День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 03 - 3 Мая 2019

Главная » » День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 03

00:18

День победы в Черновe. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 03

***

Лида, видно, поняв, что я о чём-то задумался, не прерывала мои размышления, а, молча разлила кофе и протянула мнe стаканчик.

Она вроде, действительно всё понимает. С такой женщиной было бы легко. Я всегда боялся, что попадётся такая, которая непременно будет лезть в душу, теребить по пустякам… Потому, верно, и не связал пока ни с кем свою, жизнь. Да нет, не потому… Просто не полюбил никого, пo-настоящему. Слишком долго сидела боль и обида на не дождавшуюся меня во время войны женщину.

— Лида, — неожиданно для себя спросил я. — Неужели за все эти годы вам не хотелось кого-то полюбить?

— Почему вы вдруг спросили об этом? Мне казалось, вы думали совсем о другом.

— Да, о другом… Но, наверное, потребность в любви, большой, настоящей, таится в каждом из нас?

— Даже в вас? — улыбнулась Лида.

— Чёрт возьми, может быть.

— Конечно, хотелось, — ответила она просто. — Но вы знаете, что война не оставила большого выбора женщинам моего поколения. А потом это желание как-то не выходило за рамки очень смутного ощущения…

— Не было объектов? — сморозил я.

— Видимо.

«Прохладны вы, наверное, по темпераменту, миледи, — подумал я, — а то бы нашлись объекты», — но вслух спросил:

— Очень устали?

— Нет, не очень.

Я немного отглотнул из фляги и задымил… Мысли мои вдруг повернулись совсем на другое: а если я сейчас её поцелую? Как она отреагирует? Влепит пощёчину? Нет, наверно… Мне показалось занятным прижаться к нецелованным двадцать лет губам. Хотя что я? Неужто и вправду думаю, что её верность капитану достигла таких границ? Нет, были у неё, наверное, и легкие романы, и связи… Откуда сейчас такие женщины? Нелепость! Чушь! Я придвинулся к Лиде и коснулся ногой её колена. Она сразу поднялась.

— Вы уже отдохнули? — спросил я.

— Да, пойдемте…

— Ну что ж, пойдемте, — вздохнул я.

Просвета в лесу всё не виделось, и мелькнула мысль, что идём, может, мы не по той дороге. И по времени и по пройденным километрам пора бы уже дойти до Усова.

Овсянникова достигал я только в послевоенных снах, но почему-то оно оказывалось не простой русской деревенькой, домишки и сараи которой я видел через овсянниковское поле, а развалинами какого-то города, с фонтаном в центре, заполненным немецкими трупами, и кирпичными зубцами какой-то башни… Всё это из другой были, но почему-то влезало в сны об Овсянникове. И дорога, которой шёл в снах, тоже была другой, не той, какой шёл в сорок втором… Но сны бывали очень яркие, повторялись часто, потому и помню их до сих пор.

Что я жду от встречи с этими деревнями? Сам не знаю… Опять кольнуло в сердце, и я остановился.

— Я не жалею, Лида, что взял вас. На этой дороге одному было-бы неприятно загнуться. По ней, наверное, месяцами никто не проходит и не проезжает. — Я прижал руку к груди.

— Вам плохо? — встревоженно спросила она.

— Сейчас пройдёт, — сказал я мягко, тронутый её тревогой. — Уже прошло… Потопали дальше.

Сказал я бодро, а сам подумал, что моя довольно беспорядочная жизнь с работами по ночам рано или поздно скажется и, пожалуй, пора уже вводить какой-то хоть самый элементарный режим.

А дорога всё петляла из стороны в сторону, иногда разливаясь целыми озерками голубых луж, которые обходить приходилось, далеко заходя в лес. Но ужe светлело впереди, и, видимо, выйдем мы скоро к Овсянникову. И верно, вскоре лес перешёл в подлесок и увиделись дома деревни, но какой? Овсянникова же не было. Значит, Усово.

Выйдя к деревне, я увидел слева овсянниновское поле, а впереди три домика — всё, что осталось от Чернова.

— Вот вам Черново, — сназал я Лиде и показал рукой. Лицо её дрогнуло и побледнело. — А здесь, в Усове, были немцы…

Очень близким показалось мне расстояние от Усова до Чернова. Двадцать лет тому назад оно было непреодолимо и мерилось не метрами… И Черново, в которое мы вступили в феврале сорок второго, была довольно большая деревня, почти не побитая и не сожжённая немцами при отступлении. Я помню, было два ряда домов и между ними улица, усаженная липами…

Сейчас я увидел две чёрные липы и только три избы… В одну я зашёл, оставив Лиду у крыльца, где она присела и стала осматриваться, ища глазами что-то похожее на могильный холмик, но я-то уже увидел, что ничего такого нет и в помине…

— Здравствуйте, — сказал, входя в избу, поднявшейся мне навстречу женщине.

— Здравствуйте, — ответила она, удивленно меня оглядывая (нечасты, видать, тут чужие люди).

— Я из Москвы. Воевал здесь в сорок втором году. Вот мой паспорт. Наверное, мне придётся просить у вас разрешения переночевать. — Я вынул паспорт и протянул. Она взяла и передала лежащему на печке парню.

— Посмотри, Валя, документ… Значит, здесь воевали? А помните танк, подбитый в овсянниковском овраге?

— Конечно. Ещё танк в роще был подбитый.

— Валя, не смотри на документы, ясно всё. Конечно, приют дадим вам. О чём разговор. Валя, слезай. Принеси молока.

— Я не один. Со мной женщина. Её жених тут погиб. И должна быть могила… в десяти метрах на восток от одиноко стоящего дерева… Нет могилы?

— Нет вроде. И когда вернулись мы сюда, тоже ничего не заметили. Вы когда в Черново вошли?

— В феврале.

— И цело оно было?

— Да только несколько домов сожжено. Сарай большой стоял, вон там, внизу. Но его в первую же ночь… разбило.

— А ещё большой сарай левее?

— Нет, не было уже.

— Ну ладно, зовите свою попутчицу-то. И молочком угощайтесь. Что это надумали через столько лет?

— Потянуло. А вас угнали немцы?

— Да. За Овсянники, недалеко… Снаряды ваши до нас долетали, мины. Видали даже, как шли вы цепями на Овсянники, как падали… Господи, жалели-то как мы вас… Сюда только наша семья вернулась.

— А остальные?

— Кто куда. Кто в город подался, кто вообще сгинул…

Парень тем временем принёс крынку молока и поставил её на стол.

— Вот он, Валентин, сорок второго как раз года рождения. И от всего пережитого — и бомбёжек, и стрельбы, ну и моих мук — заикается сейчас здорово… В Усове-то тоже местных нету, все приезжие, — продолжала хозяйка.

Я вышел и позвал Лиду. Она вошла, поздоровалась и присела. Хозяйка посмотрела на неё, покачала головой.

— Не было тут могилы никакой. Не было. Когда мы вернулись, вся земля нарыта была воронками, Может, и был холмик какой, так долго ль его разметать разрывами.

В окошко было видно какой-то бугорок земли, и мне показалось, что именно там была землянка комбата, Я спросил.

— Да-да, землянка была. А до войны яма силосная. Я вышел из избы… Неужели это всё было, было?

— Лида, — сказал я вернувшись. — Я пойду на бывшую передовую. А вы пока отдохните здесь.

— Вас проводить? — спросила хозяйка.

— Да нет. Найду я. Разве можно забыть такое.

— Лес-то черновский порубили сильно. Видите, елей-то нет совсем. Зато яблони дикие в лесу выросли. Наверное, солдатики получали в посылках, вот из семечек-то и пошли яблоньки. Не узнаете лес. Может, все-таки проводить?

— Спасибо, не надо.

— Можно мне с вами? — спросила Лида. — Или я вам буду мешать?

— Вы устали, наверное?

— Нет. Можно?

Я пожал плечами… Неужели не ясно ей, что туда мне надо пойти одному.

— Знаете что, Лида, давайте поищем могилу… Эта бумажка у вас с собой?

— Да.

— Одиноко стоящее дерево… Где тут могло быть одиноко стоящее дерево? — спросил я хозяйку.

— Вы идите, а мы тут пораскинем мозгами. Может, вспомню я… Хорошо? — обратилась она к Лиде.

— Хорошо.

— А он пусть идёт. Ему там без нас будет, что вспомнить. Идите.

Я вышел из избы и подался сразу вправо. Где-то на опушке, близ Чернова, стояла артиллерийская батарея. Какие-нибудь следы от неё должны остаться. А от неё я уж сориентируюсь.

Удивительное чувство охватило меня. Я всё ещё не мог представить реально, что действительно здесь, двадцать лет тому назад я был, что вот этой дорогой, тогда протоптанной, я возвращался на передовую после редких вызовов в штаб. Да, этой… Только тогда по сторонам, лежали раздетые до белья трупы, только тогда стоял в роще тяжелый дух тления, который не могли забить запахи только пробивающейся весны. Пахло еще гарью, дымком от костров, а после миномётных налетов долго стоял едкий запах серы… И ещё чем-то пахло, неуловимым, неопределенным, но присущим только передовой. Иногда этот запах я чуял и в других местах и даже после войны, и он сразу возвращал меня в весну сорок второго.

Да, всё происходило здесь… Ещё немного, и я войду в черновскую рощу, пройду её и выйду к овсянниковскому полю… Но пока я не наткнулся на остатки артиллерийской позиции, я всё ещё не верил в это. А сейчас поверил! Окоп обвалился… Около валялись ржавая пробитая каска, кожух от гранаты РГД и солдатская кружка… И сразу воскресло всё!

Меня забила дрожь, я прибавил шаг, стараясь скорей дойти до рощи, скорей выйти к полю, скорей увидеть и узнать всё — и воронки от самолётных бомб (они наверняка должны остаться), и следы редких землянок, и тот пятачок, на котором бедовала моя таявшая каждодневно рота… И овсянниковский овраг, по которому шла немецкая разведка, и тот выступающий редкий подлесок, с которого ночью наступали на Паново… Всё, всё хотелось мне увидеть скорей и узнать, потому как в этом узнавании была щемящая сладость — всё это было, было не с кем другим, а именно со мной.

Я вошёл уже в лес… Дожди, которые были недавно, залили маленькие воронки от мин водой, и они поблёскивали голубыми блюдцами по всей роще… Сколько же их? Вся земля буквально через шаг-два была в этих небольших круглых лужицах…

Как жили мы здесь? Как оставались живыми на этой насквозь прострелянной, на каждом метре развороченной разрывами земле? Бог знает.

Конечно, при мне воронок было меньше. Но фронт тут стоял еще год с лишним, и если за два месяца было всё разворочено, то можно представить, что ещё год по этому черновскому лесу по нескольну раз в день били мины, снаряды, бомбили самолёты…

Да, лес я не совсем узнаю… Больших деревьев почти нет, и он весь заполнен молодой порослью — берёзками, осинками. Но вот эту воронку я помню это было при мне. Она и сейчас залита водой. Метрах в двадцати находился мой шалаш, и меня немного подбросило вверх, когда взорвалась эта бомба, и оглушило.

Я остановился, закурил самокрутку… и тогда эту воронку через несколько часов залило водой, и мы, столпившись около неё, удивлялись её размерам и тому, что никого при этой бомбёжке из нас не убило и не ранило. Странно бывало… Порой после сильнейшего минометного и артиллерийского обстрела совершенно не было потерь, а порой несколько мин выбивали у нас трёх-четырёх человек.

Я пошёл дальше. Было очень тихо, только урчанье трактора доносилось издалека. Но мне показалось — вот-вот должен загудеть самолёт. И если б он загудел, то, наверное, ощутил бы я холодок в груди, который всегда вползал, когда появлялись в небе самолёты. Я заспешил к полю… Как я шагну на него? Появится ли тошнотное, тянущее изнутри, обессиливающее чувство? Нет, не страха, не ужаса, а чувство неизбежности смерти, потому как, вступая на это поле, ты переступал страшную черту и холод небытия уже обдувал твою душу. Невидимая дверь в вечность была распахнута перед тобой, и только один шаг отделял тебя от неё… И ты делал этот шаг! И взмывал духом на такую высоту, достичь которой, пожалуй, тебе уже не удастся в обычные, мирные дни жизни…

Но что это?

Один два… В стороне еще один… Я замер. Этого я не ожидал никак! Спазма сжала горло… Я потянулся рукой к голове, но шапки на ней не было. Рвалась газета, сыпалась махорка, и я никак не мог свернуть самокрутку дрожащими пальцами: на ярко-зелёной весенней траве белели три черепа…

— Ребятки… — прошептал я. — Kaк же это так? Двадцать лет прошло, а не захоронены вы… Как же так?..

И пробежала по телу дрожь запоздалого ужаса, оттого, что одним из трёх мог быть я, и одновременно с этим опять ощутил я какую-то вину, что остался живым, что не разделил судьбу остальных, и сожаление за не так проживаемую, дарованную мне случаем жизнь — все смешалось, перепуталось в моей душе.

Уже стало просвечиваться сквозь деревья овсянниковское поле, То самое поле, страшной межой лежащее между нами и немцами, то самое поле, которое не удалось нам пройти до конца…

Ещё на несколько больших воронок от авиационных бомб наткнулся у края леса… И вот поле!

Оно было заснеженным, когда мы пришли сюда, только то здесь, то там рыжели комья выброшенной разрывами снарядов земли. Но всё же оно было белым. Потом оно закоптилось, петемнело, всё больше на нём появлялось воронок, всё гуще покрывалось оно серыми пятнами распластанных тел убитых… Потом оно долго оставалось ржавым с белыми мазками нерастаявшего снега. И лишь к маю кое-где в низинках зазеленели пучочки весенней нонешней травы.

Вот оно… это поле… Сейчас оно распахано, и коричневая с рыжинкой земля простиралась почти до горизонта. Но это было то поле, та земля, и у меня перехватило дыхание… Я закрыл глаза, и гул боя обрушился на меня: захлёбываясь, била пулемётная очередь из Овсянникова, противно выли мины, лопалисъ за спиной разрывные пули, а в воздухе рвались бризантные снаряды, со свистом секли воздух осколки… Так было… Не сразу они ушли, эти звуки боя, а когда затихли, я открыл глаза, — чуть слева ярко било в глаза солнце, на весеннем бледно голубом небе плыли белые облачка, и стояла тишина…

Сегодня я пройду это поле… Но пока я пошёл вдоль опушки, надеясь найти старые окопы, но их не было. Странно. Не наши я искал окопы. Мы их не рыли. Зимой была замороженная, как камень, земля, потом всю рощу залило водой, а когда пообсохло, у нас просто не осталось сил, чтобы их рыть. Но фронт стоял здесь ещё больше года. Странно…

Вскоре поравнялся я с тропкой, идущей через поле, и пошёл по ней, считая шаги — интересно, сколько же разделяло нас тогда метров? Шаги я делал большие, не меньше восьмидесяти сантиметров, и через одну тысячу двести двадцать шагов вышел на нераспаханное. И тут увидел остатки немецкой обороны — проволочные заграждения, рогатки, спирали, а пройдя дальше, и обвалившиеся окопы.

Огляделся — от Овсянникова никаких следов. Заросло всё травой, репейником, сгладилось и сровнялось… А сколько жизней положили за эту деревеньку? Сколько крови пролито? Не зря, конечно, извивались мы на этом поле, но увидеть бы деревню эту живой, восстановленной, с садами и огородами — отлегло, быть может, от сердца, полегчало бы…

Обернувшись к черновскому лесу, я увидел наше расположение глазами немцев и, присев в полуразрушенный немецкий окоп, представлял, как видели они нас, бегущих, кричащих «ура!», как были мы перед ними как на ладони, как легко и просто было им вести огонь, причём перекрёстный — и из Панова и из Усова. Да… Потому и неудачны были наши наступления, потому и захлёбывались на половине пути.

Ещё тогда мне казалось, что наступали мы не так, что надо было навалиться всей бригадой, поразив и смяв немцев количеством живой силы. Но теперь стало ясно, что и это вряд ли принесло бы успех — уж больно велико поле, уж больно удобны у немцев были позиции.

Я вылез из окопа, присел и закурил… Было около часу дня. Ещё часа два поброжу я по бывшей передовой, повспоминаю прошлое, очищусь душой от своего беспорядочного московского жития, прикоснусь к светлой и ясной своей юности, ну а дальше?..

Я поднялся. Восемьсот метров обратного пути по полю показалась мне тяжёлыми — сказалась и бессонная ночь, и двадцать вёрст дороги, и глотки из фляги.

Войдя в рощу, я повернул налево и пошёл в сторону Панова. Там я должен перейти овсянниковский овраг и попасть в небольшой (метров сто в длину) лесок, в котором прошёл мой апрель сорок второго. Там, наверное, я найду землянку ротного и свою, которую, правда, тогда не успели докопать. За этим леском было просматриваемое и простреливаемое немцами пространство, а потом маленький взгорок с несколькими берёзками. С него-то и было наше последнее наступление на Паново. Не наступление, а отвлекающий немцев маневр, но нам-то об этом сказано не было. Нам приказали наступать на Паново. А в роте было двадцать два человека. О том, что это был маневр, я узнал потом, через день, когда рассказали мне ребята из второго батальона, что в то время, когда мы барахтались в поле перед Пановом, бригадная разведка, ходила в ночной поиск.

Я шёл довольно долго, но всё ещё не видел овсянниковского оврага. Вообще здесь я совсем не узнавал места, всё было другим. Не узнал и овраг. Он был больше и глубже, а сейчас — небольшая выемка, за ним мелкий кустарник… Но должны же остаться три берёзы на взгорке? Я шёл всё дальше, всё так же не узнавая, и, если бы не круглые лужицы — остатки воронок от мин, — можно было подумать, что я иду совсем не по тому месту.

Так, не узнавши ничего, я вышел к краю. Впереди расстилалось поле, за которым и стояло когда-то Паново. Его не было. Где-то вдалеке виднелись серые, кирпичные трехэтажные дома. Да, ничего похожего. Всё разрослось, затянуло порослью промежуток между лесом и тем взгорком, и не узнавал я эти места. И землянок не нашёл — или не наткнулся на них, или обвалились они, сровнялись с землей.

Я помнил всё, что со мной было за эти два месяца на передовой. Всё вплоть до мелочей, вплоть до самых незначительных разговоров. Это были первые бои, и потому впечатывалось всё накрепко и надолго. Помнил я и последний наш рывок на Паново. Только одно я выбросил из памяти… И сейчас оно обрушилось на меня, смяло, и я опустился на землю, где стоял, словно парализовало ноги, как и в тот, вспыхнувший сейчас в памяти вечер.

Сколько лет я как-то бессознательно отгонял это от себя. И вот вернулось. Не потому ли и тянуло меня именно сюда, а не в другие места, где воевал тоже? И не только потому, что здесь моя первая война, а может, именно потому, что вспомнилось сейчас с придавившей меня ясностью.

Ещё днём нам приказали выдвинуться на тот взгорок с тремя берёзами и ждать там дальнейших распоряжений. Первые несколько человек благополучно добрались туда, кто ползком, кто перебежкой. Но потом немцы заметили передвижение и начали обстреливать. Ранило троих. До взгорка дотянулось девятнадцать. Небольшой кустарник плохо скрывал нас. И весь день мы были у немцев на виду под постоянным обстрелом. И если со стороны Панова у нас была какая-то защита — сам взгорок, то со стороны Овсянникова мы были как на ладони. Оттуда и вели немцы огонь.

Мы расползлись кто куда, часто перебирались с места на место в надежде найти какую-нибудь ямку, рытвину, в которую можно вжаться и стать незаметными, но всё напрасно.

Легко раненные сами перебирались в рощу а около меня лежал с простреленной грудью пожилой боец, татарин. Мы перевязали его, и я спросил у ротного разрешения вынести его в тыл.

Но ротный, видно, с минуты на минуту ждал у телефона приказа комбата на наступление и не мог разрешить двум людям уйти с исходных позиций. Людей и так слишком мало.

А я лежал около раненого, зная, что при ранении в грудь необходима немедленная помощь, иначе смерть, но ничего сделать не мог. Я вообще тогда не понимал, зачем мы здесь, какое может быть наступление силами чуть больше отделения, когда до этого захлёбывались наступления целого батальона? Все мы надеялись, что не сегодня завтра нас должны сменить, а вот приходится идти опять. И если миловала нас судьба два месяца, то ещё обидней погибнуть сейчас, за несколько дней до смены…

Раненый же тихо и безжалобно умирал возле меня. Побелел, часто и хрипло дышал… И кто-то еле слышно, чтоб не услышал умирающий, сказал: «Вот уж точна пословица — перед смертью не надышишься».

Спустя немного прибежал связной от ротного с приказом выдвинуться влево, в кустарник. Пришлось оставить раненого и ползти. И тут опять немецкий пулемёт принялся за работу. Переползая, я неосторожно приподнялся, и сразу несколько пуль впились в землю около меня. Я покатился в сторону, но и там, сбивая ветви кустарника просквозила очередь. Я перекатился обратно… И так ловил меня немецкий пулемётчик минут десять, но мне казалось, не будет этому конца…

Когда немцы немного угомонились, я послал одного бойца проведать раненого. Он вернулся побледневший и дрожащими губами прошептал, что татарин помер.

Я ждал, что на освободившееся место прибудет вторая рота, но она не шла… Для чего же тогда нужен был этот маневр, непонятно? Но, к сожалению, не всегда и не всё бывает понятно рядовому или среднему командиру, находящемуся на своём пятачке, не знающему, что делают в это время другие подразделения.

Так и сейчас не знали мы, что отвлекаем немца, что готовится где-то разведка… Сейчас мечтали мы о нашей роще, о наших шалашиках, где густо устлано лапником, где всегда горел маленький костёрик, о шалашиках, в которых мы были так же беззащитны, как и здесь, на поле, но которые были для нас хоть каким, но домом… Читать дальше ...

***