Защита Лужина 08. Владимир Набоков - 18 Июля 2018

Главная » » Защита Лужина 08. Владимир Набоков

12:47

Защита Лужина 08. Владимир Набоков

***

Панель скользнула, поднялась под прямым углом и качнулась
обратно. Он разогнулся, тяжело дыша, а его товарищ, поддерживая
его и тоже качаясь, повторял: "Гюнтер, Гюнтер, попробуй же
идти". Гюнтер выпрямился совсем, и после этой короткой, уже не
первой остановки, они оба пошли дальше по ночной пустынной
улице, которая то плавно поднималась к звездам, то уходила
вниз. Гюнтер, крепкий и крупный, выпил больше товарища: тот, по
имени Курт, поддерживал спутника, как мог, хотя пиво громовым
дактилем звучало в голове. "Где дру... где дру...-- тоскливо
силился спросить Гюнтер.-- Где дру... гие?" Еще так недавно они
все сидели вокруг дубового стола, празднуя пятую годовщину
окончания школы, хорошо так пели и с густым звоном чокались,
человек тридцать, пожалуй, и все счастливые, трезвые, весь год
прекрасно работавшие, а теперь, как только стали расходиться по
домам, так сразу-- тошнота, и темнота, и безнадежно валкая
панель. "Другие там",-- сказал Курт с широким жестом, который
неприятно призвал к жизни ближайшую стену: она наклонилась и
медленно выпрямилась опять. "Разъехались, разошлись",-- грустно
пояснил Курт. "А впереди нас Карл",-- медленно и отчетливо
произнес Гюнтер, и упругим пивным ветром обоих качнуло в
сторону: они остановились, отступили на шаг и опять пошли
дальше. "Я тебе говорю, что там Карл",-- обиженно повторил
Гюнтер. И действительно, на краю панели сидел с опущенной
головой человек. Они не рассчитали шага, и их пронесло мимо.
Когда же им удалось подойти, то человек зачмокал губами и
медленно повернулся к ним. Да, это был Карл, но какой Карл,--
лицо без выражения, большие, опустевшие глаза. "Я просто
отдыхаю,-- тусклым голосом сказал он.-- Сейчас буду
продолжать". Вдруг по пустынному асфальту медленно прокатил
таксомотор с поднятым флажком. "Остановите его,-- сказал
Карл.-- Пускай он меня отвезет". Автомобиль подъехал. Гюнтер
валился на Карла, стараясь ему помочь подняться, Курт тянул
чью-то ногу в сером гетре. Шофер все это поощрял добродушными
словами, потом слез и тоже стал помогать. Вяло барахтавшееся
тело было втиснуто в пройму дверцы, и автомобиль сразу отъехал.
"А нам близко",-- сказал Курт. Стоявший с ним рядом вздохнул, и
Курт, посмотрев на него, увидел, что это Карл, а увезли-то,
значит, Гюнтера. "Я помогу тебе,-- сказал он виновато.--
Пойдем". Карл, глядя перед собой пустыми. детскими глазами,
склонился к нему, и оба двинулись, стали переходить на ту
сторону по волнующемуся асфальту. "А вот еще",-- сказал Курт.
На панели, у решетки палисадника лежал согнувшись толстый
человек без шляпы. "Это, вероятно, Пульвермахер,-- пробормотал
Курт. -- Ты знаешь, он очень за эти годы изменился". "Это не
Пульвермахер,-- ответил Карл, садясь на панель рядом.--
Пульвермахер лысый". "Все равно,-- сказал Курт.-- Его тоже надо
отвезти". Они попытались приподнять человека за плечи и
потеряли равновесие. "Не сломай решетку", -- предупредил Карл.
"Надо отвезти,-- повторил Курт.-- Это, может быть, брат
Пульвермахера. Он тоже там был".
Человек, по-видимому, спал и спал крепко. Он был в черном
пальто с бархатными полосками на отворотах. Полное лицо с
тяжелым подбородком и выпуклыми веками лоснилось при свете
уличного фонаря. "Подождем таксомотора",-- сказал Курт и
последовал примеру Карла, который присел на край панели. "Эта
ночь кончится",-- уверенно сказал он и добавил, взглянув на
небо; "Как они крушатся". "Звезды",-- объяснил Карл, и оба
некоторое время неподвижно глядели ввысь, где в чудесной
бледно-сизой бездне дугообразно текли звезды. "Пульвермахер
тоже смотрит",-- после молчания сказал Курт. "Нет, спит",--
возразил Карл, взглянув на полное, неподвижное лицо. "Спит",--
согласился Курт.
Скользнул по асфальту свет, и тот же добродушный
таксомотор, отвезший Гюнтера куда-то, мягко пристал к панели.
"Еще один? -- засмеялся шофер.-- Можно было и сразу". "Куда
же?"-- сонно спросил Карл у Курта. "Какой-нибудь адрес... в
кармане",-- туманно ответил тот. Пошатываясь и непроизвольно
кивая, они нагнулись над неподвижным человеком, и то, что
пальто его было расстегнуто, облегчило им дальнейшие изыскания.
"Бархатный жилет,-- сказал Курт.-- Бедняга, бедняга..." В
первом же кармане они нашли сложенную вдвое открытку, которая
расползлась у них в руках, и одна половинка с адресом
получателя выскользнула и бесследно пропала. На оставшейся
половинке нашелся, однако, еще другой адрес, написанный поперек
открытки и жирно подчеркнутый. На обороте была всего одна
ровная строчка, слева прерванная, но, даже, если б и удалось
приставить отвалившуюся и потерянную половинку, то вряд ли
смысл этой строчки стал бы яснее. "Бак берепом",-- прочел Курт
по системе "реникса", что было простительно. Адрес, найденный
на открытке, был сказан шоферу, и затем пришлось втаскивать
безжизненное, тяжелое тело в автомобиль, и опять шофер пришел
на помощь. На дверце, при свете фонаря, мелькнули крупные
шахматные квадраты,-- гербовые цвета таксомоторов. Наконец,
плотно наполненный автомобиль двинулся.
Карл по дороге уснул. Тело его, и тело неизвестного, и
тело Курта, сидевшего на полу, приходили в мягкие, безвольные
соприкосновения при каждом повороте, и затем Курт оказался на
сидении, а Карл и большая часть неизвестного на полу. Когда
автомобиль остановился, и шофер открыл дверцу, то не мог первое
время разобрать, сколько людей в автомобиле. Карл проснулся
сразу, но человек без шляпы был по-прежнему неподвижен.
"Интересно, что вы теперь будете делать с вашим другом",--
сказал шофер. "Его, вероятно, ждут",-- сказал Курт. Шофер,
полагая, что свое дело он выполнил и достаточно за ночь поносил
всяких тяжестей, поднял флажок и объявил сумму. "Я заплачу",--
сказал Карл. "Нет, я,-- сказал Курт.-- Я его первый нашел".
Этот довод Карла убедил. С трудом опорожненный автомобиль
отъехал. Трое людей остались на панели: один из них лежал,
приставленный затылком к каменной ступени.
Пошатываясь и вздыхая, Курт и Карл стали посреди мостовой
и затем, обратившись к единственному освещенному в доме окну,
хрипло крикнули, и тотчас, с неожиданной отзывчивостью, жалюзи,
прорезанное светом, дрогнуло и взвилось. Из окна выглянула
молодая дама. Не зная, как начать, Курт ухмыльнулся, потом,
собравшись с силами, бодро и громко сказал: "Сударыня, мы
привезли Пульвермахера". Дама ничего не ответила, и жалюзи с
треском опустилось. Было видно, однако, что она осталась у
окна. "Мы его нашли на улице",-- неуверенно сказал Карл,
обращаясь к окну. Жалюзи опять поднялось. "Бархатный жилет",--
счел нужным пояснить Курт. Окно опустело, но через минуту
темнота за парадной дверью распалась, сквозь стекло появилась
освещенная лестница, Мраморная до первой площадки, и, не успела
эта новорожденная лестница полностью окаменеть, как уже на
ступенях появились быстрые женские ноги. Ключ заиграл в замке,
дверь открылась. На панели, спиной к ступеням, лежал полный
человек в черном.
Между тем, лестница продолжала рожать людей... Появился
господин в ночных туфлях, в черных штанах и крахмальной рубашке
без воротничка, за ним коренастая бледная горничная в шлепанцах
на босу ногу. Все наклонились над Лужиным, и виновато
улыбавшиеся, совершенно пьяные незнакомцы что-то объясняли, и
один из них все совал, как визитную карточку, половинку
почтовой открытки. Лужина впятером понесли вверх по лестнице, и
его невеста, поддерживавшая тяжелую, драгоценную голову,
ахнула, когда внезапно свет на лестнице потух. В темноте все
качнулось куда-то, был стук, и шаркание, и пыхтение, кто-то
оступился и помянул по-немецки Бога, и, когда свет зажегся
опять, один из незнакомцев сидел на ступеньке, другой был
придавлен телом Лужина, а повыше, на площадке, стояла мать в
ярко расшитом капоте и, выпучив блестящие глаза, смотрела на
бездыханное тело, которое, кряхтя и приговаривая, подпирал ее
муж, на большую страшную голову, которая лежала на плече у
дочери. Лужина внесли в гостиную. Молодые незнакомцы щелкали
каблуками, пытаясь кому-то представиться, и шарахались от
столиков, уставленных фарфором. Их видели сразу во всех
комнатах. Они, вероятно, хотели уйти и не могли дорваться до
передней. Находили их на всех диванах, и в ванной комнате, и на
сундуке в коридоре, и не было возможности от них отделаться.
Число их было неизвестно,-- колеблющееся, туманное число. А
через некоторое время они исчезли, и горничная сказала, что
двоих выпустила, и что остальные, должно быть, еще где-нибудь
валяются, и что пьянство губит мужчин, и что жених ее сестры
тоже пьет.
"Поздравляю, налимонился,-- сказала хозяйка дома, глядя на
Лужина, который, полураздетый и прикрытый пледом, лежал, как
мертвый, на кушетке в гостиной.-- Поздравляю. До положения
риз". И странное дело: то, что Лужин напился до положения риз,
понравилось ей, возбудило в ней по отношению к Лужину теплое
чувство. В таком дебоше она усматривала что-то человеческое,
естественное, и, пожалуй, некоторую удаль, размах души. В
подобном положении бывали люди, которых она знала, хорошие
люди, веселые люди. (И то сказать, рассуждала она, наше
лихолетье сбивает с панталыку, и понятно, что время от времени
русопят обращается к зеленому утешителю...).
Когда же оказалось, что от Лужина и не пахнет вином, и что
спит-то он странно, вовсе не как пьяный, она испытала
разочарование и обиделась на самое себя, что могла в Лужине
предположить хоть одну естественную наклонность.
Пока врач, приехавший на рассвете, осматривал его, в лице
у Лужина произошла перемена, веки поднялись, и из-под них
выглянули мутные глаза, И только тогда его невеста вышла из
того душевного оцепенения, в котором находилась с тех пор, как
увидела тело, лежавшее у подъезда. Правда, она с вечера ожидала
чего-то страшного, но такого именно ужаса представить себе не
могла. Когда вечером Лужин не явился, она позвонила в шахматное
кафе, и ей сказали, что уже давно игра кончилась. Тогда она
позвонила в гостиницу, и оттуда ей ответили, что Лужин еще не
вернулся. Она выходила на улицу, думая, что, быть может, Лужин
ждет у запертой двери, и опять звонила в гостиницу, и
советовалась с отцом, не известить ли полицию. "Ерунда,--
решительно сказал отец.-- Мало ли, какие у него есть знакомые.
Пошел в гости человек". Но она отлично знала, что никаких
знакомых у Лужина нет и что чем-то бессмысленно его отсутствие.
И теперь, глядя на большое, бледное лицо Лужина, она так
вся исполнилась мучительной, нежной жалости, что, казалось, не
будь в ней этой жалости, не было бы и жизни. Невозможно было
думать о том, как валялся на улице этот безобидный человек, как
тискали его мягкое тело пьяные люди: невозможно было думать о
том, что все приняли его таинственный обморок за рыхлый и
грубый сон бражника, и что ждали бравурного храпа от его
беспомощной тишины. Такая жалость, такая мука. И этот
старенький, чудаковатый жилет, на который нельзя смотреть без
слез, и бедная кудря, и белая, голая шея, вся в детских
складках... И все это произошло по ее вине,-- недосмотрела,
недосмотрела. Надо было все время быть рядом с ним, не давать
ему слишком много играть,-- и как это он до сих пор не попал
под автомобиль, и как она не догадалась, что вот он может от
шахматной усталости так грохнуться, так онеметь? "Лужин,--
сказала она, улыбаясь, словно он мог видеть ее улыбку,-- Лужин,
все хорошо. Лужин, вы слышите?"
Как только его перевезли в больницу, она поехала в
гостиницу за его вещами, и сначала ее не пускали в его номер, и
пришлось долго объяснять, и вместе с довольно наглым отельным
служащим звонить в санаторию, и потом оплатить за последнюю
неделю пребывания Лужина в номере, и не хватило денег, и надо
было объяснять, и при этом ей все казалось, что продолжается
измывание над Лужиным, и трудно было сдерживать слезы. Когда
же, отказавшись от грубой помощи отельной горничной, она стала
собирать лужинские вещи, то чувство жалости дошло до крайней
остроты. Среди его вещей были такие, которые он, должно быть,
возил с собой давно-давно, не замечая их и не выбрасывая,--
ненужные, неожиданные вещи: холщовый кушак с металлической
пряжкой в виде буквы S и с кожаным карманчиком сбоку,
ножичек-брелок, отделанный перламутром, пачка итальянских
открыток,-- все синева да мадонны, да сиреневый дымок над
Везувием; и несомненно петербургские вещи: маленькие счеты с
красными и белыми костяшками, настольный календарь с
перекидными листочками от совершенно некалендарного года--
1918. Все это почему-то валялось в шкалу, среди чистых, но
смятых рубашек, цветные полосы и крахмальные манжеты которых
вызывали представление о каких-то давно минувших годах. Там же
нашелся шапокляк, купленный в Лондоне, и в нем визитная
карточка какого-то Валентинова... Туалетные принадлежности были
в таком виде, что она решила их оставить,-- купить ему
резиновую губку взамен невероятной мочалки. Шахматы, картонную
коробку, полную записей и диаграмм, кипу шахматных журналов она
завернула в отдельный пакет: это ему было теперь не нужно.
Когда чемодан и сундучок были наполнены и заперты, она еще раз
заглянула во все углы и достала из-под постели пару удивительно
старых, рваных, потерявших шнурки, желтых башмаков, которые
Лужину служили вместо ночных туфель. Она осторожно сунула их
обратно под постель.
Из гостиницы она поехала в шахматное кафе, вспомнив, что
Лужин был без трости и шляпы, и думая, что, быть может, он их
там оставил. В турнирном зале было много народу, и, стоя у
вешалки, бодро снимал пальто итальянец Турати, Она сообразила,
что попала как раз к началу шахматного сеанса и что,
по-видимому, никто не знает о болезни Лужина. "Будь, что
будет,-- подумала она с некоторым злорадством.-- Пусть ждут".
Трость она нашла, но шляпы не было. И, с ненавистью посмотрев
на столик, где уже были расставлены фигуры, и на широкоплечего
Турати, который потирал руки и, как бас перед выступлением,
густо прочищал голос, она быстро вышла из кафе, села опять в
таксомотор, на котором трогательно зеленел клетчатый лужинский
сундучок, и вернулась в санаторию.
Ее не было дома, когда явились вчерашние молодые люди. Они
пришли извиниться за бурное ночное вторжение. Были они
прекрасно одеты, все кланялись и шаркали, и спрашивали, как
себя чувствует господин, которого Ночью привезли. Их
благодарили за доставку, и было им для приличия сказано, что
господин прекрасно выспался после дружеской пирушки, на которой
его чествовали сослуживцы по случаю его обручения. Посидев
десять минут, молодые люди встали и очень довольные ушли.
Приблизительно в это же время явился в санаторию растерянный
молодой человек, имевший отношение к устройству турнира. К
Лужину его не пустили; спокойная молодая дама, говорившая с
ним, холодно ему сказала, что Лужин переутомился и неизвестно
когда возобновит шахматную деятельность. "Это ужасно,
неслыханно,-- несколько раз жалобно повторил маленький
человек.-- Неоконченная партия! И такая хорошая партия!
Передайте маэстро... Передайте маэстро мое волнение, мои
пожелания..." Он безнадежно махнул ручкой и поплелся к выходу,
качая головой.
И в газетах появилось сообщение, что Лужин заболел нервным
переутомлением, не доиграв решительной партии, и что, по словам
Турати, черные несомненно проигрывали, вследствие слабости
пешки на эф-четыре. И во всех шахматных клубах знатоки долго
изучали положение фигур, прослеживали возможные продолжения,
отмечали слабый пункт у белых на дэ-три, но никто не мог найти
ключ к бесспорной победе.

В один из ближайших вечеров произошел давно назревший,
давно рокотавший и наконец тяжело грянувший,-- напрасный,
безобразно громкий, но неизбежный,-- разговор. Она только что
вернулась из санатории, жадно ела гречневую кашу и
рассказывала, что Лужину лучше, Родители переглянулись, и
тут-то и началось.
"Я надеюсь,-- звучно сказала мать,-- что ты отказалась от
своего безумного намерения". "Еще, пожалуйста",-- попросила
она, протягивая тарелку. "Из известного чувства
деликатности..."-- продолжала мать, и тут отец быстро
перехватил эстафету. "Да,-- сказал он,-- из деликатности твоя
мать ничего тебе не говорила эти дни,-- пока не выяснилось
положение твоего знакомого. Но теперь ты должна нас выслушать.
Ты знаешь сама: главное наше желание, и забота, и цель, и
вообще... желание -- это то, чтоб тебе было хорошо, чтоб ты
была счастлива и так далее. А для этого..." "В мое время просто
бы запретили,-- вставила мать,-- и все тут". "Нет, нет, при чем
тут запрет. Ты вот послушай, душенька. Тебе не восемнадцать
лет. а двадцать пять, и вообще я не вижу во всем, что
случилось, какого-нибудь увлечения, поэзии". "Ей просто
нравится делать все наперекор,-- опять перебила мать.-- Это
такой сплошной кошмар..." "О чем вы собственно говорите?"--
наконец спросила дочь и улыбнулась исподлобья, мягко
облокотившись на стол и переводя глаза с отца на мать. "О том,
что пора выбросить дурь из головы,-- крикнула мать.-- О том,
что брак с полунормальным нищим совершенная ересь". "Ох",--
сказала дочь и, протянув по столу руку, опустила на нее голову.
"Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе предлагаем поехать
на Итальянские озера. Поехать с мамой на Итальянские озера. Ты
не можешь себе представить, какие там райские места. Я помню,
что когда я впервые увидел Изола Белла..." У нее запрыгали
плечи от мелкого смеха; затем она подняла голову и продолжала
тихо смеяться, не открывая глаз. "Объясни, чего же ты
хочешь",-- спросила мать и хлопнула по столу. "Во-первых,--
ответила она,-- чтобы не было такого крика. Во-вторых, чтобы
Лужин совсем поправился". "Изола Белла это значит Прекрасный
Остров,-- торопливо продолжал отец, стараясь многозначительной
ужимкой показать жене, что он один справится.-- Ты не можешь
себе представить... Синяя лазурь, и жара, и магнолии, и
превосходные гостиницы в Стрезе,-- ну, конечно, теннис,
танцы... И особенно я помню,-- как это называется,-- такие
светящиеся мухи..." "Ну, а потом что?-- с хищным любопытством
спросила мать.-- Ну, а потом, когда твой друг,-- если не
окочурится..." "Это зависит от него,-- по возможности спокойно
сказала дочь.-- Я этого человека не могу бросить на произвол
судьбы. И не брошу. Точка". "Будешь с ним в желтом доме,--
живи, живи, матушка!" "В желтом или синем..."-- начала с
дрожащей улыбкой дочь. "Не соблазняет Италия?" -- бодро крикнул
отец. "Сумасшедшая... Я поседела из-за тебя! Ты не выйдешь за
этого шахматного обормота!" "Сама обормот. Если захочу, выйду.
Ограниченная и нехорошая женщина..." "Ну-ну-ну, будет,
будет",-- бубнил отец. "Я его больше сюда не впущу,--
задыхалась мать.-- Вот тебе крест". Дочь беззвучно расплакалась
и вышла из столовой, стукнувшись мимоходом об угол буфета и
жалобно сказав "черт возьми!". Буфет долго и обиженно звенел.
"Не надо было так",-- шепотом сказал отец. "Заступайся,
заступайся, голубчик..." "Да нет, я ничего. Только мало ли что
бывает. Человек переутомился, сдал, как говорится. Может
быть,-- Бог его знает!-- может быть, действительно после такой
встряски он изменится к лучшему... Я, знаешь, пойду посмотреть,
что она делает".
А на следующий день он долго беседовал со знаменитым
психиатром, в санатории которого лежал Лужин. У психиатра была
черная ассирийская борода и влажные, нежные глаза, которые
чудесно переливались, пока он слушал собеседника. Он сказал,
что Лужин не эпилептик и не страдает прогрессивным параличом,
что его состояние есть последствие длительного напряжения и
что, как только с Лужиным можно будет столковаться, придется
ему внушить, что слепая страсть к шахматам для него гибельна, и
что на долгое время ему нужно от своей профессии отказаться и
вести совершенно нормальный образ жизни. "Ну, а жениться такому
человеку можно?" "Что же,-- если он не импотент...-- нежно
улыбнулся профессор.-- Да и в супружестве есть для него плюс.
Нашему пациенту нужен уход, внимание, развлечения. Это
временное помутнение сознания, которое теперь постепенно
проходит. Насколько можно судить,-- наступает полное
прояснение".
Слова психиатра произвели дома легкую сенсацию. "Значит,
шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же
это от него останется,-- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,--
сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет
здоров. Не так страшен черт, как его малютки. Я сказал
"малютки",-- ты слышишь, душенька?" Но дочь не улыбнулась,
только вздохнула. По правде сказать, она чувствовала себя очень
усталой. Большую часть дня она проводила в санатории, и было
что-то невероятно утомительное в преувеличенной белизне всего
окружающего и в бесшумных белых движениях сестер. Все еще очень
бледный, обросший щетиной, в чистой рубашке, Лужин лежал
неподвижно. Правда, бывали минуты, когда он поднимал под
простыней колено или мягко двигал рукой, да и в лице проходили
легкие теневые перемены и в раскрытых глазах бывал иногда почти
осмысленный свет,-- но все же только и можно было о нем
сказать, что он неподвижен,-- тягостная неподвижность,
изнурительная для взгляда, искавшего в ней намека на
сознательную жизнь. И взгляд нельзя было отвести,-- так
хотелось проникнуть под этот желтовато-бледный лоб, который
изредка сморщивался от неведомого внутреннего движения,
проникнуть в неведомый туман, трудно шевелящийся, пытающийся,
быть может, распутаться, сгуститься в отдельные земные мысли.
Да, было движение, было. Безобразный туман жаждал очертаний,
воплощений, и однажды во мраке появилось как бы зеркальное
пятнышко, и в этом тусклом луче явилось Лужину лицо с черной
курчавой бородой, знакомый образ, обитатель детских кошмаров.
Лицо в тусклом зеркальце наклонилось, и сразу просвет
затянулся, опять был туманный мрак и медленно рассеивавшийся
ужас. И по истечении многих темных веков -- одной земной ночи
-- опять зародился свет, и вдруг что-то лучисто лопнуло, мрак
разорялся, и остался только в виде тающей теневой рамы, посреди
которой было сияющее голубое окно. В этой голубизне блестела
мелкая, желтая листва, бросая пятнистую тень на белый ствол,
скрытый пониже темно-зеленой лапищей елки; и сразу это видение
наполнилось жизнью, затрепетали листья, поползли пятна по
стволу, колыхнулась зеленая липа, и Лужин, не выдержав, прикрыл
глаза, но светлое колыхание осталось под веками. "Там, в роще,
я что-то зарыл",-- блаженно подумал он. И только хотел
вспомнить, что именно, как услышал над собой шелест и два
спокойных голоса. Он стал вслушиваться, стараясь понять, где
он, и почему на лоб легло что-то мягкое и холодное, Погодя, он
снова открыл глаза. Толстая белая женщина держала ладонь у него
на лбу,-- а там, в окне, было все то же счастливое сияние. Он
подумал, что сказать, и, увидев на ее груди приколотые часики,
облизал губы и спросил, который час. Сразу кругом произошло
движение, женщины зашептались, и с удивлением Лужин заметил,
что понимает их язык, сам может на нем говорить. "Который
час""-- повторил он. "Девять часов утра,-- сказала одна из
женщин,-- Как вы себя чувствуете?" В окно, если чуть
приподняться, был виден забор, тоже в пятнах теней.
"По-видимому, я попал домой",-- в раздумий проговорил Лужин и
опять опустил пустую, легкую голову на подушку. Он слышал
некоторое время шепот, легкий звон стекла... Ему показалось,
что нелепость всего происходящего чем-то приятна, и что
удивительно хорошо лежать, не двигаясь. Так он незаметно заснул
и, когда проснулся, увидел опять голубой блеск русской осени.
Но что-то изменилось, кто-то незнакомый появился рядом с его
постелью. Лужин повернул голову: на стуле справа сидел господин
в белом, с черной бородой, и внимательно смотрел улыбающимися
глазами. Лужин смутно подумал, что он похож на мужика с
мельницы, но сходство сразу пропало, когда господин заговорил:
"Карашо?"-- дружелюбно осведомился он. "Кто вы?"-- спросил
Лужин по-немецки. "Друг,-- ответил господин,-- верный друг. Вы
были больны, но теперь здоровы. Слышите,-- совершенно здоровы".
Лужин стал думать над этими словами, но господин не дал ему
додуматься и ласково сказал; "Вы должны лежать тихо. Отдыхайте.
Побольше спите".
Так Лужин вернулся обратно из долгого путешествия,
растеряв по дороге большую часть багажа, и лень было
восстанавливать пропажу. Эти первые дни выздоровления были тихи
и плавны; женщины в белом вкусно кормили его; приходил
обворожительный бородач, и говорил приятные вещи, и смотрел
агатовым взглядом, который теплом разливался по телу. Вскоре
Лужин стал замечать, что в комнате бывает еще кто-то,--
трепетное, неуловимое присутствие. Раз, когда он проснулся,
кто-то беззвучно и торопливо уходил, как бы знакомый шепот
возник рядом и сразу погас. И в разговоре бородатого друга
стали мелькать намеки на что-то таинственное и счастливое; оно
было в воздухе вокруг него, и в осенней прелести окна, и
дрожало где-то за дверью,-- загадочное, увертливое счастье. И
Лужин постепенно стал понимать, что райская пустота, в которой
витают его прозрачные мысли, со всех сторон заполняется. Но ему
повезло: первым явилось наиболее счастливое видение его жизни.
Предупрежденный о близости прекрасного события, он смотрел
сквозь решетку изголовья на белую дверь и ждал, что вот сейчас
она откроется, и сбудется наконец предсказание. Но дверь не
открывалась. Вдруг сбоку, вне поля его зрения, что-то
шелохнулось. Под прикрытием большой ширмы кто-то стоял и
смеялся. "Иду, иду, один момент",-- забормотал Лужин,
высвобождая ноги из-под простыни и вытаращенными глазами ища
под стулом, рядом с постелью, какой-нибудь обуви. "Никуда вы не
пойдете",-- сказал голос, и розовое платье мгновенно заполнило
пустоту.
То, что его жизнь прежде всего озарилась именно с этой
стороны, облегчило его возвращение. Некоторое еще время
оставались в тени жестокие громады, боги его бытия. Произошел
нежный оптический обман: он вернулся в жизнь не с той стороны,
откуда вышел, и работу по распределению его воспоминаний взяло
на себя то удивительное счастье, которое первым встретило его.
И когда, наконец, эта область жизни была полностью
восстановлена, и вдруг, с грохотом обрушившейся стены, появился
Турати, турнир и все предыдущие турниры,-- этому же счастью
удалось увести сопротивлявшийся образ Турати и положить обратно
в ящик зашевелившиеся было шахматные фигуры. Как только они
опять оживали, их твердо захлопывали снова -- и борьба
продолжалась недолго. Помогал доктор, дорогие каменья его глаз
переливались и таяли; он говорил о том, что кругом свободный и
светлый мир, что игра в шахматы -- холодная забава, которая
сушит и развращает мысль, и что страстный шахматист так же
нелеп, как сумасшедший, изобретающий перпетуум мобиле или
считающий камушки на пустынном берегу океана. "Я вас перестану
любить,-- говорила невеста,-- если вы будете вспоминать о
шахматах,-- а я вижу каждую мысль, так что держитесь". "Ужас,
страдание, уныние,-- тихо говорил доктор,-- вот что порождает
эта изнурительная игра". И он доказывал Лужину, что сам Лужин
хорошо это знает, что Лужин не может подумать о шахматах без
отвращения, и, таинственным образом тая, переливаясь и блаженно
успокаиваясь, Лужин соглашался с его доводами. И по огромному,
прекрасно пахнувшему санаторскому саду Лужин прогуливался в
новеньких ночных туфлях из мягкой кожи и одобрительно отзывался
о георгинах, и рядом шла его невеста и почему-то думала о
читанной в детстве книжке, где все неприятности в жизни одного
гимназиста, бежавшего из дома со спасенной им собакой,
разрешались удобной для автора горячкой (не тифом, не
скарлатиной, а просто горячкой), и нелюбимая дотоле молодая
мачеха так ухаживала за ним, что он ее вдруг начинал ценить и
звать мамой, и теплая слезинка скатывалась по щеке, и все было
очень хорошо. "Лужин здоров",-- сказала она, с удыбкой глядя на
его тяжелый профиль (профиль обрюзгшего Наполеона), опасливо
склоненный над цветком, который,-- Бог его знает,-- мог
укусить. "Лужин здоров. Лужин гуляет. Лужин очень милый". "Не
пахнет",-- баском сказал Лужин. "И не должно пахнуть,--
ответила она, взяв его под руку.-- Это у георгин не принято. А
вон тот белый господин -- табак. Он здорово пахнет ночью. Когда
я была маленькая, я всегда высасывала сок из серединки. Теперь
уже невкусно". "У нас в саду...-- начал Лужин и задумался,
щурясь на клумбы.-- Имелись вот эти цветочки,-- сказал он.--
Сад был вполне презентабельный". "Астры,-- пояснила она.-- Я их
не люблю. Они жесткие. А в нашем саду..."
Вообще много говорилось о детстве. Говорил и профессор,
расспрашивал Лужина: "У вашего отца была земля? Не правда ли?"
Лужин кивал. "Земля, деревня-- это превосходно,-- продолжал
профессор.-- У вас были, верно, лошади, коровы?" Кивок. "Дайте
мне представить себе ващ дом... Кругом вековые деревья... Дом
большой, светлый. Ваш отец возвращается с охоты..." Лужин
вспомнил, как однажды отец принес толстого, неприятного
птенчика, найденного в канаве. "Да",-- неуверенно ответил
Лужин. "Какие-нибудь подробности,-- мягко попросил профессор.--
Пожалуйста. Прошу вас. Меня интересует, чем вы занимались в
детстве, как играли. У вас были, наверное, солдатики..."
Но Лужин при этих беседах оживлялся редко. Зато мысль его,
беспрестанно подталкиваемая такими расспросами, возвращалась
снова и снова к области его детства. То, что он вспоминал,
невозможно было выразить в словах,-- просто не было взрослых
слов для его детских впечатлений,-- а если он и рассказывал
что-нибудь, то отрывисто и неохотно,-- бегло намечая очертания,
буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход.
Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда не
думал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в нем
дремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось ныне
удивительно безопасным местом, где можно было совершать
приятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии. Лужин
сам не мог понять, откуда волнение,-- почему образ толстой
француженки с тремя костяными пуговицами сбоку, на юбке,
которые сближались, когда ее огромный круп опускался в
кресло,-- почему образ, так его раздражавший в то время, теперь
вызывает чувство нежного ущемления в груди. Он вспоминал, как в
петербургском доме ее астматическая тучность предпочитала
лестнице старомодный, водой движимый лифт, который швейцар
пускал в ход при помощи рычага на стене вестибюля. "В
путь-дорогу",-- неизменно говорил швейцар, закрывая за ней
дверные половинки, и тяжкий, отдувающийся, вздрагивающий лифт
медленно полз вверх по толстому бархатному шнуру, и мимо лифта,
по облупленной стене, видной сквозь стекло, медленно спускались
темные географические пятна, те пятна сырости и старости, среди
которых, как и среди небесных облаков, господствует мода на
очертания Черного моря и Австралии. Иногда маленький Лужин
поднимался вместе с ней, но чаще оставался внизу и слушал, как
в вышине, за стеной, трудно взбирается лифт,-- и он всегда
надеялся, маленький Лужин, что лифт на полпути застрянет.
Частенько так и случалось. Шум прекращался, из неизвестного
междустенного пространства доносился вопль о помощи; швейцар
внизу двигал, гакая, рычагом, и открывал дверь в черноту и,
глядя вверх, деловито спрашивал: "Поехали?" Наконец что-то
содрогалось, приходило в движение, и через некоторый срок
спускался лифт -- уже пустой. Пустой. Бог весть, что случилось
с ней,-- быть может, доехала она уже до небес и там осталась,
со своей астмой, лакричными конфетами и пенсне на черном
шнурке. Пустым вернулось воспоминание, и в первый раз, быть
может, за всю свою жизнь Лужин задался вопросом,-- куда же,
собственно говоря, все это девается, что сталось с его
детством, куда уплыла веранда, куда уползли, шелестя в кустах,
знакомые тропинки?
Непроизвольным движением души он этих тропинок искал в
санаторском саду, но у клумб был другой очерк, и березы были
размещены иначе, и просветы в их рыжей листве, налитые осенней
синевой, никак не соответствовали рисунку тех памятных
березовых просветов, на которые он эти вырезанные части лазури
так и этак накладывал. Неповторим как будто был тот далекий
мир, в нем бродили уже вполне терпимые, смягченные дымкой
расстояния образы его родителей, и заводной поезд с жестяным
вагоном, выкрашенным под фанеру, уходил жужжа под воланы
кресла, и Бог знает, что думал при этом кукольный машинист,
слишком большой для паровоза и потому помещенный в тендер.
Таково было детство, охотно посещаемое теперь мыслью
Лужина. Затем шла другая пора, долгая шахматная пора, о которой
и доктор и невеста говорили, что это были потерянные годы,
темная пора духовной слепоты, опасное заблуждение,--
потерянные, потерянные годы. О них не следовало вспоминать. Там
таился, как злой дух, чем-то страшный образ Валентинова. Ладно,
согласимся, довольно,-- потерянные годы,-- долой их,--
забыто,-- вычеркнуто из жизни. И, если так исключить их, свет
детства непосредственно соединялся с нынешним светом, выливался
в образ его невесты. Она выражала собой все то ласковое и
обольстительное, что можно было извлечь из воспоминаний
детства,-- словно пятна света, рассеянные по тропинкам сада на
мызе, срослись теперь в одно теплое, цельное сияние.
"Радуешься?-- уныло спросила мать, глядя на ее оживленное
лицо.-- Скоро сыграем свадьбу?" "Скоро,-- ответила она и
бросила свою кругленькую серую шляпу на диван.-- Во всяком
случае он на днях оставит санаторию". "Здорово твоему отцу
влетит,-- марок тысяча". "Я сейчас по всем книжным магазинам
рыскала,-- вздохнула дочь.-- Он непременно требовал Жюль Верна
и Шерлока Холмса. И оказывается, что он никогда не читал
Толстого". "Конечно-- он мужик,-- пробормотала мать,-- Я всегда
это говорила". "Слушай, мама,-- сказала она, слегка хлопая
перчаткой по пакету с книгами,-- давай условимся. С
сегодняшнего дня больше никаких таких милых замечаний. Это
глупо, унизительно для тебя и, главное, совершенно ни к чему".
"Не выходи ты за него замуж,-- изменившись в лице, проговорила
мать.-- Не выходи. Умоляю тебя. Ну, хочешь,-- я бухнусь перед
тобой на колени..." И, опираясь одной рукой о кресло, она стала
с трудом сгибать ногу, медленно опуская свое большое, слегка
похрустывавшее тело. "Пол продавишь",-- сказала дочь и,
захватив книги, вышла из комнаты.
Путешествие Фогга и мемуары Холмса Лужин прочел в два дня
и, прочитав, сказал, что это не то, что он хотел,-- неполное,
что ли, издание. Из других книг ему понравилась "Анна Каренина"
-- особенно страницы о земских выборах и обед, заказанный
Облонским. Некоторое впечатление произвели на него и "Мертвые
души", причем он в одном месте неожиданно узнал целый кусок,
однажды в детстве долго и мучительно писанный им под диктовку.
Кроме так называемых классиков, невеста ему приносила и всякие
случайные книжонки легкого поведения -- труды галльских
новеллистов. Все, что только могло развлечь Лужина, было
хорошо-- даже эти сомнительные новеллы, которые он со
смущением, но с интересом читал. Зато стихи (например, томик
Рильке, который она купила по совету приказчика) приводили его
в состояние тяжелого недоумения и печали. Соответственно с этим
профессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который,
по словам профессора, производит гнетущее действие на психику
современного человека, ибо, как в страшном зеркале...
"Ах, господин Лужин не задумывается над книгой,-- весело
сказала она.-- - А стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы
ему в тягость".
И странная вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни
еще меньше книг, чем она, гимназии не кончил, ничем другим не
интересовался, кроме шахмат,-- она чувствовала в нем призрак
какой-то просвещенности, недостающей ей самой. Были заглавия
книг и имена героев, которые почему-то были Лужину по-домашнему
знакомы, хотя самих книг он никогда не читал. Речь его была
неуклюжа, полна безобразных, нелепых слов,-- но иногда
вздрагивала в ней интонация неведомая, намекающая на какие-то
другие слова, живые, насыщенные тонким смыслом, которые он
выговорить не мог. Несмотря на невежественность, несмотря на
скудость слов, Лужин таил в себе едва уловимую вибрацию, тень
звуков, когда-то слышанных им.
Ни об его некультурности, ни о прочих его недостатках мать
больше не говорила, после того дня, когда, оставшись одна в
коленопреклоненном положении, она всласть нарыдалась, щекой
приложившись к ручке кресла. "Я бы все поняла,-- сказала она
потом мужу,-- все поняла и простила бы, если бы она
действительно любила его. Но в том-то и ужас..." "Нет, это не
совсем так,-- прервал муж.-- Мне тоже сперва казалось, что все
это чисто головное. Но ее отношение к его болезни меня убеждает
в обратном. Конечно, такой союз опасен, да и она могла бы лучше
выбрать... Хотя он из старой дворянской семьи, но его узкая
профессия наложила на него некоторый оттенок. Вспомни Ирину,
которая стала актрисой,-- вспомни, какой она потом приехала к
нам. Все же, не взирая на эти все дефекты, я считаю, что он
человек хороший. Вот ты увидишь, он займется теперь
каким-нибудь полезным делом. Я не знаю, как ты, но я просто не
решаюсь больше ее отговаривать. По-моему, если уж хочешь знать
мое мнение,-- следует, скрепя сердце, принять неизбежное".
Он говорил долго и бодро, держась очень прямо и стуча
крышечкой портсигара.
"Я только одно чувствую,-- повторяла жена,-- она его не
любит". Читать дальше ...