Защита Лужина 04. Владимир Набоков - 18 Июля 2018

Главная » 2018 » Июль » 18 » Защита Лужина 04. Владимир Набоков

11:44

Защита Лужина 04. Владимир Набоков

***

Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем, в Киеве, в
Одессе. Появился некий Валентинов, что-то среднее между
воспитателем и антрепренером. Отец носил на рукаве черную
повязку -- траур по жене,-- и говорил провинциальным
журналистам, что никогда бы так основательно не осмотрел родной
земли, если б его сын не был вундеркиндом.
Он сражался на турнирах с лучшими русскими шахматистами,
играл вслепую, часто играл один против человек двадцати
любителей. Лужин старший, много лет спустя (в те годы, когда
каждый его фельетон в эмигрантской газете казался ему самому
его лебединой песней, и Бог знает, сколько было этих лебединых
песен, полных лирики и опечаток), задумал повесть как раз о
таком мальчике шахматисте, которого отец (по книжке-- приемный)
возит из города в город. Начал он книгу в двадцать восьмом
году,-- вернувшись домой с заседания, на которое он пришел
один. Так неожиданно, так живо явился ему замысел этой книги,
пока он сидел и ждал в отдельной комнате берлинской кофейни.
Пришел он, как всегда, очень точно, удивился, что еще столики
не составлены, велел лакею немедленно это сделать, спросил чаю
и рюмку коньяку. Комнатка была чистая, ярко освещенная, с
натюрмортом на стене; аппетитные персики вокруг разрезанного
арбуза. На составленные столики, плавно взлетев, легла чистая
скатерть. Он положил в чай кусочек сахару и, грея бескровные,
всегда зябкие руки о стекло, смотрел, как поднимаются пузырьки.
Рядом, в общем зале, скрипка и рояль играли из "Травиаты",-- и
от сладкой музыки, от коньяку, от вида белой скатерти, старику
Лужину стало так грустно, и грусть была такая приятная, что он
боялся двинуться, сидел, облокотясь на одну руку и прижав палец
к виску,-- жилистый, красноглазый старик, в вязаном жилете и
коричневом пиджаке. Играла музыка, пустая комнатка была налита
светом, алела арбузная рана,-- и никто на заседание не шел.
Несколько раз он смотрел на часы, но потом так разомлел от
музыки и чаю, что забыл о времени и стал потихоньку думать о
том, о сем,-- о приобретенной по случаю пишущей машинке, о
Мариинском театре, о сыне, так редко приезжающем в Берлин. А
затем он спохватился, что сидит уже час, что скатерть все так
же пуста и бела... И в этой светлой, показавшейся ему
мистической, пустоте, сидя за столом, предназначенным для
несостоявшегося заседания, он вдруг решил, что давно не
являвшееся писательское вдохновение теперь посетило его.
"Пора подвести некоторые итоги",-- подумал он и оглядел
пустую комнату,-- скатерть, синие обои, натюрморт,-- как
оглядывают комнату, где родился известный человек. И фабула
повести, которую старик Лужин давно лелеял, показалась ему в
этот миг только что созданной, и он пригласил мысленно будущего
биографа (парадоксальным образом становившегося, по мере
приближения к нему во времени, все призрачнее, все отдаленнее)
повнимательнее осмотреть эту случайную комнату, где родилась
повесть "Гамбит". Он залпом выпил остаток чаю, надел пальто и
шляпу, узнал от лакея, что нынче не среда, а вторник,
улыбнулся, не без удовольствия отмечая свою рассеянность, и,
вернувшись домой, сразу снял черную металлическую крышу с
пишущей машинки.
Ярче всего перед его глазами стояло вот это, писательским
воображением слегка ретушированное, воспоминание: светлый зал,
два ряда столиков, на столиках шахматные доски. За каждым
столиком сидит человек, за спиной каждого сидящего стоит кучка
зрителей, вытянувших шеи. И вот, по проходу между столиками, ни
на кого не глядя, спешит мальчик,-- одетый, как Цесаревич, в
нарядную белую матроску,-- и останавливается поочередно у
каждой доски, быстро делает ход или на миг задумывается,
наклонив золотисто-русую голову. Если глядеть со стороны,
совершенно непонятно, что происходит: пожилые люди в черном
сумрачно сидят за досками, густо уставленными вычурными
куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем пришедший
сюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столика
к столику, один движется среди этих оцепеневших людей...
Стилизованности воспоминания писатель Лужин сам не
заметил. Не заметил он и того, что придал сыну черты скорее
"музыкального", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые странной
поволокой, и вьющиеся волосы, и прозрачную белизну лица. Но
теперь было некоторое затруднение: этот очищенный от всякой
примеси, доведенный до предельной нежности, образ его сына
надобно было окружить известным бытом. Одно он решил твердо,--
что не даст этому ребенку вырасти, не сделает из него того
угрюмого человека, который иногда навещал его в Берлине,
односложно отвечал на вопросы, сидел, прикрыв глаза, и уходил,
оставив конверт с деньгами на подоконнике.
"Он умрет молодым",-- проговорил он вслух, беспокойно
расхаживая по комнате, вокруг открытой машинки, следившей за
ним всеми бликами своих кнопок. "Да, он умрет молодым, его
смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в
постели последнюю свою партию". Эта мысль ему так понравилась,
что он пожалел о невозможности начать писать книгу с конца.
Почему, собственно говоря, невозможно? Можно попробовать... Он
повел было мысль обратным ходом,-- от этой трогательной, такой
отчетливой смерти назад, к туманному рождению героя, но вдруг
встряхнулся, сел за стол и стал думать наново.
Прежде, когда он мечтал о такой книге, он чувствовал, что
ему две вещи мешают: война и революция. Дар сына по-настоящему
развился только после войны, когда он из вундеркинда
превратился в маэстро. Как раз накануне этой войны, которая так
мешала воспоминанию работать на стройную литературную фабулу,
он, с сыном и с Валентиновым, уехал опять за границу.
Приглашали играть в Вену, в Будапешт, в Рим. Слава русского
мальчика, уже побившего кое-кого из тех игроков, имена которых
попадают в шахматные учебники, так росла, что об его
собственной скромной писательской славе тоже вскользь
упоминалось в иностранных газетах. Они были все трое в
Швейцарии, когда был убит австрийский эрцгерцог. По
соображениям, совершенно случайным (полезный сыну Горный
воздух, слова Валентинова, что теперь России не до шахмат, а
сын только шахматами жив, да еще мысль, что война ненадолго),
он вернулся в Петербург один. Через несколько месяцев он не
вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме, которому
как-то соответствовал медленный кружной путь, этим письмом
проделанный, Валентинов сообщил, что сын приехать не хочет.
Лужин написал снова, и ответ, такой же витиеватый и вежливый,
пришел уже не из Тараспа, а из Неаполя. Валентинова он
возненавидел. Были дни необыкновенной тоски. Впрочем,
Валентинов в очередном письме предложил, что все расходы по
содержанию сына возьмет на себя, что свои -- сочтемся (так и
написал). Шло время. В неожиданной роли военного корреспондента
он попал на Кавказ. За днями тоски и острой ненависти по
отношению к Валентинову (писавшему, впрочем, прилежно) пошли
дни душевного успокоения, основанного на том, что сыну за
границей хорошо, лучше, чем было бы в России (что и утверждал
Валентинов).
Теперь, почти через пятнадцать лет, эти годы войны
оказались раздражительной помехой, это было какое-то
посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге, где
описывалось постепенное развитие определенной человеческой
личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть
героя в юных летах не могла быть выходом из положения. Были
лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к сожалению,
были мыслимы только на фоне войны, не могли бы существовать без
этого фона. С революцией было и того хуже. По общему мнению,
она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя
было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было
невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей писателя.
Меж тем, как могла революция задеть его сына? В долгожданный
день осенью тысяча девятьсот семнадцатого года явился
Валентинов, такой же веселый, громкий, великолепно одетый, и за
ним пухлый молодой человек с усиками. Была минута печали и
замешательства и странного разочарования. Сын был молчалив и
все посматривал в окно ("боится возможной стрельбы",--
вполголоса пояснил Валентинов). Сначала все это было похоже на
дурной сон,-- но потом обошлось. Валентинов продолжал уверять,
что "свои-- сочтемся",-- оказалось, что у него большие,
таинственные дела, и деньги рассованы по всем банкам союзной
Европы. Сын стал посещать тишайший шахматный клуб, доверчиво
расцветший в самую пору гражданской сумятицы, а весной исчез
вместе с Валентиновым -- опять за границу. Дальше следовали
воспоминания только личные, воспоминания непривлекательные, Бог
с ними, голод, арест. Бог с ними, и вдруг -- блатословенная
высылка, законное изгнание, чистая, желтая палуба, балтийский
ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души.
Из всего этого, из всей этой грубой мешанины,-- так и
липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое
воспоминание, загораживающей путь свободной мысли,-- непременно
следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком впустить
в книгу -- Валентинова. Человек несомненно талантливый, как
определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем
что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый
человек при устройстве любительского спектакля, инженер,
превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший
господин", как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные
карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он
носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и
давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он
преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и
большое впечатление производило на учеников и учителей то, что
за ним приезжает таинственная дама в лимузине. Он изобрел
походя удивительную металлическую мостовую, которая была
испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора.
Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым
экспонентом так называемой "русской" темы. Ему было двадцать
восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не
страдал. Анемическое слово "дезертир" как-то не подходило к
этому веселому, крепкому, ловкому человеку,-- другого слова,
однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время
войны -- так и осталось неизвестным.
Итак, было решено полностью им воспользоваться, благодаря
ему любая фабула приобретала необыкновенную живость, привкус
авантюры. Но самое главное еще оставалось придумать. Ведь все
это до сих пор были только краски, правда, теплые, живые, но
плывшие отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный
рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин, задумав книгу,
невольно начинал с красок.
И чем ярче становились в его воображении эти краски, тем
труднее ему было засесть за пишущую машинку. Прошел месяц,
другой, началось лето, и он все продолжал одевать в наряднейшие
цвета незримую еще тему. Ему казалось иногда, что вот, книга
написана, и он ясно видел набор, полосы гранок с красными
иероглифами по краям, а потом свеженькую, брошюрованную книгу,
хрустящую в руках, а дальше был чудесный розовый туман,
сладостные награды за все неудачи, за все обманы славы. Он
ходил в гости к многочисленным своим знакомым и подолгу, с
удовольствием, рассказывал о своей книге. В одной эмигрантской
газете появилась заметка о том, что он, после долгого молчания,
работает над новой повестью. И эту заметку, им же составленную
и посланную, он с волнением перечел раза три, вырезал, положил
в бумажник. Он стал чаще появляться на литературных вечерах,
устраиваемых адвокатами и дамами, и предполагал, что, должно
быть, все на него смотрят с любопытством и уважением. Как-то, в
неверный летний день, он поехал за город, промок под внезапным
ливнем, пока тщетно искал белых грибов, и на следующий день
слег. Болел он одиноко и кратко, и смерть его была неспокойна.
Правление союза эмигрантских писателей почтило его память
вставанием.

*** 6

"Непременно все высыплется",-- сказал Лужин, опять
завладев сумкой.
Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше,
хлопнув ею об столик,-- как бы подчеркивая этим запрет. "Вечно
вам нужно теребить что-нибудь",-- проговорила она ласково.
Лужин посмотрел на свою руку, топыря и снова сдвигая
пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами, на
суставах тянулись толстые поперечные морщинки, пониже росли
редкие волоски. Он положил руку на стол, рядом с ее рукой,
молочно-бледной, мягкой на вид, с коротко и аккуратно
подстриженными ногтями.
"Я жалею, что не знала вашего отца,-- сказала она
погодя.-- Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным,
очень любил вас". Лужин промолчал.
"Расскажите мне еще что-нибудь,-- как вы тут жили? Неужели
вы были когда-нибудь маленьким, бегали, возились?"
Он опять положил обе руки на трость,-- и, по выражению его
лица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть раскрывшемуся
рту, словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему стало
скучно, что вспоминать надоело. Да и вспоминал-то он
равнодушно,-- ей было странно, что вот, он месяц тому назад
потерял отца и сейчас без слез может смотреть на дом, где он в
детстве жил с ним вместе. Но даже в этом равнодушии, в его
неуклюжих словах, в тяжелых движениях его души, как бы
поворачивавшейся спросонья и засыпавшей снова, ей мерещилось
что-то трогательное, трудно определимая прелесть, которую она в
нем почувствовала с первого дня их знакомства. И как
таинственно было то, что, несмотря на очевидную вялость его
отношения к отцу, он все-таки выбрал именно этот курорт, именно
эту гостиницу, как будто ждал от когда-то уже виденных
предметов и пейзажей того содрогания, которого он без чужой
помощи испытать не мог. А приехал он чудесно, в зеленый и серый
день, под моросящим дождем, в безобразной, черной, мохнатой
шляпе, в огромных галошах,-- и, глядя из окна на его фигуру,
грузно вылезавшую из отельного автобуса, она почувствовала, что
этот неизвестный приезжий -- кто-то совсем особенный, непохожий
на всех других жителей курорта. В тот же вечер она узнала, кто
он. Все в столовой смотрели на этого полного, мрачного
человека, который жадно и неряшливо ел и иногда задумывался,
водя пальцем по скатерти. Она в шахматы не играла, никогда
шахматными турнирами не интересовалась, но каким-то образом его
имя было ей знакомо, бессознательно въелось в память, и она не
могла вспомнить, когда впервые услышала его. Фабрикант,
страдавший давним запором, о котором охотно говорил, человек об
одной мысли, но добродушный, приятный, не без вкуса одетый,--
вдруг забыл о запоре и в галерее, где пили целебную воду,
сообщил ей несколько удивительных вещей о мрачном господине,
который, переменив мохнатую шляпу на старое канотье, стоял
перед витринкой, вделанной в колонну, и разглядывал кустарные
вещицы, выставленные для продажи. "Ваш соотечественник,--
сказал фабрикант, указывая на него бровью,-- знаменитый
шахматный игрок. Приехал из Франции на турнир. Турнир будет в
Берлине, через два месяца. Если выиграет, то вызовет чемпиона
мира. Отец у него недавно умер. Вот тут в газете все это
сказано".
Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски,--
столь привлекательным он ей показался своей неповоротливостью,
сумрачностью, низким отложным воротником, который его делал
почему-то похожим на музыканта,-- и ей нравилось, что он на нее
не смотрит, не ищет повода с ней заговорить, как это делали все
неженатые мужчины в гостинице. Была она собой не очень хороша,
чего-то недоставало ее мелким, правильным чертам. Как будто
последний, решительный толчок, который бы сделал ее прекрасной,
оставив те же черты, но придав им неизъяснимую значительность,
не был сделан. Но ей было двадцать пять лет, по моде
остриженные волосы лежали прелестно, и был у нее один поворот
головы, в котором сказывался намек на возможную гармонию,
обещание подлинной красоты, в последний миг не сдержанное. Она
носила очень простые, очень хорошо сшитые платья, обнажала руки
и шею, немного щеголяя их нежной свежестью. Она была богата,--
ее отец, потеряв одно состояние в России, нажил другое в
Германии. Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и
с тех пор, как возник Лужин, ожидание ее шумливого появления
стало чем-то неприятно.
Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так,
как знакомятся в старых романах или в кинематографических
картинах: она роняет платок, он его поднимает,-- с той только
разницей, что она оказалась в роли героя. Лужин шел по тропинке
перед ней и последовательно ронял: большой клетчатый носовой
платок, необыкновенно грязный, с приставшим к нему карманным
сором, сломанную, смятую папиросу, потерявшую половину своего
нутра, орех и французский франк. Она подобрала только платок и
монету и медленно догоняла его, с любопытством ожидая новой
потери. Лужин шел, держа в правой руке трость, которой он
трогал каждый ствол, каждую скамью, а левой рукой он шарил в
кармане и, наконец, остановился, вывернул карман и стал
разглядывать в нем дырку. При этом выпала еще монета.
"Насквозь",-- сказал он по-немецки, взяв из ее руки платок
("еще вот это",-- сказала она по-русски). "Скверная материя",--
продолжал он, не поднимая головы, не переходя на русский язык,
ничему не удивляясь, словно возвращение вещей было вполне
естественным. "Да не суйте опять туда же",-- сказала она и
покатилась со смеху. Только тогда он поднял голову и хмуро на
нее посмотрел. Его полное, серое лицо, с плохо выбритыми,
израненными бритвой щеками, приобрело растерянное и странное
выражение. У него были удивительные глаза, узкие, слегка
раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные
чем-то. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый,
влажный блеск, в котором было что-то безумное и
привлекательное. "Не роняйте больше",-- сказала она и пошла от
него прочь, чувствуя его взгляд у себя на спине. Вечером, входя
в столовую, она невольно издали улыбнулась ему, и он ответил
той угрюмой, кривой полуулыбкой, с которой иногда смотрел на
черную отельную кошку, бесшумно проскользавшую от столика к
столику. А на следующий день, в саду, где были гроты, фонтаны и
глиняные карлы, он подошел к ней и густым, грустным голосом
стал благодарить за платок, за монету (и с той поры он смутно,
почти бессознательно все следил, не роняет ли она
чего-нибудь,-- как будто стараясь восстановить какую-то тайную
симметрию). "Не за что, нс за что",-- ответила она и много еще
произнесла таких слов,-- бедные родственники настоящих слов,--
и сколько их, этих маленьких сорных слов, произносимых
скороговоркой, временно заполняющих пустоту. Употребляя такие
слова и чувствуя их мелкую суетность, она спросила, нравится ли
ему курорт, надолго ли он тут, пьет ли воду. Он отвечал, что
нравится, что надолго, что воду пьет. Потом она спросила,
сознавая глупость вопроса, но не в силах остановиться,-- давно
ли он играет в шахматы. Он ничего не ответил, отвернулся, и она
так смутилась, что стала быстро перечислять все
метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего
дня. Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться
в сумке, мучительно ища в ней тему для разговора и находя
только сломанный гребешок. Он вдруг повернул к ней лицо и
сказал: "Восемнадцать лет, три месяца и четыре дня". Для нее
это было восхитительным облегчением, а к тому же изысканная
обстоятельность его ответа чем-то польстила ей. Впрочем, ее
вскоре начало немного сердить, что он, в свой черед, не задает
ей никаких вопросов, принимает ее как бы на веру.
"Артист, большой артист",-- часто думала она, глядя на его
тяжелый профиль, на тучное, сгорбленное тело, на темную прядь,
приставшую ко всегда мокрому лбу. И может быть именно потому,
что она о шахматах не знала ровно ничего, шахматы не были для
нее просто домашней игрой, приятным времяпровождением, а были
таинственным искусством, равным всем признанным искусствам.
Никогда она еще не встречала близко таких людей -- не с кем
было его сравнить, кроме как с гениальными чудаками,
музыкантами и поэтами, образ которых знаешь так же определенно
и так же смутно, как образ римского императора, инквизитора,
скупца из комедии. В памяти у нее была недлинная темноватая
галерея, череда всех лиц, чем-либо задевших ее воображение. Тут
были школьные воспоминания,-- женская гимназия в Петербурге с
необычным плющем по фасаду на короткой, пыльной, бестрамвайной
улице, и был некий учитель географии, преподававший также в
мужском училище,-- большеглазый белолобый человек со
всклокоченными волосами, больной -- говорили -- чахоткой,
побывавший -- говорили -- в гостях у Далай-ламы, влюбленный --
говорили -- в одну из старших учениц, племянницу седой,
голубоглазой инспектрисы, чей опрятный кабинетик был уютен
своими синими обоями и белой печкой. Географ остался у нее в
памяти именно на синем фоне, окруженный синим воздухом, и
быстро приближался, по привычке своей торопливо и шумно влетая
в класс, и вдруг таял, пропадал, уступая место другому лицу,
показавшемуся ей тоже непохожим на все прочие. Появлению этого
лица предшествовало долгое внушение со стороны инспектрисы, что
не надо смеяться, ни в коем случае не надо смеяться. Это было в
первый советский год, из сорока учениц в классе осталось
семнадцать, ежедневно встречали учителей вопросом "будем ли мы
сегодня учиться?" и неизменно те отвечали: "мы еще не получили
окончательных инструкций". Инспектриса велела, чтобы никаких
смешков добыло, когда приедет сейчас человек из комиссариата
народного просвещения, что бы он ни говорил, как бы он себя ни
вел. И он приехал, и поселился в ее памяти, как человек
чрезвычайно забавный, пришедший из другого, нелепого мира. Он
был хромой, но очень живой и вертлявый, c быстрыми, прыгающими
глазами. Девицы столпились в притихшей зале, и он ходил перед
ними взад и вперед, проворно хромая и с обезьяньей ловкостью
поворачиваясь. И, хромая мимо них, ловко таща ногу на двойном
каблуке, правой рукой разрезая воздух на правильные ломти или
разглаживая его, как сукно, он пространно и быстро говорил о
лекциях по социологии, которые он будет читать, о скором
слиянии с мужской школой,-- и неудержимо, до боли в скулах, до
судорог в горле, хотелось смеяться. И затем, в Финляндии,
оставшейся у нее в душе, как что-то более русское, чем сама
Россия оттого, может быть, что деревянная дача и елки, и белая
лодка на черном от хвойных отражений озере особенно замечались,
как русское, особенно ценились, как что-то запретное по ту
сторону Белоострова,-- в этой, еще дачной, еще петербургской
Финляндии она несколько раз издали видела знаменитого писателя,
очень бледного, с отчетливой бородкой, все посматривавшего на
небо, где начинали водиться вражеские аэропланы. И он остался
странным образом рядом с русским офицером, впоследствии
потерявшим руку в Крыму,-- тишайшим, застенчивым человеком, с
которым она летом играла в теннис, зимой бегала на лыжах, и при
этом снежном воспоминании всплывала вдруг опять на фоне ночи
дача знаменитого писателя, где он и умер, расчищенная дорожка,
сугробы, освещенные электричеством, призрачные полоски на
темном снегу. После этих по-разному занятных людей, каждый из
которых окрашивал воспоминание в свой определенный цвет
(голубой географ, защитного цвета комиссар, черное пальто
писателя и человек, весь в белом, подбрасывающий ракеткой
еловую шишку), была расплывчатость и мелькание, жизнь в
Берлине, случайные балы, монархические собрания, много
одинаковых людей -- и все это было еще так близко, что память
не могла найти фокуса и разобраться в том, что ценно, а что
сор, да и разбираться было теперь некогда, слишком много места
занял угрюмый, небывалый, таинственный человек, самый
привлекательный из всех, ей известных. Таинственно было самое
его искусство, все проявления, все признаки этого искусства.
Она вскоре узнала, что по вечерам, после ужина, до поздней
ночи, он работает. Но эту работу она представить себе не могла,
так как не к чему было прицепиться, ни к мольберту, ни к роялю,
а именно к такой, определенной эмблеме искусства тянулась ее
мысль. Комната его была в первом этаже, гуляющие с сигарами в
темноте по саду иногда видели его лампу, его склоненное лицо.
Кто-то ей, наконец, сообщил, что он сидит за пустой шахматной
доской. Ей захотелось самой посмотреть, и как-то, через
несколько дней после их первого разговора, она пробралась по
тропинке между олеандровыми кустами к его окну. Но,
почувствовав вдруг неловкость, она прошла мимо, не посмотрев,
вышла в аллею, куда доносилась музыка из курзала, и, не
совладев с любопытством, вернулась опять к окну, причем нарочно
скрипела гравием, чтобы убедить себя, что она не подглядывает.
Его окно было открыто, штора не спущена, и в ярком провале она
увидела, как он снимает пиджак и, надув шею, зевает. И в
тяжелом, медленном движении его плеча, которое все повторялось
перед ее глазами, пока она поспешно уходила сквозь темноту к
освещенной площадке перед гостиницей, ей померещилась какая-то
могучая усталость после неведомых и чудных трудов. ***