22:09 ОВСЯННИКОВСКИЙ ОВРАГ, Рассказ, Вячеслав Кондратьев 01 | |
*** *** ОВСЯННИКОВСКИЙ ОВРАГ Рассказ Прощай, Рябиков… Ни прощальных залпов, ни прочувственных речей над тобой, но останусь живым — будешь в памяти навсегда. Вот и все. Ушел последний из моего взвода. Не осталось почти никого и из нашей первой роты. Шестнадцать, которыми командую, из тыла: ездовые, повара, проштрафившиеся писаря. Все они — обросшие, почерневшие, в заляпанных грязью телогрейках — словно на одно лицо. Не успеваю запоминать фамилий — приходят, уходят… И только я, как заговоренный, пока еще живой и даже не поцарапанный. Скоро май, но стоят серые, неприветные дни, и только по утрам в запахи передовой — талого снега, прелых листьев, дыма от костров, серы от разорвавшихся снарядов и мин — врываются еще еле уловимые ароматы весны. Чуть приобсохло, но в воронках от мин, даже небольших, вода, и когда сверкнет редкое солнце, передовая загорается сотнями блестящих блюдец. Распускаются почки, чирикают какие-то пичуги, по неразумению залетевшие в нашу изломанную, продымленную, просквоженную трупным духом рощу, а немецкая «рама» закидывает угрожающими листовочками. После того как несколько дней тому назад, в одну из ночей, нас сменили и отвели в тыл, а в следующую привели обратно, на замену уже почти не надеемся. Стреляем друг у друга махру, газетку на закрутку, присаживаемся у костериков. Вроде уже не холодно, но бьет все время противный озноб, а протянешь руки к огоньку — вроде проходит. И пьем кипяток — часто и понемногу. Без сахара, разумеется. Каким-то образом появились на передке бутылки с уксусом — добавляем в кипяток для вкуса, как бы с лимоном получается. Темнеет… Немцы уже отстрелялись, и пора спать, но что-то неохота лезть в шалаш одному. Привык с Рябиковым. Укроемся с головой шинельками, прижмемся друг к другу, надышим, и тепло вроде. Надо бы выбрать себе связного, но не знаю, из кого. Шатаюсь по роще в надежде раздобыть курева, но табаку давно не давали, и если есть у кого остатние крохи, то курят втихаря и украдкой. Неожиданно повезло. Встретившийся маленький чумазый солдатик из недавно прибывших предложил сам: — Закурить не хотите, товарищ командир? — Хочу. Откуда разбогател? — Проявил находчивость, командир. — Он хитро подмигивает, и грязная его рожица расплывается в плутоватой улыбке. Благодарю и с удивлением гляжу, как он щедро, не примеряясь, сыплет мне в горсть махорки закурки на четыре, — живем… Вглядываюсь в паренька — глаза живые, даже озорные, что на передке удивительно, но уж больно неряшлив. Вся шинелька в комьях засохшей грязи. Может, его взять в связные? — Как фамилия? — спрашиваю. — Лявин. — Почему такой грязный? — При налете в воронке ховался. В первый день очень боязно было. — Сейчас ничего, пообвык маленько. Жить можно. — Можно, говоришь? — удивляюсь я. — А чего? — Ну, спасибо за курево. — Завсегда пожалуйста, командир. Я не жадный. Закручиваю цигарку, сажусь на пенек у края рощи, закуриваю. В небе сизая тяжелая туча вдавливает рдяной диск солнца в острые крыши сараев и изб деревеньки, которую брали, брали и не смогли взять, а впереди поле… Раньше с трудом заставлял себя глядеть на него, теперь ничего, привык. На поле треть моего взвода… И Савкин… Это он, учитель математики, шедший на войну вторым заходом, говорил мне еще на марше: — В бою надо думать, командир. Бой — это вроде алгебраической задачи. Только данные в ней все время меняются. И надо ее решать каждый момент заново. Увы, думать не пришлось. Закрутило, завертело. А Савкин с перебитыми ногами умирал на поле — долго и страшно. Сперва звал санитаров, потом пытался ползти назад, потом затих. Мы с Рябиновым были недалеко, но сделать ничего не могли. Так казалось тогда. А сейчас? Может, и могли? Иду проверять посты. Их у меня пять. На посту двое — один отдыхает, другой должен бодрствовать и наблюдать. Должен! На деле — спят оба. Процедура однообразная — бужу, ругаюсь, грожу трибуналом и ухожу в полной уверенности, что через несколько минут оба опять будут спать. Что делать? Не знаю! Видно, есть предел силам человеческим. Подхожу к своему шалашу. В нем холодно и пусто. Набираю веточек и разжигаю костерик в каске. Конечно, не в своей, а подобранной, их валяется по передовой предостаточно. А в каске для того, чтобы не загорелся от костра уложенный в шалаше лапник. Легкое потрескивание, маленькие язычки пламени, едкий дымок — становится уютнее. Ставлю котелок с водой — попить кипяточку на ночь, согреться. Потом цигарка — и спать… Перед тем как заснуть — обрывки воспоминаний: Москва, станция Воробьевы горы, что на Окружной железной дороге, силуэт Крымского моста, нервная очередь у телефона-автомата, звонок к матери, ее нарочито спокойный голос и мои тоже нарочито уверенные и бесконечно глупые слова: «Мама, жди меня весной… Чувствую — увидимся весной. Весной…» Уже весна! Проснулся, как от толчка. Что-то тяжелое зависло в сердце — неспокойно. Выползаю из шалаша и иду на самый крайний пост. Окликают. — Все спокойно, ребятки? — Пошебаршился немец, пострелял маленько, а сейчас тихо, командир. Действительно тихо. Только всплески ракет. — Закурить бы… Отказать не могу и отсыпаю на закурку. Обхожу свой пятачок, который занимает моя битая-перебитая рота, — все нормально. И вдруг… В свете ракеты вижу в поле маленькую фигурку. Что за чертовщина? Может, мерещится? Взвожу автомат, хоронюсь за деревом, наблюдаю. Нет, не мерещится. Человек определенно направляется к роще и, уйдя из зоны наблюдения немцев, спокойненько поднимается в рост и идет прямо на меня. Выхожу из-за дерева — он испуганно шарахается в сторону, но я узнаю того бойца, что давал мне махорку. — Лявин, подите-ка сюда, — приказываю негромко. — К немцам в гости ходили? — Что вы, командир… За сухариками я… — Он вывертывает карманы и показывает: — Вот они. Нынче слабый трофей, а вчера много раздобыл. Хотите? — Он протягивает мне сухарь. — Мертвых, значит, обшариваете? — Я только насчет жратвы и курева. Вещевой мешок пощупаю, если чую сухарики или хлебец — беру. А по карманам — ни-ни. — Покажите! — Он выворачивает наружу карманы брюк, но, кроме сухарей и махорки, ничего нет. — У наших-то ни хрена нет, а вот у тех, кто до нас наступал, богато. Только далеко они, почти под самым немцем. — И туда доползали? Не страшно? — А чего? Жрать-то надо. — Так вот, Лявин, — решаю я, — разбудите отделенного и сдайте ему свои трофеи. Пусть завтра перед обедом разделит на всех. Поняли? — Нет! — Он исподлобья глядит на меня и отступает на шаг. — Повторите приказание! — Каждый сам может, командир. Я шкурой рисковал. Не отдам! — В его глазах вспыхивает злобный огонек. — Чего тут делить? Пущай сами поползают. — Вы что, не поняли меня? — Не понял! — почти кричит он и лезет в карманы, сухари летят на землю. — Пущай подбирают! — Значит, ни себе, ни людям? А говорили, не жадный. — Не жадный. Меня чуть не прихлопнуло сегодня. Глядите — вся шинель в дырках, как взяли вперехлест. — Он отвертывает полы разодранной пулями шинели. — Они дрыхнут спокойно, а я делись с ними! Неверно это, командир! Неверно. Я раздумываю: может, я не прав? — Ладно, подберите свои сухари. Я отменяю приказание. Но на поле больше ни ногой. Ясно? — Ясно. — Он проворно собирает сухари и подходит ко мне. — Вот с вами, командир, могу поделиться. — Он протягивает мне несколько сухарей. Я отказываюсь и, не совсем уверенный в правильности своих приказаний — что первого, что второго, — поворачиваюсь и направляюсь к своей лежке. Пареньку не откажешь в смелости, но брать его к себе в связные раздумалось. В шалаше долго не могу согреться и засыпаю нескоро, сном мелистым и неспокойным. Просыпаюсь задолго до утреннего обстрела. Хуже нет этой маеты ожидания. Начисто, до последней табачинки опоражниваю карманы, закуриваю. Три узких лучика просверливают шалаш. Смотрю, как играются дыминки — голубые, почти синие, с горящего конца цигарки и серые — выдыхаемые… *** Почти два месяца одно и то же, а все не привыкнешь. Унизительно и обидно — ответить-то нам немцам нечем. Артиллерия наша давно молчит, не подают голоса и минометные батареи — боеприпасов нет и не предвидится. Распутица. Ну, вот началось… Съеживаюсь, прижимаюсь к дереву, к которому прилеплен мой шалаш, нахлобучиваю каску и лежу жду — прихлопнет сегодня или нет? Не считаю, но с полсотни мин он на наш пятачок кидает. Из них около десятка (чуешь по звуку) летят прямо на тебя, рвутся близко, шалаш прорезывается осколками, тебя обсыпает землей и хвоей, малость оглушает. Вечером то же самое. Это не считая шальных пуль, которые запросто летают стайками по роще, немецкого снайпера, может и не одного, и самолетных бомбежек, правда нечастых. Так вот и живем… И на этот раз опять мимо. Выползаю на свет божий. Свет божий в дыму и гари. И в тишине. Только треск падающих перебитых осколками веток деревьев. Никто не кричит «братцы, санитаров», никто не стонет — утро доброе, значит, никого не задело. Иду… Из шалашей вылезают «братья славяне». С лиц еще не сошли белила, еще нервно позевывают, но глаза уже ожившие. День начался — поиски курева и ожидание обеда. Тоже хочу курить и знаю, где достать, — у того солдатика, но не иду его искать. Пройдясь по роще и убедившись, что все ладно, плетусь к своему шалашику. Сегодня солнце. Стягиваю телогрейку, расстегиваю ворот гимнастерки и ложусь на землю. Простудиться мы тут не боимся. Всю весну мы мокрые, непросыхаемые — и хоть бы хны, хоть насморк какой или кашель. Глаза слипаются — всегда после обстрела тянет в сон. Задремливаю… Будит меня знакомый голос: — Прибыл для прохождения дальнейшей службы, товарищ командир. Открываю глаза — передо мной Филимонов. А я и думать о нем забыл. Когда Волгу переходили, он не то вывихнул, не то сломал ногу и угодил в санроту — и вот, видно, вылечился, раз здесь, и вроде как родной, потому как из моего второго, не существующего уже, взвода последний. — Здравствуйте, Филимонов, — говорю, приподнимаясь. — Здравствуйте, командир. — Он оглядывает меня и покачивает головой. — Ну, и разделали вас… — Потом, увидев кубарь на моих петлицах, поздравляет со званием и добавляет: — Что-то знакомых личностей не приметил. Неужто никого не осталось? — Да, Филимонов. От взвода только вы да я. — Дела… — протягивает он. — Мы ж наступали, Филимонов. — Это я понимаю. — Ну, а вы что там в тылу поделывали? — Недельку повалялся, потом склады охранять поставили. — Тут только я заметил за плечами Филимонова пребольшущий, плотно набитый вещмешок. — Тоже дело, — говорю, чтоб не угас разговор. — Ну, я здесь около вас буду? Тут и живете? — спрашивает Филимонов, оглядывая мой шалаш. — Располагайтесь, — отвечаю, не раздумывая. — Рябикова, моего связного, убило вчера. Помните его? — Как не помнить. Шустренький такой. — Будете моим связным. — Согласен, — отвечает он по-штатски, потом поправляется: — Есть быть связным! Филимонову за сорок. Таких мы называем «отцами». Он небольшого роста, худощав, узкое лицо сухо и морщинисто. Конечно, не заменить ему Рябикова, но все же он свой, из моего взвода, и знаю я его с начала формирования бригады. А хотя что я о нем знаю? Помню, на марше несколько раз обрывал его нытье — и кормежка не годится, и порядка нету. Все было так, но другие помалкивали, а он… Ладно, на передке люди узнаются быстро, расколется и Филимонов. А пока он садится около меня, неспешно развязывает свой мешок, запускает в него руку, долго шурует ею, потом вынимает: сперва пачку концентрата — пшенку, потом два сухаря и, наконец, целую нераспечатанную пачку «моршанской», которую молча протягивает мне. — Погодите курить, командир. Сперва позавтракаем, — говорит Филимонов, и это дофронтовое словцо «завтракать» теплит и умиляет. Уже целую вечность мы знаем только обед — полкотелка жидни пшенки на двоих, когда с сухарем, а чаще без него. А тут — завтракать! Я быстро залезаю в шалаш, разжигаю костерик, хочу поставить на него котелок, но воды нет. За мной вползает и Филимонов. — Ваше место где, командир? — Я показываю. Он снимает шинель, аккуратно расстилает ее, тщательно хитроумным узлом затягивает свой мешок и кладет под голову. За водой ходил, разумеется, Рябиков, но что-то удерживает меня приказать Филимонову пойти за ней, и я беру котелок сам. Филимонов смотрит настороженно и тревожно, а когда я направляюсь к выходу, облегченно вздыхает, но приподнимается. — Ладно, сидите. Сегодня схожу сам, — говорю я, подчеркивая «сегодня». — Да, да, командир, я малость с местностью ознакомлюсь и тогда… — Напряжение на его лице спадает. Поход за водой не радость. Овсянниковский овраг, в котором вьется ручей, просматривается и простреливается немцами, и около него валяется не один пробитый котелок. Переходя его, Филимонов, конечно, видел все, и я понимаю его. По первому разу глядеть на это — мурашки по телу. К сожалению, я вроде всех и все понимаю. А понять, как говорится, наполовину простить. И я многое людям прощаю. На передке такое, наверное, ни к чему. Но что делать? Надо избавляться от этого недостатка, но я почему-то не тороплюсь этого делать. И так с каждым днем становишься все равнодушнее к стонам раненых, все тупее воспринимаешь ежедневные потери. Минут через двадцать я молча работаю ложкой. Филимонов только два раза прикоснулся к каше: видать, не голоден. Я уминаю все. Вскипел второй котелок, и Филимонов опять шурует в своем мешке, выкладывая два куска сахара. Это уж сверх всего! Меня развозит, как от водки, а от дыма, который я заглатываю лошадиными дозами, кружится голова. Я откидываюсь к стволу и отпускаю пояс. Теперь и помирать не страшно. Вспоминаются слова Рябикова: «Обидно голодным подыхать». Он умер голодным. — А вам повезло, Филимонов. К шапочному разбору явились. А нам тут досталось… — Говорю без зависти, просто констатируя факт. — Это еще как сказать, — бурчит он в ответ. — Немец-то наступать будет. Выходит, к самой заварухе и попал. — Наступать? Откуда такие сведения? — Артиллерию-то нашу за Волгу отправили. Техника — ее-то жалко. — Это правда, Филимонов? — Да, командир. Внутри сквозняком прошел неприятный холодок. Надо переварить это. — Не вздумайте, Филимонов, кому из бойцов это рассказывать, — выдавливаю из себя. — Понимаю я. Завернув самокрутку, вылезаю из шалаша. Надо пройтись, побыть одному, подумать. А чего думать? Невольно сжался, вспомнив, какой огонек дали фрицы после наших захлебнувшихся наступлений, можно представить, что будет, если они начнут наступать. А мы — в шалашиках! Только один блиндажик на весь передок — помкомбатовский. И ни одного окопа! Нужны окопы! Надо рыть окопы. С этим решением иду в центр рощи, подхожу к кучке бойцов — один курит, другие жадно смотрят ему в рот и ждут: «сорок», «двадцать», «десять»… У меня в руках цигарка — и жаждущие взгляды на меня. Некоторые приподнимаются, вяло козыряют. Мы все делаем здесь вяло — ходим медленно, говорим негромко, еду и курево растягиваем сколько возможно, и не поймешь — то ли силы бережем, то ли их уже нету вовсе? — Сидите. Как настроение? — спрашиваю. — Обыкновенное… Сегодня не прибило — прибьет завтра, — отвечает один. Потом просительно: — Докурить не оставите, товарищ командир? — Оставлю. Я присаживаюсь на сваленное взрывом дерево, оглядываю серые, изможденные, небритые лица, и вдруг комом стыд — я-то сегодня сытый. Такой стыд, что решаю отобрать у Филимонова мешок и разделить его содержимое между всеми, а пока вынимаю пачку махорки. Протягиваются руки — отсыпаю. Задымили все. Курят молча, проникновенно. Жду. Когда откурили, говорю: — Окопы надо рыть, ребятки. — Окопы? — с хриплым смешком слышу ответ. — Нам неделю отъедаться надо, командир. — Что вы, не сдюжим сейчас. — Не выйдет, командир, ослабли совсем. — Ну, кто еще выступит? — говорю спокойно. — Никто не хочет? Голосовать не будем? Тогда все. Это приказ. Поняли? — А лопаты? — Будем копать малыми саперными. — Разве ею выроешь? Смех один. *** — Приступить немедленно. Все понятно? Иду за Филимоновым — будем рыть тоже. После пшенки и сухарей кажется, что смогу, но не проходит и получаса, как понимаю — не выйдет. В глазах черные круги, дрожь в коленках. Отправляюсь посмотреть, как идет работа. Никак она не идет. Одни только сняли дерн, другие выкопали ямки сантиметров на десять, трое вообще не роют. — Почему не работаете? — Хоть стреляй, командир, не можем! — Объяснять про распутицу? Или не стоит? — спрашиваю ровно, даже стараюсь улыбнуться. — А про весну не знали? Что дороги непроезжие будут, не знали? Подходит сержант. Он и отделенный, и взводный, и мой заместитель. — Товарищ лейтенант! — прибавляет он мне «кубарь». — Не могут люди. Я покрепче многих да и не голодовал так в разведке, и то лопата из рук валится. Сержант — сибиряк, жилистый и не старый. Беру его за плечо, отвожу в сторону. — Нас не скоро сменят. Понимаете? — Значит… — Да, да, — продолжаю я, — если немец попрет, то принимать его будем мы. — Горстка же нас… Не может быть. — Копайте хоть по часу в день, помаленьку, но каждый день. Понимаете? — Попробуем, лейтенант. Оставляю без внимания это неопределенное «попробуем». За полторы недели, что сержант у меня, успел его узнать, положиться можно. Подхожу к шалашу. Филимонов возится с костром. Обед принесли без хлеба и сухарей, но он выложил уже свой НЗ и разогревает пшенку. Вид всего этого отнюдь не укрепляет мой порыв разделить его мешок на всех, а Филимонов, словно читая мои мысли, говорит: — Мы с вами, командир, дней десять на мои запасы протянем. Ну, а ежели на всех — на один раз и без всякой пользы. Верно, конечно, но… Хлебаю пшенку без вкуса, грызу сухари без удовольствия. До вечера дремлю, покуривая, и совсем не томлюсь ожиданием обстрела: если немец и правда попрет, то чего уж переживать каждый налет. А обстрел оказался посильнее обычного. Около нашего шалаша три воронки (так близко еще не было). Филимонову еле заметным осколком поцарапало руку. Когда ударило и появилась кровь, заметил я вроде в его глазах радостный огонек (а может, показалось), который тут же потух, когда увидел он, что царапина пустяковая, в сан-роту с такой не пойдешь. — Ну, как? — спрашиваю Филимонова. — Первое крещение? — Мне смерть, товарищ командир, не в новинку. Но помирать не хочу. Лицо его еще бледнит пережитый страх, но говорит он спокойно. — А кто хочет? — усмехаюсь я. — Просто некоторые цену жизни не понимают… — И, помолчав немного, он добавляет: — Кто по глупости, кто по молодости. — В мой огород камешек? — Может, и в ваш. Вы себя небось убитым и представить не можете? — Пожалуй, — удивляюсь я его догадке. — А я вот очень себе представляю, как валяешься здесь и тухнешь. — Я морщусь, а Филимонов продолжает: — А жизнь-то одна и на один раз дадена. Уважать ее надо, жизнь-то… — Уважать? — Для меня это нечто новое. — Именно, — солидно подтверждает Филимонов. — И на войне? — На войне особенно. Вы, командир, наверное, из школы да в армию? — Из института, Филимонов. — Не дали, значит, доучиться? — Не дали. Обстановка была не та, сами знаете. — Баб-то хоть знали? — Не люблю, когда так о женщинах… — Понимаю. Прошу прощения. — Он внимательно смотрит на меня. Уж не раз замечаю на себе его пристальный, словно что-то ищущий во мне взгляд. Видно, хочет разобраться, каков его командир. Что ж, это понятно. Филимонов не только мой связной, но и ротный писарь (людей-то мало), и потому каждое утро после обстрела носит он в штаб строевую записку. С этим порядок. Лишней пайки не получишь. Только в первый день, после боя, отвалили на всю роту продуктов согласно списочному составу — и хлеба, и грудинки, и табаку «Беломор» — пировать можно было на славу, но не лез тогда кусок в горло: стоял в глазах первый бой. Филимонов же и приносит редкие, скупые распоряжения начальства и разнообразные слухи. — Как дороги пообсохнут, так он и попрет. — Паникер вы, Филимонов, — успокаиваю я себя. — Должны же понимать в бригаде, что не можем мы немецкое наступление принимать. А сам вспоминаю первое наступление, не подготовленное, не обеспеченное огнем, прямо с ходу, с марша, растерянного помкомбата, побелевшего нашего ротного, обреченно доказывавшего, что так наступать нельзя, и решение комбата, и все, все, что произошло после этого… Ночью разбудил сержант: — Выйдите, командир. — Что случилось? — спрашиваю тревожно. — Вот отобрал. — Он показывает пачку денег. — Знаете, у этого Лявина, который недавно… — Знаю. — Иду с обходом, смотрю, ползет с нейтралки. Думаю, что дальше? А он присел на опушке, достал из-за пазухи купюры и считает, сволочь. — Где он? Пойдемте. Подошли к Лявину. Сидит, покуривает, поблескивает белками, и ни страха, ни раскаяния. — Рассказывай, Лявин, как до такого дошел? — спрашиваю я. — Да как ты мог здесь, на передке, о деньгах думать? Смерть же рядом! — А чего? Смерть, она и есть смерть. Убьют так убьют. А ежели ранят? Тут наголодался и в госпитале голодовать? А с деньгами я пан-король. Отъемся да погуляю. Товарищ командир, сержант мне по уху съездил. Это разве положено? — Не выдержал я, командир. Дал ему, паскуде, разок… — Сдайте оружие, Лявин. Завтра, сержант, отправите его в штаб. А сейчас — в шалаш и поставьте часового. — Вы что, командир, под арест меня? За что? Разве я что совершил? Разве уворовал что? Валяется же, ничейное. Товарищ командир, ну не буду я больше. И насчет часового… Что, я к немцам подамся? — Ладно, хватит, — перебивает его сержант. — Пошли! Лявин и вправду не понимает своей вины. Не понимаю и я его поступка. Такая жадная жизненная сила. Да, сила! Не хочет он в свою смерть верить, раз о гулянке в госпитале мечтает. Утром сидим с Филимоновым, пьем кипяток. Свое НЗ расходует он умненько, по два сухарика в день. Один в обед, если пшенку без хлеба принесут, второй вечером, когда «чаевничаем». А на завтрак только по куску рафинада. Обсуждаем происшедшее. — И сколько же денег насобирал этот Лявин? — спрашивает Филимонов. — Около трех тысяч. — Большие деньги по-довоенному. Он что, урка бывший? — Нет, из деревни. — Таких денег и в глаза не видывал, вот и обалдел. Понять можно. — Понять? — возмущаюсь я. — Подонок он! — Бирочек не надо, командир. Человек-то не прост, одним словом не обоймешь. — А вы философ, я смотрю. — Говорю без иронии и как-то по-новому приглядываюсь к Филимонову. — Какой философ? Жизнь знаю. — Кем на гражданке были? — Спросите, кем не был? Все умею — и плотником, и каменщиком, и землекопом… Последнее время кладовщиком был. Уже за сорок, командир, а жизни настоящей еще не видел. Вот так-то… — Почему же? — А кто его знает? Не повезло, видно. А может, другое что причиной. — А где жили? — На Магнитке. В Магнитогорске, значит. Слыхали? — Конечно. — Домишко сколотил недавно, женился… И вот война. Вам сколько годков, командир? — Двадцать два. — Ну, а моей жене чуть поболее. Тоже у девки судьба крученая — вот и сошлись… — Филимонов задумался, а потом, словно сожалея: — Молоды вы, командир, очень молоды. — Я почти три года в армии, — говорю я, внутренне придавая этим годам большое значение, возможно, боль, шее, чем они имели на самом деле. — Я вижу, что не из новоиспеченных, — заметно. И к людям подход имеете. А может, зря Лявина-то в штаб? А? Судить ведь будут. — А что же, по-вашему, с ним делать? — А ничего. Дал ему сержант — и хватит. Мальчонок же. По глупости натворил. Тут, на передке, все вины искупаются, и он искупил бы. — Я обязан был доложить об этом начальству, Филимонов. — Это все так, но жаль парня. Влепят, клеймо на всю жизнь. Мне неприятен этот разговор. И так осадок в душе противный после этой истории, а тут еще Филимонов бередит. Я вылезаю из шалаша и иду бродить по роще. Окопы кое-как, медленно, но все же роются. Каждый роет пока для себя ячейку для стрельбы стоя, когда выроют, соединим ходами сообщения. Не подгоняю, потому как вижу: люди выжимают из себя последнее. К вечеру появляется помначштаба и с ним… Лявин, с независимым и, как мне кажется, победоносным видом. Читать дальше ... *** *** *** *** ОВСЯННИКОВСКИЙ ОВРАГ, Рассказ, Вячеслав Кондратьев 01 *** ОВСЯННИКОВСКИЙ ОВРАГ, Рассказ, Вячеслав Кондратьев 02 *** ОВСЯННИКОВСКИЙ ОВРАГ, Рассказ, Вячеслав Кондратьев 03 *** *** ДЕНЬ ПОБЕДЫ *** *** *** ПОДЕЛИТЬСЯ
*** *** *** Библиография. Кондратьев Вячеслав Леонидович *** *** ТЫ ПРОШЕЛ СТОВЕРСТЫЙ ПУТЬ… Вячеслав Кондратьев *** *** *** *** *** *** *** | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |