Главная » 2022 » Март » 6 » Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 068. 33. УЛЕЙ, ПЧЕЛЫ И МЕД. 34. ОПЯТЬ УЖИН В БАСТИЛИИ. 35. ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА.

23:40

Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 068. 33. УЛЕЙ, ПЧЕЛЫ И МЕД. 34. ОПЯТЬ УЖИН В БАСТИЛИИ. 35. ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА.

---

-Простите, но его имя Поклен.
-А я как сказал?
-Вы сказали Коклен.
-Да, вы правы. Так вот, Поклен рисовал на зеркале мою руку; на это ушло, однако, немало времени… он довольно долго смотрел на меня. Я и в самом деле был просто великолепен.
«А вас это не утомляет?» - спросил он меня. «Слегка, - сказал я в ответ, чуть-чуть сгибая колени. - Однако я могу простоять таким образом еще час или больше». - «Нет, нет, я никоим образом не допущу этого! У нас найдутся услужливые ребята, которые сочтут своим долгом поддержать ваши руки, как во время оно поддерживали руки пророков, когда они обращались с мольбой к господу». – «Отлично», - ответил я. «Но вы не сочтете подобную помощь унизительной для себя?» - «О нет, мой милый,- сказал я ему в ответ,- полагаю, что позволить себя поддерживать и позволить снять с себя мерку- это вещи очень и очень различные».
-Ваше рассуждение чрезвычайно глубокомысленно.
-После этого,-продолжал Портос,- он подал знак; подошли двое подмастерьев; один стал поддерживать мне левую руку, тогда как другой, с бесконечной предупредительностью, сделал то же самое с правой.
«Третий подмастерье - сюда!» - крикнул он.
Подошел третий.
«Поддерживайте поясницу господина барона». И подмастерье стал поддерживать мне поясницу.
- Так вы и позировали?- спросил д'Артаньян.
- Так и позировал, пока Покпар расчерчивал зеркало.
- Поклен, друг мой.
- Вы правы… Поклон. Послушайте, д'Артаньян, я предпочитаю называть этого человека Вольером.
- Хорошо, пусть будет по-вашему.
- Все это время Вольер расчерчивал зеркало.
- Это было неплохо придумано.
- Еще бы! Мне чрезвычайно понравился этот способ; он очень почтителен и отводит каждому его место.
- И чем же все это кончилось?
-Тем, что никто так и не прикоснулся ко мне.
-Кроме трех подмастерьев, которые вас поддерживали.
- Разумеется, но я уже, кажется, изложил, какое различие между тем, чтобы позволить себя поддерживать, и тем, чтобы позволить снять с себя мерку.
- Вы правы,- сказал д'Артаньян, говоря одновременно себе самому:
«Черт возьми, или я глубоко заблуждаюсь, или этот мошенник Мольер и в самом деле получил от меня драгоценный подарок, и в какой-нибудь из его комедий мы вскоре увидим сцепу, списанную с натуры».
Портос улыбался.
– Чему вы смеетесь? – спросил его д'Артаньян.
– Нужно ли объяснять? Я улыбаюсь, так как считаю себя счастливцем.
– Безусловно, я не знаю ни одного человека счастливее вас. Но какое же новое счастье привалило вам, мой милый Портос?
– Поздравьте меня.
– С удовольствием.
– По-видимому, я первый, с кого сняли этим способом мерку.
– Вы уверены в этом?
– Почти. Некоторые знаки, которыми обменялся Вольер с подмастерьями, внушили мне эту уверенность.
– Но, дорогой друг, меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером.
– Вольером!
– Да нет же, черт подери! Зовите его, бог с вами, Вольером, но для меня он и впредь будет Мольер. Так вот, я сказал, что меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером. Он человек очень смышленый, и именно вы внушили ему блестящую мысль.
– И я уверен, что она послужит ему в дальнейшем.
– Еще бы! Думаю, что она и впрямь послужит ему, и притом весьма основательно. Ибо, видите ли, дорогой мой Портос, из наших сколько-нибудь известных портных не кто иной, как Мольер, лучше всех одевает наших баронов, наших графов и наших маркизов… в точности по их мерке.
Произнеся эти слова, которые мы не собираемся обсуждать ни со стороны остроумия, ни с точки зрения их глубины, д'Артаньян, увлекая за собой Портоса, вышел от Персерена и сел вместе с бароном в карету. Мы их в ней и оставим и, если это угодно читателю, последуем в Сен Манде за Мольером и Арамисом.

Глава 33.
УЛЕЙ, ПЧЕЛЫ И МЕД

Ваннский епископ, весьма недовольный встречей с д'Артаньяном у Персерена, возвратился в Сен-Манде в достаточно дурном настроении. Мольер, напротив, восхищенный тем, что ему удалось сделать такой превосходный набросок и что, захоти он превратить этот набросок в картину, оригинал у него всегда под рукой, – Мольер вернулся в самом радостном расположении духа.
Вся левая сторона первого этажа дома была заполнена эпикурейцами: тут собрались все парижские знаменитости из числа тех, с кем Фуке был близок. Все они, уединившись в своих углах, занимались, подобно пчелам в ячейках сот, изготовлением меда для королевского пирога, которым Фуке предполагал угостить его величество Людовика XIV на предстоящем празднестве в Во.
Пелисон, подперев рукой голову, возводил фундамент пролога к «Несносным» – трехактной комедии, которую предстояло представить Поклону де Мольер, как говорил д'Артаньян, или Коклену де Вольер, как говорил Портос.
Лоре со всем простодушием, присущим ремеслу журналиста, – ведь журналисты всех времен были всегда простодушными, – сочинял описание еще не состоявшегося празднества в Во.
Лафонтен переходил от одних к другим, как потерянная, рассеянная, назойливая и несносная тень, гудящая и нашептывающая каждому на ухо всякий поэтический вздор. Он столько раз мешал Пелисону сосредоточиться, что тот наконец, подняв недовольно голову, попросил:
– Отыскали бы мне, Лафонтен, хорошую рифму; ведь вы утверждаете, что прогуливаетесь в рощах Парнаса.
– Какая вам нужна рифма? – спросил баснописец, именуемый так г-жой де Севинье.
– Мне нужна рифма к свет.
– Бред, – отвечал Лафонтен.
– Но, друг мой, куда же вы сунетесь со своим бредом, когда речь идет о прелестях Во? – вставил Лоре.
– К тому же, – заметил Пелисон, – это не рифма.
– Как так не рифма? – вскричал озадаченный Лафонтен.
– У вас отвратительная привычка, мой милый, привычка, которая помешает вам стать первоклассным поэтом. Вы небрежно рифмуете.
– Вы это и вправду находите, Пелисон?
– Да, нахожу. Знайте же, что всякая рифма плоха, если можно отыскать лучшую.
– В таком случае отныне я пишу только прозой, – сказал Лафонтен, воспринявший упрек Пелисона всерьез. – Я и так не раз уже думал, что я шарлатан, а не поэт, вот что я такое! Да, да, да, это – чистая правда.
– Не говорите этого, друг мой! Вы слишком к себе придирчивы. В ваших баснях много хорошего.
– И для начала, – продолжал Лафонтен, – я сожгу сотню стихов, которые я только что сочинил.
– Где же ваши стихи?
– В голове.
– Но как же вы их сожжете, раз они у вас в голове?
– Это правда. Но если я их не предам сожжению, они навеки застрянут в моем мозгу, и я никогда по забуду их.
– Черт возьми, – заметил Лоре, – это опасно, ведь так недолго и спятить.
– Черт, черт, черт, черт! Как же мне быть?
– Я нашел способ, – предложил Мольер, входя в комнату.
– Какой?
– Сначала вы записываете свои стихи на бумаге, а потом сжигаете их.
– До чего просто! Никогда бы мне не придумать такого! Как же он остроумен, этот дьявол Мольер! – сказал Лафонтен.
Потом, ударив себя по лбу, он добавил:
– Ты всегда будешь ослом, Жан де Лафонтен!
– Что вы говорите, друг мой? – спросил Мольер, подходя к Лафонтену.
– Я говорю, что всегда буду ослом, дорогой собрат, – ответил Лафонтен, тяжко вздыхая и устремив на Мольера опечаленные глаза. – Да, друг мой, – продолжал он со все возрастающей печалью в голосе, – да, да, я, оказывается, прескверно рифмую.
– Это большой недостаток.
– Вот видите! Я негодяй!
– Кто это сказал?
– Пелисон. Разве не так, Пелисон?
Пелисон, погруженный в работу, ничего не ответил.
– Но если Пелисон сказал, что вы негодяй, – воскликнул Мольер, – то выходит, что он нанес вам оскорбление!
– Вы полагаете?
– И, дорогой мой, советую, раз вы дворянин, не оставлять такого оскорбления безнаказанным. Вы когда-нибудь дрались на дуэли?
– Один-единственный раз; мой противник был лейтенантом легкой кавалерии.
– Что же он сделал вам?
– Надо думать, он соблазнил мою жену.
– А, – кивнул Мольер, слегка побледнев.
Но так как признание Лафонтена привлекло внимание остальных, Мольер насмешливо улыбнулся и снова принялся расспрашивать Лафонтена:
– И что же вышло из этой дуэли?
– Вышло то, что противник выбил из моих рук оружие и извинился передо мной, обещая, что его ноги больше не будет у меня в доме, – И вы были удовлетворены?
– Нет, напротив. Я поднял шпагу и твердо произнес: «Послушайте, сударь, я дрался с вами не потому, что вы любовник моей жены, но мне сказали, что я должен драться, и я послал вызов. И поскольку я никогда не был так счастлив, как с того времени, что вы стали ее любовником, будьте любезны по-прежнему бывать у меня или, черт возьми, давайте возобновим поединок». Таким образом, ему пришлось остаться любовником моей дорогой супруги, а я продолжаю быть самым счастливым мужем на свете.
Все разразились хохотом. Один Мольер провел рукой по глазам. Почему?
Чтобы стереть слезу или, быть может, подавить вздох. Увы, известно, что Мольер был моралистом, но не был философом.
– Все равно, – сказал он, – вернемся к началу нашего разговора. Пелисон нанес вам оскорбление.
– Ах да! Я об этом уже забыл. К тому же, Пелисон был тысячу раз прав.
Но что меня огорчает по-настоящему, мой дорогой, так это то, что наши эпикурейские костюмы, видимо, не будут готовы.
– Вы рассчитывали быть на празднестве в вашем костюме?
– И на празднестве, и после празднества. Моя служанка осведомила меня, что мой костюм уже немного несвеж.
– Черт возьми! Ваша служанка права; он более чем несвеж.
– Видите ли, я оставил его на полу у себя в кабинете, и моя кошка…
– Кошка?
– Да, моя кошка окотилась на нем, и от этого он несколько пострадал.
Мольер громко расхохотался. Пелисон и Лоре последовали его примеру.
В этот момент появился ваннский епископ со свертком чертежей и листами пергамента, и будто ангел смерти дохнул ледяным холодом и заморозил непринужденное и игривое воображение; бледное лицо этого человека вспугнуло, казалось, граций, жертвенные дары которым приносил Ксенократ: в мастерской воцарилась мертвая тишина, и все с сосредоточенным видом снова взялись за перья.
Арамис роздал всем присутствующим пригласительные билеты на предстоящее празднество и передал им благодарность от имени Фуке. Суперинтендант, сказал он, занятый работой у себя в кабинете, лишен возможности повидаться с ними, но он просит прислать плоды их дневного труда и доставить ему, таким образом, отдохновение от его упорных ночных занятий.
При этих словах головы всех наклонились. Даже Лафонтен – и он также присел к столу и принялся строчить на листе тонкой бумаги; Пелисон окончательно выправил свой пролог; Мольер сочинил пятьдесят новых стихов, на которые его вдохновило посещение Персерена; Лоре дал статью – пророчество об изумительном празднестве, и Арамис, нагруженный добычей, словно владыка пчел – большой черный шмель, изукрашенный пурпуром и золотом, молчаливый и озабоченный, направился в отведенные ему комнаты. Но прежде чем удалиться, он обратился ко всем:
– Помните, господа, завтра вечером мы выезжаем.
– В таком случае, мне нужно предупредить об этом домашних, – заметил Мольер.
– Да, да, мой бедный Мольер! – произнес, улыбаясь, Лоре. – Он любит своих домашних.
– Он любит, это так, – ответил Мольер, сопровождая свои слова нервной и грустной улыбкой, – но он любит еще вовсе не означает, что и его любят!
– Что до меня, – сказал Лафонтен, – то меня любят в Шато-Тьерри, в этом я убежден.
В этот момент снова вошел Арамис.
– Кто-нибудь поедет со мной? Я отправляюсь в Париж через четверть часа, мне нужно только переговорить с господином Фуке. Предлагаю свою карету.
– Отлично, – отозвался Мольер. – Принимаю ваше приглашение и тороплюсь.
– А я пообедаю здесь, – сообщил Лоре. – Господин де Гурвиль обещал угостить раками. Предложены мне будут раки…
– Ищи рифму, Лафонтен.
Арамис, смеясь от всего сердца, вышел из комнаты. За ним последовал Мольер. Они уже успели спуститься с лестницы, как вдруг Лафонтен, приотворив дверь, крикнул:
В награду за труды, писаки,
Предложены вам будут раки.
Хохот эпикурейцев усилился и, в тот момент когда Арамис входил в кабинет Фуке, долетел до слуха последнего. Что до Мольера, то Арамис поручил ему заказать лошадей, пока он перемолвится с суперинтендантом несколькими словами.
– О, как они там смеются! – вздохнул Фуке.
– А вы, монсеньер, вы больше уже не смеетесь?
– Я потерял способность смеяться, господин д'Эрбле.
– День празднества подходит.
– А деньги уходят.
– Не говорил ли я вам, что это моя забота?
– Вы мне сулили миллионы.
– Вы и получите, их на следующий день после прибытия короля.
Фуке обратил на Арамиса пристальный взгляд и провел своей ледяною рукой по влажному лбу. Арамис понял, что суперинтендант сомневается в нем или думает, что не в его силах добыть обещанные им деньги. Мог ли Фуке поверить, что неимущий епископ, бывший аббат, бывший мушкетер, сможет достать подобную сумму?
– Вы сомневаетесь? – спросил Арамис.
Фуке улыбнулся и покачал головой.
– Недоверчивый вы человек!
– Дорогой д'Эрбле, – сказал Фуке, – если я упаду, то, по крайней мере, с такой высоты, что, падая, разобьюсь.
Потом, встряхнув головой, как бы затем, чтобы отогнать подобные мысли, он спросил:
– Откуда вы теперь, друг мой?
– Из Парижа. И прямо от Персерена.
– Зачем же вы сами ездили к Персерену? Не думаю, чтобы вы придавали такое уж большое значение костюмам наших поэтов.
– Нет, но я заказал сюрприз.
– Сюрприз?
– Да, сюрприз, который вы сделаете его величеству королю.
– И он дорого обойдется?
– В каких-нибудь сто пистолей, которые вы дадите Лебрену.
– А, так это картина! Ну что ж, тем лучше! А что она будет изображать?
– Я расскажу вам об этом позднее. Кроме того, я заодно посмотрел и костюмы наших поэтов.
– Вот как! И они будут нарядными и богатыми?
– Восхитительными! Лишь у немногих вельмож будут равные им. И все заметят различие между придворными, обязанными своим блеском богатству, и теми, кто обязан им дружбе.
– Вы, как всегда, остроумны и благородны, дорогой мой прелат!
– Ваша школа, – ответил ваннский епископ.
Фуке пожал ему руку.
– Куда вы теперь?
– В Париж, лишь только вы вручите мне письмо к господину де Лиону.
– А что вам нужно от господина де Лиона?
– Я хочу, чтобы ни подписал приказ.
– Приказ об аресте? Вы хотите кого-нибудь засадить в Бастилию?
– Напротив, я хочу освободить из нее одного бедного малого, одного молодого человека, можно сказать ребенка, который сидит взаперти почти десять лет, и все за два латинских стиха, которые он сочинил против иезуитов.
– За два латинских стиха! За два латинских стиха томиться в тюрьме десять лет? О, несчастный!
– Да.
– И за ним нет никаких других преступлений?
– Если не считать этих стихов, он столь же ни в чем не повинен, как вы или я.
– Ваше слово?
– Клянусь моей честью.
– И его зовут?
– Сельдон.
– Нет, это ужасно! И вы знали об этом и ничего мне не сказали?
– Его мать обратилась ко мне только вчера, монсеньер.
– И эта женщина очень бедна?
– Она дошла до крайней степени нищеты.
– Господи боже, ты допускаешь порой такие несправедливости, и я понимаю, что существуют несчастные, которые сомневаются в твоем бытии!
Фуке, взяв перо, быстро написал несколько строк своему коллеге де Лиону. Арамис, получив из рук Фуке это письмо, собрался уходить, – Погодите, – остановил его суперинтендант.
Он открыл ящик и, вынув из него десять банковых билетов, вручил их Арамису. Каждый билет был достоинством в тысячу ливров.
– Возьмите, – сказал Фуке. – Возвратите свободу сыну, а матери отдайте вот это, но только не говорите ей…
– Чего, монсеньер?
– Того, что она на десять тысяч ливров богаче меня; она скажет, пожалуй, что как суперинтендант я никуда не гожусь. Идите! Надеюсь, что господь благословит тех, кто не забывает о бедных.
– И я тоже надеюсь на это, – ответил Арамис, пожимая с чувством руку Фуке.
И он торопливо вышел, унося письмо к Лиону и банковые билеты для матери бедняги Сельдона. Прихватив с собой Мольера, который уже начал терять терпение, он снова помчался в Париж.

Глава 34.
ОПЯТЬ УЖИН В БАСТИЛИИ

На башенных часах Бастилии пробило семь; знаменитые башенные часы, как, впрочем, и вся обстановка этого ужасного места, были пыткой для несчастных узников, напоминая им о страданиях, которые им предстоят в течение ближайшего часа; часы Бастилии, украшенные лепкою во вкусе того времени, изображали св. Петра в оковах.
Наступил час ужина. Скрипя огромными петлями, – распахивались тяжелые двери, пропуская подносы и корзины с различными кушаньями, качество которых, как мы знаем от самого де Безмо, находилось в прямой зависимости от звания узника.
Нам известны уже теории, разделяемые на этот счет почтенным Безмо, полновластным распорядителем гастрономических удовольствий и шеф-поваром королевской тюрьмы. Поднимаемые по крутым лестницам и набитые снедью корзины несли на дне честно наполненных важных бутылок хоть немного забвения заключенным.
В этот час ужинал и сам комендант. Сегодня он принимал гостя, и вертел на его кухне вращался медленнее обычного. Жареные куропатки, обложенные перепелами и, в свою очередь, окружающие шпигованного зайчонка; куры в собственном соку, окорок, залитый белым вином, артишоки из Страны Басков и раковый суп, не считая других супов, а также закусок, составляли ужин коменданта.
Безмо сидел за столом, потирая руки и не отрывая взгляда от ваннского епископа, который, шагая по комнате в высоких сапогах, словно кавалерист, весь в сером, со шпагою на боку, беспрестанно повторял, что он голоден, и выказывал признаки живейшего нетерпения.
Господин де Безмо де Монлезен не привык к откровенности его преосвященства ваннского монсеньера, а между тем Арамис в этот вечер, придя в игривое настроение, делал ему признание за признанием. Прелат снова стал похожим на мушкетера. Епископ шалил, что касается до Безмо, то он с легкостью, свойственной вульгарным натурам, в ответ на несколько большую, чем обычно, непринужденность в обращении своего гостя, стал держать себя недопустимо развязно.
– Сударь, – обратился он к Арамису, – ибо называть вас монсеньером я, говоря по правде, сегодня вечером не решаюсь.
– Вот и хорошо, – сказал Арамис, – зовите меня, пожалуйста, сударем; ведь я в сапогах.
– Так вот, сударь, знаете ли вы, кого вы мне сегодня напоминаете? «Нет, честное слово, не знаю! – ответил ваннский епископ, наливая себе вина. – Надеюсь все же, что прежде всего я напоминаю вам приятного гостя.
– И не одного, а двоих. Франсуа, друг мой, закройте окно; как бы ветер не обеспокоил его преосвященство господина епископа.
– И пусть он оставит нас, – добавил Арамис. – Ужин подан, а съесть его мы сумеем и без лакея. Люблю посидеть в небольшом обществе, наедине с другом.
Безмо почтительно поклонился.
– Мы сможем сами поухаживать за собою, – продолжал Арамис.
– Идите, Франсуа, – приказал Безмо, – итак, я говорил, что ваше преосвященство напоминаете мне не одного, а двоих; один из них весьма знаменит – это покойный кардинал, великий кардинал, тот, что взял Ла-Рошель – у него, кажется, были такие же сапоги, как у вас.
– Да, клянусь честью! – воскликнул Арамис. – Ну а кто же второй?
– Второй – это некий мушкетер, очень красивый, очень храбрый, очень дерзкий, очень счастливый, который из аббата сделался мушкетером, а из мушкетера – аббатом.
Арамис снизошел до улыбки.
– Из аббата, – продолжал Безмо, ободренный улыбкой его преосвященства епископа ваннского, – из аббата епископом, а из епископа…
– Ах, сделайте милость, остановитесь! – сказал Арамис.
– Говорю вам, сударь, я вижу в вас кардинала.
– Оставим это, любезнейший господин де Безмо. И хотя, как вы заметили, на мне сегодня кавалерийские сапоги, тем не менее я не хотел бы ссориться с церковью даже на один этот вечер.
– А все-таки у вас дурные намерения, монсеньер.
– О, сознаюсь, дурные, как все мирское.
– Вы бродите по городу, по переулкам, в маске?
– Вот именно, в маске.
– И по-прежнему пускаете в ход вашу шпагу?
– Пожалуй, что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.
– Вино перед вами.
– Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.
– Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.
– Вот как… значит, если окно открыто, вы слышите их?
– Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?
– Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!
Франсуа немедленно явился на зов.
– Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, – произнес Арамис.
– Ведь вы разрешите, господин де Безмо?
– Монсеньер, вы здесь у себя дома, – ответил комендант.
Франсуа отворил окно.
– Знаете, – заговорил де Безмо, – теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?
– Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.
– Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.
– И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.
– Ну а я, как ни странно, – сказал комендант, – предпочитаю ему шевалье д'Артаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди, по крайней мере, не таят своих мыслей.
– Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.
– Браво! – крикнул Безмо.
Он налил себе полный стакан вина и выпил его, радуясь от всего сердца при мысли о том, что грехопадение его преосвященства епископа совершается не без его участия.
Поглощенный своими мыслями и вином, он не заметил, что Арамис внимательно прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с главного двора крепости.
Часов около восьми, в то время как Франсуа подавал пятую бутылку вина, во двор въехал курьер, и хотя прибытие его сопровождалось изрядным шумом, Безмо ничего не услышал.
– Черт его побери! – проговорил Арамис.
– Что? Кого? – встрепенулся Безмо. – Надеюсь, не вино, которое вы сейчас пьете, и не того, кто им угощает вас?
– Нет; ту лошадь и только ее, которая производит не меньше шума, чем эскадрон в полном составе.
– Ну, так это курьер, – буркнул, не прекращая возлияний, Безмо. Черт бы его унес! И поскорее, чтобы нам больше не слышать о нем. Ура!
Ура!
– Вы обо мне забываете, любезный Безмо. У меня стакан пуст, – молвил Арамис, указывая на свой хрустальный бокал.
– Клянусь, вы меня восхищаете… Франсуа, вина!
Вошел Франсуа.
– Вина, каналья, и самого лучшего!
– Слушаю, сударь, но… там приехал курьер.
– Я сказал: к черту!
– Сударь, однако…
– Пусть передаст дежурному, завтра посмотрим. Завтра у нас будет время, завтра будет светло, – ответил солдату Безмо, причем заключительные слова он произнес нараспев.
– Ах, сударь, сударь… – проворчал невольно солдат.
– Будьте осторожнее! – сказал Арамис.
– В чем, дорогой господин д'Эрбле? – спросил полупьяный Безмо.
– Письмо, посланное коменданту цитадели с курьером, бывает порой приказом…
– Почти всегда.
– А разве приказы посылаются не министрами?
– Да, конечно, но…
– А разве министры не скрепляют своей подписью подписи короля?
– Может быть, вы и правы. Но все это очень досадно, когда сидишь вот так, перед вкусной едой, наедине с другом. Ах, сударь, простите, я позабыл, что это я угощаю вас ужином и что говорю с будущим кардиналом.
– Оставим это, любезный Безмо, и вернемся к вашему солдату по имени Франсуа.
– Но что же он сделал?
– Он ворчал.
– Напрасно!
– Да, но так как он все же ворчал, то возможно, что там происходит что-нибудь необычное. Может быть, Франсуа нисколько не виноват в том, что ворчал, а виноваты вы, не пожелав его выслушать.
– Виноват? Я виноват перед Франсуа? Это уж слишком!
– Виноваты в уклонении от служебных обязанностей. Простите, но я счел долгом сделать вам замечание, которое кажется мне довольно серьезным.
– Возможно, что я не прав! – заикаясь, сказал Безмо. – Приказ короля священен. Но приказ, который приходит за ужином, повторяю снова, чтоб его черт…
– Если б вы позволили себе нечто подобное по отношению к великому кардиналу, – а, дорогой мой Безмо? – да если б к тому же приказ оказался спешным…
– Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?
– Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.
– Значит, вы желаете…
– Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг.
Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.
Франсуа все еще ждал.
– Пусть принесут приказ короля, – сказал, приосаниваясь, Безмо и прибавил шепотом:
– Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: «Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада». Или:
«Следите за таким-то, он быстро бегает». Ах, когда бы, монсеньер, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: «Господин де Безмо, что нового?» Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей.
Ну, ничего не поделаешь, монсеньер! Это и есть их настоящее ремесло мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, – прибавил Безмо, кланяясь Арамису. – Предоставим же им заниматься их ремеслом.
– А вы занимайтесь вашим, – добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.
Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный к нему министром приказ. Он неторопливо распечатал его и столь же неторопливо прочел.
Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.
– Ну, что я вам говорил! – проворчал Безмо.
– А что? – спросил ваннский епископ.
– Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?
– Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.
– Да еще в восемь вечера!
– Это из милосердия.
– Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, – сердито бросил Безмо.
– Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?
– Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.
– Покажите, – попросил Арамис, – или, быть может, это нескромность?
– Нисколько, читайте.
– Тут написано: спешно. Вы видели?
– Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!
И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
– У них бывают такие порывы, – проговорил он все еще с полным ртом. В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: «Следите за негодяем!» или: «Держите его построже!» А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: «Освободите». И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньер, что тут ничего другого не остается, как только пожать плечами.
– Что поделаешь! – вздохнул Арамис. – Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
– Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
– Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
– Благодарение господу!
– Но известно также и ваше доброе сердце.
– Ну, что о нем говорить!
– И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
– Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
– Завтра?
– На рассвете.
– Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
– Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
– Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
– Таково ваше желание?
– Я прошу вас об этом.
– Сейчас, посреди нашего ужина?
– Умоляю вас; поступок такого рода стоит десяти benedicite 36 .
– Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
– О, пусть это вас не смущает!
Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входной двери.
Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
– Франсуа, – сказал комендант, – пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.

Глава 35.
ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА

Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
– Ах! – воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. – Да ведь это же невозможно!
– Как невозможно, – сказал Арамис, – что же тут, дорогой друг, невозможного?
– Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
– Пойдет куда сможет.
– Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
– У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
– У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
– Сельдон? – равнодушно переспросил Арамис. Вы, кажется, сказали Сельдон?
– Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
– О, вы, вероятно, хотели сказать – Марчиали.
– Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
– Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.
– Я читал приказ.
– И я тоже.
– Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
И господин де Безмо показал свой палец.
– А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
И Арамис показал два пальца.
– Давайте выясним, – сказал уверенный в своей правоте Безмо, – вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его…
– Вот я и читаю Марчиали, – развернул бумагу Арамис. – Смотрите-ка!
Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
– Да, да! – произнес он, окончательно поверженный в изумление. Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
– Ага!
– Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньер, я решительно отказываюсь понимать.
– Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
– Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
– Нет, пятна тут не видно, – заметил Арамис.
– Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
– Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
– Приказ предписывает освободить Марчиали, – машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
– И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
– Монсеньер, – начал он, – Марчиали – это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
– Я не знаю об этом, сударь, – ответил епископ.
– Однако это случилось не так давно, дорогой господин д'Эрбле.
– Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
– Во всяком случае, – заметил Безмо, – посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
– Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? – поинтересовался Арамис.
– О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
– Монсеньер, – отвечал Безмо, – я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том…
– Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
– Пусть так, монсеньер; в таком случае, я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
– А кому это нужно? – холодно спросил Арамис.
– Это нужно, чтобы не впасть, монсеньер, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.
– Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим: он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.
Безмо удивленно посмотрел на епископа.
– Из этого вытекает, – продолжал Арамис, – что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?
– Да, монсеньер.
– И что если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?
– Можете в этом не сомневаться.
– Хорошо ли вы знаете королевскую руку, господин де Безмо?
– Да, монсеньер.
– Разве на этом приказе об освобождении нет подписи короля?
– Есть, но, быть может, она…
– Подложная? Не это ли вы имели в виду?
– Это бывало.
– Вы правы. Ну а что вы скажете о подписи де Лиона?
– Я вижу и ее на этой бумаге; но если можно подделать королевскую подпись, то с еще большим основанием можно предположить, что и подпись де Лиона подложная.
– Вы делаете поистине гигантские успехи в логике, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и ваша аргументация неоспорима. Но какое, собственно, у вас основание считать подписи на этом приказе подложными?
– Очень серьезное: отсутствие подписавших его ничто не доказывает, что подпись его величества – подлинная, и здесь нет господина де Лиона, который мог бы удостоверить, что это действительно королевская подпись.
– Ну, господин де Безмо, – проговорил Арамис, смерив коменданта орлиным взглядом, – я настолько близко принимаю к сердцу ваши сомнения, что сам возьмусь за перо, если вы подадите мне его.
Безмо подал перо.
– И лист бумаги, – добавил Арамис.
Безмо подал бумагу.
– И я сам, находясь в вашем присутствии и не подавая по этой причине повода к каким-либо сомнениям и колебаниям, напишу вам приказ, которому вы, я полагаю, окажете подобающее доверие, сколь бы недоверчивым вы ни были.
Безмо побледнел перед этой непоколебимой уверенностью. Ему показалось, что голос только что улыбавшегося и веселого Арамиса стал зловещим и мрачным, что восковые свечи, освещавшие комнату, превратились в погребальные, а стаканы с вином – в полные крови чаши.
Арамис принялся писать. Оцепеневший Безмо, нагнувшись над его плечом, читал слово за словом: «AMDG» – писал епископ и начертил крест под четырьмя буквами, означавшими ad majorem Dei gloriam 37 . Затем он продолжал:
«Нам угодно, чтобы приказ, присланный г-ну де Безмо де Монлезен, королевскому коменданту замка Бастилии, был признан действительным и немедленно приведен в исполнение.
Подпись: д'Эрбле,
божией милостью генерал ордена».
Безмо был так потрясен, что черты его лица исказились до неузнаваемости: он стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами, не шевелясь, не издавая ни звука. В обширной зале слышалось только жужжание мухи, носившейся вокруг свеч.
Арамис, не удостаивая даже взглянуть на того, кого он обрекал на столь жалкую участь, вынул из кармана небольшой футляр с черным воском; он запечатал письмо, приложив печать, висевшую у него на груди под камзолом, и, когда процедура была закончена, молча отдал его Безмо.
Комендант посмотрел на печать тусклым и безумным взглядом; руки его тряслись. Последний проблеск сознания мелькнул на его лице; вслед за тем, словно пораженный громом, он тяжело рухнул в кресло.
– Полно, полно, – сказал Арамис после длительного молчания, во время которого комендант понемногу пришел в себя, – не заставляйте меня поверить, будто присутствие генерала ордена так же страшно, как присутствие самого господа бога, и что люди, увидев его, умирают. Мужайтесь!
Встаньте, дайте мне руку и повинуйтесь.
Ободренный, если и не вполне успокоенный, Безмо повиновался приказанию Арамиса, поцеловал его руку и встал.
– Немедленно? – пробормотал он.
– О, никогда не следует пересаливать, мой гостеприимный хозяин; садитесь на ваше прежнее место, и давайте окажем честь этому чудеснейшему десерту.
– Монсеньер, я не в силах оправиться после такого удара; я смеялся, шутил с вами, я осмелился быть на равной с вами ноге.
– Молчи, старый приятель, – возразил епископ, почувствовавший, что струна натянута до предела и что грозит опасность порвать ее, – молчи!
Пусть каждый из нас живет своей собственной жизнью: тебе – мое покровительство и моя дружба, мне – твое беспрекословное повиновение. Уплатим же честно нашу взаимную дань и предадимся веселью.
Безмо задумался: ему представились все последствия, какие могут обрушиться на него за то, что он уступил домогательствам и по подложному приказу освободил заключенного, и, сопоставив с этим гарантию, которую давал официальный приказ генерала, он счел ее недостаточно веской.
Арамис угадал, какие мысли мучила коменданта.
– Дорогой мой Безмо, – заговорил он, – вы простак. Бросьте же наконец вашу привычку предаваться раздумьям, когда я сам даю себе труд думать за вас.
Безмо снова склонился пред Арамисом.
– Что же мне делать? – спросил он.
– Как вы освобождаете ваших узников?
– У меня есть регламент.
– Отлично, действуйте по регламенту, дорогой мой.
– Если это особа важная, то я отправляюсь к ней в камеру вместе с майором и лично освобождаю ее.
– Но разве этот Марчиали важная птица? – небрежно заметил Арамис.
– Не знаю, – отвечал комендант. Он произнес эти слова таким тоном, точно хотел сказать: «Вам это известно лучше моего».
– Раз так, если вы не знаете этого, то, по-моему, вам следует поступить с Марчиали так же, как вы поступаете с мелкими сошками.
– Хорошо. Регламент велит, чтобы тюремщик или кто-нибудь из числа младших офицеров привели заключенного в канцелярию к коменданту.
– Ну что ж, это весьма разумно. А затем?
– А затем узнику вручают ценные вещи, отобранные у него при заключении в крепость, платье, а также бумаги, если приказ министра не содержит каких-либо иных указаний.
– Что же говорит приказ министра относительно этого Марчиали?
– Ничего: этот несчастный прибыл сюда без ценностей, без бумаг, почти без одежды.
– Видите, как удачно все складывается! Право, Безмо, вы делаете из мухи слона. Оставайтесь же здесь и прикажите привести узника в канцелярию.
Безмо повиновался. Он позвал своего лейтенанта и отдал ему приказание, которое тот, не задумываясь, передал по назначению. Спустя полчаса со двора донесся звук закрываемой двери: это была дверь темницы, выпустившей на волю свою многолетнюю жертву.
Арамис задул свечи, освещавшие комнату; он оставил только одну-единственную свечу, поместив ее позади двери. Этот трепетный свет не позволял взгляду сосредоточиться на окружающих предметах. Он множил их и изменял их очертания.
Послышались приближавшиеся шаги.
– Ступайте навстречу своим подчиненным, – проговорил Арамис, обращаясь к Безмо.
Комендант повиновался. Сержант и тюремщики удалились. Безмо возвратился в сопровождении узника. Арамис стоял в тени; он видел все, но сам был невидим.
Безмо взволнованным голосом ознакомил молодого человека с приказом, возвращавшим ему свободу. Узник выслушал его не шевельнувшись, не проронив ни слова.
– Клянетесь ли вы, – таково требование регламента, – сказал комендант, – никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что вы видели или слышали в стенах Бастилии?
Узник заметил распятие; он поднял руку и поклялся.
– Теперь, сударь, вы свободны располагать собою; куда намерены вы отправиться?
Узник оглянулся по сторонам, точно искал покровительства, на которое, очевидно, рассчитывал.
Арамис выступил из скрывавшей его тени.
– Я здесь, – поклонился он, – и готов оказать вам услугу, сударь, которую вам будет угодно потребовать от меня.
Узник слегка покраснел, но без колебания подошел К Арамису и взял его под руку.
– Да хранит вас господь под своею святою дланью! – произнес он голосом, поразившим Безмо своей твердостью и заставившим его содрогнуться.
Арамис, пожимая руку Безмо, спросил:
– Не повредит ли вам мой приказ? Не боитесь ли вы, что в случае, если бы пожелали у вас пошарить, он будет обнаружен среди ваших бумаг?
– Я хотел бы оставить его у себя, монсеньер, – ответил Безмо. – Если бы его у меня нашли, это было бы верным предвестием моей гибели, но в этом случае вы стали бы моим могущественным и последним союзником.
– Как ваш сообщник, не так ли? – пожимая плечами, сказал Арамис. Прощайте, Безмо!
Ожидавшие во дворе лошади нетерпеливо били копытами.
Безмо проводил епископа до крыльца.
Арамис, пропустив в карету своего спутника первым, вошел в нее следом за ним и, не отдавая кучеру никаких других приказаний, молвил:
– Трогайте!

---

Читать - Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 001 - с начала...

Слушать аудиокнигу Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя : https://akniga.xyz/22782-vikont-de-brazhelon-ili-desjat-let-spustja-djuma-aleksandr.html