Глава 6. Нелюди и вопросы
Мы проработали всю ночь. В кают-компании был оборудован импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали его буквально из ничего. Приборчик получился маломощный, хилый, с безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры он мерил более или менее удовлетворительно, а что касается индикатора, то фиксировал он у нас только три основные позиции: ярко выраженные отрицательные эмоции (красная
лампочка на пульте), ярко выраженные положительные эмоции (зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная гамма (белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял прекрасный стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не согласится так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как
управились, и тут во весь рост встала проблема дежурства на посту <уас>.
Вандерхузе, как капитан корабля, отвечающий за безопасность, неприкосновенность и все такое прочее, категорически отказался отменить это дежурство. Майка, просидевшая на посту вторую половину ночи, естественно, льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при официальном визите будет непременно. Однако она была горько разочарована. Выяснилось, что квалифицированно работать на
диагностере может только Вандерхузе. Выяснилось дальше, что поддерживать в рабочем состоянии диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я. И наконец, выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим
ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом. Короче говоря, бледная от бешенства Майка снова отправилась на пост, причем сохранивший полное хладнокровие Вандерхузе не
преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций действует - красная лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на посту <уас> можно было слышать, что говорится в кают-компании, через интерком с усилителем.
В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел на середину кают- компании и огляделся. Все было готово. Диагностер был настроен и включен, на столе красовались блюда со сладостями, освещение было отрегулировано под
местный дневной свет.Комов коротко повторил инструкцию по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и пригласил нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.
Он явился в девять сорок по бортовому времени.
Он остановился в дверях. Вцепившись левой рукой в косяк и поджав правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была такая, что я слышал его дыхание - мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и поза - по-человечески совершенно неестественная и вместе с
тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные узлы, и удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким уж маленьким - ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.
Взгляд его остановился, наконец, на Вандерхузе. Он смотрел на Вандерхузе так долго и так пристально, что мне пришла в голову дикая мысль: уж не догадывается ли Малыш о назначении диагностера, - а наш бравый капитан в конце концов с некоторой нервностью взбил согнутым пальцем свои бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.
- Феноменально! - громко и отчетливо произнес Малыш голосом Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.
Капитан снова нервно взбил бакенбарды и искательно
улыбнулся. И тотчас же лицо Малыша ожило. Вандерхузе был награжден целой серией ужасающих гримас, мгновенно сменявших друг друга. На лбу у Вандерхузе выступил холодный пот. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут Малыш отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль стены и остановился возле экрана видеофона.
- Что это? - спросил он.
- Видеофон, - ответил Комов.
- Да, - сказал Малыш. - все движется, и ничего нет, изображения.
- Вот еда, - сообщил Комов. - хочешь поесть?
- Еда - отдельно? - непонятно спросил Малыш и приблизился к столу. - это еда? Непохоже. Шарада.
- Непохоже на что?
- Непохоже на еду.
- Все-таки попробуй, - посоветовал Комов, придвигая к
нему блюдо с меренгами.
Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул руки и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался,глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким движением разбросал на полу перед собой смятые листья. По лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор, несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности, и
вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку, лицо его замерло.
- Я понимаю, - объявил он, - это - ваша еда. Я так не ем.
- Смотри, как надо, - сказал Комов.
Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.
- Нельзя! - почти крикнул он. - ничего нельзя брать руками в рот. Будет плохо!
- А ты попробуй, - снова предложил Комов, взглянул в сторону диагностера и осекся. - ты прав. Не надо. Что будем делать?
Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном
произнес:
- Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?
- Сейчас объяснить трудно, - мягко ответил Комов. - нам очень, очень нужно узнать все о тебе.Ты ведь еще ничего о себе не рассказывал. Когда мы узнаем о тебе все,
мы уйдем, если ты захочешь.
- Ты знаешь обо мне все, - объявил Малыш голосом Комова. - ты знаешь, как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел. Ты знаешь обо мне все.
У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.
- Почему ты думаешь, что я все это знаю? - спросил он спокойно.
- Я размышлял. Я понял.
- Это феноменально, - спокойно сказал Комов, - но это
не совсем верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.
- Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?
- Да, если ты захочешь.
- Тогда спрашивай, - сказал Малыш. - спрашивай быстро, потому что я тоже хочу тебя спросить.
Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе.Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым огнем горел сигнал
отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у Вандерхузе встревожено.
- Сначала расскажи мне, - произнес Комов, - почему ты так долго прятался?
- Курвиспат, - отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. - я давно знал, что люди придут снова. Я ждал, мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял - если людям сказать, они уйдут, и тогда
будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал - когда, людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре. Я входил к одному и разговаривал ночью. Шарада. Тогда я подумал: один человек говорить не может. Я пришел к
четверым. Было очень весело, мы играли с изображениями, мы
бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я увидел: один
сидит отдельно. Ты. Я подумал и понял: ты ждешь меня. Я
подошел. Чеширский кот! Вот как было.
Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и только внесмысловые слова он произносил этим сочным незнакомым баритоном. Руки, пальцы его ни на секунду не оставались в покое, и сам он все время двигался, и движения его были
стремительны и неуловимо-плавны, он словно переливался из одной позы в другую. Фантастическое это было зрелище: привычные стены кают-компании, ванильный запах от пирожных, все такое домашнее, обычное - только странный лиловатый свет и в этом свете на полу гибкое, плавное и стремительное
маленькое чудовище. И тревожный рубиновый огонек на пульте.
- Откуда ты знал, что люди придут снова? - спросил Комов. - Я размышлял и понял.
- А может быть, кто-нибудь рассказал тебе?
- Кто? Камни? Солнце? Кусты? Я один. Я и мои изображения. Но они молчат. С ними можно только играть. Нет. Люди пришли и ушли. - он быстрым движением передвинул несколько листочков на полу. - я подумал и понял: они придут снова.
- А почему тебе было плохо?
- Потому что люди.
- Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.
- Я знаю, - сказал Малыш. - я ведь уже говорил: люди уйдут, и будет хорошо.
- От каких действий людей тебе плохо?
- От всех. Они есть, или они могут прийти - это плохо, они уйдут навсегда - это хорошо.
Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не удержался и тихонько толкнул Комова ногой под столом.
- Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они уйдут? - спросил Комов, не обратив на меня внимания.
- Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.
- Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с людьми.
- Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.
- Когда понял? Давно?
- Нет, недавно. Когда ты ушел от озера, я поймал рыбу.
я очень удивился. Она почему-то умерла. Я стал размышлять и
понял, что вы обязательно уйдете, если вам сказать.
Комов покусал нижнюю губу.
- Я заснул на берегу океана, - сказал он вдруг. -
когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня -
следы человеческих ног. Я поразмыслил и понял: пока я спал,
мимо меня прошел человек. Откуда я это узнал? Ведь я не
видел человека, я увидел только следы. Я размышлял: раньше
следов не было; теперь следы есть; значит, они появились,
пока я спал. Это человеческие следы - не следы волн, не
следы камня, который скатился с горы. Значит, мимо меня
прошел человек. Пока я спал, мимо меня прошел человек. Так
размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты
ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они
обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как
ты размышлял?
Малыш долго молчал - минуты три. На лице и на груди
его вновь начался танец мускулов. Проворные пальцы двигали
и перемещали листья. Потом он отпихнул листья ногой и
сказал громко сочным баритоном:
- Это вопрос. По бим-бом-брамселям!
Вандерхузе затравлено кашлянул в своем углу, и Малыш
сейчас же поглядел на него.
- Феноменально! - воскликнул он все тем же баритоном.
- я всегда хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?
Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый
огонек погас и разгорелся изумрудный.
- Ответьте ему, яков, - спокойно попросил Комов.
- Гм... - сказал Вандерхузе, порозовев. - как тебе
сказать, мой мальчик... - он машинально взбил бакенбарды. -
это красиво, это мне нравится... По-моему, это достаточное
обьяснение, как ты полагаешь?
- Красиво... Нравится... - повторил Малыш. -
колокольчик! - сказал он вдруг нежно. - нет, ты не
обьяснил. Но так бывает. Почему только на щеках? Почему нет
на носу?
- А на носу некрасиво, - наставительно сказал
Вандерхузе. - и в рот попадают, когда ешь...
- Правильно, - согласился Малыш. - но если на щеках, и
если идешь через кусты, то должен цепляться. Я всегда
цепляюсь волосами, хотя они у меня наверху.
- Гм, - сказал Вандерхузе. - видишь ли, я редко хожу
через кусты.
- Не ходи через кусты, - сказал Малыш. - будет больно.
сверчок на печи!
Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно
было, что он доволен. На индикаторе горел изумрудный
огонек, Малыш явно забыл о своих заботах, и наш бравый
капитан, очень любивший детей, несомненно испытывал
определенное умиление. К тому же ему, кажется, льстило, что
его бакенбарды, служившие до сих пор только обьектом более
или менее плоских острот, сыграли такую заметную роль в
ходе контакта. Но тут наступила моя очередь. Малыш
неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:
- А ты?
- Что - я? - спросил я, растерявшись, а потому
агрессивно.
Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в
лодыжку.
- У меня вопрос к тебе, - обьявил Малыш. - тоже
всегда. Но ты боялся. Один раз чуть меня не погубил -
зашипел, заревел, ударил меня воздухом. Я бежал до самых
сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю
- что это?
- Машины, - сказал я и откашлялся. - киберы.
- Киберы, - повторил Малыш. - живые?
- Нет, - сказал я. - это машины. Мы их сделали.
- Сделали? Такое большое? И двигается? Феноменально.
но ведь они большие!
- Бывают и больше, - сказал я.
- Еще больше?
- Гораздо больше, - сказал Комов. - больше, чем
айсберг.
- И они тоже двигаются?
- Нет, - сказал Комов. - но они размышляют.
И Комов принялся рассказывать, что такое
кибернетические машины. Мне было очень трудно судить о
душевных движениях Малыша. Если исходить из предположения,
что душевные движения его так или иначе выражались
движениями телесными, можно было считать, что Малыш сражен
наповал. Он метался по кают-компании, словно кот тома
сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Комов обьяснил ему,
почему моих киберов нельзя считать ни живыми, ни мертвыми,
он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув
к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о машинах,
гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди,
считают быстрее, чем люди, отвечают на вопросы в миллион
раз быстрее, чем люди, скрутило Малыша в колобок,
развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова
швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными
потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда
раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого
благодарного слушателя. Изумрудная лампа на пульте
индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил и
говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами,
ровным размеренным голосом и время от времени вставлял
интригующие: "подробнее об этом мы поговорим позже" или:
"это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты
пока еще не знаешь, что такое гемостатика".
Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил
себя своими длинными жилистыми руками и спросил:
- А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы
слушали?
- Ты это уже сделал, - сказал я.
Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо
мной.
- Когда?
- Ты прыгал перед ними, и самый большой - его зовут
Том - останавливался и спрашивал тебя, какие будут
приказания.
- Почему я не слышал вопроса?
- Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек?
это был вопрос. Том задавал его по-своему.
Малыш перелился на пол.
- Феноменально! - тихо-тихо сказал он моим голосом. -
это игра. Феноменальная игра. Щелкунчик!
- Что значит "щелкунчик"? - спросил вдруг Комов.
- Не знаю, - сказал Малыш нетерпеливо. - просто слово.
приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.
- А откуда ты знаешь эти слова?
- Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо
больше, чем вы... По бим-бом-брамселям! Щелкунчик...
с-сверчок на печи. Мар-ри, мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!
Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а
Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш
выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза - так и
видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни
человека, бесстрашного, сильного, доброго... Потом в
интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с
неизьяснимой нежностью:
- Кошенька моя, ласонька... - и вдруг ласковым женским
голосом: - колокольчик!.. Опять мокренький...
Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.
- И ты все это помнишь? - слегка изменившимся голосом
произнес Комов.
- Конечно, - сказал Малыш голосом Комова, - а ты разве
не помнишь все?
- Нет, - сказал Комов.
- Это потому, что ты размышляешь не так, как я, -
уверенно сказал Малыш. - я помню все. Все, что было вокруг
меня когда-нибудь, я уже не забуду. А когда забываю, надо
только поразмыслить хорошенько, и все вспоминается. Если
тебе интересно обо мне, я потом расскажу. А сейчас ответь
мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды?
сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда
она? И откуда корабли? Очень много вопросов, я очень много
размышлял. Так много ответов, что ничего не понимаю. Нет,
не так. Много разных ответов, и все они спутаны друг с
другом, как листья... - он сбил листья на полу в
беспорядочную кучку. - закрывают друг друга, мешают друг
другу. Ты ответишь?
Комов принялся рассказывать, и Малыш опять заметался,
трепеща от возбуждения. У меня зарябило в глазах, я
зажмурился и стал думать, как же это аборигены не обьяснили
Малышу таких простых вещей; и как это они исхитрились так
его одурачить, что он даже не подозревал об их
существовании; и как это Малыш умудряется помнить так точно
все, что слышал во младенчестве; и как это, в сущности,
страшно - особенно то, что он ничего не понимает из
запомненного.
Тут Комов вдруг замолчал, в нос мне ударил резкий
запах нашатырного спирта, и я открыл глаза. Малыша в
кают-компании не было, только слабый, совсем прозрачный
фантом быстро таял над горстью рассыпанных листьев. В
отдалении слабо чмокнула перепонка люка. Голос Майки
обеспокоенно осведомился по интеркому:
- Куда это он так почесал? Что-нибудь случилось?
Я взглянул на Комова. Комов с шелестом потирал руки,
задумчиво улыбаясь.
- Да, - проговорил он. - любопытная картина
получается... Майя! - позвал он. - усы эти появлялись?
- Восемь штук, - сказала Майка. - только сейчас
пропали, а то торчали вдоль всего хребта... Причем, цветные
- желтые, зеленые... Я сделала несколько снимков.
- Молодец, - похвалил Комов. - теперь имейте в виду,
Майя, при следующей встрече обязательно будете
присутствовать вы... Яков, забирайте регистрограммы,
пойдемте ко мне. А вы, Стась... - он встал и направился в
угол, где был установлен блок видеофонографов. - вот вам
кассета, Стась, передайте все в экстренных импульсах прямо
в центр. Дубль я возьму себе, надо проанализировать... Где
я тут видел проектор? А, вот он. Я думаю, в нашем
распоряжении еще часа три-четыре, потом он снова придет...
да, Стась! Поглядите заодно радиограммы. Если есть
что-нибудь стоящее... Только из центра, с базы или лично от
Горбовского или от мбога.
- Вы меня просили, - сказал я, поднимаясь. - вам еще
надо поговорить с михаилом альбертовичем.
- Ах, да! - лицо Комова стало виноватым. - знаете,
Стась, это не совсем законно... Окажите любезность, выдайте
запись сразу по двум каналам: не только в центр, но и на
базу, лично и конфиденциально сидорову. Под мою
ответственность.
- Я и под свою могу, - проворчал я уже за дверью.
Придя в рубку, я вставил кассету в автомат, включил
передачу и просмотрел радиограммы. На этот раз их было
немного - всего три; видимо, центр принял меры. Одна
радиограмма была из информатория и состояла из цифр, букв
греческого алфавита и значков, которые я видел, только
когда регулировал печатающее устройство. Вторая радиограмма
была из центра: бадер продолжал настойчиво требовать
предварительных соображений относительно других вероятных
зон обитания аборигенов, возможных типов предстоящего
контакта по классификации бюлова и тому подобное. Третья
радиограмма была с базы, от сидорова: сидоров официально
запрашивал Комова о порядке доставки заказанного
оборудования в зону контакта. Я пораскинул умом и решил,
что первая радиограмма Комову может понадобиться; третью не
передать неудобно перед михаилом альбертовичем; а что
касается бадера - пусть пока полежит. Какие там еще
предварительные соображения.
Через полчаса транслирующий автомат просигналил, что
передача закончена. Я вынул кассету, забрал две карточки с
радиограммами и отправился к Комову. Когда я вошел, Комов и
Вандерхузе сидели перед проектором. По экрану взад и вперед
молнией проносился Малыш, виднелись наши с Комовым
напряженные физиономии. Вандерхузе сидел, весь подавшись к
экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в
сжатые кулаки.
-... Резкое повышение температуры, - бубнил он. -
доходит до сорока трех градусов... И теперь обратите
внимание на энцефалограмму, Геннадий... Вот она, волна
Петерса, снова появляется...
На столе перед ними были расстелены рулоны
регистрограмм нашего диагностера, множество рулонов
валялось на полу и на койке.
- Ага... - задумчиво говорил Комов, ведя пальцем по
регистрограмме. - ага... Минуточку, а здесь у нас что было?
- он остановил проектор, повернулся, чтобы взять один из
рулонов, и заметил меня. - да? - сказал он с
неудовольствием.
Я положил перед ним радиограммы.
- Что это? - спросил он нетерпеливо. - а... - он
пробежал радиограмму из информатория, усмехнулся и отбросил
ее в сторону. - все не то, - сказал он. - впрочем, откуда
им знать... - потом он проглядел радиограмму сидорова и
поднял глаза на меня. - вы отправили ему?..
- Да, - сказал я.
- Хорошо, спасибо. Составьте от моего имени
радиограмму, что оборудование пока не нужно. Вплоть до
нового запроса.
- Хорошо, - сказал я и вышел.
Я составил и отправил радиограмму на базу и решил
посмотреть, как там Майка. Мрачная Майка старательно
крутила верньеры. Насколько я понял, она тренировалась в
наведении пушки на далеко разнесенные цели.
- Безнадежное дело, - обьявила она, заметив меня. -
если все они одновременно в нас плюнут, нам каюк. Просто не
успеть.
- Во-первых, можно увеличить телесный угол поражения,
- сказал я, подходя. - эффективность, конечно, уменьшится
порядка на три, на четыре, но зато можно охватить четверть
горизонта, расстояния здесь небольшие... А во-вторых, ты
действительно веришь, что в нас могут плюнуть?
- А ты?
- Да непохоже что-то...
- А если непохоже, то чего ради я здесь сижу?
Я опустился на пол возле ее кресла.
- Честно говоря, не знаю, - сказал я. - все равно надо
вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически
активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика
ведь не разрешают выпускать...
Мы помолчали.
- Тебе его жалко? - спросила вдруг Майка.
- Н-не знаю, - сказал я. - почему жалко? Я бы сказал -
жутко. А жалеть... Почему, собственно, я должен его жалеть?
он бодрый, живой... Совсем не жалкий.
- Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать... Вот
я слушала, и мне тошно делалось, как Комов себя с ним
держит. Ведь ему абсолютно наплевать на мальчишку...
- Что значит - наплевать? Комову надо установить
контакт. Он проводит определенную стратегию... Ты ведь
понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить...
- Понимаю. От этого меня, наверное, и тошнит. Малыш-то
ничего не знает об аборигенах... Слепое орудие!
- Ну, не знаю, - сказал я. - по-моему, ты здесь
впадаешь в сентиментальность. Он ведь все-таки не человек.
он абориген. Мы налаживаем с ним контакт. Для этого надо
преодолеть какие-то препятствия, разгадать какие-то
загадки... Трезво надо к этому относиться, по-деловому.
чувства здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем,
любви не испытывает. И испытывать не может. В конце концов,
что такое контакт? Столкновение двух стратегий.
- Ох, - сказала Майка. - скучно ты говоришь. Суконно.
тебе только программы составлять. Кибертехник.
Я не обидился. Я видел, что Майке нечего возразить по
существу, и я чувствовал, что ее действительно что-то
мучает.
- Опять у тебя предчувствия, - сказал я. - но ведь на
самом-то деле ты и сама прекрасно понимаешь, что Малыш -
это единственная ниточка, которая связывает нас с этими
невидимками. Если мы Малышу не понравимся, если мы его не
завоюем...
- Вот-вот, - прервала меня Майка. - в том-то и дело.
что бы Комов ни говорил, как бы он ни поступал, сразу
чувствуется: его интересует только одно - контакт. Все для
великой идеи вертикального прогресса!
- А как надо? - спросил я.
Она дернула плечом.
- Не знаю. Может быть, как яков... Во всяком случае,
он - единственный из вас - говорил с Малышом
по-человечески.
- Ну, знаешь, - сказал я, несколько обидевшись, -
контакт на бакенбардном уровне - тоже, в общем...
Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с
преувеличенным старанием крутила верньеры, нацеливая черное
перекрестие на заснеженные зубцы хребта.
- В самом деле, Майка, - сказал я наконец. - ты что,
не хочешь, чтобы контакт состоялся?
- Да хочу, наверное, - сказала Майка без всякого
энтузиазма. - ты же видел, я очень обрадовалась, когда мы
впервые поняли, что к чему... Но вот прослушала я эту вашу
беседу... Не знаю. Может быть, это потому, что я никогда не
участвовала в контактах... Я все не так себе представляла.
- Нет, - сказал я. - здесь дело не в этом. Я
догадываюсь, что с тобой происходит. Ты думаешь, что он -
человек...
- Ты уже говорил это, - сказала Майка.
- Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза
человеческое. А ты подойди к этому с другой стороны. Не
будем говорить про фантомы, про мимикрию - что у него
вообще наше? В какой-то степени общий облик, прямохождение.
ну, голосовые связки... Что еще? У него даже мускулатура не
наша, а уж это, казалось бы, прямо из ген... Тебя просто
сбивает с толку, что он умеет говорить. Действительно, он
великолепно говорит... Но и это ведь, в конце концов, не
наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить
за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов - надо
освоить интонации, фразеологию... Оборотень это, если
хочешь знать! А не человек. Мастерская подделка. Подумай
только: помнить, что было с тобой в грудном возрасте, а
может быть - как знать! - и в утробе матери... Разве это
человеческое?.. Вот ты видела когда-нибудь
роботов-андроидов? Не видела, конечно, а я видел.
- Ну и что? - мрачно спросила Майка.
- А то, что теоретически идеальный робот-андроид может
быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель,
это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно
"сверх", в том числе и сверхчеловек, но только не
человек...
- Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены
превратили его в робота? - проговорила Майка, криво
улыбаясь.
- Да нет же, - сказал я с досадой. - я только хочу
убедить тебя, что все человеческое в нем случайно, это
просто свойство исходного материала... И что не нужно
разводить вокруг него сантименты. Считай, что ты ведешь
переговоры с этими цветными усами...
Майка вдруг схватила меня за плечо и сказала
вполголоса:
- Смотри, возвращается!
Я привстал и посмотрел на экран. От болота, прямо к
кораблю, быстро семеня ногами, во весь дух чесала
скособоченная фигурка. Короткая черно-лиловая тень моталась
по земле перед нею, грязный хохол на макушке отсвечивал
рыжим. Малыш возвращался, Малыш спешил. Длинными своими
руками он обнимал и прижимал к животу что-то вроде большой
плетеной корзины, доверху набитой камнями. Тяжеленная,
должно быть, была корзина.
Майка включила интерком.
- Пост <уас> - Комову, - громко сказала она. - Малыш
приближается.
- Понял вас, - сейчас же откликнулся Комов. - яков, по
местам... Попов, смените глумову на посту <уас>. Майя, в
кают-компанию.
Майка нехотя поднялась.
- Иди, иди, - сказал я. - посмотри на него вблизи,
сосуд скорби.
Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее
место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой
бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось
ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.
И тут я увидел: над хребтом, в серо-лиловом небе
возникли из ничего, словно проявились, чудовищные усы
чудовищных тараканов. Как и давеча, они медленно гнулись,
вздрагивали, сокращались. Я насчитал их шесть.
- Пост <уас>! - окликнул меня Комов. - сколько усов на
горизонте?
- Шесть, - ответил я. - три белых, два красных, один
зеленый.
- Вот видите, Яков, - сказал Комов, - строгая
закономерность. Малыш к нам - усы наружу.
Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:
- Отдаю должное вашей проницательности, Геннадий, и
тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.
- Ваше право, - коротко сказал Комов. - Майя, садитесь
вот сюда...
Я доложил:
- Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой
здоровенную плетенку с камнями.
- Понятно, - сказал Комов. - приготовились, коллеги!
Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из
интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил,
что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал
его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос
произнес:
- Мам-ма!.. - и снова: - мам-ма...
А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач
годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то
сьежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это:
Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты;
плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова
деловито произнес:
- Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг.
почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них
нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять
вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь
спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, - не
помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ.
это - удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу
выбрать. Это - неудовольствие. Иногда ответы не приходят.
это - беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал,
вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что
идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит,
вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но
тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?
Пауза. Потом снова раздался голос Комова - настоящего
Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так
отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем,
отличить было можно, если знаешь, в чем дело.
- Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, -
медленно проговорил Комов. - но я боюсь ошибиться. Боюсь
ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все,
я смогу ответить без ошибки.
Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые
камни.
- Ф-фрагмент, - сказал Малыш. - вот еще вопрос. Откуда
берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал:
есть ответ - это удовольствие, нет ответа - беда. Ты мне
рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что
я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно,
как он приходит. Так я делаю обьем для камней. Вот такой.
("корзину", - подсказал Комов). Да, корзину. Один прут
цепляется за второй, второй - за третий, третий - дальше, и
получается... Корзина. Видно - как. Но гораздо чаще я
размышляю, - снова загремели камни, - и ответ получается
готовый. Есть куча прутьев, и вдруг - готовая корзина.
почему?
- И на этот вопрос, - сказал Комов, - я смогу
ответить, только когда узнаю о тебе все.
- Тогда узнавай! - потребовал Малыш. - узнавай скорее!
почему не узнаешь? Я расскажу сам. Был корабль, только
больше твоего, теперь он сьежился, а был очень большой. Это
ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и
сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал
ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск,
удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся
голос:
- Мари... Мари... Ма... Ри...
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего
больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох,
сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и
осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый
женский голос простонал:
- Шура... Где ты, Шура... Больно... Что случилось? Где
ты? Я ничего не вижу, Шура... Да отзовись же. Шура! Больно
как! Помоги мне, я ничего не вижу...
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом
женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я
перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти
глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.
- Так было долго, - сказал Малыш торжественно. - я
устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как
раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел
есть и чтобы было тепло, что сделалось так.
Целый каскад звуков хлынул из интеркома - совершенно
незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое
щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо, басистое, на
пороге слышимости, бормотание; писк, скрип, зудение, медные
удары, потрескИвание... Это продолжалось долго, несколько
минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь,
сказал:
- Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать
столько времени, сколько я живу. Что делать?
- И тебя накормили? Согрели тебя? - спросил Комов
ровным голосом.
- Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было
так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль.
- А что это было? - спросил Комов, и, на мой взгляд,
очень удачно проимитировал звуковую кашу, которую мы только
что слышали.
Пауза.
- А, понимаю, - сказал Малыш. - ты совсем не умеешь,
но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого
нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я.
дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те.
Пауза.
- Какого это было цвета? - спросил Комов.
- Никакого. Цвет - это когда смотришь глазами. Там
нельзя смотреть глазами.
- Где - там?
- У меня. Глубоко. В земле.
- А как там на ощупь?
- Прекрасно, - сказал Малыш. - удовольствие.
ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не
пришли люди.
- Ты там спишь? - спросил Комов.
- Я там все. Сплю, ем, размышляю. Только играю я
здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно
играть. Как в воде, только еще теснее.
- Но ведь в воде нельзя дышать, - сказал Комов.
- Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно.
Пауза.
- Теперь ты все обо мне узнал? - осведомился Малыш.
- Нет, - решительно сказал Комов. - ничего я о тебе не
узнал. Ты же видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у
тебя есть свои слова?
- Слова... - медленно повторил Малыш. - это когда
двигается рот, а потом слышно ушами. Нет. Это только у
людей. Я знал, что есть слова, потому что я помню. По
бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но теперь я
знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие
говорить. Игра.
- Теперь ты знаешь, что значит слово "океан", -
произнес Комов, - но океан ты видел и раньше. Как ты его
называл?
Пауза.
- Я слушаю, - сказал Комов.
- Что ты слушаешь? Зачем? Я назвал. Так нельзя
услышать. Это внутри.
- Может быть, ты можешь показать? - сказал Комов. - у
тебя есть камни, прутья...
- Камни и прутья не для того, чтобы показывать, -
обьявил Малыш, как мне показалось, сердито. - камни и
прутья - для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос -
камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, - листья. Тут
много всяких вещей. Вода, лед - он хорошо тает, поэтому...
- Малыш помолчал. - нет слов, - сообщил он. - много всяких
вещей. Волосы... И много такого, для чего нет слова. Но это
там, у меня.
Послышался протяжный тяжкий вздох. По-моему,
Вандерхузе. Майка вдруг спросила:
- А когда ты двигаешь лицом? Что это?
- Мам-ма... - сказал Малыш нежным мяукающим голоском.
- лицо, руки, тело, - продолжал он голосом Майки, - это
тоже вещи для размышления. Этих вещей много. Долго все
называть.
Пауза.
- Что делать? - спросил Малыш. - ты придумал?
- Придумал, - ответил Комов. - ты возьмешь меня к
себе. Я посмотрю и сразу многое узнаю. Может быть, даже
все.
- Об этом я размышлял, - сказал Малыш. - я знаю, что
ты хочешь ко мне. Я тоже хочу, но я не могу. Это вопрос!
когда я хочу, я все могу. Только не про людей. Я не хочу,
чтобы они были, а они есть. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне,
но не могу. Люди - это беда.
- Понимаю, - сказал Комов. - тогда я возьму тебя к
себе. Хочешь?
- Куда?
- К себе. Туда, откуда я пришел. На землю, где живут
все люди. Там я тоже смогу узнать о тебе все, и довольно
быстро.
- Но ведь это далеко, - проговорил Малыш. - или я тебя
не понял?
- Да, это очень далеко, - сказал Комов. - но мой
корабль...
- Нет! - сказал Малыш. - ты не понимаешь. Я не могу
далеко. Я не могу даже просто далеко и уж совсем не могу
очень далеко. Один раз я играл на льдинах. Заснул.
проснулся от страха. Большой страх, огромный. Я даже
закричал. Фрагмент! Льдина уплыла, и я видел только
верхушки гор. Я подумал, что океан проглотил землю.
конечно, я вернулся. Я очень захотел, и льдина сразу пошла
обратно к берегу. Но теперь я знаю, мне нельзя далеко. Я не
только боялся. Мне было худо. Как от голода, только гораздо
хуже. Нет, к тебе я не могу.
- Ну, хорошо, - произнес Комов натужно-веселым
голосом. - наверное, тебе надоело отвечать и рассказывать.
я знаю, что ты любишь задавать вопросы. Задавай, я буду
отвечать.
- Нет, - сказал Малыш. - у меня много вопросов к тебе.
почему падает камень? Что такое горячая вода? Почему
пальцев десять, а чтобы считать, нужен всего один? Много
вопросов. Но я не буду сейчас спрашивать. Сейчас плохо. Ты
не можешь ко мне, я не могу к тебе, слов нет. Значит,
узнать все про меня ты не можешь. Ш-шарада! Значит, не
можешь уйти. Я прошу тебя: думай, что делать. Если сам не
можешь быстро думать, пусть думают твои машины в миллион
раз быстрее. Я ухожу. Нельзя размышлять, когда
разговариваешь. Размышляй быстрее, потому что мне хуже, чем
вчера. А вчера было хуже, чем позавчера.
Загремел и покатился камень. Вандерхузе опять протяжно
и тяжко вздохнул. Я глазом не успел моргнуть, а Малыш уже
вихрем мчался к сопкам через строительную площадку. Я
видел, как он проскочил взлетную полосу и вдруг исчез,
словно его и не было. И в ту же секунду, как по команде,
исчезли разноцветные усы над хребтом.
- Так, - сказал Комов. - ничего не поделаешь. Яков,
прошу вас, дайте радиограмму Сидорову, пусть доставит сюда
оборудование, я вижу, без ментоскопа мне не обойтись.
- Хорошо, - сказал Вандерхузе. - но я хотел бы
обратить ваше внимание, Геннадий... За весь разговор на
индикаторе ни разу не зажегся зеленый огонь.
- Я видел, - сказал Комов.
- Но ведь это не просто отрицательные эмоции,
геннадий. Это ярко выраженные отрицательные эмоции...
Ответа Комова я не расслышал.
Я просидел на посту весь вечер и половину ночи. Ни
вечером, ни ночью Малыш больше не появлялся. Усы тоже не
появлялись. И Майка тоже. Читать дальше ...
Источник : https://www.litmir.me/br/?b=35280&p=1
***
Под утро Максим вывел танк на шоссе и развернул носом на юг. Можно было ехать, но он вылез из отсека управления, спрыгнул на изломанный бетон и присел на краю кювета, вытирая травой запачканные руки. Он проработал всю ночь, но усталости не чувствовал. Аборигены
строили прочно ... Читать дальше »
