вообще о чем спрашивать? Может, просто попросить испить водички и посмотреть избу внутри? Вдруг вспомнится еще что-нибудь, что и уверит его в том — та это изба, в которой ночевал он тогда. Ну, уверится, а потом что? Пока он раздумывал, что делать, на крыльцо вышла немолодая женщина с усталым и мятым лицом и с любопытством стала глядеть на него. Он тоже смотрел на нее. Так, минуту или две разглядывали они друг друга, пока женщина не спросила:

— Вы ищете кого-то? Так скажите фамилию, я подскажу.

— Да нет, никого не ищу... Показалось, что ночевал я в вашем доме во время войны, когда на фронт шел...

— Да во время войны в каждом доме, небось, солдатики стояли. Фронт-то рядом был, как старики сказывают. А хозяйку-то как звали?

— Да разве мы спрашивали — хозяйка да хозяйка, вот и весь сказ. Пожилая была женщина, лет пятидесяти, и одна. Никого больше в доме не было, она одна.

— Так, значит, угадали вы. Это Аграфена Михайловна тут жила, тетка свекрухи моей.

— Да, да, слыхал я, про племянницу она что-то говорила,— сказал Он засекшимся голосом. — Померла Аграфена Михайловна годиков пятнадцать тому назад... Так заходите, молочком угощу... Это надо же, через столько лет избу узнать.

— Ветла вот эта напомнила,— показал он на дерево.— Ну и крыльцо крутое.

— Да, домишко-то мы не переделывали, таким же остался. Все руки не доходят. Так проходите,— повторила она приглашение.

Он вошел вслед за женщиной и, войдя в горницу, первым делом бросил взгляд на печь. Хоть и похожи в крестьянских избах русские печи, но все же в чем-то малость отличаются друг от друга. Та была печь, та...

Женщина усадила его за стол, налила кружку молока.

— Держим мы коровку-то пока, хоть и тяжко с ней, но все же свое и молочко и маслице.

Анохин выпил теплое, почти парное молоко и спросил:

— А где же свекровь ваша?

— Тоже померла, прошлым летом. И шестидесяти не было, но надорвана была работой послевоенной. Знаете же как тогда, все на бабах держалось, да и ребеночка надо было выхаживать. Я тот голод послевоенный тоже помню, хоть и родилась в сорок шестом. Нескоро жизнь-то после войны в деревне наладилась, всякое было. Сейчас-то хорошо живем, муж тракторист, зарабатывает, ну и хозяйство свое есть. Хлеба навалом, картошки тоже. Уж и за еду это не почитаем, а помню, каждую картофелину считали. Ничего сейчас живем...— она помолчала немного, а потом спросила: — А вы что, к местам, где воевали, двигаетесь?

— Да, — кивнул он,— стала вспоминаться под старость война, вот и решил...

— Многие сейчас ветераны хочут прежние места посмотреть, деревни, под которыми бои вели. Значит, и вы тоже?

— Да, тоже,— тихо ответил он и прилепился глазами к фотографиям на стене.

Женщина заметила это и сказала:

— Вот Аграфена Михайловна, вон на той карточке. Может, узнаете?

Анохин подошел к стене, но не узнал бывшую хозяйку этого дома. Ее лицо начисто вымело из памяти. — Не узнали? — Нет... Мы же только одну ночь простояли... А это кто?— показал он на фотографию молодой женщины

с невыразительным, но очень добрым лицом, на котором светилась слабая и печальная улыбка.

— Это свекруха моя... Вот здесь в молодости, эта карточка последняя, года за два перед смертью.

Анохин смотрел на совершенно незнакомое лицо, ему почему-то захотелось, чтоб все оказалрсь ошибкой — что это не тот дом, не та хозяйка, не та племянница, что никогда он в этом доме не был, что все вроде бы пригрезилось ему... Но все же надо было подойти к главному, и он спросил сдавленным голосом:

— Выходит, муж ваш — сын племянницы Аграфены Михайловны?

— Он самый и есть, шелопут мой,— неласково улыбнулась женщина.

— А отец вашего мужа, где он?

— Как где? Погиб тут же, под Белым. Свекруха сказывала, стояла на отдыхе у них часть, ну, с одним солдатиком любовь у нее была, а потом тот на фронт пошел и... сгинул. Говорят, под Белым бои сильные были... Вот и все. Да у нас, считай, полдеревни безотцовщина. С войны-то мало вернулось, мужика четыре, говорили, всего, а остальные все там... на войне остались. Ну, и у свекрухи моей погиб тот паренек. Не успел и письма прислать.

— Закурить можно? — спросил Сергей Владимирович.

— Курите, конечно. Мой-то вовсю запаливает...— Немного погодя добавила:— Если б только табачище, это еще ничего, а то...— Она махнула рукой.

Анохин курил жадно, но с чувством облегчения. Конечно, сколько прошло через эту деревню солдат, сколько на постое стояло, почему же от него, именно от него, от одного случайного сближения должен быть у той женщины ребенок? Тем более сказала же хозяйка, что стояли солдаты тут, что любовь какая-то была, значит, не он. Конечно же, не он. Теперь надо подняться, распроститься и выйти на шоссе ловить машину на Нелидово и вернуться в Москву, выкинув из головы раз и навсегда то, что произошло сорок лет тому назад.

Он поднялся. Но тут раздался рокот трактора, и женщина воскликнула:

— Мой на обед едет, а я заговорилась здесь с вами... Вы Уж простите.— И она суетливо начала собирать на стол хлеб, тарелки, чугунок с супом.

Трактор, газанув перед домом, замолк, послышались тяжелые шаги, дверь открылась, и в комнату вошел высокий небритый мужчина с космами давно не стриженных волос, остановился, бросил удивленный взгляд на Анохина.

— Это, Федя, ветеран один на места боев двигается, вот остановился, молочком я его угостила.

— Здравствуйте,— сказал Федя и протянул замасленную руку.

Анохин подал свою, и они обменялись рукопожатием.

— Что ж, Анюта, надо по этому поводу... Есть у нас что?

— Ничего, Федя, нет.

— Ну, это не беда, сейчас в сельпо сгоняю, минут за пятнадцать обернусь. Дай пятерку.

— Может, не стоит, Федя, тебе же работать еще. Да и нет у меня пятерки.

— Я что сказал?— повысил он голос.— Что? Ну, быстро.

Анохин поспешно вытащил бумажник. Пятерок там не было, и он протянул Феде десятку.

— Возьмите, моя доля, так сказать,— пролепетал он.

— Ладно, спасибо, но ты, Анюта, отдай. Мы на свои кровные привыкли... Я - мигом, тут версты четыре,— сказал он уже Анохину, а потом опять к Анюте: — Грибков соленых подай, огурчиков. В городе такого не поешь. Верно я говорю?

— Да, насчет грибков, конечно...— поддакнул Анохин почему-то каким-то противным, вроде бы заискивающим голоском.

Федя прогремел сапогами, потом взвизгнул стартер, заурчал мотор, перейдя сразу на резкий грохот, и трактор рванул в сельпо.

Анохин вытащил пачку сигарет, она была пуста. Анюта, увидев это, вытянула ящик буфета и протянула ему «Дымок».

— Спасибо,—пробормотал Анохин, у которого в сердце стоял кол, потому что с первого взгляда на Федора он Почувствовал — сын: тот же разлет бровей, тот же лоб, но нижняя часть лица мягкая, в мать. И рот припухлый безвольный.

— Баловала его Анастасия Федоровна, как могла вот непутевый и получился мой Федя. Беда, у нас в деревне мужики пьют, да и бабы стали попивать, особливо доярки, что-то с этим делать бы надо. Но мой не по-хорошему пьет... Вот ведь работать ему еще, а он сразу повод нашел. Зря вы ему десятку дали, он ведь две бутылки притащит.

Анохин сидел будто придавленный... Нет, никаких чувств он не испытывал к этому сорокалетнему мужику, не только отцовских, даже просто теплых, но странная ноюшая боль вонзилась в сердце и не отпускала. Боль и почему-то стыд. И, конечно, вина, которую уже ничем не загладишь, ничем не замолишь и от которой уже не уйти ему до конца дней.

«Зачем, зачем он только поехал сюда? Зачем? Ведь ничего уже нельзя сделать, ничего не поправить. Прошла целая жизнь, и этот Федор совершенно чужой для него человек, хотя, может быть, и плоть его и кровь. Убежать бы сейчас из этого дома и забыть обо всем, как о кошмарном сне, но нет, придется ему еще сидеть с Федором, слушать какие-то, наверняка, нелепые, речи, говорить что-то самому и испытывать при этом тупую боль и стыд. Хотя?.. Ну в чем винить ему себя? В чем? Уж если рассуждать здраво и трезво, в чем? Что не приехал в эту деревню после войны? Да на какие шиши ему было ехать, когда жил на стипендию, ходил несколько лет в военном, донашивая уже до неприличия и гимнастерку, и брюки, и шинель. А раньше всего разбились сапоги, которые, как мог, чинил сам, порыжевшие, не принимающие ваксу кирзяшки. Ну, а если бы и приехал, так что ж, сразу бы и поверил, что ребенок его? Так В чем же его вина, черт побери! — разозлился он наконец на себя.— В чем?»

Но это не успокаивало. Кол в сердце так и стоял, не отпуская.

Анюта, уже не торопясь, выкладывала на стол закуску: и грибки, и капусту, и огурцы. Вынула из печи дымящийся горячий картофель в мундире, а потом, порывшись в кармане фартука, протянула Анохину мятую пятерку. — Не надо,— отмахнулся тот.

— Нет уж, возьмите, а то Федя заругается. Это верно, что на свои он любит, на кровные. Хватает ему пятерок. То одному чего подвезет, то другому, да и в страду заработок большой. Жаль только, что прахом денежки эти идут. Дом-то старый, сами видите, ему ремонт нужен, а Феде все это до лампочки, как теперь говорят. Проклятущая эта водка, нет спасу от нее.

— Дети-то у вас есть?

— А как же? Дочку уже замуж выдали, а сыну пятнадцатый, сейчас у бабки, то есть у матери моей, гостит. Дочка хорошо замуж вышла, за городского. В Великих Луках живут. У них даже машина есть, навещают часто.

Вот, значит, и внук у него есть и внучка уже взрослая... А его дочь не рожает, не торопится, еще говорит, папа, жизнь как следует не устроена.

Затарахтел трактор, затопали сапоги в сенях, и появился Федор, запыленный, но веселый. Видно, по проселку гонял свой трактор.

— Вот, говорил же, мигом я. Мой тракторишко тридцать дает, только держись... Как звать-то вас?

— Сергеем Владимировичем.

— Значит так, Сергей Владимирович. Я людей воевавших уважаю. Под Белым воевали?

— Да...

— Мать говорила, мой отец под этим Белым и погиб.— Он сбросил старенький пиджачок и сел за стол, поднял стакан — чокнуться.

— Много вы мне налили,—сказал Анохин.

— Много?— удивился Федя.— Ничего, примете, вы еще на вид мужичок крепкий.

Они чокнулись. Анохин только-только пригубил для вида и подцепил на вилку грибок. Федор же на еду навалился. Ел много, жадно и некрасиво. И только поев как следует, плеснул себе еще.

— Не надо бы, Федя,— робко остановила его жена.

— Да ты что? Знаешь же, это для меня что слону дробинка.— Он хлебнул и опять навалился на еду. Съел тарелку щей, потом картошку с мясом и лишь после этого спросил Анохина:

— В каких частях воевали?

— В пехоте.

— Да, до сих пор под Белым косточки русские попадаются. Все пехота-матушка. Случаем счастливым уцелели вы.

— Да, разумеется.

Анохин ждал вопроса, обычного а таких случаях, знал ли он отца, не в одной ли части воевал, но Федор этого не спросил. Видать, не очень интересовался родителем, которого не видал и о котором, видимо, и мать не много говорила. Федор откинулся на спинку стула и закурил со смаком свой «Дымок». Для Анохина, привыкшего к хорошим сигаретам с фильтром, «Дымок» казался и слишком крепким, и вонючим, но, поскольку ничего другого не было, закурил и его, изредка — чтоб не бросалось в глаза — приглядываясь к Федору, которого все никак не мог представить своим сыном. Чужой взрослый мужик, как говорила Дина. Наверно, зря он не послушался ее. Боль не отпускала его, хотя все время обеда он искал и находил себе оправдания, твердил мысленно, что нет никакой его вины, что все это война, которая — вспомнилось ему и это — все спишет. Нет, не все. И не списала. Иначе почему же ему так плохо сейчас? Неожиданно вспыхнула у него жалость к этому непутевому мужику. Правда, он вроде не алкоголик, те не едят во время выпивки, а Федор умял всю обильную закуску и весь обед, но пьет, видно, постоянно. А это ужасно. Предложить лечиться? Так рассмеется, наверно, и к черту пошлет, какое, мол, лечение, пьет нормально. И разговора заводить не стоит... А может, стоит? Ведь в беде этой какая-то и его вина есть. Но сказал он совсем другое:

— Ну как вообще жизнь сейчас в деревне?

— Жись — только держись,— рассмеялся Федор. — Ничего жизнь, хорошая можно сказать, но тоска...

— Почему же тоска?

— А потому. Чего мы здесь видим? Деревенька-то глухая, хоть и на большаке стоит. А Нелидово что? Тоже дыра, город — не город, деревня — не деревня. Приедешь туда и...— Он махнул рукой.— Ржев, правда, недалече, но тоже городишко невидный, старые дома все порушены, стоят эти пятиэтажки, как везде. Тоже тоска.

— В Москве хотели бы жить?

— Не, в Москве не хотел бы. Я к своей избе привык, к дому, к хозяйству, хоть и малому, но к своему. Едали нашу картошку? Что, не чета московской? То-то... — И потянулась Федина рука к стакану.

Анюта хотела было опять сказать, что не надо бы, по Федор так глянул на нее, что она смолчала, лишь вздохнула горестно.

— Вам же работать еще,— сказал Анохин.

— А мне после этого лучше работается, силы прибавляется,— рассмеялся Федор.— Вам плеснуть?

— Нет, — прикрыл ладонью свой стакан Анохин.— Да и вам не советую. Это же иллюзия, что силы прибавляются. По утрам-то мучаетесь, наверно?

— Бывает,— неохотно признался Федор.

— Бросать надо.

— Да она вот все уши мне прожужжала,— кивнул он на жену.— Может, и надо, да тоска...

— Тоска-то у тебя как раз от этого, Федя. Неужто не понимаешь?— вступила Анюта.

— Ладно, будет об этом. Мне ж только захотеть надо, и брошу. ,

— Вот и захоти, Федя, захоти,— торопливо заговорила она.— Совсем другая у нас жизнь пойдет.

— Ладно, хватит об этом. Чего при посторонних людях!..— с раздражением остановил ее Федор.— Можно и о другом побалакать.

— Конечно, можно,— охотно поддержала Анюта.— Человек-то у нас новый, городской, многое, небось, знает, чего мы не ведаем. Вот и расспроси...

— О чем?—ухмыльнулся Федор.— О международном положении, что ли? Так это мы знаем, газетки почитываем, радио слушаем. А про Москву чего спрашивать? Бывал, знаю. Тесно живут, народищу везде тьма, не протолкнешься, суета... А в микрорайонах этих те же пятиэтажки серые, как и в Нелидове у нас. Тоже красоты нету.

Сергей Владимирович слушал, и впервые шевельнулся в нем интерес к Федору как человеку, впервые за все эти часы боль и стыд чуть стихли и сменились хоть маленьким, только что проклюнувшимся чувством удовлетворения, что сын, видно, не глуп, что высказывает мысли не заемные, а свои, что видится в нем и недовольство той жизнью, которой живет, и тоска по какой-то другой.

— Дались тебе эти пятиэтажки, все время о них твердишь, — вставила Анюта.

— Твержу,— кивнул Федор,— потому как они для меня нож острый, всю красоту они губят... Надеюсь, придет время, снесут их всех к чертовой матери и построят дома настоящие, не коробки серые, а красивые, ну такие, какие раньше строили, чтоб за душу брало, а то коробки и коробки,— махнул он рукой.

После этого допил Федор и попросил у Анюты еще грибков. Та принесла целую тарелку, которую и умял Федя подчистую. Потом они опять закурили. Разговор угас, и Федор стал собираться.

— Как работать-то будешь?— сокрушенно покачала головой жена.

— Как работал, так и буду. Не беспокойся... Ну, товарищ ветеран, прощайте. Желаю вам до мест, где воевали, благополучно добраться, помянуть своих товарищей сгинувших, ну и всякое прочее.— Он протянул большую жесткую руку, крепко, почти до боли пожал и, кинув свой пиджачишко, вышел из дома...

Затарахтел трактор, и Федор уехал.

Сергей Владимирович сидел, докуривая «Дымок». Ему уже не хотелось бежать из этого дома. Наоборот, ему захотелось поговорить с Анютой, разузнать больше об их жизни, об их детях, то есть о его внуках. И он поглядывал на нее. Заметив его взгляд, Анюта спросила:

— Может, передохнуть хочете? Так можете прилечь, это мы устроим.

— Нет, спасибо. Посижу маленько, если разрешите, и тронусь.

— Сидите, конечно, сидите... Я вот приберусь, и поговорить сможем. Курево-то у вас еще есть? Ах да, дала же я вам пачечку.

Голову Анохина будто что-то сдавливало, а когда зажигал спичку, заметил, как подрагивают пальцы.

— Сын-то в школе учится?— поднял он лицо.

— Да, желает десятилетку окончить. Талант у него вроде, рисует хорошо. В художественное училище хочет идти. Ежели интересуетесь, могу показать, что он малюет. На стены вешать он нам не разрешает, прячет...

— Покажите.

Она вышла в горницу и принесла папку картонов, на которых маслом были пейзажи — деревенская улица, речка эта, Лосьмянка, и много других, написанных в родных местах. Сергей Владимирович более или менее разбирался в живописи и сразу увидел, что мальчишка одаренный, что есть в пейзажах и чувство цвета и настроение.

— Очень хорошо,— уронил он.

— Правда?— обрадованно спросила Анюта.— Значит, надоть ему учиться?

— Обязательно.

— Он мальчонок тихий, не в отца. Старательный и учится хорошо.

Сергей Владимирович достал блокнот, ручку и хотел было записать свой адрес и передать Анюте, сказав, что может заехать ее сын к нему, когда в Москву приедет в училище поступать, но остановился... Нет, нельзя так с бухты-барахты, под настроение, надо обдумать все серьезно, прежде чем что-то делать. И для этого есть время: и обратная дорога, и Москва, и, наконец, с женой надо как-то согласовать... Разумеется, он должен что-то для этой семьи сделать, как-то и чем-то помочь, но это потом, потом, когда все обдумает не спеша... Да, и еще: спросить бы у Анюты, когда ее муж родился. Вдруг не сойдется, а брови вразлет и лоб — все это просто совпадение, а может, и воображение собственное? — Какого года ваш муж, Анюта?

— С сорок третьего. Этим декабрем будем сорокалетие справлять. Деньжищ уйдет, он же, неразумный, всю деревню приволокёт, и на два дня гульбы, это верняком... Он ничего, Федор, только вот деньги у него в руках не держатся. Любит пыль в глаза пускать, будто денег у него куры не клюют.

Сергей Владимирович поднялся.

— Ну, спасибо за приют, за обед, Анюта... Поеду я.— Он подошел к ней, простился за руку и столкнулся вдруг с ее взглядом, в котором почудилась ему догадка, а может, и понимание и даже вроде бы жалость.

Он отвернулся, испугавшись этого понимания, испугавшись, что вдруг она что-нибудь спросит, а не готов он к ответу, потому как ничего не решил, да и не сможет он признаться, не сможет — это сидело в нем глубоко, где - то на самом донышке души. Быстро попрощавшись и пробормотав какие-то незначащие слова, он вышел из избы и торопливым шагом направился в сторону Белого, потому что не хотел, чтоб Анюта видела, как будет он голосовать и садиться в машину, идущую в противоположную сторону.

Он прошел около километра за деревню, пересек речушку Лосьмянку и только там перешел на левую сторону дороги и поднял руку.

Садясь вечером в Нелидове в поезд, он, конечно не мог знать, да и никогда не узнает, что в этот час, когда Федор и Анюта ложились спать, та шепнула ему:

— А знаешь, Федя, кажется мне, что это твой отец приезжал. На что Федор сонно прохрипел.

— Ну и хрен с ним...

Читать с начала ... •••

***

*** ПОЕЗДКА В ДЕМЯХИ. Повесть. Вячеслав Кондратьев. ... 01

*** ПОЕЗДКА В ДЕМЯХИ. Повесть. Вячеслав Кондратьев. ... 02

***

*** Поездка в Демяхи. Повесть. Вячеслав Кондратьев. Книга "Сашка".