Главная » 2022 » Март » 28 » Призрак. Генри Каттнер.

21:35

Призрак. Генри Каттнер.

***

===

Призрак

(Пер. с англ. И. Невструева)

Председатель Объединения едва не свалился с кресла. Щеки его посерели, челюсть отвисла, а суровые голубые глаза за контактными линзами потеряли свою обычную проницательность и сделались просто глупыми. Бен Холидей медленно крутнулся на кресле и посмотрел на нью-йоркские небоскребы, словно желая убедиться, что все еще находится в двадцать первом веке — золотом веке науки.

Никакой ведьмы на метле за окном не было.

Несколько приободрившись, Холидей повернулся к прямому седовласому человеку с узкими губами, сидевшему по другую сторону стола. Доктор Элтон Форд не походил на Калиостро, он выглядел тем, кем был на самом деле: величайшим из психологов.

— Что вы сказали? — неуверенно переспросил Холидей.

Форд с педантичной точностью соединил кончики пальцев и склонил голову.

— Вы же слышали. Все дело в призраках. Вашу антарктическую станцию захватил призрак.

— Вы шутите. — В голосе Холидея звучала надежда.

— Я представляю вам свою теорию в наиболее упрощенной форме. Разумеется, без исследований на месте я не могу ничего доказать.

— Призраки, надо же.

Тень улыбки скользнула по губам Форда.

— Да, но без белых саванов и звенящих цепей. Этот тип призрака не противоречит логике, мистер Холидей, и не имеет ничего общего с древними суевериями. Он мог появиться только в век науки и для замка Отранто[16 - Имеется в виду классическая «готическая» повесть Хораса Уолпола «Замок Отранто».] совершенно не подходит. В наши дни вы со своими интеграторами проложили призракам новые пути. Боюсь, если не предпринять, нечто радикальное, вслед за этим призраком появятся другие. Я верю в свои силы и в то, что сумею поправить дело и сейчас, и в будущем, но доказать это могу только эмпирически. Я должен изгнать призрака не с помощью колокольчика, Библии и свечи, а психологическим воздействием.

Холидей никак не мог прийти в себя.

— Вы верите в духов?

— Да, со вчерашнего дня. В принципе явление это не имеет ничего общего с фольклорными персонажами, однако, оперируя нашими данными, мы приходим к тем же результатам, что и авторы страшных историй. Симптомы те же самые.

— Не понимаю…

— В эпоху волшебства ведьма варила в котле травы, добавляла пару жаб и летучих мышей и этой микстурой лечила сердечные недуги. Сегодня мы оставляем фауну в покое и лечим сердце экстрактом наперстянки.

Обалдевший Холидей покачал головой.

— Мистер Форд, я, признаться, просто не знаю, что вам ответить. Для таких утверждений должны быть веские причины…

— Уверяю вас, они есть.

— Но…

— Пожалуйста, выслушайте, — с нажимом сказал Форд. — С тех пор как умер Бронсон, вы не можете удержать на своей антарктической станции ни одного оператора. Этот парень — Ларри Крокетт — высидел дольше прочих, но и у него проявляются вполне определенные симптомы: тупая безнадежная депрессия, полная апатия.

— Но ведь эта станция — один из главных научных центров мира. Откуда взяться призракам в таком месте?

— Мы имеем дело с совершенно новым видом призрака, — объяснил Форд, — и в то же время — с одним из самых древних. И опаснейших притом. Современная наука завершила полный круг и создала своих призраков. Мне не остается ничего иного, как отправиться в Антарктиду и попытаться изгнать дьявола.

— О Боже! — только и сказал Холидей.

Raison d’etre[17 - Raison d’etre (фр.) — смысл существования.] станции был огромный подземный зал, высокий и совершенно пустой, если не считать двойного ряда мощных колонн вдоль стен. Его без особого пиетета называли Черепом, а колонны рождали аналогии из древней истории: на ум приходили Карнак, Вавилон или Ур. Они были сделаны из белой пластмассы и достигали в высоту двадцати футов, а в диаметре — шести. Внутри колонн находились, усовершенствованные Объединением радио-изотопные мозги. Интеграторы. Они не были коллоидальными, а слагались из мыслящих схем, действующих со скоростью света, однако определение «робот» к ним не подходило. Вместе с тем они не были индивидуальностями, способными осознать свое «я». Ученые исследовали элементы, составляющие мозг мыслящего существа, создали их эквиваленты, но большей Мощности, и получили чуткие, идеально функционирующие машины с фантастически высоким показателем интеллекта. Их можно было использовать поодиночке или все вместе, причем возможности увеличивались пропорционально количеству.

Главным достоинством интеграторов была эффективность. Они могли решать проблемы, производить сложнейшие вычисления. Расчет траектории метеорита занимал у них минуты или секунды, тогда как опытному астроному для этого требовались недели. В быстротечном, хорошо смазанном 2030 году время было бесценно. Последние пять лет показали, что интеграторы — тоже.

Тридцать белых колонн стояли в Черепе, а их радио-атомные мозги работали с пугающей точностью. Они никогда не ошибались.

Это были разумы, чуткие и могучие.

Ларри Крокетт, высокий краснолицый ирландец, с черными волосами и взрывным темпераментом, сидел напротив доктора Форда и тупо смотрел на десерт, появившийся из пищевого автомата.

— Вы меня слышите, Крокетт?

— Что? A-а, да… Ничего особенного, просто я паршиво себя чувствую.

— После смерти Бронсона на этой должности поменялись шесть человек и все чувствовали себя паршиво.

— Ну… здесь так одиноко, в этой коробке подо льдом…

— Раньше, на других станциях, люди тоже жили в одиночестве. И вы в том числе.

Крокетт пожал плечами; даже это простое движение выдавало смертельную усталость.

— Откуда мне знать… Может, я тоже уволюсь.

— Вы… боитесь здесь оставаться?

— Нет. Здесь нечего бояться.

— Даже призраков?

— Призраков? Пожалуй, несколько штук были бы здесь кстати: оживили бы обстановку.

— Прежде у вас были определенные намерения: вы собирались жениться, добивались повышения.

— Было дело…

— И что случилось? Это перестало вас интересовать?

— Можно сказать и так, — согласился Крокетт. — Я не вижу смысла… ни в чем.

— А ведь вы здоровы, об этом говорят все ваши тесты. Здесь, в этом месте, царит черная, глубокая депрессия. Я и сам ее ощущаю. — Форд замолчал. Тупая усталость, таившаяся в уголках его мозга, медленно выползала наружу, словно ленивый язык ледника. Он осмотрелся. Станция выглядела светлой, чистой и спокойной, но именно спокойствия здесь и не чувствовалось.

Они вернулись к прежней теме.

— Я смотрел интеграторы, они во всех отношениях очень интересны.

Крокетт не ответил, он отсутствующе глядел на чашку с кофе.

— Во всех отношениях, — повторил Форд. — Кстати, вы знаете, что случилось с Бронсоном?

— Конечно. Он спятил и покончил с собой.

— Здесь?

— Да, здесь. Ну и что с того?

— Остался его дух, — сказал Форд.

Крокетт уставился на него, потом откинулся на спинку стула, не зная, расхохотаться ему или просто равнодушно удивиться. Наконец он засмеялся, но смех прозвучал не очень весело.

— Значит, не у одного Бронсона не все дома, — заметил он.

Форд широко улыбнулся.

— Спустимся вниз, посмотрим интеграторы.

Крокетт с едва заметной неприязнью заглянул в глаза психологу и нервно забарабанил пальцами по столу.

— Вниз? Зачем?

— Вы имеете что-то против?

— Черт возьми, нет, — ответил Крокетт. — Только…

— Воздействие там сильнее, — подсказал Форд. — Депрессия усиливается, когда вы оказываетесь рядом с интеграторами. Так?

— Да, — буркнул Крокетт. — Но что с того?

— Все неприятности идут от них. Это очевидно.

— Они действуют безукоризненно: мы вводим вопросы и получаем правильные ответы.

— Я говорю не об интеллекте, — объяснил Форд, — а о чувствах.

Крокетт сухо рассмеялся.

— У этих чертовых машин никаких чувств нет.

— Собственных нет, поскольку они не могут творить. Их возможности не выходят за рамки программы. Но послушайте, Крокетт, вы работаете со сверхсложной мыслящей машиной, с радиоизотопным мозгом, который ДОЛЖЕН быть чутким и восприимчивым. Это обязательное условие. И вы можете создавать тридцатиэлементный комплекс потому, что находитесь в точке равновесия магнитных линий.

— Вот как?

— Что случится, если вы поднесете магнит к компасу? Компас начнет реагировать по законам магнетизма. Интеграторы реагируют… по какому-то другому принципу. И они невероятно точно выверены, находятся в идеальном равновесии.

— Вы хотите сказать, что они спятили? — спросил Крокетт.

— Это было бы слишком просто, — ответил Форд. — Для безумия характерны изменчивые состояния. Мозги же в интеграторах уравновешены, стабилизированы в неких границах и движутся, так сказать, по стационарным орбитам. Но они восприимчивы — просто обязаны быть такими — к одной вещи. Их сила обращается слабостью.

— Значит…

— Вам случалось бывать в обществе психически больного человека? — спросил Форд. — Уверен, что нет. Это здорово действует на впечатлительных людей. Разум же интеграторов сильнее подвержен внушению, чем человеческий.

— Вы имеете в виду индуцируемое безумие? — спросил Крокетт.

Форд утвердительно кивнул.

— Точнее, индуцированную фазу психической болезни. Интеграторы не могут скопировать схему болезни, они на это просто не способны. Если взять чистый фонодиск и сыграть какую-нибудь мелодию, она запишется и получится пластинка, много раз повторяющая произведение. В психологическом смысле интеграторы представляли собой как бы незаписанные пластинки, а их таланты — производное совершеннейшей настройки мыслящего устройства. Воля машин не играет тут никакой роли. Сверхъестественно чувствительные интеграторы записали психическую модель какого-то мозга и теперь воспроизводят ее. А если точнее, модель психики Бронсона.

— То есть, — вставил Крокетт, — машины рехнулись.

— Нет. Безумие связано с сознанием личности, а интеграторы лишь записывают и воспроизводят. Именно поэтому шестеро операторов покинули станцию.

— Ясно, — сказал Крокетт — Я последую их примеру, прежде чем свихнусь. Это довольно… мерзко.

— Как это ощущается?

— Я бы покончил с собой, если бы это не требовало усилий, — коротко ответил ирландец.

Форд вынул блокнот и свинтил колпачок с ручки.

— У меня здесь история болезни Бронсона. Вы когда-нибудь слышали о типологии психических болезней?

— Очень мало. В свое время я знал Бронсона. Порой он бывал исключительно угрюм, но потом вновь становился душой общества.

— Он говорил о самоубийстве?

— При мне никогда.

Форд кивнул.

— Если бы говорил, он никогда бы его не совершил. Его случай — маниакальная депрессия: глубокая подавленность после периодов оживления. В начальный период развития психиатрии больных делили на параноиков и шизофреников, но такое деление оказалось слишком грубым. Невозможно провести линию раздела, поскольку эти типы взаимно проникают друг в друга. Ныне мы выделяем маниакальную депрессию и шизофрению. Шизофрению вылечить невозможно, остальные психозы — вполне. Вы, мистер Крокетт, легко управляемый маниакально-депрессивный тип.

— Да? Но это не значит, что я сумасшедший?

Форд широко улыбнулся.

— Скажете тоже! Как и все, вы имеете определенные отклонения, и, если когда-нибудь сойдете с ума, это будет маниакальная депрессия. Я, например, стал бы шизофреником, поскольку представляю шизоидный тип. Этот тип часто встречается среди психологов и объясняется комплексом компенсационной общественной ориентации.

— Вы хотите сказать…

Доктор продолжал; в том, что он объяснял все это Крокетту, явно была какая-то цель. Полное понимание — часть лечения.

— Представим это таким образом. Депрессивные маньяки — случаи довольно простые и колеблются между состояниями оживления и депрессии. Амплитуда колебаний велика по сравнению с ровными и быстрыми рывками шизоидного типа. Периоды растягиваются на дни, недели, даже на месяцы. Когда у маниакально-депрессивного типа наступает ухудшение, график его депрессивной фазы имеет вид кривой, идущей вниз. Это одно. Он сидит и не делает ничего, чувствуя себя несчастнейшим человеком в мире, порой до того несчастным, что это даже начинает ему нравиться. И только когда кривая начинает ползти вверх, его состояние меняется с пассивного на активное. Вот тут он начинает ломать стулья и требуется смирительная рубашка.

Крокетт явно заинтересовался. Вполне естественно, что он прилагал выводы Форда к себе.

— Иначе обстоит дело с шизоидным типом, — продолжал Форд. — Тут ничего предсказать нельзя и может произойти все что угодно. Это может быть раздвоение личности, навязчивая идея материнства или различные комплексы: Эдипов, возврат в детство, мания преследования, комплекс величия — варианты неограничены. Шизоидный тип неизлечим, но для депрессивного маньяка спасение, к счастью, возможно. Наш здешний призрак — именно депрессивный маньяк.

С лица ирландца сбежал румянец.

— Начинаю понимать.

Форд кивнул.

— Бронсон сошел с ума здесь. Он покончил с собой, когда его депрессия оказалась в нижней точке кривой, стала невыносимой, и это извержение разума Бронсона, чистая концентрация безумия оставила свой след на радиоизотопных мозгах интеграторов. Помните фонодиск? Электрические импульсы их мозгов непрерывно излучают эту запись — состояние глубочайшей депрессии, а интеграторы настолько мощны, что каждый, кто оказывается на станции, принимает излучение.

Крокетт сглотнул и допил остывший кофе.

— Боже мой! Это просто… кошмар какой-то!

— Это призрак, — сказал Форд. — Идеально логичный призрак, неизбежный результат действия сверхчувствительной мыслящей машины. А интеграторы невозможно лечить от профессиональной болезни.

Помрачневший Крокетт затянулся сигаретой.

— Вы убедили меня в одном, доктор: я уеду отсюда.

Форд помахал рукой.

— Если моя теория верна, лекарство есть — все та же индукция.

— Что?

— Бронсон мог бы выздороветь, если бы его вовремя начали лечить. Есть терапевтические средства. Здесь, — Форд положил руку на блокнот, — полный образ психики Бронсона. Я нашел больного, страдающего маниакально-депрессивным психозом. Он почти копия Бронсона: весьма похожи и история болезни, и характер. Неисправный магнит можно вылечить размагничиванием.

— А пока, — буркнул Крокетт, снова впадая в болезненную апатию, — нам предстоит иметь дело с призраком.

Так или иначе Форд заинтересовал его своими странными теориями лечения. Эта смелая, даже фантастическая версия чем-то привлекала грузного ирландца. В крови Крокетта взыграло наследие его кельтских предков — мистицизм, удерживаемый железной выдержкой. В последнее время атмосфера станции была для него невыносимой, теперь же…

Станция была полностью автоматизирована, и для всех работ вполне хватало одного оператора. Интеграторы же действовали, как хорошо смазанные шестерни и после монтажа являли своего рода совершенство, не требуя никакого ремонта. Они просто не могли испортиться, если, конечно, не считать индуцированной психической болезни. Но даже она не повлияла на качество работы. Интеграторы, решая сложные проблемы, по-прежнему давали верные ответы. Человеческий разум давно бы уже распался, тогда как радиоизотопные мозги просто записали схему маниакально-депрессивного психоза и непрерывно воспроизводили ее. По станции кружили призраки. Несколько дней спустя доктор Форд заметил неясные, блуждающие тени, которые, словно вампиры, высасывали отовсюду жизнь и энергию. Они властвовали и за пределами станции. Время от времени Крокетт выходил на поверхность и, закутавшись в комбинезон с подогревом, отправлялся в рискованные путешествия. При этом он доводил себя до полного изнеможения, словно надеясь таким образом одолеть депрессию, безраздельно царящую подо льдом.

Однако тени все сгущались. Свинцово-серое небо Антарктиды никогда прежде не угнетало Крокетта, а далекие горы, вздымающиеся подобно потомству мифического Имира, никогда прежде не казались ему живыми существами. Они были уже полуживыми, слишком старыми и усталыми, чтобы двигаться, и лишь тупо радовались тому, что могут неподвижно покоиться на бескрайних просторах ледовых пустынь. Стоило затрещать леднику, и тяжелый, гнетущий, изнуряющий приступ депрессии накатывал на Крокетта. Его разум здорового животного сжимался в комок и падал в бездну.

Он пытался бороться, но тайный враг подкрадывался исподволь, и никакие стены не могли его остановить. Медленно, но верно он проникал в тело ирландца. Крокетт представил себе Бронсона — сжавшегося в комок, молча смотрящего в пустоту черной бездны, навсегда проглотившей его, — и содрогнулся. В последние дни он слишком часто возвращался мыслями к страшным историям, которыми когда-то зачитывался. В свое время Крокетт буквально наслаждался ими, они захватывали его и позволяли бояться понарошку, когда он на мгновение позволял себе поверить в невозможное. Могло ли существовать нечто подобное? Да, отвечал он себе тогда, но не верил в это. Теперь призрак завладел станцией, и логические выводы Форда оказались бессильны против древнего суеверия.

С тех давних времен, когда волосатые люди ежились в своих пещерах, существовал страх темноты. Голоса кровожадных хищников, раздающиеся в ночи, не всегда связывали с животными. Воображение придавало им иные формы: эти пугающие звуки, искаженные эхом и расстоянием, и ночь, таящаяся за кругом костра, породили демонов, оборотней и вампиров, великанов и ведьм.

Да, древний страх существовал по-прежнему, но теперь к нему добавлялась еще более страшная, чем древний ужас, обезволивающая, невыразимо отчаянная депрессия, саваном окутывающая человека.

Ирландец вовсе не был трусом. Когда приехал Форд, он решил остаться, по крайней мере до тех пор, пока не выяснится, удался эксперимент психолога или нет. Несмотря на это, его не очень обрадовало появление пациента Форда — депрессивного маньяка.

Внешне Уильям Квейл ничуть не походил на Бронсона, но чем дольше он находился на станции, тем более напоминал его. Квейлу было около тридцати лет, он был худощав, темноволос, с живыми глазами. Если что-то ему не нравилось, он впадал в дикую ярость, и цикл его болезни длился примерно неделю. За это время он переходил от состояния безысходного отчаяния к безумному возбуждению, и этот ритм никогда не менялся. Присутствие призрака, казалось, не имело для него никакого значения. Форд считал, что возбуждение Квейла было так велико, что нивелировало депрессию, излучаемую интеграторами.

— У меня есть его история болезни, — сказал Форд. — Его можно было бы без труда вылечить в санатории, где я его нашел, но, к счастью, мое предложение оказалось первым. Вы заметили, как он заинтересовался скульптурой?

Они находились в Черепе, где Крокетт безо всякого энтузиазма проводил ежедневный осмотр интеграторов.

— Он занимался ею прежде, доктор? — спросил ирландец. Ему хотелось выговориться: тишина нагнетала напряжение.

— Нет, но у него изрядные способности. Скульптура занимает голову и руки одновременно. В его психике это тесно связано между собой. Прошли три недели, правда? И Квейл уже на пути к выздоровлению…

— Но это ничего не дало… им… — Крокетт кивнул в сторону белых колонн.

— Знаю. Пока ничего, но подождите немного. Думаю, когда Квейл полностью излечится, интеграторы это запишут. Радиоизотопный мозг поддается только индуктивному лечению. Очень неудачно получилось, что Бронсон все время здесь один. Его можно было бы вылечить, если бы…

Но Крокетт не желал слышать об этом.

— А что там со снами Квейла?

Форд тихо засмеялся.

— В данном случае метод себя оправдал. У Квейла были кое-какие неприятности, иначе он вообще не рехнулся бы, и эти неприятности отражаются в снах, искаженные фильтром самоцензуры. Мне приходится расшифровывать символы, опираясь на то, что я знаю о самом Квейле. При этом очень помогают тесты на словесные ассоциации. Он, так сказать, поссорился с жизнью, и причина заключалась в его раннем общении с людьми. Вместе с тем он ненавидел и боялся своего отца-тирана. В детстве ему привили убежденность, что он ни с кем не сможет состязаться и всегда будет проигрывать. Во всех своих несчастьях он винит отца.

Крокетт кивнул, рассеянно разглядывая верньер.

— Если я правильно понял, вы хотите уничтожить его негативные чувства к отцу, верно?

— Скорее уж уничтожить уверенность, что отец по-прежнему властвует над ним. Он должен поверить в свои силы и одновременно понять, что и отец может ошибаться. К тому же с этим связана и религиозная мания. Возможно, это идет от его натуры, но это не так уж важно.

— Призраки! — сказал вдруг Крокетт, вглядываясь в ближайший интегратор. В холодном свете флуоресцентных ламп Форд проследил его взгляд а потом осмотрел весь подземный зал.

— Знаю, — сказал Форд. — И пусть вам не кажется, что на меня это не действует. Но я борюсь с этим, мистер Крокетт, и в этом вся разница. Если бы я забился в угол и предавался отчаянию, я наверняка пропал бы. Но я стараюсь действовать, относясь к депрессии, как к противнику, обладающему личностью. — Черты его сурового лица, казалось, еще больше заострились. — Это самый лучший способ.

— А сколько еще…

— Мы близимся к концу. Когда Квейл выздоровеет, все станет на свои места.

БРОНСОН, ОКРУЖЕННЫЙ ПРИЗРАКАМИ, ПОГРУЖЕННЫЙ В БЕЗНАДЕЖНУЮ АПАТИЮ, В ГЛУХОМ, СЛЕПОМ УЖАСЕ, ТАКОМ ВСЕМОГУЩЕМ, ЧТО ДАЖЕ МЫШЛЕНИЕ СТАЛО НЕВЫНОСИМЫМ И БЕССМЫСЛЕННЫМ УСИЛИЕМ…. ВОЛЯ ИСЧЕЗЛА, ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО СТРАХ И ГОТОВНОСТЬ ПРИНЯТЬ ЛЕДЯНОЙ МРАК.

Это было наследие Бронсона. «Да, — думал Крокетт, — призраки существуют. Сегодня, в двадцать первом веке, может, прямо сейчас. Когда-то это были просто суеверия, но здесь, в подледном зале, тени сгущались даже там, где не могло быть теней». Разум Крокетта и во сне и наяву непрерывно атаковали фантастические видения. Его сны заполняла бесформенная, пугающая пустая темнота, и она неумолимо надвигалась, когда он пытался бежать на подгибающихся ногах.

Но Квейл чувствовал себя все лучше.

Три недели, четыре, пять, наконец, кончилась шестая. Крокетт устал, и его не покидало чувство, что он останется в этой тюрьме до самой смерти, что никогда ему не выбраться отсюда. Но он стойко переносил все. Форд вел себя ровно, только стал еще собраннее, суше, сдержаннее. Ни словом, ни жестом он не давал понять, с какой силой интеграторы давят на его психику.

Интеграторы в глазах Крокетта обрели индивидуальность. Теперь они стали для него угрюмыми джиннами, затаившимися в Черепе, совершенно равнодушными к судьбам людей.

Снежная буря, стегая лед порывами ветра, превратила ледник в сущий ад. Крокетт, лишенный возможности выходить на поверхность, все больше погружался в уныние. Пищевые автоматы, располагающие любыми продуктами, сервировали стол; если бы не они, все трое ходили бы голодными. Крокетт был слишком апатичен, чтобы заниматься чем-либо, выходящим за пределы его профессиональных обязанностей, и Форд уже начал озабоченно поглядывать на него. Напряжение не спадало.

Если бы что-то изменилось, если бы возникло хотя бы малейшее отклонение от смертоносной монотонности депрессии, появилась бы надежда. Однако запись навсегда остановилась на одной фазе. Ощущение безнадежности и поражения было таким сильным, что Крокетт не мог бы даже покончить с собой. И все же он продолжал судорожно держаться за остатки здравого смысла, вцепившись в одну мысль — быстрое излечение Квейла автоматически уничтожит призрак.

Медленно, почти незаметно терапия начинала действовать. Доктор Форд не щадил себя, окружал Квейла заботой и вел к здоровью, выполняя роль костыля, на который мог опереться больной человек. Квейл поддавался тяжело, но в целом результат был вполне удовлетворительным.

Интеграторы по-прежнему излучали депрессию, но уже как-то иначе.

Крокетт первый заметил это. Пригласив Форда в Череп, он спросил доктора о его ощущениях.

— Ощущения? Какие? Вы думаете, что…

— Сосредоточьтесь, — сказал Крокетт, поблескивая глазами. — Чувствуете разницу?

— Да, — сказал наконец Форд. — Но уверенности пока нет.

— Есть, если оба мы чувствуем одно и то же.

— Вы правы. Есть некоторое смягчение. Гм-м. Что вы сегодня делали, мистер Крокетт?

— Я? Как обычно… Да, я снова взялся за книгу Хаксли.

— В которую не заглядывали много недель? Это хороший признак. Депрессия слабеет. Разумеется, она не пойдет на подъем, а просто угаснет. Терапия через индукцию: вылечив Квейла, я автоматически вылечил интеграторы, — Форд вздохнул, словно разом лишился последних сил.

— Доктор, вам это удалось, — сказал Крокетт, с обожанием глядя на него.

Но Форд его не слушал.

— Я устал, — буркнул он. — Боже, как я устал. Напряжение было ужасно… борьба с этим проклятым призраком, и ни секунды отдыха… Я боялся даже принимать успокаивающее… Ничего, теперь отдохну.

— Может, выпьем чего-нибудь? Нужно это как-то отметить. Если, конечно… — Крокетт недоверчиво взглянул на ближайший интегратор, — если вы уверены.

— Сомнений нет. Но мне нужен сон и ничего больше.

Он вошел в лифт и исчез. Крокетт, предоставленный самому себе, криво усмехнулся. В глубине Черепа еще таились зловещие видения, но уже изрядно поблекшие. Он грубо выругал интеграторы — они приняли это невозмутимо.

— Конечно, — сказал Крокет, — вы же только машины. Слишком, черт побери, чуткие. Призраки! Ну ничего, теперь я здесь хозяин. Приглашу друзей и устрою пьянку от рассвета до заката. А на этой широте солнце долго не заходит!

С такими планами он и отправился следом за Фордом.

Психолог уже спал, тяжело дыша во сне. Черты его лица слегка разгладились. «Постарел, — подумал Крокетт. — Да и кто не постареет в таких-то условиях?»

Импульсы гасли, волна депрессии слабела. Он почти физически чувствовал, как она откатывается.

— Приготовлю чили, — решил Крокетт, — как научил меня этот парень из Эль Пасо, и запью шотландским виски. Даже если придется праздновать одному, все равно устрою оргию.

Он вспомнил о Квейле и заглянул к нему. Тот читал книгу и только небрежно кивнул своему гостю.

— Привет, Крокетт! Какие-нибудь новости?

— Нет, просто хорошее настроение.

— У меня тоже. Форд говорит, что я вылечился. Мировой мужик.

— Точно, — горячо согласился Крокетт. — Тебе что-то надо?

— Спасибо, у меня все есть. — Квейл кивнул в сторону автоматов. — Через пару дней меня отсюда заберут. Вы относились ко мне по-христиански, но пора и домой. Меня ждет работа.

— Неплохо. Хотел бы я поехать с тобой. Но мой контракт кончится только через два года. Пришлось бы либо разорвать его, либо оформлять перевод.

— У тебя здесь все удобства.

— Да уж! — ответил Крокетт и легонько вздрогнул. Он пошел приготовить чили, а заодно подкрепиться глотком разбавленного виски. Не рано ли он обрадовался? Может, кошмар еще не побежден? А если депрессия вдруг накатит с прежней силой?

Крокетт выпил еще виски — помогло. Во время депрессии он не отваживался пить, но теперь чувствовал себя так хорошо, что доедал перец уже под аккомпанемент собственного немелодичного пения. Разумеется, не было способа проверить психическую эманацию интеграторов каким-нибудь прибором, однако атмосфера изменилась, это уж точно.

Радиоизотопные мозги вылечились. Процесс, начатый ментальным извержением Бронсона, наконец исчерпал себя и сошел на нет — с помощью индукции. Спустя три дня самолет забрал Квейла и улетел на север, в Южную Америку. Форд остался на станции, чтобы обобщить результаты исследований.

Атмосфера на станции совершенно прояснилась. Теперь здесь было уютно, спокойно и даже радостно. Интеграторы уже не казались дьяволами, а были просто приятными для глаза стройными белыми колоннами, в которых размещались радиоизотопные мозги, послушно отвечающие на вопросы Крокетта. Станция работала без помех, А на поверхности ветер подметал полярные просторы снежной метелью.

Крокетт готовился к зиме. У него были книги, кроме того, он нашел старый этюдник, просмотрел свои акварели и пришел к выводу, что до весны проживет без проблем. На станции не осталось ничего угнетающего. Опрокинув стаканчик, он отправился в инспекционный обход.

Форд стоял перед интеграторами, задумчиво глядя на них. Он отказался от предложения выпить.

— Нет, спасибо. Кажется, все в порядке, депрессия кончилась.

— Вам нужно чего-нибудь выпить, — настаивал Крокетт. — Вы многое пережили, и один глоток пойдет вам на пользу. Смягчит переход.

— Нет. Я еще должен обработать отчет. Интеграторы настолько логичные устройства, что будет жаль, если они начнут испытывать психические расстройства. К счастью, это им больше не грозит — я доказал, что безумие можно лечить с помощью индукции.

Крокетт язвительно посмотрел на интеграторы.

— Только посмотрите на эти воплощения невинности.

— Да! Когда кончится эта метель? Я должен заказать самолет.

— Трудно сказать. Последняя продолжалась целую неделю без перерыва. А эта… — Крокетт пожал плечами. — Я попробую выяснить, но ничего не обещаю.

— Мне нужно срочно возвращаться.

— Понимаю, — сказал Крокетт.

Он поднялся на лифте в свой кабинет и просмотрел поступающие запросы, выбирая, что ввести в интеграторы в первую очередь. Один был важным — геологический прогноз сейсмической станции из Калифорнии. Впрочем, и с ней можно было подождать.

Пить он больше не стал. Так уж сложилось, что план оргии реализовать не удалось. Облегчение само по себе оказалось сильным средством.

Теперь, тихо посвистывая, он собрал бумаги и вновь отправился в Череп. Станция выглядела прекрасно. Впрочем, возможно, это вызывалось сознанием отмены смертного приговора. Тем более что проклятая депрессия была куда хуже верной смерти.

Он вошел в лифт — старомодный, на рельсах с противовесом. Рядом с интеграторами нельзя было использовать магнитный лифт. Нажав на кнопку и глядя вниз, он увидел под собой Череп и белые колонны, уменьшенные перспективой.

Послышался топот. Крокетт повернулся и увидел бегущего к нему Форда. Лифт уже пошел вниз, и ирландец потянулся к кнопке «стоп».

Впрочем, он тут же передумал, потому что Форд поднял руку и направил на него пистолет. Пуля попала Крокетту в бедро, он покачнулся и навалился на рельс, а Форд одним прыжком оказался в кабине. Лицо его утратило обычное бесстрастное выражение, глаза горели безумием.

Крикнув что-то непонятное, Форд вновь нажал спуск. Крокетт отчаянно метнулся вперед. Пуля прошла мимо, а он со всего маху налетел на Форда. Психолог потерял равновесие и повалился на рельс. Когда он попытался выстрелить еще раз, Крокетт, едва держась на ногах, ударил его в челюсть.

Точность и сила удара оказались фатальными. Форд полетел в шахту, и через некоторое время снизу донесся глухой удар.

Лифт мягко двинулся. Постанывая от боли, Крокетт разодрал рубашку и перевязал обильно кровоточащую рану.

Холодный свет флуоресцентных ламп осветил колонны интеграторов. Их вершины сначала поравнялись с Крокеттом, а потом стали уходить все выше и выше по мере того, как он опускался. Выглянув за край платформы, он мог бы увидеть тело Форда, но этого зрелища и так было не избежать.

Вокруг стояла полная тишина.

Все дело было в напряжении и запоздалой реакции. Форду нужно было напиться. Алкоголь смягчил бы резкий переход от долгих месяцев сущего ада. Недели борьбы с депрессией, месяцы постоянной готовности к опасности, которой он придавал черты материального противника, жизнь в неестественном темпе… Потом — успех и спад депрессии. И тишина… смертельная, ужасная, и время, чтобы расслабиться и подумать.

Вот Форд и спятил.

Крокетт вспомнил, что он говорил об этом несколько недель назад. У психологов порой проявляется склонность к душевным болезням, именно поэтому их привлекает эта область медицины, именно поэтому они ее так хорошо понимают.

Лифт остановился. Неподвижное тело Форда лежало совсем рядом. Крокетт не видел его лица.

Психические болезни типа маниакально-депрессивного психоза — случаи довольно простые. Шизофрения куда сложнее. Она неизлечима.

Неизлечима.

Доктор Форд был шизоидным типом, он сам сказал это пару месяцев назад.

И вот теперь доктор Форд, жертва шизофренического безумия, умер, как и Бронсон, насильственной смертью. Тридцать белых столбов стояли в Черепе, и Крокетт, глядя на них, испытал приступ тупого парализующего ужаса.

Тридцать радиоизотопных мозгов, сверхчувствительных, готовых записать любой новый ритм на своих чистых схемах. Но на этот раз не маниакально-депрессивный.

Теперь это будет неизлечимое безумие шизофреника.

Извержение мысли… о-о! Вот он, доктор Форд, лежит мертвый с безумием, закодированным в его мозгу в момент смерти. Безумием, которое могло принять любую причудливую форму.

Крокетт смотрел на тридцать интеграторов, прикидывая, что творится под этими белыми сверкающими оболочками. Прежде чем кончится метель, ему предстоит это узнать.

Потому что станцией вновь завладел призрак.