М.Е. Салтыков-Щедрин. ПОШЕХОНСКАЯ СТАРИНА ЖИТИЕ НИКАНОРА ЗАТРАПЕЗНОГО, ПОШЕХОНСКОГО ДВОРЯНИНА. 017 - 18 Мая 2019

Главная » 2019 » Май » 18 » М.Е. Салтыков-Щедрин. ПОШЕХОНСКАЯ СТАРИНА ЖИТИЕ НИКАНОРА ЗАТРАПЕЗНОГО, ПОШЕХОНСКОГО ДВОРЯНИНА. 017

16:40

М.Е. Салтыков-Щедрин. ПОШЕХОНСКАЯ СТАРИНА ЖИТИЕ НИКАНОРА ЗАТРАПЕЗНОГО, ПОШЕХОНСКОГО ДВОРЯНИНА. 017

***

XIII. МОСКОВСКАЯ РОДНЯ. ДЕДУШКА ПАВЕЛ БОРИСЫЧ

Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны у него столик, на котором лежит вчерашний нумер "Московских ведомостей"; с другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух. У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Дедушке уж за семьдесят, но он скрывает свои года, потому что боится умереть. По этой же причине, он не любит, когда его называют дедушкой, а требует, чтоб мы, внуки и внучки, звали его папенькой, так как он всех нас заочно крестил. Голова у него большая; лицо широкое, обрюзглое, испещренное красными пятнами; нижняя губа отвисла, борода обрита, под подбородком висит другой подбородок, большой, морщинистый, вроде мешка. Одет он неизменно в один и тот же ситцевый, стеганный на вате, халат, который скорее можно назвать капотом. Благодаря этому капоту, его издали можно скорее принять за бабу, нежели за мужчину. Еще рано, всего седьмой час в исходе, но дедушка уж напился чаю и глядит в окно, от времени до времени утирая нос ладонью.
Переулок глухой, и редко-редко когда по мостовой продребезжит легковой извозчик - калибер ["Калиберами" назывались извозчичьи дрожки с длинным сиденьем, на котором один пассажир садился верхом, а другой - боком к нему; рессоры были тоненькие, почти сплюснутые. Пролеток в то время еще не существовало. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]. Дедушка следит за ним и припоминает, что такому извозчику намеднись Ипат, его доверенный, из Охотного ряда до Арбата гривенник дал.
- И вся-то цена пятачок, а он гривенник... эхма! - ворчит он: - то-то, чужих денег не жалко!
Но если редки проезжие, то в переулок довольно часто заглядывают разносчики с лотками и разной посудиной на головах. Дедушка знает, когда какой из них приходит, и всякому или махнет рукой ("не надо!"), или приотворит окно и кликнет. Например:
- Рыба!
При этом слове кот Васька мгновенно вскакивает на подоконник и ждет, пока рыбник подойдет к кирпичному тротуару и уставит лохань с рыбой на столбике. Во время этой процедуры Васька уже успел соскочить на тротуар и умильно глядит прищуренными глазами на рыбника.
- Почем пара окуней? - спрашивает дедушка.
- Двадцать копеечек.
- Всегда было пятнадцать, а теперь двадцать стало.
- В мясоед оно точно что дешевле, а теперь пост. Опять и рыба какая!
Извольте-ка взглянуть.
- Рыба как рыба! Ты говори дело.
Начинается торг: бьются-бьются, наконец кончают на семнадцати копейках. Дедушка грузно встает с кресла и идет в спальню за деньгами. В это время рыбак бросает Ваське крошечную рыбешку. Васька усаживается на все четыре лапки, хватает рыбу и, беспрестанно встряхиваясь, разрывает ее зубами.
- Ишь, плут! - произносит дедушка, любуясь на кота, - с утра уж знает, когда рыбак должен пройти! Настась! а Настась!
Является Настасья, дедушкина "краля", краснощекая и крутобедрая девица лет двадцати двух. Она еще не успела порядком одеться, и темно-русые волосы рассыпались у нее по плечам.
- Что нужно?
- Ничего не нужно; на тебя посмотреть захотелось.
- Вот новости выдумали! Говорите дело: что нужно?
- Возьми рыбу, на кухню отдай.
Настасья с сердцем берет рыбу и удаляется. Дедушка следит за нею глазами.
- Ишь хвостом завиляла... узорешительница! [Анастасия, имя греческое, означает: "Узорешительница". Из старинного месяцеслова. (Прим. М, Е.
Салтыкова-Щедрина.)] - бормочет он.
Разносчики следуют один за другим.
Вот лоточник с вареной патокой; идет и припевает:

Патока и с инбирем,
Варил дядя Семион,
Бабушка Ненила
Кушала, хвалила,
А дедушка Елизар
Все пальчики облизал...

Вот лоточник с вареной грушей, от которой пахнет кожаным выростком.
Вот и еще с гречневиками, покрытыми грязной холстиной. Лоточник, если его позовут, остановится, обмакнет гречневик в конопляное масло, поваляет между ладонями, чтобы масло лучше впиталось, и презентует покупателю. Словом сказать, чего хочешь, того просишь. Дедушка то крыжовничку фунтик купит, то селедку переславскую, а иногда только поговорит и отпустит, ничего не купивши. В промежутках убьет хлопушкой муху, но так как рука у него дрожит от старости, то часто он делает промахи и очень сердится.
- Нет этой твари хитрее! - разговаривает он сам с собою. - Ты думаешь, наверняка к ней прицелился - ан она вон где! Настась! а Настась!
- Что еще? - слышится издалека.
- Не идет! Мухи, слышь, одолели! - Ну, и пущай вас едят.
- Ишь ведь... эхма! Васька! украл, шельмец, рыбку у рыбака, съел и дрыхнет, точно и не его дело! А знаешь ли ты, отецкий сын, что за воровство полагается?
Васька лежит, растянувшись на боку, жмурит глаза и тихо мурлычет. Он даже оправдываться в взводимом на него обвинении не хочет. Дедушка отрывает у копченой селедки плавательное перо и бросает его коту. Но Васька не обращает никакого внимания на подачку.
- Тварь, а поди, какое рассуждение имеет! Понимает, отецкий сын, что в перышке от селедки толку мало. Настась! а Настась!
- Ну вас!
- Скоро ли Ипат придет?
- Я почем знаю! Отстаньте, вам говорят!
- Д я с тобой поиграть хотел.
- Играйте с котом... будет с вас. У меня свои игральщики есть!
Дедушка смерть не любит, когда Настасья ему об игральщиках напоминает.
Он сознаёт, что в этом отношении за ним накопилась неоплатная недоимка, и сердится.
- Шельма ты! уж когда-нибудь я тебя... - грозится он.
- Легко ли дело! очень я вас испугалась! А вы отвяжитесь, не приставайте!
Но дедушке уж не до Настасьи. На нос к нему села муха, и он тихо-тихо приближает ладонь, чтоб прихлопнуть ее. Но увы! и тут его ждет неудача: он успел только хлопнуть себя по лицу, но мухи не убил.
К восьми часам является из Охотного ряда Ипат с целой грудой постной провизии. Тут и огурцы, и лук, и соленая судачина, и икра, и т. д.
Ипат - рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет.
Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад.
Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
По уходе Ипата, дедушка принимается за "Московские ведомости" и не покидает газеты до самого обеда, читая ее подряд от доски до доски. Во "внутренних известиях" пишут, что такого-то числа преосвященный Агафангел служил литургию, а затем со всех городских колоколен производился целодневный звон. Во "внешних известиях" из Парижа пишут, что герцогиня Орлеанская разрешилась от бремени дочерью Клементиной. В отделе объявлений дедушка, по старой привычке, больше всего интересуется вызовами к торгам.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская во второй раз, на одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня, и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит рот и велит отнести газету к генералу Любягину.
Ровно в двенадцать часов дедушка садится за обед. Он обедает один в небольшой столовой, выходящей во двор. Настасья тоже обедает одна в своей комнате рядом со столовой. Происходят переговоры.
- Настась! а Настась! Никак осетрина-то сыровата?
- Ешьте-ка! Нечего привередничать!
- Ты бы сбегала, у повара спросила?
- И спрашивать нечего. Так это вы...
В это время по переулку раздается гром проезжающего экипажа. Настасья стремглав выбегает в залу к окну.
- Кто проехал?
- Офицер. Да молодчик какой!
- А ты и рада!
- Что ж, на вас, что ли, целый день смотреть... есть резон!
- Язва ты, язва!
После обеда дедушка часа два отдыхает; потом ему подают колоду старых замасленных карт, и начинается игра. Дома дедушка играет исключительно в дураки и любит, чтоб ему поддавались. Постоянным партнером ему служит лакей Пахом, с которым старик плутует без всяких стеснений. Подваливает ему непарные тройки и пятки, выбирает из колоды козырей и в конце концов, конечно, побеждает. От удовольствия у него даже живот колышется. Но иногда в игре принимает участие Настасья и уже не позволяет плутовать. Дедушка, оставшись раз или два дураком, прекращает игру и удаляется в спальню, где записывает дневной расход и проверяет кассу.
- Настасья! - кричит он снова, выходя в столовую, где уже кипит самовар.
- Она у ворот сидит, - отвечает Пахом.
- Чего еще не видала! Зови сюда.
Но проходит пять - десять минут, а Настасьи нет. Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно с дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое говорит. Наконец Настасья выплывает в столовую и молча заваривает чай.
- Что же ты молчишь?
- А что говорить-то!
- Кого видела? С кем амурничала?
- Отвяжитесь вы от меня. Как собаку на цепи держат, да еще упрекают.
- Хочешь крыжовнику?
- Ешьте сами!
Дедушке скучно. Он берет в руку хлопушку, но на дворе уже сумерки, и вести с мухами войну неудобно. Он праздно сидит у окна и наблюдает, как сумерки постепенно сгущаются. Проходит по двору кучер.
- Егор! овса лошадям задавал? - кричит дедушка.
- Иду.
- То-то. Пристяжная словно бы худеть стала. Ты смотри: ежели что, так ведь я...
- Отчего ей худеть! Кажется, я...
- Ну, ступай.
На кухонном крыльце появляется Ипат, зевает и чешет брюхо.
- Ипат! поди сюда! К арбузам давеча не приценялся?
- Арбузов привозных еще нет, а здешние дороги: полтина за штуку.
- Натко!
- Пятиалтынного жалко! ах, эти деньги проклятые! - раздается из Настасьиной комнаты.
- А слива черная почем?
- Сливы недороги, гривенник за сотню.
- А помнишь, в коронацию? за двадцать копеек сотню отдавали - только бери... Ну, ступай! завтра возьми сотенку... да ты поторгуйся! Эхма! любишь ты зря деньги бросать!
Бьет девять часов; дедушка уходит в спальню, снимает халат и ложится спать. День кончен.


Больше десяти лет сидит сиднем дедушка в своем домике, никуда не выезжает и не выходит. Только два раза в год ему закладывают дрожки, и он отправляется в Опекунский совет за получением процентов. Нельзя сказать, что причина этой неподвижности лежит в болезни, но он обрюзг, отвык от людей и обленился.
Изо дня в день его жизнь идет в одном и том же порядке, и он перестал даже тяготиться этим однообразием. Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде. Зимой, когда в Москву наезжали сын и обе дочери, в маленьком домике становилось люднее, и вечерами по временам даже собирались "гости".
Кроме того, во время учебного семестра, покуда родные еще не съезжались из деревень, дедушка по очереди брал в праздничные дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
Дедушка происходил из купеческого рода, но в 1812 году сделал значительное пожертвование в пользу армии и за это получил чин коллежского асессора, а вместе с тем и право на потомственное дворянство. Тем не менее купеческая складка и купеческие привычки остались за ним до смерти. Он не любил вспоминать о своем происхождении и никогда не видался и даже не переписывался с родной сестрой, которая была замужем за купцом, впоследствии пришедшим в упадок и переписавшимся в мещане. Говорили, будто дедушка был когда-то миллионером, но что несколько неудачных подрядов, один за другим, пошатнули его состояние настолько, что оно сделалось довольно умеренным. К счастью, он вовремя остановился, ликвидировал дела и зажил тою старозаветною, глухою жизнию, которая до конца осталась его уделом. Но и за всем тем дедушка считался "при хорошем капитале", благодаря таинственности, в которую он облекал свои дела. Поэтому члены семьи раболепно прислуживались и смотрели ему в глаза, стороной выпытывая, много ли у него денег, и с нетерпением выжидая минуту, когда он наконец решится написать завещание. Но старик упорно не делал завещания, потому что был убежден, что вслед за завещанием должна неминуемо последовать смерть.
Дедушкина семья состояла из четырех человек, двоих сыновей и двух дочерей. Но все они смотрели врозь, так что здесь повторялось то же явление, что и в отцовской семье. Только мотивы были иные (дедушкин мешок) и формы лицемернее, потому что старый дед не терпел семейных дрязг. Вообще говоря, несмотря на многочисленность родни, представление о действительно родственных отношениях было совершенно чуждо моему детству. При личных свиданиях происходили целования; за глаза, во всякую свободную минуту, не уставая, сплетничали и обносили друг друга. Исключение составляли тетеньки-сестрицы, но они уже были так придавлены, что поневоле жили смирно.
Старшего дядю, Александра, я не помню: он умер, когда мы еще не начали ездить в Москву. Но из семейных разговоров знаю, что он был человек скромный, хотя простоватый, и что дедушка его не любил. Вообще в своей семье он был, как говорится, не ко двору, и даже эпитет "простоватый", которым охотно награждали дядю, быть может, означал не столько умственную бедность, сколько отсутствие хищнических наклонностей. А так как "не любить" на нашем семейном языке значило "обидеть", "обделить", то крутой старик, сообразно с этим толкованием, и поступил с старшим сыном. Купил ему небольшой домик для житья, отсчитал сорок тысяч (ассигнациями) и взял с него форменную бумагу, что он родительским благословением доволен и дальнейших претензий на наследство после отца предъявлять не дерзнет.
Александр Павлыч скромно жил в своем маленьком домике с мещанской девицей Аннушкой, которую страстно любил и от которой имел сына. Родных он чуждался; к отцу ездил только по большим праздникам, причем дедушка неизменно дарил ему красную ассигнацию; с сестрами совсем не виделся и только с младшим братом, Григорием, поддерживал кой-какие сношения, но и то как будто исподтишка. Приедет рано утром, когда никого нет, переговорит, о чем нужно, и исчезнет надолго. Очевидно, он инстинктивно боялся брата, как и все вообще члены нашей семьи.
Дядина "сударка" служила предметом общего негодования, точно так же как тощий капитал Александра Павлыча - предметом общих любостяжательных вожделений. У нас ее называли не иначе как к-ой, а сына ее в-м, нимало не стесняясь присутствием детей. Капитал дядин считали пропащим, и, разумеется, в особенности волновалась по этому поводу матушка. Не раз пыталась она сойтись с братом, звала его в Малиновец и даже заискивала в Аннушке, но попытки эти никакого успеха не имели. Нередко за обедом у нас происходили такого рода разговоры.
- Тихоня-тихоня, а подцепил себе б-ку, и живет да поживает! - говорила матушка, - ни отца, ни родных, никого знать не хочет.
- Получил капитал, и любо! - отзывался отец.
- Помяните мое слово, что он и дом и деньги, все своей б... передаст! Да, плакали папенькины денежки!
Или:
- Настька (дедушкина "краля") намеднись сказывала. Ходила она к нему в гости: сидят вдвоем, целуются да милуются. Да, плакали наши денежки!
Положим, что дом-то еще можно оттягать: родительское благословение... Ну, а капитал... фьюить!
- И дом ежели можно оттягать, так не ты оттягаешь, а Гришка-кровопивец. Все ему достанется: и после старика и после брата.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренно была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорию, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Предчувствия ее насчет капитала Александра Павлыча сбылись: ни одного обола не досталось ей из него. С капиталом этим случилась ловкая штука. Александр Павлыч заранее сделал домашнее завещание, которым отказал все свое имущество Аннушке и ее сыну. Хранил он это в величайшей тайне (впрочем, дядя Григорий, конечно, не имел на этот счет ни малейших сомнений), и всё, казалось, было устроено так, чтобы дядина семья была обеспечена. Но когда дядя умер, лукавый смутил Аннушку. Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так "благородно", что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного), или в самом деле не знала, к кому обратиться; как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к "братцу" посоветоваться. "Братец" благосклонно ее выслушал и в заключение полюбопытствовал взглянуть на завещание. Затем взял завещание в руки, рассмотрел, убедился в его правильности и... положил его в свой карман.
Аннушка так и ахнула.
- Было завещание, а теперь где оно, - сентенциозно присовокупил "братец".
- Да ведь тут свидетели подписались! я их найду, сошлюсь на них! - возражала Аннушка, ударившись в слезы.
- И свидетели были, и все-таки завещания нет! Было завещание, да покойный брат сам его уничтожил, вот тебе и сказ! - пояснил "братец".
Одним словом, Аннушка, сколько ни хлопотала, осталась ни при чем.
Справедливость требует, однако, сказать, что Григорий Павлыч дал ей на бедность сто рублей, а сына определил в ученье к сапожному мастеру.
- Ты будешь работу работать, - благосклонно сказал он Аннушке, - а сын твой, как выйдет из ученья, тоже хлеб станет добывать; вот вы и будете вдвоем смирнехонько жить да поживать. В труде да в согласии - чего лучше!
В нашей семье известие о том, как Григорий Павлыч "объегорил" Анютку, произвело настоящий фурор.
- Нет, вы представьте себе эту потеху, - восторгалась матушка, - приходит она к нему, как к путному... ах, дура, дура!
- На то и живут на свете дураки, чтоб их учить! - откликался отец.
- Нет, да вы представьте себе эту картину, стоит она перед ним, вытаращивши глаза, покуда он в карман завещание кладет, и думает, что во сне ей мерещится... ах, прах побери да и совсем!
- А все-таки не тебе капитал достался, а Гришка слопал... И стариков капитал он же слопает.
- А она-то, простофиля, чай, думала: буду на свой капитал жить да поживать, и вдруг, в одну секунду... То-то, чай, обалдела!
Даже брат Степан, и тот в восторге воскликнул:
- Вот так каша с маслом!
И матушка не только, не забранила его, но вслед за ним повторила:
- Именно каша, только без масла! Поперхнулась, поди, б...ка этой кашей! Ах, да представьте вы себе...
И по крайней мере недели две сряду за нашим обедом только и слышались восклицания: "Вот так штука! вот так каша! вот так сюрприз!"
Вообще, дядя Григорий Павлыч слыл в семействе "звездою". Все его боялись, начиная со старика деда и кончая женою и детьми. Всегда у него была наготове каверза, и он на практике нередко доказывал, что ни перед чем не отступит. Дедушка в его присутствии притихал, никогда ему не противоречил и даже избегал сложных разговоров, точно опасался, что вырвется какое-нибудь слово, за которое Григорий Павлыч уцепится, чтоб произвести нападение на стариков карман. И действительно, не раз случалось, что любезный сынок, воспользовавшись случайно оброненным словом, втягивал отца в разные предприятия, в качестве дольщика, и потом, получив более или менее крупную сумму, не упоминал ни о деньгах, ни о "доле". Затем матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему "вы", называли "братцем" (он же говорил просто: "сестра Анна", "сестра Арина") и посылали ему из деревни всякие запасы, хотя у него и своих девать было некуда. Что касается отца, то он был серьезно убежден, что Гришка - колдун, что он может у кого угодно выманить деньги и когда-нибудь всю родню разорит. Брат Степан дал ему прозвище: "Гришка Отрепьев", за что хотя и получил от матушки щелчок в лоб, но, видимо, только для приличия, без гнева, так что прозвище даже вошло в общее употребление. Читать дальше ...