Гражданская 004 - 26 Сентября 2024 - Персональный сайт

Главная » » Гражданская 004

00:37

Гражданская 004

***

Боб вздрогнул и резким движением всего туловища повернулся на звук
голоса. Стовецки, почему-то в скафандре со снятым шлемом, широко улыбнулся и
будто хотел сказать что-то еще, но далее случилось непостижимое -- из его
рта ударила молния, по крайней мере, со стороны это выглядело именно так,
она разбила стекло шлема Брайтона. В следующий миг Боб почернел и рухнул
лицом вниз.
-- Ежи, -- выдохнул я от удивления.
-- Все под контролем, Роберто, -- молвил Ежи, по своему обыкновению
насмешливо посмотрел на меня и подошел к столу, где лежал Ламоль-младший.
-- Что это было? -- не понимая, что происходит, спросил я, делая к нему
шаг.
-- Стой там! -- остановил меня Ежи, повысив голос.
-- Черт, что с тобой? -- сказал я, но за этими своими словами вспомнил
об Эди Кадо.
-- Слушай меня внимательно. Через несколько минут станция погибнет.
Поврежден корпус. Пока воздух удерживается тонкой оболочкой, рассчитанной на
определенное время, обычно достаточное для того, чтобы залатать дыру...
однако уже некому...
-- Допустим, но откуда такая осведомленность? -- довольно резким тоном
сказал я.
-- От черной обезьяны...
-- От Шелтона? Он мертв...
-- Так вот, единственный шанс -- эти две анабиозные камеры. Правда, они
-- только эксперимент, но, будем надеяться, успешный. Рано или поздно сюда
придут спасатели. Возникает одна проблема: тому, кто в нее ляжет, самому
себя не упаковать, необходим кто-то снаружи... но я и здесь нашел выход...
-- Чего ты хочешь? -- перебил я его.
-- Ты вспомни Шелтона... я убил его... Морис де Санс.
Почему он сказал, что убил... возможно это была угроза. Ежи скривил
губы в безобразной улыбке (впрочем, тогда вряд ли я мог быть объективен), он
смотрел на меня не мигая и, кажется, не дышал.
-- Чего ты хочешь? -- ничуть не изменившимся голосом повторил я.
-- Эди Кадо, кажется, уже представил меня... нет? Ах да, он не сказал,
что я мутант. Это не оружие, это мой язык. Он способен нести электричество и
быть ядовитым, и отсюда, с восьми метров, я без труда достану тебя...
Надеюсь, до этого не дойдет. Я не хочу тебе зла, не хочу угрожать, даже хочу
помочь... ведь я твой должник, Морис.
-- Время уходит, -- почти безразлично сказал я.
-- Где кейс Томашевского? -- его лицо впервые стало серьезным.
-- У меня его нет,.. -- почти не задумываясь, ответил я.
-- Это очень важно для нас... Пойми, Роберто, как бы то ни было, мы
уничтожим работы Томашевского, и никто, и ничто не остановит нас... Это наше
право.
Ежи пытался договориться со мной по-доброму, по-видимому, действительно
считая себя обязанным мне жизнью, не желая прибегать к силе. Говорил он
горячо и долго, или, может быть, мне показалось, что долго...
Но о чем... что время человека-разумного ушло безвозвратно, ушло так
же, как канули в прошлое питекантроп, австралопитек или кроманьонец,.. что
мутанты -- это закономерное продолжение человека как вида, новая ветвь,
более прогрессивная в его развитии,.. что они горды тем, какими создала их
природа -- более умными, сильными, жизнестойкими, нежели мы,.. что мы
никогда не простим их явного превосходства, и каждый шаг за чистоту
человеческого вида на самом деле будет войной против них, а они еще не
набрали своей силы,.. что остается им лишь одно -- ждать, ждать и ждать,
подтачивая изнутри наше могущество,.. что труды Томашевского не должны найти
своего практического применения, ибо никто из смертных не имеет морального
права вершить суд подобно Богу... Возможно ли было поверить в услышанное?
Нет и Нет! Тогда мне все это показалось скорее мыслями шизофреника.
Он замолчал, а я пожал плечами и, наверно, оттого, что доводы Ежи
показались мне лишь бредом, повторяясь, я механически произнес все то же:
-- У меня его нет,.. -- и, очевидно, не убедил его в своей искренности.
-- Я спрашиваю, где? -- меня словно обдало холодом.
-- Выслушай меня, Ежи, -- было начал я.
-- Нет времени, -- оборвал он.
В ту же секунду мой шлем словно разорвало, а правой щеки коснулось жало
мутанта. Щека мгновенно онемела. Я почувствовал, что не могу пошевелить
языком. А затем пол, потолок, и стол, и Ежи закружились в непонятной
круговерти... И пришедший сон...
Вот и все... все в том, родном, но таком далеком мире...

***

===

11.
Сон не подвластен времени. Будет ли длиться ночь короткий миг или целую
вечность, лицо у нее одно. Высший же смысл ее -- в том, настанет ли час
пробуждения.
-- Где я? -- прошептали мои губы. Я слышал щебет птиц, видел,
чувствовал на своей коже солнечный свет.
-- Дома, Морис, -- ответил мне незнакомец, чей голос я слышал раньше.
Я всмотрелся в очень полного облысевшего стареющего господина... Если
бы не его округлые щеки и второй подбородок, и кожа не лоснилась бы от жира,
если бы не отвисшие мешки под глазами, и в глазах затаенная грусть...
-- Время здорово потрепало меня? ...Оно неумолимо, -- произнес он,
пожимая плечами.
-- Филидор?!-- потрясенный, воскликнул я.
-- Да, Морис...
"В самом деле, ведь это моя спальня, -- память словно только вставала с
колен. -- Я в Сен-Клу... И здесь почти ничего не переменилось, разве лишь в
мелочах... Но Филидор...,-- я снова задержался взглядом на вдруг
состарившемся друге, и отрешился от страшной мысли... Нет, этого не может
быть, неужели прошло столько лет?".
Я сел на постели, в меня вцепились головокружение и тошнота, не
позволяя встать на ноги. Вырвался. Сам. Мягко отстранил Филидора, пришедшего
на помощь. И, едва совладав с охватившим меня волнением, заставил себя
подойти к зеркалу.
-- Филидор..., что же все-таки произошло? -- мое отражение, ничуть не
изменившее своему хозяину с тех пор, как он себя помнил, успокоило только
отчасти. -- Прошли годы?
-- Тридцать лет, Морис...,-- сказал Филидор как о чем-то само собой
разумеющемся.
Я повторил за ним вслух.
-- Тридцать лет..., -- и смирился как-то сразу, а затем заговорил, но,
наверное, только с Морисом де Санс, ни с кем больше.
-- Станция... на ней все погибли... а Ежи? Так значит, он мутант... и
этот его язык, жалящий и несущий смерть... а дальше? Что было дальше?
Точно в книге, где сокрыта моя судьба, ненароком, не читая,
перелистнули половину страниц, а потом, поразмыслив, написали продолжение.
-- Я понимаю, во все это трудно поверить... Для всех, кто близко знал
тебя, ты исчез, пропал бесследно. Когда тридцать лет назад и пресса, и
телевидение сообщили о катастрофе на станции, мог ли я предполагать, что на
ней был ты... Тогда еще что-то говорили о теракте, чьей-то халатности...
сообщалось также о проведении спасательных работ...
-- Они затянулись, -- глухо заметил я.
-- Кажется, было две экспедиции, обе неудачные... Но внутрь станции
люди все-таки проникли. Только после этого руководство компании сделало
заявление, в котором выразило соболезнования семьям погибших... В сущности,
"спасательные" работы тем и ограничились. Автоматика сама заглушила реактор,
океан потушил пожар, но никого, кроме тебя и Артура Крайса...
-- Крайса?! -- поразился я, меньше всего ожидая услышать это имя.
-- Так... Никого, кроме вас двоих, в живых уже не было. Но тогда, во
время первого посещения, никто не вспомнил об анабиозных камерах...
Катастрофа практически разорила компанию, во что только обошлась компенсация
семьям погибших..., да и на восстановление станции требовались суммы
немалые, и о ней забыли. Прошло тридцать лет, прежде чем другая компания
предложила "NN" купить эту братскую могилу. Месяц назад на станцию снова
пришли люди, на этот раз она обследовалась более тщательно, и, как ты
понимаешь, нашли вас обоих. Потом месяц возвращали к жизни.
Я подошел к окну. Сад, неухоженный, превратился в непроходимые заросли.
"Осиротел сад... Значит, и Гарольда уже нет..." -- бесстрастно сказал
кто-то внутри меня, констатация факта.
-- Моя дочь, как она? -- спросил я и перестал на мгновение дышать.
-- Все хорошо... почти все... До десяти лет она воспитывалась у твоего
отца, незадолго до смерти он, предчувствуя скорый конец, доверил мне взять
над Патрицией опекунство... Но все это в прошлом. Патриция -- уже взрослая
женщина. Она красавица, умница, у нее твердый характер... закончила
Сорбонну, стала фармацевтом... Была замужем. Шесть лет назад у нее родился
мертвый ребенок, после того развелась... Сейчас она, вероятно, у Скотта, с
его дочерью, они подруги.
-- У Скотта дочь?.. Он живет там же?
-- У него огромный дом, недалеко от клиники Рикардо, кстати, клиника
теперь целиком принадлежит ему, осталось лишь название.
-- ...Элизабет?
-- Она умерла вскоре после того, как ты исчез.
-- Ну а ты, Филидор, как сложилась твоя судьба? -- спросил я у своего
друга и вдруг понял, какие страшные слова вынужден произносить -- все в
прошедшем времени.
Но Филидор не ответил, а я, не настаивая (мне бы переварить то, что я
услышал) вернулся на кровать, склонил голову к подушке; еще миг -- и тело
стало невесомым, а разум чем-то осязаемым. Я уснул сном младенца...
Когда я вновь ощутил себя в реальном мире (хотя стал ли он для меня
таковым в те первые часы?), Филидора в спальне не было.
На этот раз я поднялся легко и свободно. Взглянул на часы, было 17.30.
Нашел одежду, как я понял, приготовленную для меня. К моему удовлетворению,
мужская мода не слишком изменила классическому стилю, и лишь несколько новых
штрихов в элегантном костюме напомнили мне, что время шагнуло на тридцать
лет вперед.
В гостиной немолодая, но хорошо сохранившаяся женщина, отвечая на мой
вопрос, смущенно улыбнулась:
-- Машина, мсье? В гараже... это машина вашей дочери.
-- Спасибо, -- рассеянно поблагодарил я, но женщина не ушла, посмотрела
виновато...
-- Мсье... -- произнесла она, однако не досказала.
Я устало поглядел на нее -- лет пятидесяти, может быть, старше, средней
комплекции, круглолицая и, несмотря на возраст, не утратившая
привлекательности, ...и с родинкой на переносице.
"Да это же Кэтти!"
-- Вы узнали меня, мсье?...Я Кэтти.
-- Да, Кэтти, -- с тяжелым сердцем признался я.

Когда попадаешь в будущее (сколь нелепа эта фраза), помимо трудностей в
общении с людьми, которых не понимаешь или, более того, перед которыми
поневоле боишься показаться невежественным, неминуемо возникают еще и чисто
бытовые проблемы, и порой они, невинные сами по себе, способны едва ли не
гораздо быстрее всех досужих рассуждений "выбить из колеи" такого бедолагу.
Так же и я, оказавшись у сверкающего автомобиля, какой раньше мог
красоваться лишь в элитарных автосалонах, где выставлялись модели дня
завтрашнего, встал перед неразрешимой загадкой -- как завести этого монстра
с маркой "Рено" и как управлять им. Пожалуй, в другой ситуации я
сориентировался бы скорее, но тогда потратил не менее получаса, а когда
разобрался, что к чему, уже основательно раздраженный понесся к центру
Парижа, словно опаздывал на свидание со смертью.
Париж --- все те же улицы, те же здания, те же парки, но... то был
другой Париж. Нет-нет, табуны мчащихся автомобилей, даже пробки на дорогах
-- это не ушло, но вечно спешащих, делающих покупки, праздно шатающихся
парижан, туристов, богатых и нищих, детей и их родителей, стариков и внуков
-- их не было. Марсово поле, Елисейские поля, улица Риволи... -- все словно
вымерло. И теперь никто не продавал на улицах жареные каштаны, не пеклись
блины, не давали представления фокусники, пропали уличные музыканты и
куда-то исчезли многочисленные "бистро"... Исчезла уличная толпа -- и улицы
стали походить на пересохшие реки. Редкие прохожие больше напоминали солдат,
штурмующих чужой город, так быстро перебегали они от дома к дому, используя
любое укрытие.
Где-то неподалеку от Лионского вокзала, не сбавляя скорости, я свернул
на неширокую улицу. Машину развернуло, занесло на повороте -- и, словно
из-под земли, впереди возник человек... Глухой удар послышался, прежде чем я
нажал на тормоза...
"Кажется, я убил его..." -- и эта мысль, совершенно спокойная, оставила
меня в кресле автомобиля дожидаться полиции.
Но, задумавшись за рулем, я перестал думать о несчастном пешеходе...
"Что дальше?.. Как часто в детстве, узнав о смерти, об отсроченном
приговоре, и не в силах с ним примириться, мы задавали друг другу вопросы:
что, если жить вечно -- согласишься? что, если стать бессмертным? что, если
ни друзей, ни близких?.. Но, взрослея, понимали -- чудес не бывает..."
Я не успел возразить себе, что мое положение несколько иное и нечего
хандрить, как в окно заглянул полицейский.
"С лицом дебила" -- ожесточенно подумал я.
-- Месье, выйдите из машины, -- вежливо попросил он.
Я покорился, наконец-то подошел к лежащему в крови человеку и только
тогда сказал себе: "Да ты, Морис, порядочная сволочь..." Однако полицейский,
видимо, был обо мне другого мнения, -- присев на корточки, он нащупал у
пешехода пульс, недовольно крякнул: "Жив". И вполне дружелюбным тоном
посоветовал мне убираться отсюда, да побыстрее.
Уже отъехав, я вдруг прозрел: "Боже, тот пешеход, он же о четырех
ногах".

***

===

12.
Очень скоро я остановил машину. Почувствовал, что просто необходимо
снять напряжение, пройтись и успокоиться.
Это был район города, незнакомый мне, тихий, с многочисленными узкими
улочками, почти без зелени, закованный в камень и практически без
автомобилей. Я шел не спеша. Я узнавал время...
Мимолетный взгляд невзрачной девушки, торопливо исчезающей за дверью
своей квартиры, испуганный... Притормозил микроавтобус, похожий на длинную
сигару, выскочил из него шишконосый господин в очках, забежал в ресторанчик,
заплатил за две пиццы -- и опрометью обратно: спрятался, уехал. Магазины
слева, справа, магазинчики... все закрыто. Нет, вот один -- спортивные
товары -- открыт, и внутри трое посетителей... На углу улицы нищенка палкой
ковыряется в урне с мусором... Я уже на бульваре. Впереди шумная компания
молодых людей. Из подъезда ближайшего ко мне дома вышла женщина лет сорока
пяти...
Она неожиданно позвала меня:
-- Мсье, прошу прощения, подойдите, пожалуйста.
Сначала в нерешительности остановившись, я, поколебавшись, внял ее
просьбе.
Овальное лицо, глубоко посаженные серые глаза, тонкий, чуть с
горбинкой, нос, бесформенные губы, почти полное отсутствие косметики... Она
не была роковой женщиной, но ее отличная грудь, фигура, хорошие ноги
привлекли бы внимание не одного мужчины.
-- Я наблюдала за вами, очевидно, вы не здешний? -- пропел ее красивый
голос, сладкий, тихий.
-- Вы почти угадали, -- не посмел возразить я.
-- Остерегайтесь приближаться к тем весельчакам.
-- Хм... Я был бы признателен, мадам, если бы вы уделили мне несколько
минут и объяснили, что случилось с Парижем... -- и, заметив, как удивленно
взлетели ее брови, добавил, -- ...долгая история, но тридцать лет я прожил
отшельником, оторванным от мира.
-- Будет лучше, если мсье зайдет ко мне: на улице, ближе к вечеру,
оставаться небезопасно, -- сказала она и протянула руку, -- Лаура.
-- Морис, -- назвался я давно забытым именем.
Квартира Лауры занимала весь третий этаж дома. Мы прошли в одну из
комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были
выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных мягких
кресел. Хозяйка, усадив меня в кресло, извинившись, вышла в кухню и вскоре
вернулась с двумя чашечками кофе.
-- Мне часто приходится коротать время в одиночестве, и мое любимое
занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, -- и она подошла к
окну, где на подоконнике лежало вязание.
-- Так что же с Парижем? -- напомнил я свой вопрос.
-- С Парижем? -- горько усмехнулась Лаура, -- скорее, со всем миром.
Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам
лет?
Она не обернулась, продолжая задумчиво смотреть в окно, и я не смог
понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.
Признаюсь, я не отважился сказать, что мне шестьдесят два, слишком
невероятным выглядело бы это утверждение.
-- Сорок пять, -- солгал я.
-- И раньше вы были в Париже?
-- Я жил здесь, но после...
Я замолчал. Я оборвал речь на полуслове.
-- Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого,
значит, не надо.
-- Когда я родила, мне было шестнадцать, -- немного погодя начала она
свой рассказ, -- ...прошло столько времени, а кажется, это было вчера.
Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое -- словно
ночное море, море в безлунную ночь, его и ощущаешь, и не видишь..., а
события, хорошие или плохие, словно маяки, не будь их -- потеряться в этом
море и сойти с ума... Одну из моих подруг звали Сара, ей повезло больше
всех, она умерла при родах. Патриция...
Я непроизвольно подался вперед, поставил чашечку на столик, она
загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:
-- Патриция... так зовут мою дочь, -- пояснил я, теряясь. Наверное, это
плохо сочеталось с легендой об отшельнике.
-- Вы женаты? -- спросила Лаура.
-- Моя жена умерла.
Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:
-- Патриция родила двухголового, их много теперь рождается,
двухголовых, а у этого к тому же был огромный живот и короткие кривые ноги
-- словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на последнем сроке. Симона
пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа,
меняя любовников каждый день, о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает,
были ли они вообще? Но я одна знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я
могу вспоминать и вспоминать своих подруг, даже не подруг, а тех, кого
просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять, что случилось с Парижем...
Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей,
кто-то проклял их, кто-то забыл о них или заставил себя забыть, а кто-то
несет свой крест...
Мой Роберто родился слепым, без ушей, с какими-то отростками вместо
рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...
Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.
-- Потому, что так было угодно Богу. А если родится ребенок, на тебя
похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему,
повзрослев, в чужом мире... Все случилось будто в один день. Их не было. --
Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что
с Парижем? Здесь два мира. Мы и Они. И никто не говорит вслух, что идет
война... Когда нет танков и самолетов, но когда убивают за взгляд, за то,
что кто-то не понравился кому-то. Нас убивают за то, что мы не уроды... И
даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты
нормальный человек. Мы ведь нормальные люди, Морис. То, что называется
человеком -- ведь это мы, Морис?
Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я
подошел к ней, обнял сзади за плечи и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не
плачьте". Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне лицом и
зарыдала, теперь уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь
слезы она делилась наболевшим.
-- Я боюсь его, Морис... Когда он дома, я забиваюсь в угол, так боюсь
его. Но когда его нет, я не нахожу себе места, я молю Бога, чтобы с ним
ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я
устала от постоянного страха... Что я говорю, я люблю своего сына, очень
люблю, но я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской
ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не
хочу, чтобы меня считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и
спокойно, радоваться, смеяться? Ну почему наше поколение должно
расплачиваться за все прегрешения и ошибки, накопленные столетиями?
Она успокаивалась, голос ее затихал, расплывался.
-- Весь город живет одним страхом... Мы стали слабы и ничтожны. И с
каждым годом нас становится все меньше. Разве рождаются сейчас дети, нет, не
ОНИ, и ДЕТИ...
Губы ее дрогнули, изобразив подобие улыбки, измученной и полной
отвращения: -- Наверное скоро эталоном красоты станет трехголовый Аполлон,
Венера с глазом во лбу, а прекрасный Орфей запоет хриплым, мерзким
голосом.., стоя на четырех ногах...
И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.
Я ударил ее наотмашь ладонью по щекам раз, второй, третий... Лаура
пришла в себя, опустилась в кресло и попросила виски из бара. Выпив, она
кивнула в сторону окна:
-- В той веселой компании мой Роберто.
-- Пожалуй, мне пора, -- сказал я, полагая, что мое присутствие здесь,
когда она в таком состоянии, едва ли уместно.
-- Прощайте, -- безразлично ответила она.
Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.
"Неужели он был прав, когда говорил, что они поглотят нас. Неужели так
далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."
Я думал об этом, уже оказавшись на улице.
Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...
На скамейке и вокруг нее расположились с десяток парней и три или
четыре девушки, кто-то пел, кто-то играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры
об Орфее, и меня потянуло к ним.
Орфей действительно пел отвратительным голосом, хотя что-то
притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство
протеста, что так петь нельзя, породило во мне желание зажать уши, да так,
чтобы "певец" непременно это заметил...
Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же
голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:
-- Тебе не нравится, как я пою?
-- Нет, приятель, -- отчетливо произнес я, но вряд ли они услышали
меня, нас разделяло шагов пятнадцать.
-- Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! -- повторил Орфей.
-- Ничего, сейчас мы научим его вежливости, -- вмешался кто-то другой.
После этого четверо молодых людей из компании направились в мою
сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.
Слепой юноша, с продолговатым лицом, с безобразным беззубым ртом,
русоволосый, в куртке спортивного покроя с пустыми рукавами, однако
широкоплечий и высокого роста. Справа от него -- с бесформенной головой на
толстой шее, с черными, как смоль, длинными волосами -- трехглазый,
сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке
гитару... (Вот уж поистине злая шутка природы: отнять все у одного и дать
более, чем надо, другому). И слева от них -- двое двухголовых. очень похожих
на Ламоля-младшего, близнецов -- четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь
ног... Я был шокирован. Что же касается одежды всех этих и многоглазых, и
многоголовых, то она не отличалась изысканностью -- майки зеленые, черные,
потертые джинсы, на ногах -- спортивная обувь.
Они остановились в метре от меня.
-- Господа, чем обязан?! -- учтиво, но холодно встретил я их и подумал:
"Сосунки!".
-- Чем обязан?!.. -- оскалился трехглазый, очевидно, это он собирался
учить меня вежливости.
-- Смотрю, вы не прочь порезвиться... -- совершенно спокойно заметил я.
-- Роберто, да он издевается над нами! -- вспылил трехлазый.
-- Франсуа, перестань. К чему это ты... -- голос слепого Орфея-Роберто
напомнил мне скрежет металла о стекло.
То, что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только его
увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они -- лет на двадцать.
-- ...Черт с ним. Пусть идет. Ну же, пошел, пошел отсюда, -- погнал
меня, словно собаку, Роберто.
-- Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?! Крис, Арнольд,
Серж, Жак... -- назвал Франсуа поименно каждую голову, -- что молчите?!
Но я видел -- преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.
Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" --
больно задело мое самолюбие, и, пусть с опозданием, но я ответил всем им
достаточно дерзко.
-- Вы плохо воспитаны, господа! Хотя оно и понятно: вы молоды,
несдержанны, задиристы... Но стоит ли приставать к первому встречному? Кто
знает, чем это может обернуться.
Я был вознагражден уже тем, как вытянулись от удивления лица близнецов,
как разговорчивый Франсуа на время потерял дар речи, а глаза его едва не
выкатились из орбит. И только один Роберто остался бесстрастным. Он и
прервал возникшую паузу.
-- Достойный ответ.
-- Вы подумали, мои слова пустая угроза? Но я верил в то, что говорил.
Мне казалось, я разорву их, пусть только тронут... -- "Щенки!"...
Однако после слов Роберто в долю секунды моя голова стала чужой,
тяжелой, меня забил озноб, затем пришла непосильная боль, сдавившая, словно
железными тисками, виски; где-то, глубоко в подсознании я понимал, что надо
бороться, сопротивляться, но сил таких не находил... Я обхватил руками
голову, веки мои дрожали, глаза будто стали слепнуть, потом подкосились ноги
-- и я встал на колени. Удара ногой почти не ощутил и, лишь падая на спину,
увидел бешеные глаза Франсуа. Удары посыпались один за одним. Мелькали лица
двухголовых -- какое-то смеялось, какое-то дышало ненавистью, но одно, мне
показалось, выражало сочувствие...
Неожиданно они оставили меня в покое. Чьи-то женские руки приподняли
мою голову. Это была Лаура.
"Сама не знаю, как я набралась мужества сбежать вниз и оттащить от вас
этих мерзавцев... конечно, если бы не Роберто. Они послушались его", --
рассказывала потом она. А я подумал: "Вот так-то, Морис, твой первый день
едва не стал последним".

***

Источники :

https://readli.net/chitat-online/?b=73140&pg=2

https://www.rulit.me/books/grazhdanskaya-vojna-read-36435-1.html

https://libking.ru/books/sf-/sf/28593-andrey-korbut-grazhdanskaya-voyna.html

https://litmir.club/br/?b=61433

https://lib.ru/ZHURNAL/KORBUT/cyvilwar.txt

http://www.kulichki.ru/moshkow/ZHURNAL/KORBUT/cyvilwar.txt

https://www.livelib.ru/author/945699-andrej-korbut

Биография

— Андрей Корбут

Родился: 11 февраля 1963 г. , Харьков, Украинская ССР
---

Андрей Евгеньевич Корбут - российско-украинский писатель, журналист, редактор. В детстве Андрей Корбут жил в Крыму, там учился в школе, был призван в ряды Советской Армии. В 1988 году поступил на геолого-географический факультет Харьковского государственного университета. В 1995 году пришел в журналистику, в течение 15 лет работал главным редактором в СМИ Крыма. В 2007 переехал в Харьков. Свои произведения Андрей Корбут начал публиковать с 1999 года в Самиздате. Сначала это были романы-фэнтези "Гражданская война", "Год 2990". В 2016 году издательстве «Книжный Клуб Книговек» вышел его большой исторический роман в 5-ти книгах "Хроники Ассирии: Син-аххе-риб".
---

***

---

***

Словарь Батлерианского джихада

ПРИЛОЖЕНИЕ - Крестовый поход...

ПОСЛЕСЛОВИЕ. Дом Атрейдесов.

Краткая хронология «Дюны»

***

---

Фотоистория в папках № 1

002 ВРЕМЕНА ГОДА

003 Шахматы

004 ФОТОГРАФИИ МОИХ ДРУЗЕЙ

005 ПРИРОДА

006 ЖИВОПИСЬ

007 ТЕКСТЫ. КНИГИ

008 Фото из ИНТЕРНЕТА

009 На Я.Ру с... 10 августа 2009 года

Страницы на Яндекс Фотках от Сергея 001

---

***

ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ. А.С. Пушкин

***

...

Председатель.
Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньи
Мы выпьем в честь его.

Молодой человек.
Да будет так!

(Все пьют молча.)

Председатель.
Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам, уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Мери (поет).

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, -
Тихо все - одно кладбище
Не пустеет, не молчит -

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их.
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой.

Если ранняя могила
Суждена моей весне -
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, -
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей;
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье.
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Председатель.
Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж видно
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне
Унылой и приятной.... нет! ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

...

***