Бен-Гур. Льюис Уоллес. 014 - 3 Января 2024

Главная » » Бен-Гур. Льюис Уоллес. 014

23:06

Бен-Гур. Льюис Уоллес. 014

***

===



4. Незнакомец

На следующий день, около трех часов, Ильдерим возвратился на стоянку. В то время как он слезал с лошади, к нему подошел человек, в котором он узнал одного из своих соотечественников, и обратился к нему со словами: "О шейх, мне приказано передать тебе это письмо и просить прочесть его сейчас же". Если будет ответ, я к твоим услугам.
Ильдерим немедленно подверг письмо внимательному осмотру. Печать была уже сломана. Адрес стоял следующий: "Валерию Грату в Кесарию".
-- Да возьмет его ангел тьмы! -- проворчал шейх, заметив, что письмо написано по-латыни.
Если бы оно было написано по-гречески или по-арабски, он прочел бы его, но на этом языке самое большее, что он мог сделать, -- это разобрать четко написанную подпись "Мессала". Когда он прочел ее, глаза его засверкали.
-- Где Иуда? -- спросил он.
-- В полe с лошадьми, -- отвечал служитель.
Шейх вложил папирус в обертку и, сунув сверток за пояс, опять сел на лошадь. В этот самый момент появился незнакомец, по-видимому, прибывший из города.
-- Мне нужен шейх Ильдерим по прозвищу Щедрый, -- сказал незнакомец.
Его язык и одежда обнаруживали в нем римлянина. Хотя араб и не умел читать, но говорить на латыне он умел и с достоинством ответил:
-- Шейх Ильдерим -- это я.
Глаза незнакомца опустились. Подняв их опять, он сказал с напускным хладнокровием:
-- Я слышал, тебе нужен наездник для игр.
Губы Ильдерима под белыми усами искривились в презрительную гримасу:
-- Иди своей дорогой, -- сказал он. -- У меня уже есть наездник.
Шейх повернулся, намереваясь уехать, но человек продолжал стоять на том же месте и снова заговорил:
-- Шейх, я люблю лошадей, а говорят, что у тебя самые лучшие лошади в мире.
Старик был задет за живое. Он уже потянул было поводья, готовый поддаться лести, но все же ответил:
-- Не сегодня, не сегодня, когда-нибудь в другое время я покажу их тебе. Теперь я очень занят.
Ильдерим поехал в поле к своему Иуде, тогда как незнакомец отправился, посмеиваясь, обратно в город. Он исполнил данное ему поручение.
С тех пор каждый день, вплоть до великого дня игр, то один, то два, а иногда и три человека являлись в пальмовую рощу к шейху Ильдериму, и всем им хотелось занять место наездника.
Так Мессала следил за Бен-Гуром.



5. Перехваченное письмо

Шейх, в высшей степени довольный, дожидался, пока Бен-Гур перед обедом отправит его лошадей домой. Доволен он был тем, что ему пришлось увидеть. Полная рысь четверки, которая у него на глазах прошлась разными аллюрами, была замечательно хороша: ни одна лошадь, казалось, не уступала в быстроте другой -- словом, вся четверка бежала, как одна лошадь.
-- Сегодня, шейх, после обеда я возвращу тебе Сиpиуca, а сам возьму колесницу.
Говоря это, Бен-Гур гладил по шее старого коня.
-- Так скоро? -- спросил Ильдерим.
-- С такими конями, как эти, достаточно и одного дня. Они не пугливы, обладают почти человеческою понятливостью и к тому же любят движение. Вот этот, -- он шевельнул вожжей, лежавшей на спине младшего из четверки, -- которого ты зовешь Альдебараном, по-моему, самый быстрый. Круг в одну стадию он пробежит втрое быстрее остальных.
Ильдерим потянул себя за бороду и сказал, прищурив глала:
-- Альдебаран самый быстрый -- ну, а самый медленный?
-- Вот этот, -- Бен-Гур пошевелил вожжей Антара. -- Но он не уступит остальным, так как, видишь ли, шейх, он в состоянии бежать изо всех сил целый день и только к закату достигнет наивысшей своей быстроты.
-- И это справедливо, -- сказал Ильдерим.
-- Я боюсь только одного, шейх!
Шейх сделался вдвое серьезнее.
-- В жажде триумфа римлянин не может сохранить свою честь незапятнанной. Во время ристалищ их проделки, -- заметь, всех без исключения, -- разнообразны до бесконечности. Плутовство их при состязании на колесницах касается всего -- от лошади до наездника и от наездника до хозяина. Поэтому, добрый шейх, посматривай хорошенько за всем, что у тебя есть. И с этих пор вплоть до конца игр не допускай до лошадей ни одного незнакомого тебе человека. Если же хочешь совершенно оградить себя от опасности, так сделай больше: снаряди над ними вооруженный и бдительный караул. Только тогда я перестану бояться за исход игр.
У двери палатки они слезли с коней.
-- То, что ты говоришь, будет исполнено. Клянусь славой Бога, ни одна рука, не принадлежащая надежному человеку, не прикоснется к ним. На ночь я поставлю караул. Но вот что, сын Аррия, -- Ильдерим вынул сверток и начал его разворачивать, в то время как они подходили к дивану, на который и сели, -- взгляни и помоги мне своей латынью.
Он передал письмо Бен-Гуру.
-- Вот, читай вслух и переводи, что там написано, на язык твоих отцов. Латинский язык внушает мне омерзение.
Бен-Гур, будучи в хорошем расположении духа, беззаботно приступил к чтению: "Мессала -- Грату". Он остановился. Вступление заставило всю кровь прилить к его сердцу. Ильдерим заметил его волнение.
-- Ну, я жду.
Бен-Гур извинился и возобновил чтение письма, которое было дубликатом одного из писем, написанных Грату Мессалой наутро после кутежа во дворце.
Вступительные строки служили доказательством того, что Мессала не оставил своей привычки к насмешке. Когда они были прочитаны и чтец перешел к тому месту письма, где имелось в виду напомнить Грату прошлое, голос его задрожал и он останавливался два раза, чтобы сдержать себя. Он продолжал чтение с большим усилием. "...Напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так... -- на этом месте чтец снова остановился и глубоко вздохнул, -- чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей".
Здесь Бен-Гур решительно прервал чтение. Письмо упало из его рук, и он закрыл лицо руками.
-- Они умерли... умерли... Один только я остался.
Шейх молчал, но не как равнодушный свидетель страданий молодого человека. При этом восклицании он встал и произнес:
-- Сын Аррия, я должен глубоко извиниться перед тобой. Когда ты успокоишься и будешь в силах дочитать письмо, пошли за мной, и я возвращусь.
Он вышел из палатки и этим совершил свой лучший в жизни поступок.
Бен-Гур бросился на диван и дал волю своим чувствам. Несколько успокоившись, он вспомнил, что часть письма осталась непрочитанной, и, подняв его с пола, возобновил чтение: "Ты помнишь, конечно, -- гласило оно, -- как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли..." Бен-Гур вздрогнул, прочел еще раз это место и, наконец, воскликнул:
-- Он не знает, умерли ли они. Это ему неизвестно. О, да будет благословенно имя Господне! Надежда еще не исчезла.
Он не докончил фразу и, ободренный ею, смело дочитал письмо до конца. "Они не умерли, -- сказал он по размышлении, -- они не умерли, в противном случае он слышал бы об этом".
Повторное, более внимательное чтение письма еще сильнее укрепило его в этой мысли. Тогда он послал за шейхом.
Когда араб вернулся и они остались наедине, Иуда спокойно сказал:
-- Вступая под твой гостеприимный кров, шейх, я не думал говорить о себе больше того, чем это казалось мне необходимым, чтобы ты мог убедиться в моем умении управлять лошадьми и доверить мне своих арабов. Я уклонялся от передачи тебе моей истории. Но случай, который послал в мои руки это письмо и дал мне возможность прочесть его, так странен, что, чувствую, я должен довериться тебе во всем. Я тем более склонен так поступить, ибо узнал из письма, что нам обоим грозит один и тот же враг, против которого нам следует объединиться и действовать заодно. Я прочту письмо и разъясню его тебе, после чего ты не будешь удивляться тому, что я был так взволнован. И если ты подумал обо мне, что я или слаб, или слишком юн, то, узнав все, ты извинишь меня.
Ильдерим хранил глубокое молчание, внимательно слушая Бен-Гура, но вот тот дошел до места в письме, в котором, в частности, упоминалось о шейхе: "Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны" -- так гласило это место. "Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости -- это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще..."
-- Ага! -- воскликнул шейх таким тоном, что трудно было определить, что преобладало в нем: удивление или гнев. Говоря это, он сжал в кулак свою бороду.
"...В пальмовой роще, -- повторил Бен-Гур, -- в палатке этого изменника шейха Ильдерима..."
-- Изменник... я?! -- воскликнул старик резким голосом, губы и борода его затряслись от гнева, а жилы на лбу и на шее так раздулись, что, казалось, готовы были лопнуть.
-- Еще минуту, шейх, -- сказал Бен-Гур, делая умоляющий жест, -- это мнение о тебе Мессалы. Выслушай теперь его угрозы.
Он продолжал чтение: "...в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим".
-- В Рим меня, Ильдерима, шейха десяти тысяч всадников, вооруженных пиками, меня -- в Рим?
Шейх вскочил с места, держа над головой согнутые, как клещи, пальцы, в то время как глаза его сверкали, словно у змеи.
-- О Боже! Нет, клянусь всеми богами, исключая римских. Когда же настанет конец этой наглости? Я свободный человек, народ мой свободен. А умереть мы должны рабами? Или, того хуже, мне должно вести жизнь собаки, ползая у ног господина? Мне лизать руку из боязни, что она ударит меня? Я уже не могу распоряжаться тем, что мне принадлежит, и даже собой? За то, что я дышу, я должен быть обязан римлянину? О, если бы можно было снова стать молодым! О, если бы от меня зависело сбросить с плеч лет двадцать... ну хоть десять... ну пять!
Он скрежетал зубами и сжимал руки над головой, затем, под влиянием какой-то другой мысли, прошелся взад и вперед и, быстрыми шагами подойдя к Бен-Гуру, крепко схватился рукой за его плечо.
-- Если бы я был таков, как ты, сын Аррия, если бы я был так же молод, так же силен, так же умел владеть оружием, если бы у меня был повод ко мщению... -- такой же повод, как у тебя... -- повод достаточно сильный, чтобы возжечь святую ненависть! Сбросим оба маски с себя! Сын Гура, сын Гура, я говорю...
При этом имени кровь Иуды как бы перестала течь: удивленный, недоумевающий, он пристально смотрел в свирепо блестящиe глаза араба, смотревшего на него в упор.
-- Сын Гура, я говорю, если бы я даже наполовину меньше испытал несправедливости, чем ты, если бы во мне жили такие же воспоминания, как у тебя, я бы не был спокоен, я не мог бы быть спокойным!
Старик говорил стремительно, не останавливаясь, и слова его, как поток, лились безостановочно.
-- Ко всем собственным скорбям я бы присоединил и те, от которых страдает мир, и посвятил бы себя мщению. Я бы переходил из страны в страну, везде воспламеняя народ. Я был бы замешан в каждой войне за свободу, я участвовал бы в каждой битве против Рима. За неимением лучшего я бы даже встал в ряды парфян. Не находя людей, я бы все-таки не отчаивался!.. Клянусь славой Бога, я присоединился бы к стаям волков, а львов и тигров сделал бы своими друзьями в надежде использовать их против общего врага. Я не гнушался бы никаким оружием. Так как моей жертвой были бы римляне, то, убивая, я бы наслаждался. Я не искал бы пощады, да и сам не щадил бы их! Все принадлежащее римлянам -- в огонь! Всякого римлянина -- мечу! По ночам я бы молил богов, -- и добрых и злых, безразлично, -- даровать мне на время свойственную каждому из них страшную силу -- бурю, засуху, зной, холод, чтобы наслать на римлян те бесчисленные язвы, те тысячи причин, от которых на море и на суше умирают люди. О, я тогда не мог бы спать... я... я...
Шейх остановился, тяжело дыша, ломая себе руки. Бен-Гур же, правду сказать, от всего страстного взрыва сохранил только неопределенное впечатление, которое произвели на него свирепые взоры, пронзительный голос и бешенство, слишком сильное для того, чтобы говорить логично.
Столько лет несчастный юноша не слышал, чтобы к нему обращались, называя его настоящим именем. По крайней мере один человек знал его и признал тем, кем он был, без всякой просьбы с его стороны, и то был сын пустыни.
Каким образом этот человек мог знать его? Из письма? Нет. Там говорилось о жестокостях, которым подвергалась его семья, говорилось об истории его собственных приключений, но ведь не говорилось, что он и есть та самая жертва, которая избегла приговора, что главным образом и составляло содержание письма. Об этом-то он и хотел, собственно, поговорить с шейхом, если бы тот дослушал письмо. Он был доволен, и сердце его трепетало от возникшей вновь надежды, но по наружности он был спокоен.
-- Добрый шейх, расскажи, как попало к тебе это письмо.
-- Дорога между городами занята моими людьми, -- отвечал откровенно Ильдерим, -- они отняли письмо у курьера.
-- Могут ли узнать, что это твои люди?
-- Нет. В глазах всех они разбойники, которых я обязан ловить и умерщвлять.
-- Еще один вопрос, шейх. Ты называешь меня сыном Гура: так звали моего отца. Я полагал, что на земле нет ни одного человека, который бы знал меня. Каким образом знаешь это ты?
Ильдерим колебался, но, собравшись с духом, ответил:
-- Я знаю тебя. Больше этого я ничего не могу сказать тебе.
-- Ты дал кому-нибудь слово?
Шейх молча отошел прочь, но, заметив досаду Бен-Гура, вернулся и произнес:
-- Не будем больше говорить об этом. Я отправляюсь в город. Когда вернусь, я расскажу тебе все. Дай мне письмо.
Ильдерим тщательно свернул папирус, и обычная энергия снова вернулась к нему.
-- Что же ты скажешь мне? -- спросил он, дожидаясь коня и свиты. -- Я сказал тебе, кем бы я был на твоем месте, а ты еще не ответил мне.
-- Я хотел ответить тебе, шейх, и отвечу.
Лицо и голос Бен-Гура изменились под влиянием чувства, волновавшего его теперь.
-- Все сказанное тобой будет сделано мной -- по крайней мере, все, что находится во власти человека. Мщению я посвятил себя уже давно. Ежечасно в течение пяти последних лет я жил только этой мыслью. Я не знал отдыха, не наслаждался удовольствиями молодости. Соблазны Рима существовали не для меня. Рим мне нужен был только для того, чтобы подготовить себя для мщения. Я прибегал к его знаменитейшим учителям, но не к тем, что учат риторике или философии, -- увы! -- на это у меня не было времени. Искусство, необходимое воину, вот что было предметом моих занятий. Я знался с гладиаторами и победителями на играх в цирке, и они были моими учителями. Обучающие солдат в главном лагере приняли меня как ученика и гордились моими познаниями в их деле. О шейх, я солдат; но то, о чем я мечтаю, требует, чтобы я стал военачальником. С этой мыслью я принял участие в походе против парфян и, как только он окончится, если Господь пощадит мою жизнь и мои силы, тогда... -- он поднял руки с сжатыми кулаками и горячо произнес:
-- Тогда я буду врагом, и ценой жизни римлян сочтусь с Римом за его злодеяния! Вот тебе мой ответ, шейх.
Ильдерим положил свою руку ему на плечо и, целуя его, страстно произнес:
-- Если твой Бог не будет помогать тебе, сын Гура, то, значит, Он умер. Я говорю тебе и, если хочешь, дам в этом клятву, что в твоем распоряжении будут мои руки и все, что есть в них: люди, лошади, верблюды, пустыня... Клянусь в этом! Но на этот раз довольно. Ты увидишь меня или услышишь обо мне еще сегодня.
Круто повернувшись, шейх вышел из палатки.



6. Томление духа

Перехваченное письмо заключало в себе намеки на многие предметы, сильно интересовавшие Бен-Гура. Из него можно было заключить, что писавший его принимал участие в аресте его семьи, что он санкционировал план, по которому ему досталась часть конфискованного имущества, которой он пользуется до сих пор, что его пугало неожиданное появление того, кого ему угодно было называть главным злодеем, что он обдумывал теперь такие действия, которые могли бы обезопасить его в будущем, и что он готов на все, что посоветует ему его сообщник из кесарей.
Письмо, попав в руки тому, о ком, главным образом, в нем шла речь, указывая на вину Мессалы, служило в то же время предостережением Бен-Гуру. Ему нужно было передумать многое, требовавшее от него немедленных действий. Врагами его были самые ловкие и могущественные люди Востока. Если они боялись его, то у него были еще более веские причины опасаться их. Он старался заставить себя думать о своем положении, но не мог: чувства постоянно пересиливали мысль. В уверенности, что его мать и сестра живы, он черпал особое наслаждение, и какое ему было дело до того, что основанием этой уверенности служили только его собственные выводы из письма. В силу одного того, что был кто-то, кто мог сказать ему, где его семья, ему казалось, что он уже нашел ее и что она тут, близко. Вот истинная причина его чувств, но, помимо того, нужно признаться, в нем скрывалось суеверное представление о том, что Бог готов указать их ему, и в этом случае вера предписывала ему быть спокойным.
По временам, возвращаясь к словам Ильдерима, он удивлялся, откуда араб мог знать о нем? Не от Маллуха, конечно. И не от Симонида, интересы которого требуют, наоборот, глубокого молчания. Не мог ли сообщить ему об этом Мессала? О нет, нет. Подобные разоблачения с этой стороны опасны. Все догадки были тщетны. Но каждый раз Бен-Гур, не останавливаясь при их разрешении ни на чем, утешал себя мыслью, что кто бы ни был тот, кто назвал его Ильдериму, он, без сомнения, его друг и скоро обнаружит себя. Еще немного подождать, еще немного потерпеть! Быть может, шейх затем и поехал в город, чтоб повидать этого достойного человека: письмо могло заставить его поспешить открыться.
Бен-Гур углубился в рощу и там блуждал, по временам останавливаясь то возле сборщиков фиников, не настолько занятых своим делом, чтобы у них не доставало времени предложить ему своих фруктов и поболтать с ним, то под высокими деревьями, чтобы взглянуть на гнездившихся в них птиц или послушать роившихся над ягодами пчел, наполнявших музыкой своего полета зеленый и залитый золотом простор.
У озера, однако, он остановился подольше. Он не мог смотреть на его воды, на его сверкавшую, как бы живую зыбь и не думать о египтянке и о ее чудесной красоте, о плаванье с ней в ту ночь, превратившуюся для него, благодаря ее песням и рассказам, в ясный день. Он не мог позабыть прелести ее движений, веселости, звучавшей в ее смехе, ее внимания, льстившего ему, теплоты ее маленькой ручки, лежавшей под его рукой на руле лодки. От нее его мысли легко могли перейти к Валтасару и к тем необыкновенным, необъяснимым законами природы явлениям, свидетелем которых он был, а потом перенестись и к Царю Иудейскому, на священном обетовании которого добрый человек продолжал настаивать с таким, можно сказать, пафосом терпения. И на этом его мысль остановилась, находя в тайнах, окружавших эту личность, удовлетворение, соответствовавшее как нельзя более тому покою, которого так жаждала его душа. В силу того, может быть, что ничто так не легко для нас, как отрицание мысли, не подходящей к нашим желаниям, он отринул данное Валтасаром определение того царства, основать которое пришел этот царь. Царство душ, если оно и не было противно его саддукейским верованиям, все же казалось ему абстракцией, плодом слишком безрассудного и мечтательного благочестия. С другой стороны, царство Иудейское было более чем понятно: таковое уже некогда существовало и по одному этому легко могло возникнуть вновь. Гордости его льстила мысль о новом царстве, обширнейшем по владениям, сильнейшем и превосходящем по великолепию прежнее, с новым царем во главе, равным в мудрости и могуществе Соломону, и в особенности с таким царем, при котором он мог бы применить свои знания и отомстить врагам. В этом настроении он вернулся в палатку.
Пообедав, Бен-Гур, чтобы чем-нибудь отвлечь свои мысли, приказал выкатить колесницу, желая при дневном свете осмотреть ее. Можно только слабо передать словами всю тщательность его осмотра. С удовольствием, которое будет понятно только впоследствии, он увидел, что она была образцом греческой работы, по его мнению, во многих отношениях превосходившей римскую. Она была шире в ходу, ниже и устойчивее римской колесницы, и хотя тяжелее ее, однако этот недостаток с лихвой могли покрыть арабские кони своей большей выносливостью. Вообще говоря, римские мастера строили свои колесницы почти исключительно для ристалищ, причем жертвовали безопасностью -- красоте и прочностью -- изяществу, тогда как колесницы Ахилла и "царя людей", предназначавшиеся для войн и всех сопряженных с ними случайностей, отражали вкусы тех, кто встречался на них в поле и состязался на Истмийских и Олимпийских играх.
Затем Иуда вывел лошадей, запряг их в колесницу, выехал в поле и там в течение нескольких часов упражнялся. Вернувшись вечером, он чувствовал себя спокойным, и в уме его созрело твердое решение не предпринимать ничего против Мессалы до самого окончания игр. Он не мог отказать себе в удовольствии встретиться с противником на глазах всего Востока, и то обстоятельство, что вместо Мессалы у него мог явиться соперником кто-нибудь другой, не приходило ему в голову. Уверенность в результате состязания была абсолютна, -- в собственной ловкости он нисколько не сомневался, -- что же касается четверки, то он был убежден, что она разделит с ним победу.
-- Пусть-ка он посмотрит на нее, пусть посмотрит! Антар, Альдебаран! Посмотрим, посмотрим, и ты, верный Ригель, и ты, Атер, наилучший из скакунов, посмотрим, как он не побоится нас? Эх вы, славные!
Так он переходил от коня к коню, останавливаясь перед каждым из них и разговаривая с ними не как их учитель, а как старший между равными.
Поздно ночью Бен-Гур сидел у двери палатки, поджидая Ильдерима, все еще не возвратившегося из города. Ни нетерпение, ни досада, ни сомнение не беспокоили его. Благодаря ли довольству своей четверкой или освежающему действию холодной воды, в которой он выкупался по окончании езды, благодаря ли тому, что он поужинал положительно с царским аппетитом, или же просто в силу благодатного дара природы -- реакции на утомление, но молодой человек был в таком хорошем расположении духа, которое почти граничило с самодовольством. Он чувствовал себя в руках Провидения, переставшего гнать его. Но вот наконец послышался быстрый топот копыт и появился Маллух.
После приветствия он сказал веселым голосом:
-- Сын Аррия, шейх Ильдерим шлет тебе привет и просит немедленно садиться на коня и ехать в город. Он ждет тебя.
Бен-Гур не расспрашивал дальше, а прямо направился к лошадям. Альдебаран, как бы предлагая свои услуги, подошел к нему. Он любовно потрепал коня, но прошел мимо и выбрал другого, не из четверки: до бегов четверка была неприкосновенна. Немного спустя оба уже ехали, быстро и в молчании совершая свой путь.
Немного пониже моста Селевкидов они на пароме перебрались через реку и, сделав большой круг по правому берегу и еще раз воспользовавшись паромом, въехали в город с западной стороны.
Крюк был сделан большой, но Бен-Гур думал, что того, вероятно, требует предосторожность.
Они ехали прямо к дому Симонида, и перед большим складом под мостом Маллух натянул повода.
-- Мы приехали, -- сказал он, -- слезай.
Бен-Гур узнал место.
-- Где же шейх? -- спросил он.
-- Иди за мной. Я укажу тебе.
Сторож взял лошадей, и прежде чем он успел отойти Бен-Гур стоял перед дверью того домика, надстроенного над большим домом, где он уже был один раз. Из-за двери раздались те же слова:
-- Именем Бога, войдите.



7. Наследство

В домик Бен-Гур вошел один -- Маллух остался за дверью. Комната была та же самая, в которой он и прежде виделся с Симонидом, и в ней ничего не изменилось, за исключением разве того, что теперь возле кресла стоял высокий, выше человеческого роста, тонкий столбик из полированной бронзы, укрепленный в широкой деревянной подставке, державший на своих передвижных рожках шесть или семь серебряных лампад, которые были зажжены. Яркий свет их позволял видеть и филенчатые стены, и карниз с его рядами золоченых шаров, и купол, окрашиваемый слюдой в тусклый фиолетовый цвет.
Сделав несколько шагов, Бен-Гур остановился.
В комнате было три человека, и глаза их были устремлены на него. То были Симонид, Ильдерим и Эсфирь.
Он тоже смотрел на них, как бы желая найти ответ на вопрос, какое у них могло быть к нему дело. И насторожив все свои чувства, он старался быть как можно более спокойным, так как за первым вопросом у него возник другой: были они его друзьями или врагами?
Наконец, глаза его остановились на Эсфири.
Мужчины, встречая его взоры, отвечали ему дружелюбными взглядами, на ее же лице проглядывало нечто большее, чем просто ласка, нечто слишком духовное, чтобы поддаться определению, но что и без того проникло в глубину его души.
Говорить ли тебе, добрый читатель, что, смотря на нее, он сравнивал двух девушек? Сравнение это было мимолетно и, как всегда в подобных случаях, не привело ни к какому результату.
-- Сын Гура...
Гость обернулся к говорившему.
-- Сын Гура, -- медленно и отчетливо повторил это обращение Симонид, как бы желая запечатлеть все значение его в сознании того, кто больше всех из присутствовавших был заинтересован в понимании его, -- да будет с тобой мир Бога отцов наших, прими его от нас.
Говоривший сидел в своем кресле. Оттуда виднелась эта царственная голова с бескровным лицом, с властным взором, под влиянием которого посетители забывали о его обезображенном теле. Из-под белых бровей смотрели на Бен-Гура упорно, но не гневно большие черные глаза. Прошло мгновение, и говоривший скрестил руки на груди. Это телодвижение вместе с приветствием не осталось непонятым.
-- Симонид, -- отвечал Бен-Гур, сильно взволнованный, -- священный мир, предлагаемый тобой, принят. Я возвращаю его тебе, как сын отцу. Пусть установится между нами полное понимание.
Так деликатно старался он отклонить от себя покорность купца и на месте отношений господина и слуги установить другие, более высокие и святые.
Симонид опустил руки и, обращаясь к Эсфири, произнес:
-- Дочь, предложи господину сиденье.
Она поспешно принесла скамью, остановилась и покраснела, смотря то на Бен-Гура, то на Симонида, и от Симонида обратно переводя взор на Бен-Гура. Они же выжидали, и тот и другой отклоняя от себя главенствующее положение. Когда молчание стало затруднительным, Бен-Гур сделал несколько шагов и принял от нее сиденье. Подойдя к креслу, он поместил его у ног купца.
-- Я сяду здесь, -- сказал он.
Его глаза встретились с ее глазами только на одно мгновенье, но оба они от этого взгляда почувствовали себя лучше. Он прочел в ее взоре благодарность, она в его -- великодушие и скромность.
Наклонив голову, Симонид выразил свое согласие.
-- Эсфирь, дитя мое, принеси мне документы, -- сказал он со вздохом облегчения.
Она подошла к одной из стенных филенок, открыла ее и, вынув оттуда сверток папирусов, принесла и подала его отцу.
-- Ты хорошо сказал, сын Гура, -- начал Симонид, разворачивая исписанный папирус. -- В предупреждение требования, которое должно быть предъявлено тобой, хотя бы ты и отвергал это, вот мой отчет; он заключает в себе все, что нам необходимо для надлежащего понимания нашей ситуации. Для этого, казалось бы, требуются только две вещи: первое -- определение имущества, второе -- определение наших отношений. Отчет уяснит и то и другое. Не угодно ли тебе прочесть его сейчас?
Бен-Гур взял документы, но при этом взглянул на Ильдерима.
-- Ничего, -- сказал Симонид, -- шейх не помешает читать. -- Отчет, как ты увидишь, по своей сущности требует свидетеля. В конце его, на том месте, где обыкновенно подписываются, ты найдешь подпись "Ильдерим, шейх". Ему известно все. Он друг тебе. Кем он был для меня, тем он будет и для тебя.
Симонид взглянул на араба и приветливо кивнул ему. Последний с важностью возвратил поклон, добавив: "Ты сказал верно".
Бен-Гур ответил:
-- Я уже знаю цену его дружбы, но мне еще предстоит доказать, что я достоин ее.
И тотчас же он заметил:
-- Когда-нибудь после, о Симонид, я внимательно прочту эти документы. Теперь же возьми их, и если ты не чувствуешь себя слишком утомленным, познакомь меня с их содержанием.
Симонид взял сверток обратно.
-- Эсфирь, поди сюда, встань рядом со мной и держи документы, чтобы мне не смешаться.
Она заняла место у его кресла, правой рукой слегка обняв отца, так что казалось, будто отчет отдавался ими обоими.
-- Этот, -- заговорил Симонид, разворачивая первый лист, -- показывает то количество денег, которое осталось в моих руках после смерти твоего отца, -- сумму, спасенную от римлян. Имущества не было спасено никакого, одни только деньги, да и те избежали рук разбойников благодаря нашему еврейскому обычаю хранить их в векселях. Спасенная сумма, после того как я реализовал ее, собрав по мелочам из Рима, Александрии, Дамаска, Карфагена и других торговых местностей, составила сто двадцать талантов иудейской монетой.
Он передал лист Эсфири и взял следующий.
-- Эту сумму, сто двадцать талантов, я внес в свой дебет. Познакомься теперь с моим кредитом. Я употребляю это слово, как ты увидишь, по отношению к прибыли, вырученной мной от употребления этих денег.
Затем из отдельных документов он прочел итоги, которые, если отбросить подробности, составят следующее:

Кредит



В судах

60
талант.
товарах на складе

110

в пути

75

верблюдах, лошадях и т. п.

20

торговых помещениях

10

векселях

54

наличности и подл. к уплате

224

------
------------
----

Итого

553
таланта

-- Теперь к этим пятистам пятидесяти трем талантам, вырученным мной, прибавь первоначальный капитал, оставшийся у меня от твоего отца, и у тебя получится шестьсот семьдесят три таланта, -- таким образом ты, сын Гура, оказываешься богатейшим человеком на свете.
Он взял от Эсфири папирус и, удержав один из его листов, остальные свернул и передал Бен-Гуру. Гордость, проглядывавшая в нем при этом, не была оскорбительна: причиной ее могло быть сознание честно выполненного долга. Он мог гордиться Бен-Гуром, вовсе не думая о себе.
-- И нет для тебя ничего, -- прибавил он, понизив голос, но не опуская глаз, -- нет для тебя теперь ничего невозможного.
Момент этот был полон захватывающего интереса для всех присутствовавших. Симонид опять скрестил руки на груди. Эсфирь была полна страха, Ильдерим пребывал в нервном возбуждении. Никогда человек не подвергается столь сильно искушению, как при избытке счастья.
Приняв свиток, Бен-Гур поднялся, борясь с охватившим его волнением.
-- Все это для меня то же, что свет небесный, ниспосланный на смену ночи, которая длилась так долго, что я боялся, что ей не будет конца. Она была так непроглядна, что я потерял всякую надежду увидеть свет, -- сказал он хриплым от волнения голосом. -- Прежде всего я благодарю Господа, не покинувшего меня, а потом и тебя, о Симонид! Твоя честность перевешивает жестокость других и служит искуплением нашего человеческого естества. "Нет для меня ничего невозможного". Да будет так! Неужели я могу допустить, чтобы в этот момент моей жизни, дающий мне такие могущественные права, -- чтобы в этот момент хотя бы один человек мог превосходить меня в великодушии. Будь же моим свидетелем, шейх Ильдерим. Обрати внимание на слова, которые ты сейчас услышишь, и запомни их. Выслушай меня и ты, Эсфирь, добрый ангел этого благородного мужа.
Он протянул к Симониду руку, державшую сверток.
-- Все перечисленное в этом отчете, все без исключения: суда, дома, товары, верблюды, лошади, деньги -- я возвращаю тебе, Симонид: отдаю в твое полное распоряжение и навеки закрепляю за тобой и твоей семьей.
Эсфирь улыбнулась сквозь слезы. Ильдерим быстро схватил себя за бороду, и глаза его засверкали, как агаты. Один Симонид оставался спокоен.
-- Закрепляю навеки за тобой и за твоей семьей, -- продолжал Бен-Гур с большим самообладанием, -- за одним исключением и при одном условии.
Все слушатели при этих словах затаили дыхание.
-- Сто двадцать талантов, принадлежавших моему отцу, ты возвратишь мне...
Лицо Ильдерима просветлело.
-- И ты должен стать моим союзником в поисках моей матери и сестры, ничего не щадя из того, что принадлежит тебе, на издержки, которые могут для этого потребоваться, так же, как и я не буду щадить ничего из принадлежащего мне.
Симонид был сильно взволнован. Протянув вперед руку, он сказал:
-- Я вижу твою душу, сын Гура, и благодарю Бога, что Он послал мне тебя таким, каков ты есть. Если я честно служил твоему отцу при его жизни и служу его памяти, то не бойся, что я не сумею служить и тебе, но я должен заявить, что не допускаю сделанного тобой исключения.
Затем, взяв отложенный документ, он добавил:
-- Ты не получил еще всего отчета. Вот возьми это и читай -- читай вслух.
Бен-Гур взял дополнение и прочел:
Отчет Симонида, управляющего имуществом, о рабах Гура:

1) Амра, египтянка, заведующая дворцом в Иерусалиме.
2) Симонид, управитель в Антиохии.
3) Эсфирь, дочь Симонида.

Сколько Бен-Гур ни думал о Симониде, ему ни разу не приходила в голову мысль, что по закону дочь разделяет положение отца. В его думах прелестная Эсфирь всегда представлялась соперницей египтянки и предметом возможной любви. Пораженный этим неожиданным открытием, он покраснел и взглянул на нее, и она, тоже покраснев, под его взором опустила глаза. И в то время как документ сам собой сворачивался в трубку, он сказал:
-- Человек с шестьюстами талантами действительно богат и может делать что захочет; но ум, сумевший накопить это богатство, и сердце, оставшееся при этом непорочным, -- сокровища гораздо более ценные и редкие, чем даже эта несметная сумма денег. О, не бойся, Симонид, и ты, прелестная Эсфирь. Шейх Ильдерим да будет свидетелем, что с момента, как вы объявили себя моими рабами, я объявляю вас свободными, и эти слова мои я готов засвидетельствовать письменно. Довольно ли этого и не могу ли я сделать нечто большее?
-- Сын Гура, -- сказал Симонид, -- ты делаешь нам рабство легким, но я ошибся, сказав, что ты можешь все. Нет, ты не можешь освободить нас по закону, потому что я раб навсегда. Твой отец подвел меня однажды к двери и в ухе моем до сих пор остался след от шила.
-- Неужели же мой отец сделал это?
-- О, не осуждай его, -- поспешно прервал его Симонид. -- Он принял меня в вечные рабы, потому что я умолял его об этом. И никогда мне не пришлось раскаиваться, что я заплатил эту цену за Рахиль, мать моей дочери. Рахиль не соглашалась на иных условиях стать моей женой.
-- Разве она тоже была вечной рабой?
-- Да.
Бен-Гур шагал по комнате, мучаясь сознанием, что бессилен исполнить желаемое.
-- Я был богат, -- сказал он, вдруг остановившись. -- Я был богат дарами щедрого Аррия. Теперь к этому присоединяется еще большее состояние и ум, сумевший создать его. Неужели в этом не проявляется воля Бога? О, будь моим советником, Симонид! Помоги мне видеть правый путь и следовать по нему. Помоги мне быть достойным имени Гуров и быть на деле для тебя тем, кем ты являешься для меня по букве закона. Да, я всегда буду твоим слугой.
Лицо Симонида просияло.
-- О, сын моего покойного господина! Я не только буду помогать, но я буду служить тебе всеми силами ума и сердца. Телесной силы у меня нет. Тело мое искалечено ради твоего дела, но умом и сердцем я готов служить тебе. Клянусь престолом Господа Бога и дарами на Его алтаре. Только сделай меня формально тем, чем я самовольно был до сих пор.
-- О, конечно, -- поспешно согласился Бен-Гур.
-- Все заботы о твоем имуществе будут лежать на мне как на твоем управителе.
-- Считай себя отныне моим управителем! Нужно ли, чтобы я письменно подтвердил это?
-- Нет, достаточно одного твоего слова. Так было с твоим отцом, и мне не нужно большего от сына. А теперь для полного соглашения...
-- Я со своей стороны на все согласен, -- сказал Бен-Гур.
-- А ты, дочь Рахили, говори! -- сказал Симонид, снимая ее руку со своего плеча.
Эсфирь отошла от отца и стояла с минуту в нерешительности, то краснея, то бледнея. Затем, направившись к Бен-Гуру, сказала ему с той женственностью, которая так полна прелести:
-- Я не лучше матери, а так как ее уже нет, то, молю тебя, господин, дозволь мне служить моему отцу.
Бен-Гур взял ее руку и, отведя Эсфирь обратно к креслу, сказал:
-- Ты доброе дитя. Делай так, как желаешь.
Симонид снова положил ее руку к себе на плечо, и на время в комнате водворилось молчание.

Всего комментариев: 0


Имя *:
Email *:

Код *:

« Январь 2024 »
Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30	31

Аудиокниги

Новость 2

Семашхо