*** Больше всего мне хотелось сказать: "слушай, Вадька, у
меня здесь все время плачет какой-то ребенок. Что мне
делать? " однако у меня хватило ума сообразить, как это
может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:
- Ты знаешь, я с тобой через часок свяжусь. Здесь у
меня кое-что наклевывается, но я еще не вполне уверен...
- Ла-а-адно, - озадаченно протянул Вадик и отключился.
Я еще немного постоял у рации, затем вернулся к своему
пульту. Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А Том
опять стоял. Опять этот испорченный сундук остановился. И
Джек с Рексом тоже стояли. Я изо всех сил ткнул пальцем в
клавишу контрольного вызова. Никакого эффекта. Мне
захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что
система выключена. Я же ее и выключил два часа назад, когда
взялся за программу. Ну и работничек из меня теперь! Может
быть, сообщить на базу и попросить приготовить замену?
обидно-то как, елки-палки... Я поймал себя на том, что в
страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И я
понял, что если останусь здесь, в рубке, то буду
прислушиваться и прислушиваться, ничего не смогу делать,
только прислушиваться, и я, конечно, услышу, я здесь такое
услышу!..
Я решительно включил профилактику, вытащил из стеллажа
футляр с инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки.
я старался держать себя в руках и с дохой управился на этот
раз довольно быстро. Ледяной воздух, опаливший лицо,
подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не
оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к тому.
по сторонам я тоже не глядел. Айсберги, туманы, океаны -
все это меня отныне не интересовало. Я берег цветы своей
селезенки для своих непосредственных обязанностей. Не так
уж много у меня этих цветов оставалось, а обязанностей было
столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.
Прежде всего я проверил Тому рефлексы. Рефлексы у Тома
оказались в превосходном состоянии. "отлично! " - сказал я
вслух, извлек из футляра скальпель и одним движением, как
на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную коробку.
Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то,
быстро, точно, расчетливо, как машина. Одно могу сказать:
никогда в жизни я так не работал. Мерзли пальцы, мерзло
лицо, дышать приходилось не как попало, а с умом, чтобы
иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел
о том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую. Мне
становилось все легче и легче, ничего неподобающего я
больше не слышал, я уже забыл о том, что могу услышать
неподобающее, и дважды сбегал в корабль за сменными узлами
для координационной системы тома. "ты у меня будешь как
новенький, - приговаривал я. - ты у меня больше не будешь
бегать от работы. Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на
ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось выйти в люди?
еще бы! В людях хорошо, в людях тебя любить будут, холить
будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди
с таким блоком аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя
не то что в люди - в цирк тебя не возьмут. Ты с таким
блоком аксиоматики все подвергнешь сомнению, задумываться
станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит
ли, мол? Да зачем все это нужно? Для чего все эти
посадочные полосы, фундаменты? А сейчас я тебя,
голубчик... "
- Шура... - простонал совсем рядом хриплый женский
голос. - где ты, Шура... Больно...
Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех
сторон колоссальными буграми его рабочих мышц, только ноги
мои торчали наружу, и мне вдруг стало невероятно страшно,
как в самом страшном сне. Я просто не знаю, как я
сдержался, чтобы не заорать и не забиться в истерике. Может
быть, я потерял сознание на некоторое время, потому что
долго ничего не слышал и ничего не соображал, а только
пялил глаза на озаренную зеленоватым светом поверхность
обнаженного нервного вала у себя перед лицом.
- Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура... -
хрипела женщина, корчась от невыносимой боли. - здесь
кто-то есть... Да отзовись же, Шура! Больно как! Помоги
мне, я ничего не вижу...
Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно
и то же, и мне уже мерещилось, что я вижу ее искаженное
лицо, залитое смертным потом, и в хрипе ее была уже не
только мольба, не только боль, в нем была ярость,
требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные
цепкие пальцы тянутся к моему мозгу, чтобы вцепиться,
стиснуть его и погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до
судороги зубы, я нащупал левой рукой пневматический клапан
и изо всех сил надавил на него. С диким воющим ревом
ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и нажимал на
клапан, сметая, разбивая в пыль, уничтожая хриплый голос у
себя в мозгу, я чувствовал, что глохну, и чувство это
доставляло мне невыразимое облегчение.
Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод
прожигает меня до костей, а я дую на окоченевшие пальцы и
повторяю, блаженно улыбаясь: "звуковая завеса, понятно?
звуковая завеса... " Том стоял, сильно накренившись на
правый бок, а мир вокруг меня был скрыт огромным
неподвижным облаком инея и мерзлых песчинок. Зябко пряча
ладони под мышками, я обошел Тома и увидел, что струя
аргона выбила на краю площадки огромную яму. Я немного
постоял над этой ямой, все еще повторяя про звуковую
завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить
повторять, и догадался, что стою на морозе без дохи, и
вспомнил, что доху я сбросил как раз на то место, где
сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли у меня в карманах
чего-нибудь существенного, ничего не вспомнил,
легкомысленно махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к
кораблю.
В кессоне я прежде всего взял себе новую доху, потом
пошел в свою каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая,
что сейчас войду, вошел и сейчас же лег на койку лицом к
стене, накрывшись дохой с головой. При этом я прекрасно
понимал, что все мои действия лишены какого бы то ни было
смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне
определенной целью, но цель эту я запамятовал, а лег и
укрылся, словно бы для того, чтобы показать кому-то: вот
это именно и есть то, зачем я сюда пришел.
Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и,
немного придя в себя, я только порадовался, что истерика
моя приняла вот такие, совершенно безобидные формы. В
общем, мне было ясно, что с моей работой здесь покончено. И
вообще в космосе работать мне, вероятно, больше не
придется. Это было, конечно, безумно обидно, и - чего там
говорить! - стыдно было, что вот не выдержал, на первом же
практическом деле сорвался, а уж, казалось бы, послали для
начала в самое что ни на есть безопасное и спокойное место.
и еще было обидно, что оказался я такой нервной развалиной,
и стыдно, что когда-то испытывал самодовольную жалость к
каспару манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта
"Ковчег" из-за какой-то там повышенной нервной
возбудимости. Будущее представлялось мне в самом черном
свете - тихие санатории, медосмотры, процедуры, осторожные
вопросы психологов и целые моря сочувствия и жалости,
сокрушительные шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся
на человека со всех сторон...
Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине
и пустоте, ваша взяла. Горбовского из меня не вышло.
переживем как-нибудь... Значит, так. Сегодня же я расскажу
обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне
замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том
демобилизован, график сломался, ямища эта дурацкая рядом с
полосой... Я вдруг вспомнил, зачем сюда пришел, выдвинул
ящик стола, нашел кристаллофон с записью ируканских боевых
маршей и аккуратно подвесил его к мочке правого уха.
звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху
под мышку, я снова вышел в кессон, несколько раз глубоко
вздохнул и выдохнул, чтобы совершенно уже успокоиться,
включил кристалл и шагнул наружу.
Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня
ревели варварские трубы, лязгала бронза, долбили барабаны;
покрытые оранжевой пылью телемские легионы, тяжело печатая
шаг, шли через древний город сэтэм; пылали башни, рушились
кровли, и страшно, угнетая рассудок врага, свистели боевые
драконы-стенобитчики. Окруженный и огражденный этими шумами
тысячелетней давности, я снова забрался во внутренности
тома и теперь без всякой помехи довел профилактику до
конца.
Джек и Рекс уже заравнивали яму, а в потроха Тома
нагнетались последние литры аргона, когда я увидел над
пляжем стремительно растущее черное пятнышко. Глайдер
возвращался. Я взглянул на часы - было без двух минут
восемнадцать по местному времени. Я выдержал. Теперь можно
было выключить литавры и барабаны и заново обдумать вопрос:
стоит ли беспокоить Вандерхузе, беспокоить базу, ведь
сменщика найти будет не так-то просто, да и <чп> все-таки,
работа на всей планете может из-за этого задержаться,
набегут всякие комиссии, начнутся контрольные проверки и
перепроверки, дело остановится, вадик будет ходить злой,
как черт, а если вдобавок представить себе, как глянет на
меня доктор ксенопсихологии, член комкона, специальный
уполномоченный по проекту "Ковчег" геннадий Комов,
восходящее светило науки, любимый ученик доктора мбога,
новый соперник и новый соратник самого Горбовского... Нет,
все это надо тщательно продумать. Я глядел на
приближающийся глайдер и думал: все это надо продумать
самым тщательнейшим образом. Во-первых, у меня еще целый
вечер впереди, а во-вторых, у меня есть предчувствие, что
все это мы временно отложим. В конце концов, пережИвания
мои касаются меня одного, а отставка моя касается уже не
только меня, но и, можно сказать, всех. Да и звуковая
завеса себя превосходно показала. Так что, пожалуй,
все-таки отложим. Да. Отложим...
Все эти мысли разом вылетели у меня из головы, едва я
увидел лица Майки и Вандерхузе. Комов - тот выглядел как
обычно и, как обычно, озирался с таким видом, словно все
вокруг принадлежит ему персонально, принадлежит давно и уже
порядком надоело. А вот Майка была бледна прямо-таки до
синевы, как будто ей было дурно. Уже Комов соскочил на
песок и коротко осведомился у меня, почему я не откликался
на радиовызовы (тут глаза его скользнули по кристаллофону
на моем ухе, он пренебрежительно усмехнулся и, не дожидаясь
ответа, прошел в корабль). Уже Вандерхузе неторопливо вылез
из глайдера и подходил ко мне, почему-то грустно кивая,
более чем когда-либо похожий на занемогшего пожилого
верблюда. А Майка все неподвижно сидела на своем месте,
нахохлившись, спрятав подбородок в меховой воротник, и
глаза у нее были какие-то стеклянные, а рыжие веснушки
казались черными.
- Что случилось? - испуганно спросил я.
Вандерхузе остановился передо мной. Голова его
задралась, нижняя челюсть выдвинулась. Он взял меня за
плечо и легонько потряс. Сердце у меня ушло в пятки, я не
знал, что и подумать. Он снова тряхнул меня за плечо и
сказал:
- Очень грустная находка, Стась. Мы нашли погибший
корабль.
Я судорожно глотнул и спросил:
- Наш?
- Да. Наш.
Майка выползла из глайдера, вяло махнула мне рукой и
направилась к кораблю.
- Много убитых? - спросил я.
- Двое, - ответил Вандерхузе.
- Кто? - с трудом спросил я.
- Пока не знаем. Это старый корабль. Авария произошла
много лет назад.
Он взял меня под руку, и мы вместе пошли следом за
Майкой. У меня немного отлегло от сердца. Поначалу я,
естественно, решил, что разбился кто-нибудь из нашей
экспедиции. Но все равно...
- Никогда мне эта планета не нравилась, - вырвалось у
меня.
Мы вошли в кессон, разделись, и Вандерхузе принялся
обстоятельно очищать свою доху от приставших репьев и
колючек. Я не стал его дожидаться и пошел к Майке. Майка
лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись лицом к стене.
эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе: а
ну-ка, поспокойнее, без всяких этих соплей и сопережИваний.
я сел за стол, побарабанил пальцами и осведомился самым
деловым тоном:
- Слушай, корабль действительно старый? Вандер
говорит, что он разбился несколько лет назад. Это так?
- Так, - не сразу ответила Майка в стену.
Я покосился на нее. Острые кошачьи когти пробороздили
по моей душе, но я продолжал все так же деловито:
- Сколько это - много лет? Десять? Двадцать? Чепуха
какая-то получается. Планета-то открыта всего два года
назад...
Майка не ответила. Я снова побарабанил пальцами и
сказал тоном ниже, но все еще по-деловому:
- Хотя, конечно, это могли быть первопроходцы...
какие-нибудь вольные исследователи... Двое их там, как я
понял?
Тут она вдруг взметнулась над койкой и села лицом ко
мне, упершись ладонями в покрывало.
- Двое! - крикнула она. - да! Двое! Коряга ты
бесчувственная! Дубина!
- Подожди, - сказал я ошеломленно. - что ты...
- Ты зачем сюда пришел? - продолжала она почти
шепотом. - ты к роботам своим иди, с ними вот обсуждай,
сколько там лет прошло, какая чепуха получается, почему их
там двое, а не трое, не семеро...
- Да подожди, Майка! - сказал я с отчаянием. - я же
совсем не то хотел...
Она закрыла лицо руками и невнятно проговорила:
- У них все кости переломаны... Но они еще жили...
пытались что-то делать... Слушай, - попросила она, отняв
руки от лица, - уйди, пожалуйста. Я скоро выйду. Скоро.
Я осторожно поднялся и вышел. Мне хотелось ее обнять,
сказать что-то ласковое, утешительное, но утешать я не
умел. В коридоре меня вдруг затрясло. Я остановился и
подождал, пока это пройдет. Ну и денек выдался! И ведь
никому не расскажешь. Да и не надо, наверное. Я разжмурил
глаза и увидел, что в дверях рубки стоит Вандерхузе и
смотрит на меня.
- Как там Майка? - спросил он негромко.
Наверное, по моему лицу было видно - как, потому что
он грустно кивнул и скрылся в рубке. А я поплелся на кухню.
просто по привычке. Просто так уж повелось, что сразу после
возвращения глайдера все мы садились обедать. Но сегодня,
видно, все будет по-другому. Какой тут может быть обед... Я
накричал на повара, потому что мне показалось, будто он
переврал меню. На самом деле он ничего не переврал, обед
был готов, хороший обед, как обычно, но сегодня должно быть
не как обычно. Майка, наверное, вообще ничего не станет
есть, а надо, чтобы поела. И я заказал для нее повару
фруктовое желе со сбитыми сливками - единственное ее
любимое лакомство, которое я знал. Для Комова я решил
ничего дополнительно не заказывать, для Вандерхузе,
подумавши, - тоже, но на всякий случай ввел в общую часть
меню несколько стаканов вина - вдруг кто-нибудь захочет
подкрепить свои душевные силы... Потом я отправился в рубку
и уселся за свой пульт.
Ребятишки мои работали, как часы. Майки в рубке не
было, а Вандерхузе с Комовым составляли экстренную
радиограмму на базу. Они спорили.
- Это не информация, Яков, - говорил Комов. - вы же
лучше меня знаете: существует определенная форма -
состояние корабля, состояние останков, предполагаемые
причины крушения, находки особого значения... Ну и так
далее.
- Да, конечно, - отвечал Вандерхузе. - но согласитесь,
геннадий, вся эта проформа имеет смысл только для
биологически активных планет. В данной конкретной
ситуации...
- Тогда лучше вообще не посылать ничего. Тогда давайте
сядем в глайдер, слетаем туда сейчас же и сегодня же
составим полный акт...
Вандерхузе покачал головой.
- Нет, Геннадий, я категорически против. Комиссии
такого рода должны состоять из трех человек как минимум. А
потом, сейчас уже стемнело, у нас не будет возможности
произвести детальный осмотр окружающей местности... И
вообще такие вещи надо делать на свежую голову, а не после
полного рабочего дня. Как вы полагаете, геннадий?
Комов, сжав тонкие губы, легонько постучал кулаком по
столу.
- Ах, как это некстати, - произнес он с досадой.
- Такие вещи всегда некстати, - утешил его Вандерхузе.
- ничего, завтра утром мы отправимся туда втроем...
- Может быть, тогда сегодня вообще ничего не сообщать?
- перебил его Комов.
- А вот на это я не имею права, - сказал я с
сожалением Вандерхузе. - да и зачем нам это - не сообщать?
Комов встал и, заложив руки за спину, посмотрел на
Вандерхузе сверху вниз.
- Как вы не понимаете, Яков, - уже с откровенным
раздражением произнес он. - корабль старого типа,
неизвестный корабль, бортжурнал почему-то стерт... Если мы
пошлем донесение в таком виде, - он схватил со стола листок
и помахал им перед лицом Вандерхузе, - сидоров решит, что
мы не хотим или неспособны самостоятельно провести
экспертизу. Для него это еще одна забота - создавать
комиссию, искать людей, отбиваться от любопытствующих
бездельников... Мы поставим себя в смешное и глупое
положение. И потом, во что превратится наша работа, яков,
если сюда явится толпа любопытствующих бездельников?
- Гм, - сказал Вандерхузе. - то есть, иначе говоря, вы
не хотите скопления посторонних на нашем участке. Так?
- Именно так, - произнес Комов твердо.
Вандерхузе пожал плечами.
- Ну что ж... - он подумал немного, отобрал у Комова
листок и приписал к тексту несколько слов. - а в таком виде
пойдет? "эр-два базе, - скороговоркой прочитал он. -
экстренная. В квадрате сто два обнаружен потерпевший
крушение земной корабль типа "пеликан", регистрационный
номер такой-то, в корабле останки двух человек,
предположительно мужчины и женщины, бортжурнал стерт,
подробную экспертизу... - тут Вандерхузе повысил голос и
значительно поднял палец, - начинаем завтра". Как вы
полагаете, геннадий?
Несколько секунд Комов в задумчивости покачивался с
носка на пятку.
- Ну что ж, - проговорил он наконец, - пусть будет
так. Что угодно, лишь бы нам не мешали. Пусть будет так.
Он вдруг сорвался с места и вышел из рубки. Вандерхузе
повернулся ко мне.
- Передай, Стась, пожалуйста. И пора уже обедать, как
ты полагаешь? - он поднялся и задумчиво произнес одну из
своих загадочных фраз: - было бы алиби, а трупы найдутся.
Я зашифровал радиограмму и послал ее в экстренном
импульсе. Мне было как-то не по себе. Что-то совсем
недавно, буквально минуту назад, вонзилось в подсознание и
мешало там, как заноза. Я посидел перед рацией,
прислушиваясь. Да, это совсем другое дело - прислушиваться,
когда знаешь, что в корабле полно народа. Вот по кольцевому
коридору быстро прошагал Комов. У него всегда такая
походка, словно он куда-то спешит, но вместе с тем знает,
что мог бы и не спешить, потому что без него ничего не
начнется. А вот гудит что-то неразборчивое Вандерхузе.
Майка отвечает ему, и голос у нее обыкновенный - высокий и
независимый, видимо, она уже успокоилась или, по крайней
мере, сдерживается. И нет ни тишины, ни пустоты, ни мух в
паутине... И я вдруг понял, что это за заноза: голос
умирающей женщины в моем бреду и умершая женщина в разбитом
звездолете... Совпадение, конечно... Страшненькое
совпадение, что и говорить. *** ***
Глава 3. Голоса и призраки
Сколь это не удивительно, но спал я как убитый. Утром
я, по обыкновению, поднялся на полчаса раньше остальных,
сбегал на кухню посмотреть, как там с завтраком, сбегал в
рубку посмотреть, как там мои ребятишки, а потом выскочил
наружу делать зарядку. Солнце еще не поднялось над горами,
но было уже совсем светло и очень холодно. Ноздри
слипались, ресницы смерзались, я изо всех сил размахивал
руками, приседал и вообще спешил поскорее отделаться и
вернуться на корабль. И тут я заметил Комова. Сегодня он,
как видно, встал раньше меня, сходил куда-то и теперь
возвращался со стороны стройплощадки. Шел он против
обыкновения неторопливо, словно бы задумавшись, и в
рассеянности похлопывал себя по ноге какой-то веточкой. Я
уже заканчивал зарядку, когда он подошел ко мне вплотную и
поздоровался. Я, естественно, тоже поздоровался и
вознамерился было нырнуть в люк, но он остановил меня
вопросом:
- Скажите, Попов, когда вы остаетесь здесь один, вы
отлучаетесь куда-нибудь от корабля?
- То есть? - я удивился даже не столько его вопросу,
сколько самому факту, что Геннадий Комов снизошел
заинтересоваться моим времяпрепровождением. У меня к
Геннадию Комову отношение сложное. Я его недолюбливаю.
- То есть ходите вы куда-нибудь? К болоту, например,
или к сопкам...
Ненавижу эту манеру, когда с человеком разговаривают,
а сами смотрят куда угодно, только не на человека. Причем
сами в теплой дохе с капюшоном, а человек в спортивном
костюмчике на голое тело. Но при всем при том Геннадий
Комов есть Геннадий Комов, и я, обхватив руками плечи и
приплясывая на месте, ответил:
- Нет. У меня и так времени не хватает. Не до
прогулок.
Тут он, наконец, соизволил заметить, что я замерзаю, и
вежливо указал мне веточкой на люк, сказав: "прошу вас.
холодно". Но в кессоне он меня остановил снова.
- А роботы от стройплощадки удаляются?
- Роботы? - никак я не мог понять, куда он клонит. -
нет. Зачем?
- Ну, я не знаю... Например, за строительными
материалами.
Он аккуратно прислонил свою веточку к стене и стал
расстегивать доху. Я начал злиться. Если он каким-нибудь
образом пронюхал о неполадках в моей строительной системе,
то, во-первых, это не его дело, а во-вторых, мог бы сказать
об этом прямо. Что это за допрос, в самом деле...
- Строительным материалом для киберсистемы данного
типа, - как можно суше сказал я, - является тот материал,
который у киберсистемы под ногами. В данном случае - песок.
- И камни, - добавил он небрежно, вешая доху на
крючок.
Этим он меня уел. Но это было решительно не его дело,
и я с вызовом откликнулся:
- Да! Если попадутся, то и камни.
Он впервые посмотрел мне в глаза.
- Боюсь, что вы неправильно меня поняли, попов, - с
неожиданной мягкостью произнес он. - я не собираюсь
вмешиваться в вашу работу. Просто у меня возникли кое-какие
недоумения, и я обратился к вам, поскольку вы -
единственный человек, который их может разрешить.
Ну что ж, когда со мной по-хорошему, тогда и я
по-хорошему.
- В общем-то, конечно, камни им ни к чему, - сказал я.
- вчера у меня система немножко барахлила, и машины
разбросали эти камни по всей стройплощадке. Кто их знает
зачем это им понадобилось. Потом, конечно, убрали.
Он кивнул.
- Да, я заметил. А какого рода была неполадка?
Я в двух словах рассказал ему о вчерашнем дне, не
касаясь, конечно, интимных подробностей. Он слушал, кивал,
а потом подхватил свою веточку, поблагодарил за разьяснения
и удалился. И только в кают-компании, поедая гречневую кашу
с холодным молоком, я сообразил, что мне так и осталось
непонятным, какие такие недоумения одолевали любимца
доктора мбога и насколько мне удалось их разрешить. И
удалось ли вообще. Я перестал есть и посмотрел на Комова.
нет, видимо, не удалось. *** ***
Геннадий Комов вообще, как правило, имеет вид человека
не от мира сего. Вечно он высматривает что-то за далекими
горизонтами и думает о чем-то своем, дьявольски
возвышенном. На землю он спускается в тех случаях, когда
кто-то или что-то, случайно или с умыслом, становится
препятствием для его изысканий. Тогда он недрогнувшей
рукой, зачастую совершенно беспощадно, устраняет
препятствие и вновь взмывает к себе на олимп. Так, во
всяком случае, о нем рассказывают, и, в общем-то, ничего
такого-этакого тут нет. Когда человек занимается проблемой
инопланетных психологий, причем занимается успешно, дерется
на самом переднем крае и себя совершенно не жалеет; когда
при этом он, как говорят, является одним из выдающихся
"футурмастеров" планеты, тогда ему можно многое простить и
относиться к его манерам с определенным снисхождением. В
конце концов, не всем быть такими обаятельными, как
Горбовский или доктор мбога.
С другой стороны, последние дни я все чаще и чаще с
удивлением и горечью вспоминал восторженные рассказы
Татьяны, которая проработала с Комовым целый год, была,
по-моему, в него влюблена и отзывалась о нем как о человеке
редкостной общительности, тончайшего остроумия и все такое
прочее. Она прямо так и называла его: душа общества. Что
это за общество, у которого такая душа, я представить себе
не могу.
Да, так вот Геннадий Комов всегда производил на меня
впечатление человека не от мира сего. Но сегодня за
завтраком он превзошел самого себя. Еду свою он обильно
посыпал солью. Посыплет, попробует и рассеянно спровадит
тарелку в мусоропровод. Горчицу путал с маслом. Намажет
сладкий гренок, попробует и рассеянно спровадит вслед за
тарелкой. Якову Вандерхузе на вопросы не отвечал, зато, как
пиявка, привязался к Майке, добиваясь, все ли время они с
вандером на сьемке ходят вдвоем или иногда расстаются. И
еще он время от времени вдруг принимался озираться нервно,
а один раз вдруг вскочил, выбежал в коридор, отсутствовал
несколько минут и вернулся как ни в чем не бывало - опять
мазать гренки горчицей, пока эту злосчастную горчицу не
убрали от него вовсе. Читать дальше ...
Источник : https://www.litmir.me/br/?b=35280&p=1
***
Под утро Максим вывел танк на шоссе и развернул носом на юг. Можно
было ехать, но он вылез из отсека управления, спрыгнул на изломанный
бетон и присел на краю кювета, вытирая травой запачканные руки. Ржавая
громадина мирно клокотала рядом, уставя в мутное небо острую верхушку
ракеты.
Он проработал всю ночь, но усталости не чувствовал. Аборигены
строили прочно ... Читать дальше »
Дни стояли на редкость погожие, солнечные и безветренные. В субботу к
вечеру школа сияла снаружи безукоризненной побелкой стен, а внутри чисто
вымытые и натертые битым кирпичом полы были так девственно чисты, что
всем, кто входил в школу, поневоле хотелось передвигаться на цыпочках.
Открытое партийное собрание было назначено на шесть часов вечера, но
уже с четырех в школе собралось более полутораста человек, и сразу же во
всех классах, несмотря на то что окна и двери были открыты настежь, горько
и крепко запахло самосадом, мужским, спиртовой крепости потом и запахом
... Читать дальше »
