 ***
*** ***
"Вот оно что,-- проговорила Лужина, повесив трубку.-- Ну,
хорошо". Тут она спохватилась, что в разговоре раза два
произнесла фамилию Валентинова и что муж мог случайно слышать,
если выходил из спальни в прихожую. У нее екнуло сердце, и она
побежала проверить, спит ли он еще. Он проснулся и курил в
постели. "Мы сегодня никуда не поедем,-- сказала она.-- Очень
все поздно вышло. А обедать будем у мамы. Полежите еще, вам
полезно, вы толстый". Крепко прикрыв дверь спальни и затем
дверь кабинета, она торопливо выискала в телефонной книге номер
"Веритаса" и, прислушавшись, не ходит ли поблизости Лужин,
позвонила. Оказалось, что Валентинова не так-то легко добиться.
Трое разных людей, сменяясь, подходили к телефону, отвечали,
что сейчас позовут, а потом барышня разъединяла, и надо было
начинать сызнова. При этом она старалась говорить по
возможности тише, и приходилось повторять, и это было очень
неприятно. Наконец, желтенький, худенький голос уныло сообщил
ей, что Валентинова нет, но что он непременно будет в половине
первого. Она попросила передать, что Лужин не может приехать,
так как болен, будет болеть долго и убедительно просит, чтобы
его больше не беспокоили. Опустив трубку на вилку, она опять
прислушалась, услышала только стук своего сердца и тогда
вздохнула и с безмерным облегчением сказала "уф!". С
Валентиновым было покончено. Слава Богу, что она оказалась одна
у телефона. Теперь это миновало. А скоро отъезд. Еще нужно
позвонить матери и дантисту. А с Валентиновым покончено. Какое
слащавое имя. И на минуту она задумалась, совершив за эту одну
минуту, как это иногда бывает, долгое и неторопливое
путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой
Валентинова, которого по голосу представила себе в черепаховых
очках, длинноногого и, путешествуя в легком тумане, она искала
место, где бы опустить наземь Валентинова, скользкого,
отвратителью ерзавшего, но места она не находила, так как о
юности Лужина не знала почти ничего. Пробираясь еще дальше,
вглубь, она, через призрачный курорт с призрачной гостиницей,
где жил четырнадцатилетний вундеркинд, попала в детство Лужина,
где было как-то светлее,-- но и тут Валентинова не удалось
пристроить. Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее
становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были
острова: он уезжает за границу играть в шахматы, покупает
открытки в Палермо, держит в руках визитную карточку с
таинственной фамилией... Пришлось возвратиться восвояси с
пыхтящим, торжествующим Валентиновым и вернуть его фирме
"Веритас", как заказной пакет, посланный по ненайденному
адресу. Пускай же он и останется там, неведомый, но несомненно
вредный, со страшным своим прозвищем: шахматный опекун.
По дороге к родителям она, идя под руку с Лужиным по
солнечной, морозцем тронутой улице, стала говорить о том, что
через неделю, самое позднее, они должны уехать, а до этого
непременно посетить всеми забытую могилу. Тут же она наметила
план этой недели,-- паспорта, дантист, покупки, прощальный
прием и -- в пятницу -- поездка на кладбище. В квартире у
матери было холодно, не так, как месяц тому назад, но все-таки
холодно, и мать куталась в замечательдую шаль с пионами по
зелени, и, кутаясь, зябко поводила плечами. Отец приехал во
время обеда, и требовал водочки, и с сухим шелестом потирал
руки. И Лужина в первый раз заметила, как грустно и пусто в
этих звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же
притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень
одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о
предстоящем отъезде. Она вспомнила все то ужасное, что о женихе
говорилось, зловещие предостережения и крик матери: "на куски
разрубит, в печке тебя сожжет..." А из всего этого вышло теперь
что-то очень мирное и невеселое, и все улыбалось мертвой
улыбкой: фальшиво разудалые бабы на картинах, овальные зеркала,
берлинский самовар, четверо людей за столом.
"Затишье, -- думал Лужин в этот день. -- Затишье, но
скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание,
внимание. Концентрироваться и наблюдать".
Все мысли его за последнее время были шахматного порядка,
но он еще держался,-- о прерванной партии с Турати запрещал
себе думать, заветных номеров газет не раскрывал -- и все-таки
мог мыслить только шахматными образами, и мысли его работали
так, словно он сидит за доской. Иногда, во сне, он клялся
доктору с агатовыми глазами, что в шахматы не играет,-- вот
только однажды расставил фигуры на карманной доске да
просмотрел две-три партии, приведенные в газете,-- просто так,
от нечего делать. Да и эти падения случались не по его вине, а
являлись серией ходов в общей комбинации, которая искусно
повторяла некую загадочную тему. Трудно, очень трудно заранее
предвидеть следующее повторение, но еще немного -- и все станет
ясным, и, быть может, найдется защита...
Но следующий ход подготовлялся очень медленно. Два-три дня
продолжалось затишье; Лужин снимался для паспорта, и фотограф
брал его за подбородок, поворачивал ему чуть-чуть лицо, просил
открыть рот пошире и сверлил ему зуб с напряженным жужжанием.
Жужжание прекращалось, дантист искал на стеклянной полочке
что-то, и, найдя, ставил штемпель на паспорте, и писал,
быстро-быстро двигая пером. "Пожалуйста",-- говорил он, подавая
бумагу, где были нарисованы зубы в два ряда, и на двух зубах
стояли чернилом сделанные крестики. Во всем этом ничего
подозрительного не было, и это лукавое затишье продолжалось до
четверга. И в четверг Лужин все понял.
Еще накануне ему пришел в голову любопытный прием,
которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного
противника. Прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить
какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы
выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы
дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была
пробная, защита, так сказать наудачу,-- но Лужин, шалея от
ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог
найти лучшего. В четверг днем, сопровождая жену и тещу по
магазинам, он вдруг остановился и воскликнул: "Дантист. Я забыл
дантиста". "Какие глупости, Лужин,-- сказала жена.-- Ведь вчера
же он сказал, что все сделано". "Нажимать,-- проговорил Лужин и
поднял палец.-- Если будет нажимать пломба. Говорилось, что
если 6удет нажимать, чтобы я приехал пунктуально в четыре.
Нажимает. Без десяти четыре". "Вы что-то спутали,-- улыбнулась
жена.-- Но, конечно, если болит, поезжайте. А потом
возвращайтесь домой, я буду дома к шести". "Поужинайте у
нас",-- сказала с мольбой в голосе мать. "Нет, у нас вечером
гости,-- гости, которых ты не любишь". Лужин махнул тростью в
знак прощания и влез в таксомотор, кругло согнув спину.
"Маленький маневр",-- усмехнулся он и, почувствовав, что ему
жарко, расстегнул пальто. После первого же поворота он
остановил таксомотор, заплатил и не торопясь пошел домой. И тут
ему вдруг показалось, что когда-то он все это уже раз проделал,
и он так испугался, что завернул в первый попавшийся магазин,
решив новой неожиданностью перехитрить противника. Магазин
оказался парикмахерской, да притом дамской. Лужин, озираясь,
остановился, и улыбающаяся женщина спросила у него, что ему
надо. "Купить..." -- сказал Лужин, продолжая озираться, Тут он
увидел восковой бюст и указал на него тростью (неожиданный ход,
великолепный ход). "Это не для продажи",-- сказала женщина.
"Двадцать марок",-- сказал Лужин и вынул бумажник. "Вы хотите
купить эту куклу?"-- недоверчиво спросила женщина, и подошел
еще кто-то. "Да",-- сказал Лужин и стал разглядывать восковое
лицо. "Осторожно,-- шепнул он вдруг самому себе,-- я, кажется,
попадаюсь". Взгляд восковой дамы, ее розовые ноздри,-- это тоже
было когда-то. "Шутка",-- сказал Лужин и поспешно вышел из
парикмахерской. Ему стало отвратительно неприятно, он прибавил
шагу, хотя некуда было спешить. "Домой, домой,-- бормотал он,--
там хорошенько все скомбинирую". Подходя к дому, он заметил,
что у подъезда остановился большой, зеркально-черный
автомобиль. Господин в котелке что-то спрашивал у швейцара.
Швейцар, увидав Лужина, вдруг протянул палец и крикнул: "Вот
он!" Господин обернулся.
...Слегка посмуглевший, отчего белки глаз казались
светлее, все такой же нарядный, в пальто с котиковым воротником
шалью, в большом белом шелковом кашне, Валентинов шагнул к
Лужину с обаятельной улыбкой,-- озарил Лужина, словно из
прожектора, и при свете, которым он обдал его, увидел полное,
бледное лужинское лицо, моргающие веки, и в следующий миг это
бледное лицо потеряло всякое выражение, и рука, которую
Валентинов сжимал в обеих ладонях, была совершенно безвольная.
"Дорогой мой,-- просиял словами Валентинов,-- счастлив тебя
увидеть. Мне говорили, что ты в постели, болен, дорогой. Но
ведь это какая-то путаница"... И, при ударении на "путаница",
Валентинов выпятил красные, мокрые губы и сладко сузил глаза.
"Однако, нежности отложим на потом,-- перебил он себя и со
стуком надел котелок.-- Едем, Дело исключительной важности, и
промедление было бы... губительно",-- докончил он, отпахнув
дверцу автомобиля; после чего,, обняв Лужина за спину, как
будто поднял его с земли и увлек, и усадил, упав с ним рядом на
низкое, мягкое сиденье. На стульчике, спереди, сидел боком
небольшой, востроносый человечек, с поднятым воротником пальто.
Валентинов, как только откинулся и скрестил ноги, стал
продолжать разговор с этим человеком, разговор, прерванный на
запятой и теперь ускоряющийся по мере того, как расходился
автомобиль. Язвительно и чрезвычайно обстоятельно он распекал
его, не обращая никакого внимания на Лужина, который сидел, как
бережно прислоненная к чему-то статуя, совершенно оцепеневший и
слышавший, как бы сквозь тяжелую завесу, смутное, отдаленное
рокотание Валентинова, Для востроносого это было не рокотание,
а очень хлесткие, обидные слова,-- но сила была на стороне
Валентинова, и обижаемый только вздыхал да ковырял с несчастным
видом сальное пятно на черном своем пальтишке, а иногда, при
особенно метком словце, поднимал брови и смотрел на
Валентинова, но, не выдержав этого сверкания, сразу жмурился и
тихо мотал головой. Распекание продолжалось до самого конца
поездки, и, когда Валентинов мягко вытолкнул Лужина на панель и
захлопнул за собой дверцу, добитый человечек продолжал сидеть
внутри, и автомобиль сразу повез его дальше, и, хотя места было
теперь много, он остался, уныло сгорбленный, на переднем
стульчике. Лужин меж тем уставился неподвижным и бессмысленным
взглядом на белую, как яичная скорлупа, дощечку с черной
надписью "Веритас", но Валентинов сразу увлек его дальше и
опустил в кожаное кресло из породы клубных, которое было еще
более цепким и вязким, чем сиденье автомобиля. В этот миг
кто-то взволнованным голосом позвал Валентинова, и он, вдвинув
в ограниченное поле лужинского зрения открытую коробку сигар,
извинился и исчез. Звук его голоса остался дрожать в комнате, и
для Лужина, медленно выходившего из оцепенения, он стал
постепенно и вкрадчиво превращаться в некий обольстительный
образ. При звуке этого голоса, при музыке шахматного соблазна,
Лужин вспомнил с восхитительной, влажной печалью, свойственной
воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им когда-то. Он
не знал, какую выбрать, чтобы со слезами насладиться ею, все
привлекало и ласкало воображение, и он летал от одной к другой,
перебирая на миг раздирающие душу комбинации. Были комбинации
чистые н стройные, где мысль всходила к победе по мраморным
ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный
взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель... Все
было прекрасно, все переливы любви, все излучины и таинственные
тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна.
Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов
она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон.
Опустошение, ужас, безумие.
"Ах, не надо",-- громко сказал Лужин и попробовал встать.
Но ori был слаб и тучен, и вязкое кресло не отпустило его. Да и
что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной.
Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход,
подготавливаемый давно, был теперь сделан. Лужин застонал и
откашлялся, растерянно озираясь. Спереди был круглый стол, на
нем альбомы. журналы, отдельные листы, фотографии испуганных
женщин и хищно прищуренных мужчин. А на одной был бледный
человек с безжизненным лицом в больших американских очках,
который на руках повис с карниза небоскреба,-- вот-вот сорвется
в пропасть. И опять раздался невыносимо знакомый голос:
Валентинов, чтобы не терять времени, заговорил с Лужиным, еще
только подходя к двери, и, когда дверь открыл, то продолжал
начатую фразу: "...крутить новый фильм. Манускрипт сочинен
мной. Представь себе, дорогой, молодую девушку, красивую,
страстную, в купе экспресса. На одной из станций входит молодой
мужчина. Из хорошей семьи. И вот, ночь в вагоне. Она засыпает и
во сне раскинулась. Роскошная молодая девушка. Мужчина,--
знаешь, такой, полный соку,-- совершенна чистый, неискушенный
юнец, начинает буквально терять голову. Он в каком-то трансе
набрасывается на нее (...и Валентинов, вскочив, сделал вид, что
тяжело дышит и набрасывается...). Он чувствует запах духов,
кружевное белье, роскошное молодое тело... Она просыпается,
отбрасывает его, кричит (...Валентинов прижал кулак ко рту и
выкатил глаза...), вбегает кондуктор, пассажиры. Его судят,
посылают на каторгу. Старуха мать приходит к молодой девушке
умолять, чтобы спасли сына. Драма девушки. Дело в том, что с
первого же момента -- там, в экспрессе,-- она им увлеклась,
увлеклась, увлеклась, вся дышит страстью, а он, из-за нее,--
понимаешь, вот в чем напряжение,-- из-за нее отправлен на
каторгу". Валентинов передохнул и продолжал более спокойно:
"Дальше следует его бегство. Приключения. Он меняет фамилию и
становится энаменитым шахматистом, и вот тут-то, мой дорогой,
мне нужно твое содействие. У меня явилась блестящая мысль. Я
хочу заснять как бы настоящий турнир, чтобы с моим героем
играли настоящие, живые шахматисты. Турати уже согласился,
Мозер тоже. Необходим еще гроссмейстер Лужин..."
"Я полагаю,-- продолжал Валентинов после некоторой паузы,
во время которой он глядел на совершенно бесстрастное лицо
Лужина,-- я полагаю, что он согласится. Он многим обязан мне.
Он получит некоторую сумму за это коротенькое выступление. Он
вспомнит при этом, что, когда отец бросил его на произвол
судьбы, я щедро раскошелился. Я думал тогда, что ничего,--
свои, сочтемся. Я продолжаю так думать".
В это мгновение дверь с размаху открылась, и кудрявый
господин без пиджака крикнул по-немецки, с тревожной мольбой в
голосе: "Ах, пожалуйста, господин Валентинов, на одну
минуточку!" "Прости, дорогой",-- сказал Валентинов и пошел к
двери, но, не доходя, круто повернулся, порылся в бумажнике и
выбросил на стол перед Лужиным какой-то листок. "Недавно
сочинил,-- сказал он.-- Ты реши покамест. Я через десять минут
вернусь".
Он исчез. Лужин осторожно поднял веки. Машинально взял
листок. Вырезка из шахматного журнала, диаграмма задачи. В три
хода мат. Композиция доктора Валентинова. Задача была холодна и
хитра, и, зная Валентинова, Лужин мгновенно нашел ключ. В этом
замысловатом шахматном фокусе он, как воочию, увидел все
коварство его автора. Из темных слов, только что в таком обилии
сказанных Валентиновым, он понял одно: никакого кинематографа
нет, кинематограф только предлог... ловушка, ловушка...
Вовлечение в шахматную игру, и затем следующий ход ясен. Но
этот ход сделан не будет.
Лужин рванулся и, мучительно оскалившись, вылез из кресла.
Им овладела жажда движений. Играя тростью, щелкая пальцами
свободной руки, он вышел в коридор, зашагал наугад, попал в
какой-то двор и оттуда на улицу. 'Трамвай со знакомым номером
остановился перед ним. Он вошел, сел, но тотчас встал опять и,
преувеличенно двигая плечами, хватаясь за кожаные ремни,
перешел на другое место, около окна. Вагон был пустой.
Кондуктору он дал марку и сильно затряс головой, отказываясь от
сдачи. Невозможно было сидеть на месте. Он вскочил снова, чуть
не упал, оттого что трамвай заворачивал, и пересел поближе к
двери. Но и тут он не усидел,-- и, когда, вдруг, ни с того ни с
сего, вагон наполнился оравой школьников, десятью старухами,
пятьюдесятью толстяками, Лужин продолжал двигаться, наступая на
чужие ноги, и потом протиснулся к площадке. Увидев свой дом, он
покинул трамвай на ходу, асфальт промчался под левым каблуком
и, обернувшись, ударил его в спину, и трость, запутавшись в
ногах, вдруг выскочила, как освобожденная пружина, взлетела к
небу и упала рядом с ним. Две дамы подбежали к нему и помогли
ему встать. Он ладонью стал сбивать пыль с пальто, надел шляпу
и, не оглядываясь, зашагал к дому. Лифт оказался испорченным, и
Лужин на это не попенял. Жажда движений еще не была утолена. Он
стал подниматься по лестнице, а так как жил он очень высоко,
это восхождение продолжалось долго, ему казалось, что он
влезает на небоскреб. Наконец он добрался до последней
площадки, передохнул и, хрустнув ключом в замке, вошел в
прихожую. Из кабинета вышла ему навстречу жена. Она была очень
красная, глаза блестели. "Лужин,-- сказала она,-- где вы были?"
Он снял пальто, повесил его, перевесил на другой крюк, хотел
еще повозиться; но жена подошла к нему вплотную, и, дугообразно
ее миновав, он вошел в кабинет, и она за ним. "Я хочу, чтобы вы
сказали, где вы были. Отчего у вас руки в таком виде? Лужин!"
Он зашагал по кабинету, а потом кашлянул и через прихожую пошел
в спальню, где принялся тщательно мыть руки в большой,
бело-зеленой чашке, облепленной фарфоровым плющом. "Лужин,--
растерянно крикнула жена,-- я же знаю, что вы не были у
дантиста. Я только что звонила к нему. Ну, ответьте мне
что-нибудь". Вытирая руки полотенцем, он обошел спальню и, все
по-прежнему неподвижно глядя перед собой, вернулся в кабинет.
Она схватила его за плечо, но он не остановился, подошел к
окну, отстранил штору, увидел в синей вечерней бездне бегущие
огни и, пожевав губами, пошел дальше. И тут началась странная
прогулка,-- по трем смежным комнатам взад и вперед ходил Лужин,
словно с определенной целью, и жена то шла рядом с ним, то
садилась куда-нибудь, растерянно на него глядя, и иногда Лужин
направлялся в коридор, заглядывал в комнаты, выходившие окнами
во двор, и опять появлялся в кабинете. Минутами ей казалось,
что, может быть, все это одна из тяжеленьких лужинских шуток,
но было в лице у Лужина выражение, которого она не видела
никогда, выражение... торжественное, что ли... трудно было
определить словами, но почему-то, глядя на это лицо, она
чувствовала наплыв неизъяснимого страха. И он все продолжал,
откашливаясь и с трудом переводя дыхание, ровной поступью
ходить по комнатам. "Ради Христа, садитесь, Лужин,-- тихо
говорила она, не сводя с него глаз.-- Ну, поговорим о
чем-нибудь. Лужин! Я купила вам несессер. Ах, садитесь,
пожалуйста! Вы умрете, если будете так много гулять. Завтра мы
поедем на кладбище. Завтра еще нужно многое сделать. Несессер
из крокодиловой кожи. Лужин, пожалуйста!"
Но он не останавливался и только изредка замедлял шаг у
окон, поднимал руку, но, пораздумав, шел дальше. В столовой
было накрыто на восемь человек. Она спохватилась, что вот,
сейчас-сейчас, придут гости,-- поздно уже отзванивать,-- а
тут... этот ужас. "Лужин,-- крикнула она,-- ведь сейчас будут
люди. Я не знаю, что делать... Скажите мне что-нибудь. Может
быть, у вас несчастье, может быть, вы кого-нибудь встретили из
неприятных знакомых? Скажите мне. Я так вас прошу, больше не
могу просить..."
И вдруг Лужин остановился. Это было так, словно
остановился весь мир. Случилось же это в гостиной, около
граммофона.
"Стоп-машина",-- тихо сказала она и вдруг расплакалась.
Лужин стал вынимать вещи из карманов,-- сперва самопишущую
ручку, потом смятый платок, еще платок, аккуратно сложенный,
выданный ему утром; после этого он вынул портсигар с тройкой на
крышке, подарок тещи, затем пустую красную коробочку из-под
папирос, две отдельных папиросы, слегка подшибленных; бумажник
и золотые часы-- подарок тестя-- были вынуты особенно бережно.
Кроме всего этого, оказалась еще крупная персиковая косточка.
Все эти предметы он положил на граммофонный шкапчик, проверил,
нет ли еще чего-нибудь.
"Кажется, все",-- сказал он и застегнул на животе пиджак.
Его жена подняла мокрое от слез лицо и с удивлением уставилась
на маленькую коллекцию вещей, разложенных Лужиным.
Он подошел к жене и слегка поклонился. Она перевела взгляд
на его лицо, смутно надеясь, что увидит знакомую кривую
полуулыбку,-- и точно: Лужин улыбался.
"Единственный выход,-- сказал он.-- Нужно выпасть из
игры". "Игры? Мы будем играть?"-- ласково спросила она и
одновременно подумала, что нужно напудриться, сейчас гости
придут.
Лужин протянул руки. Она уронила платок на колени и
поспешно подала ему пальцы.
"Было хорошо",-- сказал Лужин и поцеловал ей одну руку,
потом другую, как она его учила. "Вы что, Лужин, как будто
прощаетесь?" "Да-да",-- сказал он, притворяясь рассеянным.
Потом повернулся и, кашлянув, вышел в коридор. В это мгновение
раздался звонок из прихожей,-- простосердечный звонок
аккуратного гостя. Она поймала мужа в коридоре, схватила его за
рукав. Лужин обернулся и, не зная, что сказать, смотрел ей на
ноги. Из глубины выбежала горничная, и, так как коридор был
довольно узкий, произошло легкое, торопливое столкновение:
Лужин слегка отступил, потом шагнул вперед, его жена тоже
двинулась туда-сюда, бессознательно приглаживая волосы, а
горничная, приговаривая что-то и нагибая голову, старалась
найти лазейку, где бы проскочить. Когда она, наконец,
проскочила и исчезла за портьерой, отделявшей от коридора
прихожую, Лужин, как давеча, поклонился и быстро открыл дверь,
у которой стоял. Сама не зная, почему,-- его жена схватилась за
ручку двери, которую он уже закрывал за собой; Лужин нажал, она
схватилась крепче и стала судорожно смеяться, пытаясь просунуть
колено в еще довольно широкую щель,-- но тут Лужин навалился
всем телом, и дверь закрылась, щелкнула задвижка, да еще ключ
повернулся дважды в замке. Меж тем в прихожей уже были голоса,
кто-то отдувался, кто-то с кем-то здоровался.
Лужин, заперев дверь, первым делом включил свет. Белым
блеском раскрылась эмалевая ванна у левой стены. На правой
висел рисунок карандашом: куб, отбрасывающий тень. В глубине, у
окна, стоял невысокий комод. Нижняя часть окна была как будто
подернута ровным морозом, искристо-голубая, непрозрачная. В
верхней части чернела квадратная ночь с зеркальным отливом.
Лужин дернул за ручку нижнюю раму, но что-то прилипло или
зацепилось, она не хотела открыться. Он на мгновение задумался,
потом взялся за спинку стула, стоявшего подле ванны, и перевел
взгляд с этого крепкого, белого стула на плотный мороз стекла.
Решившись наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как
тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в
морозном стекле появилась черная, звездообразная дыра. Был миг
выжидательной тишины. Затем глубоко-глубоко внизу что-то нежно
зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить дыру, он ударил еще
раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног. Тут он
замер. За дверью были голоса. Кто-то постучал. Кто-то громко
позвал его по имени. Потом тишина, я совершенно ясно голос
жены: "Милый Лужин, отоприте, пожалуйста". С трудом сдерживая
тяжкое свое дыхание, Лужин опустил на пол стул и попробовал
высунуться в окно. Большие клинья и углы еще торчали в раме.
Что-то полоснуло его по шее, он быстро втянул голову обратно,--
нет, не пролезть. В дверь забухал кулак. Два мужских голоса
спорили, и среди этого грома извивался шепот жены. Лужин решил
больше не бить стекла, слишком оно звонко. Он поднял глаза.
Верхняя оконница. Но как до нее дотянуться? Стараясь не шуметь
и ничего не разбить, он стал снимать с комода предметы:
зеркало, какую-то бутылочку, стакан. Делал он все медленно и
хорошо, напрасно его так торопил грохот за дверью, Сняв также и
скатерть, он попытался влезть на комод, приходившийся ему по
пояс, и это удалось не сразу. Стало душно, он скинул пиджак и
тут заметил, что и руки у него в крови, и перед рубашки в
красных пятнах. Наконец, он оказался на комоде, комод трещал
под его тяжестью. Он быстро потянулся к верхней раме и уже
чувствовал, что буханье и голоса подталкивают его, и он не
может не торопиться. Подняв руку, он рванул раму, и она
отпахнулась. Черное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы,
донесся голос жены, тихо сказал: "Лужин, Лужин". Он вспомнил,
что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и
высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот
росли, было там человек двадцать, должно быть,-- Валентинов,
Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и
все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь,
однако, была еще слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул
стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать,
все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о
нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого
оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато
яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни.
После многих усилий он оказался в странном и мучительном
положении: одна нога висела снаружи, где была другая --
неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на
плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за
что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги
висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он
держался,-- и спасен, Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там
шло какое-то торопливое подготовление: собирались,
выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные
и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот
миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел,
какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед
ним.
Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" --
заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не
было. Читать С НАЧАЛА ...
***
*** Защита Лужина 01
*** Защита Лужина 02
*** Защита Лужина 03
*** Защита Лужина 04
*** Защита Лужина 05
*** Защита Лужина 06
*** Защита Лужина 07
*** Защита Лужина 08
*** Защита Лужина 09
*** Защита Лужина 10
*** Защита Лужина 11
*** Защита Лужина 12
*** Защита Лужина 13
*** Афоризм от Набокова
***
*** Владимир Набоков играет в шахматы с женой Верой
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***  «Защи́та Лу́жина» — один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета — история жизни аутистичного шахматного вундеркинда Лужина, в образе которого угадываются черты друга Набокова — Курта фон Барделебена. При этом существенно, что Лужин русский — подробно описано его детство, отношения с родителями, гимназия и эмигрантская среда в Берлине. *** Работу над романом Набоков начал весной 1929 года в Ле Булу (Восточные Пиренеи) и закончил в августе того же года в Берлине. В 1929—1930 годах Набоков под псевдонимом В. Сирин опубликовал его в журнале «Современные записки» под названием «Защита», а затем отдельной книгой, уже под заголовком «Защита Лужина», в издательстве «Слово» (Берлин, 1930). ***
Прототипы главного героя
Персонажи
- Александр Иванович Лужин: главный герой. В детстве — замкнутый аутистичный ребёнок с особенностями поведения; он живёт в атмосфере непонимания со стороны родителей, плохо успевает в гимназии, страдает от травли одноклассников. Практически единственным для него эмоциональным выходом из тяжелой обыденной жизни становятся шахматы. Во взрослой жизни — полный, неряшливый, страдающий одышкой и полностью сосредоточенный на шахматах гроссмейстер, один из лучших игроков своего времени. Во время турнира с итальянским мастером Турати у него происходит нервный срыв. Герой на протяжение всего романа, за исключением финальной сцены, называется по фамилии.
- Жена Лужина: ключевой, но остающийся безымянным на протяжении всего текста персонаж. Дочь обеспеченного русского эмигрантского семейства, она выходит замуж за Лужина, преодолевая сопротивление матери и отца. В Лужине её привлекает образ неприспособленного к жизни шахматного гения, по отношению к которому она испытывает скорее материнские чувства. История их отношений — это попытка невесты, а позднее жены, отвлечь Лужина от навязчивых образов шахмат, от идеи шахматной игры.
- Валентинов: ловкий шахматный антрепренёр, человек разносторонних талантов, опекавший Лужина с того возраста, когда у него проявился шахматный гений. Валентинов использует Лужина исходя из своих эгоистических соображений и без сожаления возвращает его отцу, когда ему кажется, что талант Лужина угасает.
- Турати: гроссмейстер-итальянец, главный противник и злой гений Лужина. Во время партии с Турати у Лужина происходит тяжёлый нервный припадок. ***
Источник : Защита Лужина .wikipedia.
***
***
***
***
***
|
