01:03 Хождение по мукам. 019 | ||||||||||||
*** ***
— Го, го, го, — весело прокатилось по толпе солдат. Улыбался и полковник Тетькин, помаргивая испуганно. — И, наконец, самое главное: солдаты, прежде война велась царским правительством, нынче она ведется народом — вами. Посему Временное правительства предлагает вам образовать во всех армиях солдатские комитеты — ротные, батальонные, полковые и т. д., вплоть до армейских… Посылайте в комитеты товарищей, которым вы доверяете!.. Отныне солдатский палец будет гулять по военной карте рядом с карандашом главковерха… Солдаты, я поздравляю вас с главнейшим завоеванием революции… Криками — урааа — опять зашумело все поле. Тетькин стоял навытяжку, держа под козырек. Лицо у него стало серое, и глаза с покорным ужасом были устремлены на Николая Ивановича. Из толпы начали кричать: — А скоро замиряться с немцами станем? — Мыла сколько выдавать будут на человека? — Господин комиссар, а за воровство комитеты будут судить или суд? — У меня жалоба, господин… — Я насчет отпуска, у меня живот больной… — Третий месяц в окопах гнием… Износились… — Господин комиссар, как же у нас теперь, — короля что ли станут выбирать в Петербурге?.. Чтобы лучше отвечать на вопросы, Николай Иванович слез на землю, и его сейчас же окружили возбужденные, крепко пахнущие солдаты. Полковник Тетькин, облокотясь о перила трибуны, глядел, как в гуще железных шапок двигалась, крутясь и удаляясь, непокрытая, стриженая голова и жирный затылок военного комиссара. Один из солдат, рыжеватый, радостно злой, в шинели внакидку (Тетькин хорошо знал его, — крикун и озорник из телефонной роты), поймал Николая Ивановича за ремень френча и, бегая кругом глазами, начал спрашивать: — Господин военный комиссар, вы нам сладко говорили, мы вас сладко слушали… Теперь вы на мой вопрос ответьте… Можете вы на мой вопрос ответить или не можете, — так вы мне и скажите… Солдаты радостно зашумели и сдвинулись теснее. Полковник Тетькин нахмурился и озабоченно полез с трибуны. — Я вам поставлю вопрос, — говорил солдат, почти касаясь черным ногтем носа Николая Ивановича, — получил я из деревни письмо, сдохла у меня дома коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру, просить у людей куски… Значит, теперь имеете вы право меня расстрелять за дезертирство? — я вас спрашиваю… — Если личное благополучие вам дороже свободы, — предайте ее, предайте ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза: — вы недостойны быть солдатом революционной армии… Идите домой! — резко крикнул Николай Иванович. — Да вы на меня не кричите! — Ты кто такой, чтоб на нас кричать! — Солдаты, — Николай Иванович поднялся на цыпочки, — здесь происходит недоразумение… Первый завет революции, господа, — это верность нашим союзникам… Свободная, революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию… — А ты сам-то кормил вшей в окопах? — раздался чей-то грубый голос. — Он их сроду и не видал… — Подари ему тройку на разводку… — Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори: — мы три года воюем… Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать… — Солдаты, — воскликнул опять Николай Иванович, — знамя революции поднято: свобода и война до последней победы… — Вот, черт, дурак непонятный… — Да мы три года воюем, победы не видали… — А зачем тогда царя скидывали?.. — Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать… — Что вы на него смотрите, товарищи, он подкупленный… — Подосланный, сразу видно… Полковник Тетькин, раздвигая локтями солдат, протискивался к Николаю Ивановичу и видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо: — Зачем ты сюда приехал?.. Говори — зачем приехал?.. Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо… *** 40На ступеньке подъезда большого ювелирного магазина «Муравейник и КR» сидели ночной сторож в тулупе и милицейский, тихонький мужичок в солдатской шинели и в картузе с нашитой по околышу красной ленточкой. Покатая улица была пуста, зеркальные окна контор и магазинов — темны и закрыты решетками. По улице с шорохом гнало лист смятой газеты. Мартовский, студеный ветерок посвистывал в еще голых акациях, и черная путаница их теней шевелилась на мостовой. Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом. Сторож в тулупе рассказывал не спеша, вполголоса: — …Выскочил он из кабинета и говорит: никогда я этому не поверю, покуда мне телеграмму не покажете… Тут ему чиновники и показывают телеграмму: отречение Государя Императора. Прочитал губернатор эту телеграмму, да как зальется слезами… — Ай, ай, ай, — сказал милицейский. — А через три дня ему и отставка… — За что? — Значит, за то, что он губернатор, — нынче их упразднили. — Так. — Объявили свободу, — значит каждый сам себя теперь управляет… — Ну, да, — вроде, как самосудом управляемся… — Ну, хорошо… Пошел я давеча на кухню в губернаторский дворец, там Степан, швейцар, — кум мне, конечно… Медали все, картузы с галуном в сундук спрятал, шапчонка на нем нарочно рваная какая-то, увидал меня: «Ну, что, говорит, дожили? Я, говорит, на старости лет таким теперь людям двери отворяю, каких раньше бывало — позовешь городового, да и ведешь в участок…» — Ай, ай, ай, — опять сказал милицейский. — И рассказал он мне, почему пришлось царю нашему отрекаться… Жил царь об эту пору в Могилеве, и вдруг говорят ему по прямому проводу, что, мол, так и так, — народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, — это еще полбеды. Созвал он всех генералов, вышел к ним и говорит: в Петербурге народ бунтует, царству моему приходит опасность, что мне делать? — говорите ваше заключение, — и смотрит на генералов. А генералы, братец ты мой, заключение не говорят, и все в сторону отвернулись. — Вот беда-то… — Один только из них не отвернулся от него, — пьяненький старичок генерал. «Ваше величество, — говорит, — прикажите — и я грудью сейчас за вас лягу». Покачал государь головой, горько усмехнулся: «Изо всех, говорит, верных слуг один мне верный остался, да и тот с утра каждый день пьяный. Видно — так тому и быть, — дайте мне бумагу, подпишу отречение»… По улице в это время мимо подъезда прошел в лунном свету высокий человек. Верхняя половина его лица была в тени от козырька кепки. Левый, пустой, рукав серого пальто был засунут в карман. Он повернул лицо к сидящим, и отчетливо забелели его зубы. Он прошел, оставляя на камнях влажные следы твердых, длинных ступней. — Четвертый раз человек этот приходит, — тихо сказал сторож. Вдали на соборной колокольне медленно пробило два часа, и сейчас же стали слышны крики вторых петухов за рекой, в слободе. Сторож вынул коробок спичек, осторожно почиркал, зажег огонек и сильно засопел трубкой, раскурив — сплюнул шага на три. — Откуда только жулики эти берутся, — сказал он, — объявили свободу, и наехало их в город несколько тысяч. Из «Люкса» швейцар мне говорил: заведомо, говорит, у нас в гостинице стоит не меньше тридцати душ грабителей, — все лучшие нумера заняли. По мелочам не работают, банк ограбить — это их дело, — артисты. — Милицейский вздохнул участливо, попросил огоньку. На улице опять появился безрукий, — он шел прямо к сторожам. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой: — Пропали мы, Иван. Давай свисток. Милицейский потянулся было за свистком, но безрукий большим прыжком подскочил к нему и ударил ногой в грудь. Милицейский съехал боком на тротуар. Сторож сказал тихо, дрожащим голосом: — Ваше здоровье, вы поаккуратнее, ведь мы люди подневольные. — Молчи, — ответил безрукий. Из-за угла в это время вывернул без шума длинный автомобиль, остановился, из него выскочило шесть человек в солдатских шинелях, в австрийских куртках, — двое стали на улице, настороже, двое, не говоря ни слова, повалили сторожа и милицейского ничком и стали крутить им руки, двое зазвенели отмычками у двери в ювелирный магазин. Безрукий говорил вполголоса: — Сволочи, тише! Дверь подалась, безрукий и двое громил быстро вошли в магазин. Все это делалось молча, без шума. Молча, не двигаясь, лежали связанные сторожа. На той стороне улицы, в тени, появился запоздавший прохожий, но, увидав, что грабят, — молча пустился бежать. Спустя недолгое время безрукий с товарищами вышли из магазина, — они держали сверточки черного бархата. Один из налетчиков, карауливший связанных сторожей, спросил у безрукого: — А с этими что?.. — Вывести в расход. Налетчик вытянул из кармана венгерской куртки маузер, взглянул, любуясь, как он блестит на луне, и подошел к лежащим сторожам. Два выстрела гулко прокатились по улице. Автомобиль полным ходом помчался в тени акаций и скрылся за поворотом. * * * Елизавета Киевна ходила по своей комнате в гостинице «Люкс», останавливалась у приоткрытого окна, прислушивалась и курила. На ней поверх тонкой рубашки и кружевной юбки была накинута дорогая шуба. В комнате пахло духами и сигарами, повсюду валялась одежда и белье, кровать была не прибрана. Когда послышался шум автомобиля, Елизавета Киевна высунулась в окно, но ничего не увидала, — ветер, певший в телеграфных проволоках, остудил ее тело под шубкой. Она захлопнула окно и опять начала ходить и курить. Щека у нее подергивалась. Прошло долгое время, и вдруг грохнули вдали два выстрела. Елизавета Киевна выронила папироску и стояла, усмехаясь жалобно и кротко. Но выстрелов больше не было. Тогда она подняла руки к растрепанной голове, сжала ее и легла бочком на постель. Но пролежала недолго, — вскочила, села на диванчик перед столом, покрытым ковровой, залитой пятнами скатертью, сначала пальцами, потом зубами вытащила пробку из бутылки и, куря и усмехаясь, принялась тянуть коньяк углом рта из длинной рюмочки. Вдруг она сильно вздрогнула и обернулась, — в дверь скреблись. Она живо соскочила с дивана и повернула ключ. Вошел Александр Иванович Жиров, в бархатной тужурке, с мягким, большим галстуком; вытянутая кверху голова его была обрита; лицо — бледное до зелени; влажный рот усмехался, открывая гнилые зубы. Елизавета Киевна вернулась к дивану и села, подобрав ноги, прикрывая кое-как воротником шубы голые плечи и грудь. — Хочешь коньяку, пей, — сказала она. Жиров сел напротив и налил рюмочку. Ввалившиеся глаза его, черные и без блеска, уставились в лицо Елизаветы Киевны. — Ты что думаешь, Аркадий двоих все-таки убил, — сказал он вполголоса. Елизавета Киевна проглотила слюну. — Я сейчас оттуда, Лиза. У магазина — толпа, крик. Муравейник — в подштанниках, рвет на себе бороду. Убиты два сторожа. — У Жирова затряслись губы. Елизавета Киевна пододвинула по столу рюмку, он, наливая, перелил через край и с длинной усмешкой омочил палец, потер за ухом. Елизавета Киевна выпила. — Знаешь, Лиза, что мне странно, — как мы хорошо сегодня обедали, было приподнято, я читал стихи, ты была весела, Аркадий мил… А потом эти два сторожа, ничком, как мешки, у каждого от головы, — черная лужа… Это как-то мне смяло нервы! — Он вынул из кармана тужурки серебряную коробочку, осыпанную алмазами, осторожно приподнял крышечку, взял щепоть белого порошку и сильно втянул его носом, глаза его увлажнились. — Мне часто представляется какой-то огромный пустой город… Я брожу по улицам. Между камней — трава. Окна пустынны. Вдали — великолепный закат. Это город моей меланхолии. В нем нет людей, только в глубине переулка одинокая женская фигура… Почему-то это всегда ты, Лиза… — Покачиваясь на стуле, он пустил струю дыма под люстру. — Да, убийство, конечно, высшее проявление воли. Нужно, чтобы в убийстве был восторг. Но убивать ночных сторожей, потом не спать всю ночь, трястись от отвращения, — бррр! Аркадий умен и смел, но он все-таки воришка, убивающий из-за угла… — Я тебя выброшу из комнаты! — хрипло, вдруг, проговорила Елизавета Киевна. — Не смеешь мне так говорить! — Она совсем откинула шубу и, полуголая, облокотилась о стол, подперла ладонями щеки. — Ты — мразь… Липкая сволочь… Презираю тебя… Жиров с наслаждением зажмурился, придвинул стул ближе к Елизавете Киевне. — Я люблю и высоко ценю Аркадия, — сказал он горловым баском, — я ему многим обязан… Но он практик… Он потерял руководящую нить… Помнишь разговоры в «Шато Кабернэ»?.. Тогда у него был пафос. А что теперь? — за три месяца — двенадцать ограбленных магазинов да человек тридцать убитых. Он кончит тем, что уедет в Гельсингфорс и откроет банкирскую контору… — Подлец, подлец, — уже спокойно проговорила Елизавета Киевна, продолжая подпирать щеки, — живет на наши деньги, нюхает кокаин целыми днями, всего ему мало… — Да, мне всего этого мало, — грубо сказал Жиров, снял с мизинца перстень с засверкавшим камнем и швырнул его под стол. — Ты, кажется, забываешь, кто такой — я! — Он встал и пошел к двери. Елизавета Киевна попросила тихо, почти жалобно: — Саша, не уходи… После некоторого колебания он вернулся, выпил коньяку, понюхал из коробочки и отогнул штору на окне: — Светает, — сказал он. Елизавета Киевна замотала головой. — Слушай меня внимательно, — заговорил Жиров, проводя рукой по лицу, — Аркадий должен достать много миллионов денег. Мы втроем создаем центр, мы называемся — «Центральный Комитет Планетарного Переворота». Социализм — к черту. Мы чистые анархисты-планетарцы… — Елизавета Киевна внимательно взглянула на Жирова, в близоруких глазах ее мелькнула искорка. Он продолжал, блестя обритым, длинным черепом под люстрой: — Мы должны немедленно же начать создавать целую сеть агентов во всех городах мира. В этом ты окажешь огромную помощь, Лиза… Ты одна умеешь находить людей с никогда не утоляемой жаждой преступления… Мы начнем взрывать парламенты, дворцы, арсеналы… Начнется паника, грабежи и убийства… Мы взорвем вокзалы, железнодорожные мосты, гавани… Будет хаос и самоистребление… Тогда мы овладеем властью… Мы приступим к самому главному: мы сгоним миллионы людей к экватору и там будем рыть гигантскую шахту, много верст глубины… Она будет обложена сталью. Мы опустим в эту пушку огромные массы динамита и взорвем их… Это не бред, это возможно… Я справлялся у инженеров… Мы сбросим Землю с орбиты. Земля, как ракета, сорвется с проклятой математической кривой и помчится в дикое пространство… небесное равновесие будет нарушено к чертям… Планеты и звезды сойдут со своих орбит… В небе начнется трескотня, миры будут сталкиваться, лопаться, как орехи… Мы влетим в какое-то солнце и вспыхнем… Лиза, вот для чего стоит жить… — Ох, я не могу больше, — проговорила Елизавета Киевна, поднимаясь с дивана и, как слепая, шатаясь по комнате… — Поймите вы все, я с ума сойду… С утра до ночи эти разговоры… Грабеж, убийства, кровь… я не хочу уничтожать никакого равновесия. — Она хрустнула пальцами. — Саша, уговори Аркадия… У нас много денег, уедемте втроем куда-нибудь… Ну, хоть на годик, ведь может же быть у меня простое желание — жить… Я не могу больше не спать по ночам, слушать эти выстрелы… Давеча взяла чистить костюм Аркадия, — на пиджаке пятна, кровь… Хоть бы на остров какой-нибудь уехать, подальше от земли… Нет, нет, нет… Так и будем таскаться из города в город, грабить, лгать друг дружке, — покуда нас не повесят, и слава богу… Уйди, Саша, я спать лягу… Аркадий вернется поздно… Уходи, я тебе в лицо плюну, если не уйдешь… *** 41Катя осталась одна. Телегин и Даша повенчались у Николы на Курьих Ножках и в тот же день уехали в Петроград. Катя проводила их на вокзал, перекрестила обоих, поцеловала на прощанье, — они были до того рассеянные, как неживые, — и вернулась домой в сумерки. В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней прислуги «выносить резолюцию протеста». В столовой, где еще остался запах папирос и цветов, на столе среди неубранной посуды стояло цветущее деревцо — вишня. Катя полила ее из графина, прибрала посуду, стряхнула крошки со скатерти и, не зажигая света, села у стола, лицом к окну, — за ним тускнело небо, затянутое облаками, едва были различимы очертания крыш. В столовой постукивали стенные часы, — разорвись от тоски сердце, они все так же бы постукивали. Катя долго сидела, не двигаясь, потом провела ладонью по глазам, поднялась, взяла с кресла пуховый платок, накинула на плечи и пошла в Дашину комнату. Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрас опустевшей постели, на стуле стояла пустая шляпная картонка, на полу валялись бумажки и тряпочки. Когда Катя увидела, что Даша взяла с собой все свои вещицы, не оставила, не забыла ничего, ей стало обидно до слез. Она села на кровать, на полосатый матрас, и здесь, так же, как в столовой, сидела неподвижно. Часы в столовой, медленно и гулко, пробили десять. Катя поправила на плечах платок и пошла на кухню. Постояла, послушала — потом, поднявшись на цыпочки, достала с полки кухонную тетрадь, вырвала из нее чистый листочек и написала карандашом: «Лиза и Марфуша, вам должно быть стыдно на весь день до самой ночи бросать дом». На листок капнула слеза. Катя положила записку на кухонный стол и пошла в спальню. Там поспешно разделась, влезла в кровать, под одеялом стащила с себя чулки, легла, поджав к животу колени, и затихла. В полночь хлопнула кухонная дверь и, громко топая и громко разговаривая, вошли Лиза и Марфуша, заходили по кухне, затихли и вдруг обе засмеялись, — прочли записку. Катя поморгала глазами, не пошевелилась. Наконец, на кухне стало тихо. Часы бессонно и гулко пробили час. Катя повернулась на спину, ударом ноги сбросила с себя одеяло, с трудом вздохнула несколько раз, точно ей не хватало воздуху, соскочила с кровати, зажгла электричество и, жмурясь от света, подошла к большому, стоячему зеркалу. Дневная, тоненькая рубашка не доходила ей до колен. Катя озабоченно и быстро, как очень знакомое, оглянула себя, — подбородочек у нее дрогнул, она близко придвинулась к зеркалу, подняла с правой стороны волосы: — Да, да, конечно, — вот, вот, вот еще… — Она оглядела все лицо: — Ну, да, — кончено… Через год — седая, потом старая. — Она потушила электричество и опять легла в постель, прикрыла глаза локтем. «Ни одной минуты радости за всю жизнь. Теперь уж кончено… Ничьи руки не обхватят, не сожмут, никто не скажет, — дорогая моя, милочка моя, радость моя, любовь моя…» Среди горьких дум и сожалений Катя внезапно вспомнила песчаную, мокрую дорожку, кругом — поляна, сизая от дождя, и большие липы… По дорожке идет она сама — Катя — в коричневом платье и черном фартучке. Под туфельками хрустит песок, Катя чувствует, какая она вся легкая, тоненькая, миленькая, волосы треплет ветерок, и рядом, — не по дорожке, а нарочно по мокрой траве, — идет, ведя велосипед, гимназист Алеша. Катя отворачивается, чтобы не засмеяться… Алеша говорит глухим голосом: «Я знаю — мне нечего надеяться на взаимность… Я только приехал, чтобы сказать вам, Катя, что я хотел раньше идти в университет, служить народу и просвещению, теперь я смеюсь над этими мечтами… Мне все равно. Окончу жизнь где-нибудь на железнодорожной станции, в глуши. Прощайте…» Он садится на велосипед и едет по лугу, за ним в траве тянется сизый след… Сутулая спина его в серой куртке и белый картуз скрываются за зеленью. Катя кричит: «Алеша, вернитесь, может быть, я подумаю — выйду за вас замуж». — И больше не может, — хохочет, трясет головой… …Неужели она, измученная сейчас бессонницей, стояла когда-то на той сырой дорожке, и летний ветер, пахнущий дождем, трепал ее черный фартучек? Катя села в кровати, обхватила голову, оперлась локтями о голые колени, и в памяти ее появились тусклые огоньки фонарей, снежная пыль, ветер, гудящий в голых деревьях, визгливый, тоскливый, безнадежный скрип санок, ледяные глаза Бессонова, близко у самых глаз… Сладость бессилия, безволия… Омерзительный холодок любопытства… Господи, Господи, — кого она тогда пустила к себе! Катя опять легла. В тишине дома резко затрещал звонок. Катя похолодела. Звонок повторился. По коридору, сердито дыша спросонок, прошла босиком Лиза, зазвякала цепочкой парадной двери и через минуту постучала в спальню: «Барыня, вам телеграмма». Катя, морщась, взяла узкий конвертик, разорвала заклейку, развернула, и в глазах ее стало темно. — Лиза, — сказала она, глядя на девушку, у которой от страха начали трястись губы, — Николай Иванович скончался. Лиза вскрикнула, перекрестилась и заплакала. Катя сказала ей: «Уйдите». Потом во второй раз перечла безобразные буквы на телеграфной ленте: «Николай Иванович скончался тяжких ранений полученных славном посту исполнении долга точка тело перевозим Москву средства союза»… Кате стало тошно под грудью, рот набрался слюной, на глаза поплыла темнота, она потянулась к подушке и потеряла сознание… * * * На следующий день к Кате явился тот самый румяный и бородатый барин — известный общественный деятель и либерал, князь Капустин-Унжеский, — которого она слышала в первый день революции в Юридическом клубе, — взял в свои руки обе ее руки и, прижимая их к мохнатому жилету, начал говорить о том, что от имени организации, где он работал вместе с покойным Николаем Ивановичем, от имени города Москвы, товарищем комиссара которой он сейчас состоит, от имени России и революции приносит Кате неутешные сожаления о безвременно погибшем славном борце за идею. Князь Капустин-Унжеский был весь по природе своей до того счастлив, здоров и весел, так искренно сокрушался, от его бороды и жилета так уютно пахло сигарами, что Кате на минуту стало легче на душе, она подняла на него свои блестевшие от бессонницы глаза, разлепила сухие губы и сказала: — Спасибо, что вы так говорите о Николае Ивановиче… Князь вытащил огромный платок и вытер глаза. Он исполнил тяжелый долг и уехал, — машина его, как чудовище, заревела в переулке. А Катя снова принялась бродить по комнате, — останавливалась перед фотографическим снимком чужого генерала с львиным лицом, брала в руки альбом, книжку, коробочку, — на крышке ее была цапля, схватившая лягушку, — опять ходила, глядела на обои, на шторы. Думала: Господи, как утомительно — ходить, смотреть, трогать вещи… Обеда она не коснулась, — было омерзительно даже подумать о еде. Написала было Даше коротенькое письмо, но порвала: до писем ли Даше сейчас… Глядя в окно на тусклое, белесое небо, проговорила вполголоса непонятно почему вспомнившиеся странные строчки: «…И руки бесприютные все прячет мне на грудь». Лечь бы, заснуть. Но лечь в постель, — как в гроб, — страшно после прошедшей ночи… Больнее всего была безнадежная жалость к Николаю Ивановичу: — был он хороший, добрый, бестолковый человек… Любить бы его надо таким, какой был… Она же мучила, не любила… О, Господи, Господи. Оттого он так рано и поседел. И улыбка у него была милая, беззащитная… В сумерки Катя села на диван, подобрала ноги и долго, молча хрустела пальцами… На следующий день была панихида, а еще через сутки — похороны останков Николая Ивановича. На могиле говорились прекрасные речи, покойника сравнивали с альбатросом, погибшим в пучине, с человеком, принесшим горящий факел в лес, полный диких зверей… Запоздавший на похороны известный партийный деятель, низенький мужчина в очках, похожий на изображение в вогнутом зеркале в паноптикуме, сердито буркнул Кате: «Ну-ка, посторонитесь-ка, гражданка», протиснулся к самой могиле и начал говорить о том, что смерть Николая Ивановича лишний раз подтверждает правильность аграрной политики, проводимой его, оратора, партией. Земля осыпалась из-под его неряшливых башмаков и падала со стуком на гроб. У Кати горло сжималось тошной спазмой. Она незаметно вышла из толпы и поехала домой. У ней было одно желание — вымыться и заснуть. Но, когда она вошла в дом, ее охватил ужас: полосатые обои, фотографии и коробочка с цаплей, смятая скатерть в столовой, гробовые занавеси, пыльные окна, — какое омерзение, какая тоска! Катя велела напустить ванну и со стоном легла в теплую воду. Все тело ее почувствовало, наконец, смертельную усталость. Она едва доплелась до спальной и заснула, не раскрывая постели. Сквозь сон ей чудились звонки, шаги, голоса, кто-то постучал в дверь, — она не отвечала. Проснулась Катя, когда было совсем темно, — мучительно сжималось сердце. «Что, что?» — испуганно, жалобно спросила она, приподнимаясь на кровати, и с минутку надеялась, что, быть может, все это страшное было во сне… Потом, тоже с минутку, чувствовала обиду и несправедливость, — зачем меня мучают? И, уже совсем проснувшись, поправила волосы, надела туфельки на босую ногу и ясно и покойно подумала: «Больше не хочу». Не торопясь, Катя достала из комода лакированный ящик — походную аптеку — и начала читать надписи на пузырьках. Склянку с морфием она раскрыла, понюхала и отставила в сторону, а остальные спрятала в шкатулку, уложила ее на прежнее место в комод и пошла в столовую за рюмочкой, но по пути остановилась, — в гостиной был свет. «Лиза, это вы»? — спросила Катя, приотворила дверь и увидела сидящего на диване большого человека в военной рубашке, бритая голова его была перевязана черным. Он торопливо встал. У Кати начали дрожать колени, похолодело, стало пусто под сердцем. Человек глядел на нее светлыми, расширенными, страшными глазами. Прямой рот его был сжат, на скулах надуты желваки. Это был Рощин, Вадим Петрович. Катя поднесла обе руки к груди. Рощин, не опуская глаз, сказал медленно и твердо: — Я зашел к вам, чтобы засвидетельствовать почтение. Ваша прислуга рассказала мне о несчастье. Я остался потому, что счел нужным сказать вам, что вы можете располагать мной, вплоть до моей жизни. Голос его дрогнул, когда он выговорил последние слова, и крупное лицо залилось-коричневым румянцем. Катя со всей силой прижимала руки к груди. Рощин понял по глазам ее, что нужно подойти и помочь ей. Когда он приблизился, Катя, постукивая зубами, проговорила: — Здравствуйте, Вадим Петрович… Невольно он поднял руки, чтоб обхватить Катю, — так она была хрупка и несчастна, — едва живой комочек, но сейчас же опустил руки, насупился, глаза его налились влагой. Пронзительным чутьем женщины Катя поняла, что он жалеет ее той единственной любовью, тем единственным светом жизни, который изошел некогда из раскинутых над миром, пронзенных рук… Катя почувствовала, как вдруг она, несчастная, маленькая, грешная, неумелая, со всеми своими невыплаканными слезами, с жалким пузыречком морфия, стала нужна и дорога этому человеку, молча и сурово ждущему — принять ее душу в свою. Сдерживая слезы, не в силах сказать ничего, разжать зубов, Катя наклонилась к руке Вадима Петровича и прижалась к ней губами и лицом. ... *** ОГЛАВЛЕНИЕ - Хождение по мукам Слушать - https://knigavuhe.org/book/khozhdenie-po-mukam-1/?ysclid=m47nkt6e4y333922690 *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** Источники : https://4italka.site/proza-main/klassicheskaya_proza/499490/fulltext.htm https://онлайн-читать.рф/а-н-толстой-хождение-по-мукам/ https://litmarket.ru/books/khozhdenie-po-mukam?ysclid=m47nsbd5tk260811826 https://ru.wikisource.org/wiki/Хождение_по_мукам_(Толстой)/1._Сестры https://mybook.ru/author/aleksej-nikolaevich-tolstoj/sestry/read/?ysclid=m47njqy93x637916162 https://www.livelib.ru/book/1000461161 https://fantlab.ru/work44827?ysclid=m47my0s4vx361307269 http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0220.shtml http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0210.shtml http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0200.shtml http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/ --- Хождение по мукам — Википедия... «Хожде́ние по му́кам» — трилогия романов А. Н. Толстого, прослеживающая судьбы русской интеллигенции накануне, во время и после революционных событий 1917 года. --- Хождение по мукам (фильм) — Википедия... «Хожде́ние по му́кам» — историческая драма, полнометражный художественный фильм в трёх частях по одноимённому роману Алексея Толстого, его первая экранизация. --- Слушать - https://knigavuhe.org/book/khozhdenie-po-mukam-1/?ysclid=m47nkt6e4y333922690 *** *** Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга первая. Сёстры. Часть первая. Аудиокнига. --- Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга первая. Сёстры. Часть вторая. Аудиокнига. --- Хождение по мукам. Книга 2. Восемнадцатый год. Аудиокнига. ... Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга вторая. Восемнадцатый год. Часть первая. Аудиокнига. --- Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга вторая. Восемнадцатый год. Часть вторая. Аудиокнига. --- --- Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга третья. Хмурое утро. Часть первая. Аудиокнига --- Алексей Толстой. Хождение по мукам. Книга третья. Хмурое утро. Часть вторая. Аудиокнига. *** *** --- Алексей Толстой. Хождение по мукам (1957-1959) *** *** Хождение по мукам 1977 год 1 - 6 серия *** --- Хождение по мукам 1977 год 7 - 13 серия *** https://fantlab.ru/autor532 ... Алексей Николаевич Толстой
Жанры:
Алексей Николаевич Толстой родился ... в городе Николаевске (ныне – Пугачев) Самарской губернии в семье помещика. Детские годы прошли на хуторе Сосновка, принадлежавшем отчиму писателя – Алексею Бострому, служившему в земской управе города Николаевска, — этого человека Толстой считал своим отцом и до тринадцати лет носил его фамилию. Родного отца, графа Николая Александровича Толстого, офицера лейб-гвардии гусарского полка и знатного самарского помещика, маленький Алеша почти не знал. ... Первоначальное образование Алеша получил дома под руководством приглашенного учителя. В 1897 семья переезжает в Самару, где будущий писатель поступает в реальное училище. Окончив его в 1901, едет в Петербург, чтобы продолжать образование. Поступает на отделение механики Технологического института. К этому времени относятся его первые стихи, не свободные от влияния творчества Некрасова и Надсона. Толстой начал с подражания, о чем свидетельствует вышедший в 1907 году первый его сборник стихов «Лирика», которого он потом чрезвычайно стыдился, — настолько, что старался о нем даже никогда не упоминать. В 1907, незадолго до защиты диплома, оставил институт, решив посвятить себя литературному труду. Вскоре он «напал на собственную тему»: «Это были рассказы моей матери, моих родственников об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых... Это была художественная находка». После повестей и рассказов, составивших позже книгу «Заволжье», о нем стали много писать (появился одобрительный отзыв А. М. Горького), но сам Толстой был собой недоволен: «Я решил, что я писатель. Но я был неучем и дилетантом...» Еще в Петербурге он, находясь под влиянием А.М.Ремизова, взялся за изучение народного русского языка «по сказкам, песням, по записям «Слова и дела», то есть судебным актам XVII века, по сочинениям Аввакума.. Увлечение фольклором дало богатейший материал для «Сорочьих сказок» и пронизанного сказочно-мифологическими мотивами поэтического сборника «За синими реками», издав который Толстой решил более стихов не писать. ...В те первые годы, годы накопления мастерства, стоившие Толстому невероятных усилий, чего он только не писал — рассказы, сказки, стихи, повести, причем все это в огромных количествах! — и где только не печатался. Он работал не разгибая спины. Романы «Две жизни» («Чудаки» — 1911), «Хромой барин» (1912), рассказы и повести «За стилем» (1913), пьесы, которые шли в Малом театре и не только в нем, и многое другое — все было результатом неустанного сидения за рабочим столом. Даже друзья Толстого изумлялись его работоспособности, ведь, помимо всего прочего, он был завсегдатаем множества литературных сборищ, вечеринок, салонов, вернисажей, юбилеев, театральных премьер. После начала первой мировой войны он, как военный корреспондент от «Русских ведомостей», находится на фронтах, побывал в Англии и Франции. Написал ряд очерков и рассказов о войне (рассказы «На горе», 1915; «Под водой», «Прекрасная дама», 1916). В годы войны обратился к драматургии — комедии «Нечистая сила» и «Касатка» (1916). Октябрьскую революцию Толстой воспринял враждебно. В июле 1918 года, спасаясь от большевиков, Толстой вместе с семьей перебрался в Одессу. Такое впечатление, что происходившие в России революционные события совершенно не затронули написанные в Одессе повесть «Граф Калиостро» — прелестную фантазию об оживлении старинного портрета и прочих чудесах — и веселую комедию «Любовь — книга золотая». === *** *** *** *** *** *** *** === *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** --- --- ПОДЕЛИТЬСЯ ---
--- --- --- --- ---
--- --- 009 На Я.Ру с... 10 августа 2009 года Страницы на Яндекс Фотках от Сергея 001 --- --- *** *** *** *** ***
*** *** *** ***
*** --- ***
*** ---
--- *** ***
АудиокнигиНовость 2Семашхо*** *** | ||||||||||||
|
| ||||||||||||
| Всего комментариев: 0 | |