Защита Лужина 11. Владимир Набоков - 18 Июля 2018

Главная » 2018 » Июль » 18 » Защита Лужина 11. Владимир Набоков

13:04

Защита Лужина 11. Владимир Набоков

***

На сизом катке (там, где летом площадка для тенниса),
слегка припудренном сухим снежком, опасливо резвились горожане,
и в ту минуту, как мимо, по тротуару, проходили Лужины,
совершавшие утреннюю прогулку, самый бойкий из конькобежцев,
молодец в свитере, изящно раскатился голландским шагом и с
размаху сел на лед. Дальше, в небольшом сквере, трехлетний
ребенок, весь в красном, шатко ступая шерстяными ножками,
поплелся к тумбе, беспалой ладошкой загреб снег, лежавший
аппетитной горкой, и поднес его ко рту, за что сразу был
схвачен сзади и огрет. "Ах ты, бедненький",-- оглянувшись,
сказала Лужина. По убеленной мостовой проехал автобус, оставив
за собой две толстых, черных полосы. Из магазина говорящих и
играющих аппаратов раздалась зябкая музыка, и кто-то прикрыл
дверь, чтобы музыка не простудилась. Такса в заплатанном синем
пальтишке, с низко болтающимися ушами остановилась, обнюхивая
снег, и Лужина успела ее погладить. Что-то легкое, острое,
белесое било в лицо, и, если посмотреть на пустое небо,
светленькие точка плясали в глазах. Лужина поскользнулась и
укоризненны взглянула на свои серьге ботики. Около русского
гастрономического магазина встретили знакомых, чету Алферовых.
"Холодина какая",-- воскликнул Алферов, тряся желтой своей
бородкой. "Не целуйте, перчатка грязная",-- сказала Лужина и
спросила у Алферовой, с улыбкой глядя на ее прелестное, всегда
оживленное лицо, почему она никогда не зайдет. "А вы полнеете,
сударь",-- буркнул Алферов, игриво косясь на лужинский живот,
преувеличенный ватным пальто. Лужин умоляюще посмотрел на жену.
"Так что, милости просим",-- закивала она. "Постой, Машенька,
телефон ты их знаешь? -- спросил Алферов.-- Знаешь? Ладно.
Ну-с, пока,-- как говорят по-советски, Нижайший поклон вашей
матушке".
"Он какой-то несчастненький,-- сказала Лужина, взяв мужа
под руку и меняя шаг, чтобы идти с ним в ногу.-- Но Машенька...
Какая душенька, какие глаза... Не идите так скоро, милый
Лужин,-- скользко".
Снег сеять перестал, небо в одном месте бледно посветлело,
и там проплыл плоский, бескровный солнечный диск. "А знаете, мы
сегодня пойдем так, направо,-- предложила Лужина.-- Мы,
кажется, еще там не проходили". "Апельсины",-- сказал Лужин,
указывая тростью на лоток. "Хотите купить?-- спросила жена.--
Смотрите, мелом на доске: сладкие, как сахар". "Апельсины",--
повторил со вкусом Лужин и вспомнил при этом, как его отец
утверждал, что, когда произносишь "лимон", делаешь поневоле
длинное лицо, а когда говоришь "апельсин",-- широко улыбаешься.
Торговка ловко расправила отверстие бумажного мешочка и
насовала в него холодных, щербато-красных шаров. Лужин на ходу
стал чистить апельсин, морщась в предвидении того, что сок
брызнет в глаза. Корки он положил в карман, так как они
выглядели бы слишком ярко на снегу, да и, пожалуй, можно
сделать из них варенье. "Вкусно?."-- спросила жена. Он
просмаковал последнюю дольку и с довольной улыбкой взял было
жену опять под руку, но вдруг остановился, озираясь. Подумав,
он пошел обратно к углу и посмотрел на название улицы. Потом
быстро догнал жену и ткнул тростью по направлению ближайшего
дома, обыкновенного серо-каменного дома, отделенного от улицы
небольшим палисадником за чугунной решеткой. "Тут мой папаша
обитал,-- сказал Лужин,-- Тридцать пять А". "Тридцать пять
А",-- повторила за ним жена, не зная, что сказать, и глядя
вверх, на окна. Лужин тронулся, срезая тростью снег с решетки.
Немного дальше он замер перед писчебумажным магазином, где в
окне бюст воскового мужчины с двумя лицами, одним печальным,
другим радостным, поочередно отпахивал то слева, то справа
пиджак: самопишущее перо, воткнутое в левый карманчик белого
жилета, окропило белизну чернилами, справа же было перо,
которое не течет никогда. Лужину двуликий мужчина очень
понравился, и он даже подумал, не купить ли его. "Послушайте,
Лужин,-- сказала жена, когда он насытился витриной,-- Я давно
хотела вас спросить,-- ведь после смерти вашего отца остались,
должно быть, какие-нибудь вещи. Где все это?" Лужин пожал
плечами. "Был такой Хрущенко",-- пробормотал он погодя. "Не
понимаю",-- вопросительно сказала жена. "В Париж мне написал,--
нехотя пояснил Лужин,-- что вот, смерть и похороны и все такое,
и что у него сохраняются вещи, оставшиеся после покойника".
"Ах, Лужин,-- вздохнула жена.-- Что вы делаете с русским
языком". Она подумала и добавила: "Мне-то все равно, мне только
казалось, что вам было бы приятно иметь эти вещи,-- ну, как
память". Лужин промолчал. Она представила себе эти никому не
нужные вещи,-- быть может, писательское перо старика Лужина,
какие-нибудь бумаги, фотографии,-- и ей стало грустно, она
мысленно упрекнула мужа в жестокосердии, "Но одно нужно сделать
непременно,-- сказала она решительно.-- Мы должны поехать на
кладбище, посмотреть на могилу, посмотреть, не запущено ли".
"Холодно и далеко",-- сказал Лужин. "Мы это сделаем на днях,--
решила она.-- Погода должна перемениться. Пожалуйста,
осторожно,-- автомобиль".
Погода ухудшилась, и Лужин, помня унылый пустырь и
кладбищенский ветер, просил отложить поездку до будущей недели.
Мороз, кстати сказать, был необыкновенный. Закрылся каток,
которому вообще не везло: в прошлую зиму все оттепель да
оттепель, и лужа вместо льда, а в нынешнем такой холод, что и
школьникам не до коньков. В парках, на снегу, лежали маленькие,
крутогрудые птицы с поднятыми лапками. Безвольная ртуть под
влиянием среды падала все ниже. И даже полярные медведи в
Зоологическом саду поеживались, находя, что дирекция
переборщила.
Квартира Лужиных оказалась одной из тех благополучных
квартир с героическим центральным отоплением, в которых не
приходилось сидеть в шубах и пледах. Родители жены, обезумев от
холода, чрезвычайно охотно приходили к центральному отоплению в
гости. Лужин, в старом пиджаке, спасенном от гибели, сидел у
письменного стола и старательно срисовывал белый куб, стоявший
перед ним. Тесть ходил по кабинету и рассказывал длинные,
совершенно приличные анекдоты или читал на диване газету,
изредка набирая воздух и откашливаясь. Теща и жена оставались
за чайным столом, и из кабинета, через темную гостиную, был
виден яркий, желтый абажур в столовой, освещенный профиль жены
на буром фоне буфета, ее голые руки, которые, далеко
облокотившись на скатерть, она загнула к одному плечу, скрестив
пальцы, или вдруг плавно вытягивала руку и трогала какой-нибудь
блестящий предмет на скатерти. Лужин отставлял куб и, взяв
чистый лист бумаги, приготовив жестяной ящик с пуговицами
акварельной краски, спешил зарисовать эту даль, но, покамест
тщательно, при помощи линейки, он выводил линии перспективы, в
глубине что-то менялось, жена исчезала из яркой проймы
столовой, свет потухал и зажигался поближе, в гостиной, и уже
никакой перспективы не было. До красок вообще доходило редко,
да и, по правде сказать, Лужин предпочитал карандаш. От сырости
акварели неприятно коробилась бумага, мокрые краски сливались;
порой нельзя было отвязаться от какой-нибудь чрезвычайно
живучей берлинской лазури,-- наберешь ее только на самый кончик
кисточки, а она уже расползается по эмали, пожирая
приготовленный тон, и вода в стаканчике ядовито-синяя. Были
плотные трубочки с китайской тушью и белилами, но неизменно
терялись колпачки, подсыхало горлышко, и при нажатии трубочка
лопалась снизу, и оттуда вылезал, виясь, толстый червячок
краски. Бесплодная выходила пачкотня, и самые простые вещи --
ваза с цветами или закат, скопированный из проспекта Ривьеры,--
получались пятнистые, болезненные, ужасные. Рисовать же было
приятно. Он нарисовал тещу, и она обиделась; нарисовал в
профиль жену, и она сказала, что, если она такая, то нечего
было на ней жениться; зато очень хорошо вышел высокий
крахмальный воротник тестя. С удовольствием Лужин чинил
карандаш, мерил что-то, прищурив глаз и подняв карандаш с
прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал по бумаге
резинкой, придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что
иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он сдувал
атомы резины, боясь прикосновением руки загрязнить рисунок.
Больше всего он любил то, с чего начал, по совету жены, то, к
чему постоянно возвращался,-- белые кубы, пирамиды, цилиндры и
кусок гипсового орнамента, напоминавший ему урок рисования в
школе,-- единственный приемлемый урок. Успокоительны были
тонкие линии, которые он по сто раз перечерчивал, добиваясь
предельной тонкости, точности, чистоты. И замечательно хорошо
было тушевать, нежно и ровно, не слишком нажимая, правильно
ложащимися штрихами.
"Готово",-- сказал он, отстраняя от себя лист и сквозь
ресницы глядя на дорисованный куб. Тесть надел пенсне и долго
смотрел, кивая головой. Из гостиной пришли теща и жена и стали
смотреть тоже. "Он даже маленькую тень отбрасывает,-- сказала
жена.-- Очень, очень симпатичный куб". "Здорово, прямо
футуристика",-- проговорила теща. Лужин, улыбаясь одаой
стороной рта, взял рисунок и оглядел стены кабинета. Около
двери уже висело одно его произведение: поезд на мосту,
перекинутом через пропасть. В гостиной тоже было кое-что: череп
на телефонной книжке. В столовой бнли очень круглые апельсины,
которые все почему-то принимали за томаты. А спальню украшал
углем сделанный барельеф и конфиденциальный разговор конуса с
пирамидой. Он ушел из кабинета, блуждая по стенам глазами, и
жена сказала со вздохом: "Интересно, куда милый Лужин это
повесит".
"Меня еще не сочли нужным уведомить",-- начала мать,
указывая подборэдком на груду пестрых проспектов, лежавших на
столе. "А я сама не знаю,-- сказала Лужина.-- Очень трудно
решить, всюду красиво. Я думаю, мы сперва поедем в Ниццу". "Я
бы посоветовал Итальянские озера",-- заговорил отец, сложив
газету и сняв пенсне, и стал рассказывать, как эти озера
прекрасны. "Я боюсь, ему немного надоели разговоры о
путешествии,-- сказала Лужина.-- Мы в один прекрасный день
просто сядем в поезд и покатим". "Не раньше апреля,-- умоляюще
протянула мать.-- Ты же мне обещала..."
Лужин вернулся в кабинет, "У меня значилась коробочка с
кнопками",-- сказал он, глядя на письменный стол и хлопая себя
по карманам (при этом он опять, в третий или четвертый раз,
почувствовал, что в левом кармане что-то есть,-- но не
коробочка,-- и некогда было расследовать). Кнопки нашлись в
столе. Лужин взял их и поспешно вышел.
"Да, я совсем забыла тебе рассказать. Представь себе.
вчера утром..." И она стала рассказывать дочери, что звонила ей
одна дама, неожиданно приехавшая из России. Эта дама барышней
часто бывала у них в Петербурге. Оказалось, что несколько лет
тому назад она вышла замуж за советского купца или чиновника --
точно нельзя было разобрать -- и по пути на курорт, куда муж
ехал набираться новых сил, остановилась недельки на две в
Берлине. "Мне, знаешь, как-то неловко, чтобы она бывала у меня,
но она такая навязчивая. Удивляюсь, что она не боится звонить
ко мне. Ведь если у нее там, в Совдепии, узнают, что она ко мне
звонила..." "Ах, мама, это, вероятно, очень несчастная
женщина,-- вырвалась временно на свободу, хочется повидать
кого-нибудь". "Ну, так я тебе ее передам,-- облегченно сказала
мать,-- благо у тебя теплее".
И как-то, через несколько дней, в полдень, появилась
приезжая. Лужин еще почивал, так как ночью плохо выспался.
Дважды с гортанным криком просыпался, душимый кошмаром, и
сейчас Лужиной было как-то не до гостей. Приезжая оказалась
худощавой, живой, удачно накрашенной и остриженной дамой,
одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко, в
перебивку, убеждая друг друга, что обе они ничуть не
изменились, а разве только похорошели, они прошли в кабинет,
где было уютней, чем в гостиной. Приезжая про себя отметила,
что Лужина десять-двенадцать лет тому назад была довольно
изящной подвижной девочкой, а теперь пополнела, побледнела,
притихла, а Лужина нашла, что скромная, молчаливая барышня,
некогда бывавшая у них и влюбленная в студента, впоследствии
расстрелянного, превратилась в очень интересную, уверенную
даму. "Ну и ваш Берлин... благодарю покорно. Я чуть не сдохла
от холода. У нас, в Ленинграде, теплее, ей-Богу, теплее".
"Какой он, Петербург? Наверно, очень изменился?"-- спросила
Лужина. "Конечно, изменился",-- бойко ответила приезжая. "И
тяжелая, тяжелая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах,
глупости какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже
мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня есть мальчуган?
-- ну, как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже
мой Митька говорит, что у нас в Ленинграде ляботают, а в
Беллине бульзуи ничего не делают. И вообще, он находит, что в
Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой,
знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребенок
прав. Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш
театр. Ведь у вас, в Европе, театра нет, просто нет. Я,
понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится
признать одно: они смотрят вперед, они строят. Интенсивное
строительство". "Я ничего в политике не понимаю,-- жалобно
протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю,
что нужно широко мыслить,-- поспешно продолжала приезжая.--
Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую
га-зетку. И еще муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка,
деньги тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем
так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть,
все узнать, совершенно беспристрастно. И представьте,--
открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая
ложь, так все плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато
сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из Сербии,
кажется..." "Круговая порука,-- продолжала С разбегу
приезжая.-- Только ругать, и никто не смеет пикнуть что-нибудь
за". "Право же, будем говорить о другом,-- растерянно сказала
Лужина.-- Я не могу это выразить, я плохо умею об этом
говорить, но я чувствую, что вы ошибаетесь. Вот, если хотите
поговорить об этом с моими родителями как-нибудь..." -- (и,
говоря это, Лужина, не без некоторого удовольствия, представила
себе выкаченные глаза матери и ее павлиньи возгласы). "Ну, вы
еще маленькая,-- снисходительно улыбнулась приезжая.--
Расскажите мне, что вы делаете, чем занимается ваш муж, какой
он". "Он играл в шахматы,-- ответила Лужина.-- Замечательно
играл. Но потом переутомился и теперь отдыхает, и, пожалуйста,
не нужно с ним говорить о шахматах". "Да-да, я знаю, что он
шахматист,-- сказала приезжая,-- Но какой он? Реакционер?
Белогвардеец?" "Право, не знаю",-- рассмеялась Лужина. "Я о нем
вообще кое-что слышала,-- продолжала приезжая.-- Когда мне ваша
maman сказала, что вы вышли за Лужина, я сразу и подумала
почему-то, что это он и есть. У меня была хорошая знакомая в
Ленинграде, она и рассказывала мне,-- с такой, знаете, наивной
гордостью,-- как научила своего маленького племянника играть в
шахматы, и как он потом стал чрезвычайно..."
На этом месте разговора произошел в соседней гостиной
странный шум, словно там кто-то ушибся и вскрикнул. "Одну
минуточку",-- сказала Лужина и, вскочив с дивана, хотела было
раздвинуть дверь в гостиную, но, передумав, прошла в гостиную
через прихожую. Там она увидела совершенно неожиданного Лужина.
Он был в халате, в ночных туфлях, держал в одной руке кусок
булки,-- но конечно, не это было удивительно,-- удивительно
было дрожащее волнение, искажавшее его лицо, широко открытые,
блестящие глаза, и лоб у него словно разбух, жила вздулась, и,
увидев жену, он как бы сразу не обратил на йее внимания, а
продолжал стоять, глядя с разинутым ртом в сторону кабинета. В
следующее мгновение оказалось, что волнение его радостно. Он
как-то радостно щелкнул зубами на жену и потом тяжело
закружился, чуть не опрокинул пальму, потерял одну туфлю,
которая скользнула, как живая, в столовую, где дымилось какао,
и он проворно последовал за ней. "Я ничего, ничего",-- лукаво
сказал Лужин и, как человек, наслаждающийся тайной находкой,
хлопнул себя по коленям и, жмурясь, замотал головой. "Эта дама
из России,-- пытливо сказала жена,-- Она знает вашу тетку,
которая,-- ну, одним словом, одну вашу тетку", "Отлично,
отлично"-- проговорил Лужин и вдруг захлебнулся смехом. "Чего я
пугаюсь? -- подумала она.-- Ему просто весело, он проснулся в
хорошем настроении, хотел, может быть...". "Есть какая-нибудь
шуточка, Лужин?" "Да-да,-- сказал Лужин и добавил, найдя выход:
-- я хотел представиться в халате". "Ну вот, нам весело, это
хорошо,-- сказала она с улыбкой.-- Вы покушайте, а потом
одевайтесь. Сегодня как будто теплее". И Лужина, оставив мужа в
столовой, быстро вернулась в кабинет. Гостья сидела на диване и
рассматривала виды Швейцарии на страницах путеводительной
брошюрки. "Послушайте,-- сказала она, увидя Лужину,-- а я вас
возьму в оборот. Мне нужно кое-что купить, и я абсолютно не
знаю, где тут лучшие магазины. Вчера битый час простояла перед
витриной, стою и думаю: может быть, есть магазины еще лучше. Да
и по-немецки я что-то неважно..."
Лужин остался сидеть в столовой и продолжал изредка
хлопать себя по коленям. Да и было чему радоваться. Комбинация,
которую он со времени бала мучительно разгадывал, неожиданно
ему открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой
комнаты. В эти первые минуты он еще только успел почувствовать
острую радость шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и
то физиологическое ощущение гармонии, которое так хорошо
знакомо творцам. Он еще проделал много мелких движений, прежде
чем понял сущность необыкновенного своего открытия,-- допил
какао, побрился, переставил запонки в свежую рубашку. И вдруг
радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в
живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь
задачная комбинация, теоретически известная,-- так намечалось в
его теперешней жизни последовательное повторение известной ему
схемы. И как только прошла первая радость,-- что вот, он
установил самый факт повторения,-- как только он стал тщательно
проверять свое открытие, Лужин содрогнулся. Смутно любуясь и
смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощренно,
как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его
детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тетя), но
еще не совсем понимал, чем это комбинационное повторение так
для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду,
что так долго не замечал хитрого сочетания ходов, и теперь,
вспоминая какую-нибудь мелочь,-- а их было так много, и иногда
так искусно поданных, что почти скрывалось повторение,-- Лужин
негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в
доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться. Теперь же
он Решил быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием
ходов, если таковое будет,-- и конечно, конечно, держать
открытие свое в непроницаемой тайне, быть веселым, чрезвычайно
веселым. Но с этого дня покоя для него не было -- нужно было
придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации,
освободиться от нее, а для этого следовало предугадать ее
конечную цель, роковое ее направление, но это еще не
представлялось возможным. И мысль, что повторение будет,
вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось
остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при
этом он замечал, что продолжает существовать, что-то
подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить
движение.
Быть может, жена скорее бы заметила перемену в Лужине, его
деревянную веселость в перерывах хмурости, если бы в эти дни
больше бывала с ним. Но так случилось, что именно в эти дни ее
взяла в оборот, как и обещала сделать, неотвязная дама из
России -- часами заставляла себя возить по магазинам,
неторопливо примеряла шляпы, платья, туфли и подолгу
засиживалась у Лужиных. Она по-прежнему говорила о том, что в
Европе нет театра, и с холодной легкостью произносила
"Ленинград", и Лужина почему-то жалела ее, сопровождала ее в
кафе, покупала ее сынку, мрачному, толстому мальчику, лишенному
при чужих дара речи, игрушки, которые он нехотя и боязливо
брал, причем его мать утверждала, что ничто ему тут не нравится
и что он мечтает вернуться к своим маленьким пионерам.
Встретилась она и с родителями Лужиной, но разговора о
политике, к сожалению, не произошло, вспоминали прежних
знакомых, а Лужин молча и сосредоточенно кормил Митьку
шоколадными конфетами, и Митька их молча и сосредоточенно
поглощал и потом сильно покраснел и был поспешно уведен из
комнаты. Погода меж тем потеплела, и раза два Лужина говорила
мужу, что вот, когда уедет, наконец, эта несчастная женщина с
несчастным своим ребенком и неудобопоказуемым мужем, надо будет
в первый же день, не откладывая, побивать на кладбище, и Лужин
кивал, старательно улыбаясь. Пишущую машинку, географию,
рисование он забросил, зная теперь, что все это входило в
комбинацию, было замысловатым повторением зафиксированных в
детстве ходов. Нелепые дни: Лужина чувствовала, что
недостаточно внимательна к настроениям мужа, ускользало что-то,
но все же она продолжала вежливо слушать болтовню приезжей,
переводить приказчикам ее требования, и особенно было
неприятно, когда какие-нибудь туфли, уже разношенные,
оказывались почему-либо негодными, и нужно было с ней идти в
магазин, и раскрасневшаяся дама по-русски распекала фирму,
требовала, чтобы переменили туфли, и нужно было ее успокаивать
и очень вуалировать в немецкой передаче хлесткие ее словечки.
Вечером, накануне своего отъезда, она пришла вместе с Митькой
прощаться. Митьку она оставила в кабинете, а сама пошла в
спальню с Лужиной, и та в сотый раз показывала ей свой
гардероб. Митька сидел на диване и почесывал колено, стараясь
не смотреть на Лужина, который тоже не знал, куда смотреть, и
придумывал, чем занять рыхлое дитя. "Телефон!"-- наконец тонким
голосом воскликнул Лужин и, указывая пальцем на аппарат, с
нарочитым удивлением захохотал. Но Митька, хмуро посмотрев по
направлению лужинского пальца, отвел глаза, и нижняя губа у
него чуть-чуть отвисла. "Поезд и пропасть!"-- попробовал опять
Лужин и простер другую руку, указывая на собственную картину на
стене. У Митьки блестящей капелькой наполнилась левая ноздря, и
он потянул носом, безучастно глядя перед собой. "Автор одной
божественной комедии!"-- рявнул Лужин, подняв руку к бюсту
Данте. Молчание, легкое сопение. Лужин устал от своих
гимнастических движений и тоже замер. Он стал соображать, нет
ли в столовой конфет, подумал, не пустить ли в гостиной
граммофон, но мальчик на диване его гипнотизировал одним своим
присутствием, и невозможно было выйти из комнаты. "Игрушку
бы",-- сказал он про себя, посмотрел на стол, примерил
разрезательный нож к любопытству ребенка, нашел, что
любопытство возбуждено им не будет, и в отчаянии стал рыться у
себя в карманах. И тут снова, в который уже раз, он
почувствовал, что левый карман, хоть и пуст, но каким-то
таинственным образом хранит в себе некоторое неосязаемое
содержание. Лужин подумал, что такой феномен способен
заинтересовать Митьку. Он сел с ним рядом на край дивана, хитро
подмигнул. "Фокус,-- сказал он и стал показывать, что карман
пуст.-- Эта дырка не имеет отношения к фокусу",-- пояснил он.
Вяло и недоброжелательно Митька смотрел на его движения.
"А все ж таки тут что-то имеется",-- восторженно сказал Лужин и
опять подмигнул. "За подкладкой",-- выцедил из себя Митька и,
пожав плечом, отвернулся, "Правильно!"-- изображая восхищение,
крикнул Лужин и стал совать руку в дырку, придерживая другой
рукой полу пиджака. Сперва показался какой-то красный угол,
потом и вся вещь,-- нечто вроде плоской кожаной записной
книжки. Лужин посмотрел на нее, подняв брови, повертел в руках
и, вынув клапанчик сбоку, осторожно ее открыл. Не книжечка, а
маленькая складная шахматная доска из сафьяна, Лужин тотчас
вспомнил, что ему подарили ее в парижском клубе,-- всем
участникам тамошнего турнира роздали по такой вещице,-- в виде
рекламы, что ли, какой-то фирмы, а не то просто на память от
клуба. В отделениях, по сторонам самой доски, были
целлулоидовые штучки, похожие на ноготки, и на каждой --
изображение шахматной фигуры. Эти штучки вставлялись так, что
острая часть въезжала в тонкую щелку на нижнем крае каждого
квадрата, а округленная часть с нарисованной фигурой ложилась
плоско на квадрат. Получалось очень изящно и аккуратно -- эта
маленькая красно-белая доска, ладные целлулоидовые ноготки, да
еще тисненные золотом буквы вдоль горизонтального края доски и
золотые цифры вдоль вертикального. Лужин, разинув рот от
удовольствия, стал всовывать ноготки -- сперва просто ряд пешек
на второй линии,-- но потом передумал и, осторожно, кончиками
пальцев, беря вдвижные изображеньица, расставил то положение в
его партии с Турати, на котором ее прервали. Эта расстановка
произошла почти мгновенно, и сразу вся вещественная сторона
дела отпала- маленькая доска, раскрытая у него на ладони, стала
неосязаемой и невесомой, сафьян растаял розовой мутью, все
исчезло, кроме самого шахматного положения, сложного, острого,
насыщенного необыкновенными возможностями. Лужин, приложив
палец к виску, так задумался, что не заметил, как Митька, от
нечего делать, сполз с дивана и принялся раскачивать черный
ствол стоячей лампы. Вдруг она накренилась, и потух свет. Лужин
очнулся в полной темноте и в первое мгновение не понял, где он,
и что кругом происходит. Невидимое существо ерзало и
покрякивало где-то рядом, и внезапно оранжевый абажур опять
засиял прозрачным светом, и бледный, с обритой головой, мальчик
стоял на коленях и поправлял шнур. Лужин вздрогнул и захлопнул
доску. Маленький, страшный его двойник, маленький Лужин, для
которого расставлялись шахматы, прополз на коленках по ковру...
Все это уже было раз... И опять он попался, не понял, как
произойдет в живой игре повторение знакомой темы. И в следующий
миг все пришло в равновесие: Митька, посапывая, всполз на
диван; в легком сумраке вокруг оранжевой лампы плавал,
покачиваясь, лужинский кабинет; красная сафьяновая книжечка
невинно лежала на ковре,-- но Лужин знал, что это все обман,
комбинация еще не вся развилась, и вскоре наметится новое
роковое повторение. Быстро нагнувшись, он схватил и сунул в
карман вещественный символ того, что так сладостно и ужасно
завладело опять его воображением, и подумал, куда бы еще вернее
спрятать, но тут послышались голоса, вошли жена и гостья, обе
поплыли на него, как бы сквозь папиросный дым. "Митька,
вставай, пора. Да-да, милая, мне еще столько нужно уложить",--
говорила дама и потом подошла к Лужину и стала с ним прощаться.
"Очень была рада познакомиться",-- сказала она и промеж слов
успела подумать, что уже думала не раз: "Ну, и балда, ну и
типчик!" "Очень была рада. Вот расскажу вашей тетушке, что
видела ее маленького шахматиста, ставшего большим,
известным..." "Вы должны непременно навестить нас на обратном
пути",-- поспешно и громко прервала Лужина, впервые взглянув с
ненавистью на улыбающиеся, красные, как сургуч, губы и
беспощадно глупые глаза. "Ну, еще бы, само собой разумеется.
Митька, встань и попрощайся!" Митька с легким отвращением это
исполнил, и все вышли в прихожую. "У вас тут в Берлине всегда
возня с выпусканиями",-- насмешливо сказала она, глядя, как
Лужина берет с подзеркальника ключи. "Нет, у нас лифт",--
невпопад ответила Лужина, в неистовом нетерпении мечтая об
уходе дамы, и бровью сделала знак мужу, чтобы он подал
котиковое пальто. Лужин снял с вешалки детское пальтишко... но
в это мгновение, к счастью, подоспела горничная. "До свидания,
до свидания",-- кланялась Лужина, стоя в дверях, пока гости,
сопровождаемые Горничной, располагались в лифте. Из-за жениного
плеча Лужин видел, как Митька взлезает на лавочку, а затем
дверные половинки закрылись, и лифт в своей железной клетке
погрузился и исчез. Лужина побежала в кабинет и упала ничком на
диван. Он сел с ней рядом и стал в недрах своих с трудом
вырабатывать, склеивать, сшивать улыбку, готовя ее для того
мгновения, когда жена к нему повернется. Жена повернулась.
Улыбка вышла вполне удачная. "Ух,-- вздохнула Лужина,--
наконец-то избавились" -- и, быстро обняв мужа, стала целовать
его -- в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое ухо,--
соблюдая строгую череду-, им когда-то одобренную. "Ну,
прояснитесь, прояснитесь-- повторяла она.-- Ведь эта мадам
уехала, исчезла". "Исчезла",-- покорно сказал Лужин и вздохнув,
поцеловал руку, трепавшую его за шею. "Нежности-то какие,--
шепнула жена,-- ах, какие милые нежности..."
Пора было ложиться спать, она ушла раздеваться, а Лужин
ходил по всем трем комнатам, отыскивая место, где бы спрятать
карманные шахматы. Всюду было небезопасно. В самые неожиданные
места совался по утрам хобот хищного пылесоса. Трудно, трудно
спрятать вещь,-- ревнивы и нерадушны другие вещи, крепко
держащиеся своих мест и не примут они ни в какую щель
бездомного, спасающегося от погони предмета. В этот вечер он
так и не спрятал сафьяновой книжечки, а затем решил ее не
прятать вовсе, а просто отделаться от нее, но это тоже
оказалось нелегко; так и осталась она у него за подкладкой, и
только через несколько месяцев, когда всякая опасность давно,
давно миновала, только тогда сафьяновая книжечка опять нашлась,
и уже темно было ее происхождение. Читать дальше ...