*** Комов только глянул на меня, и руки мои сами
протянулись к пульту и подключили визор. Мы, радисты,
обычно держим визор отключенным. По разным причинам.
- Ага, - удовлетворенно сказал Горбовский. - вот я вас
начинаю видеть.
На нашем экранчике тоже появилось изображение -
знакомое мне по портретам и описаниям длинное и как бы
слегка вдавленное внутрь лицо Леонида Андреевича. Правда,
на портретах он обычно выглядел этаким античным философом,
а сейчас вид имел несколько унылый, разочарованный, и на
широком утином носу его к моему изумлению, имела место
царапина - по-моему, совсем свежая. Когда изображение
установилось, я отступил и тихонько уселся на место
вахтенного. У меня появилось сильнейшее предчувствие, что я
сейчас буду выгнан, поэтому я принялся сосредоточенно
озирать терзаемые ураганом окрестности.
Горбовский сказал:
- Во-первых, большое вам спасибо, Геннадий. Я
просмотрел все ваши материалы и должен вам сказать, что это
нечто совершенно особенное. Безумно интересно.
изобретательно, изящно... Молниеносно...
- Польщен, - отрывисто сказал Комов. - но?
- Почему "но"? - удивился Горбовский. - "и" - вы
хотите сказать. И большинство членов комиссии
придерживается того же мнения. Трудно поверить, что такая
колоссальная работа проделана за двое суток.
- Я здесь ни при чем, - сухо сказал Комов. -
благоприятные обстоятельства, только и всего.
- Нет, не говорите, - живо возразил Горбовский. -
согласитесь, вы же заранее знали, с кем имели дело. Это не
просто - знать заранее. А потом - ваша решительность,
интуиция... Энергия...
- Я польщен, леонид Андреевич, - повторил Комов, чуть
повысив голос.
Горбовский помолчал и вдруг очень тихо спросил:
- Геннадий, как вы представляете себе дальнейшую
судьбу Малыша?
Ощущение, что меня сейчас же, немедленно, в мгновение
ока, с наивозможной быстротой и прямотой попросят из рубки,
достигло во мне апогея. Я съежился и перестал дышать.
Комов сказал:
- Малыш будет посредником между землей и аборигенами.
- Я понимаю, - сказал Горбовский. - это было бы
прекрасно. А если контакт не состоится?
- Леонид Андреевич, - произнес Комов жестко. - давайте
говорить прямо. Давайте выскажем вслух то, о чем мы с вами
сейчас думаем, и то, чего мы опасаемся больше всего. Я
стремлюсь превратить Малыша в орудие Земли. Для этого я
всеми доступными мне средствами и совершено беспощадно,
если так можно выразиться, стремлюсь восстановить в нем
человека. Вся трудность заключается в том, что человеческая
психика, земное отношение к миру в высшей степени,
по-видимому, чужды аборигенам, воспитавшим Малыша. Они
отталкиваются от нас, они не хотят нас. И этим отношением к
нам насквозь пропитано все подсознание Малыша. К счастью
или к несчастью, аборигены оставили в Малыше достаточно
человеческого, чтобы мы получили возможность завладеть его
сознанием. Ситуация, возникшая сейчас, - ситуация
критическая. Сознание Малыша принадлежит нам. Подсознание -
им. Конфликт очень тяжелый и рискованный, я это прекрасно
сознаю, но этот конфликт разрешим. Мне нужно еще буквально
несколько дней, чтобы подготовить Малыша. Я раскрою ему
истинное положение дел, освобожу его подсознание, и Малыш
превратится целиком и полностью в нашего сотрудника. Вы не
можете не понимать, Леонид Андреевич, какую ценность
представляет для нас такое сотрудничество... Я предвижу
множество трудностей. Например, подсознательное
отталкИвание в принципе может превратиться у Малыша - после
того, как мы раскроем ему истинное положение дел, - в
сознательное стремление защитить от нас свой "дом", своих
спасителей и воспитателей. Может быть, возникнут новые
опасные напряжения. Но я уверен: мы сумеем убедить Малыша,
что наши цивилизации - это равные партнеры со своими
достоинствами и недостатками, и тогда он, как посредник
между нами, сможет всю жизнь черпать и с той, и с другой
стороны, не опасаясь ни за тех, ни за других. Он будет горд
своим исключительным положением, жизнь его будет радостна и
полна... - Комов помолчал. - мы должны, мы обязаны
рискнуть. Такого случая больше не будет никогда. Вот моя
точка зрения, Леонид Андреевич.
- Понимаю, - сказал Горбовский. - знаю ваши идеи, ценю
их. Знаю, во имя чего вы предлагаете рискнуть. Но
согласитесь, риск не должен превышать какого-то предела.
поймите, с самого начала я был на вашей стороне. Я знал,
что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг
обойдется? Какие перспективы, какие возможности!.. И еще я
все думал, что мы всегда успеем отступить. Мне и в голову
не приходило, что мальчик окажется таким коммуникабельным,
что дело зайдет так далеко уже через двое суток. -
Горбовский сделал паузу. - Геннадий, контакта ведь не
будет. Пора бить отбой.
- Контакт будет! - сказал Комов.
- Контакта не будет, - мягко, но настойчиво повторил
Горбовский. - вы ведь прекрасно понимаете, Геннадий, что мы
имеем дело со свернувшейся цивилизацией. С разумом,
замкнутым на себя.
- Это не замкнутость, - сказал Комов. - это
квазизамкнутость. Они стерилизовали планету и явно
поддерживают ее в таком состоянии. Они почему-то спасли и
воспитали Малыша. Они, наконец, очень неплохо осведомлены о
человечестве. Это квазизамкнутость, Леонид Андреевич.
- Ну, Геннадий, абсолютная замкнутость - это
теоретическая идеализация. Конечно, всегда остается
какая-то функциональная деятельность, направленная вовне,
например, санитарно-гигиеническая. Что же касается
Малыша... Конечно, все это домыслы, но ведь если
цивилизация достаточно стара, гуманизм ее мог превратиться
в безусловный социальный рефлекс, в социальный инстинкт.
ребенок был спасен просто потому, что в такой акции
испытывалась потребность...
- Все это возможно, - сказал Комов. - не в домыслах
сейчас дело. Важно то, что это квазизамкнутость, что
лазейки для контакта остаются. Конечно, процесс сближения
будет очень длителен. Может быть, понадобится на полтора,
на два порядка больше времени, чем для сближения с обычной
разомкнутой цивилизацией... Нет, Леонид Андреевич. Обо всем
этом я думал, и вы сами хорошо понимаете, что ничего нового
вы мне не сказали. Ваше мнение против моего - и только. Вы
предлагаете отступиться, а я хочу использовать этот
единственный шанс до конца.
- Геннадий, не только я думаю, что контакта не будет,
- тихонько сказал Горбовский.
- Кто же еще? - осведомился Комов с легкой иронией. -
Август-Иоганн-Мария Бадер?
- Нет, и не только Бадер. Честно говоря, я скрыл от
вас одну козырную карту, Геннадий... Вам никогда не
приходило в голову, что Шура Семенов стер бортжурнал не на
планете, а еще в космосе; не потому, что увидел разумных
чудовищ, а потому, что еще в космосе подвергся нападению и
решил, что на планете господствует высокоразвитая
агрессивная цивилизация? Нам это в голову пришло. Не сразу,
конечно, - вначале мы просто сделали правильные выводы из
неверной предпосылки, как и вы. Но как только эта мысль
пришла нам в голову, мы принялись обшаривать околопланетное
пространство. И вот два часа назад пришло сообщение, что
он, наконец, обнаружен. - Горбовский замолчал.
Я прилагал гигантские усилия, чтобы не закричать:
"кто? Кто обнаружен? ". По-моему, Горбовский ждал такого
возгласа. Но не дождался. Комов безмолвствовал. Горбовский
был вынужден продолжать.
- Он великолепно замаскирован. Он поглощает почти все
лучи. Мы бы никогда не нашли его, если бы не искали
специально, да и то пришлось применить что-то совсем новое
- мне обьясняли, но я не понял, что именно - какой-то
вакуумный концентратор. В общем, мы его нащупали и взяли на
абордаж. Спутник-автомат, что-то вроде вооруженного
часового. Судя по некоторым деталям конструкции, его
установили здесь "странники". Очень давно установили,
порядка сотни тысяч лет назад. К счастью для участников
проекта "Ковчег", он нес на себе всего два заряда. Первый
заряд был выпущен в незапамятные времена, мы уже теперь и
не узнаем, наверное, по кому. Второй заряд пришелся на долю
Семеновых. "странники" считали эту планету запрещенной,
иного обьяснения я придумать не могу. Вопрос: почему? В
свете того, что мы знаем, ответ может быть только один: они
на своем опыте поняли, что местная цивилизация
некоммуникабельна, более того - она замкнута, более того -
контакт грозит серьезными потрясениями для этой
цивилизации. Если бы на моей стороне был только
Август-Иоганн-Мария Бадер... Но, насколько я помню, вы
всегда с большим уважением отзывались о "странниках",
Геннадий. - Горбовский снова помолчал. - однако дело не
только в этом. При прочих равных условиях мы, невзирая даже
на мнение "странников", могли бы позволить себе очень
осторожные, очень постепенные попытки развернуть этих
свернувшихся аборигенов. В худшем случае наш опыт
обогатился бы еще одним отрицательным результатом. Мы бы
поставили здесь какой-нибудь знак и убрались бы восвояси.
это было бы делом только наших двух цивилизаций... Но дело
в том, что между нашими двумя цивилизациями, как между
молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту
третью, Геннадий, за единственного ее представителя,
Малыша, мы вот уже несколько суток несем всю полноту
ответственности.
Я услышал, как Комов глубоко вздохнул, и наступило
долгое молчание. Когда Комов заговорил снова, голос у него
был какой-то необычный, какой-то надломленный. Заговорил он
о "странниках"; сначала подивился тому, что "странники",
поставив охранный спутник, пошли на риск, граничащий с
преступлением, но потом сам же вспомнил косвенные данные,
согласно которым "странники" всегда путешествуют целыми
эскадрами и всякий одиночный звездолет в их представлении
не может быть ничем иным, кроме автоматического зонда.
поговорил он также о том, что и на Земле приходит к концу
полувековая варварская эпоха одиночных полетов в свободный
поиск - слишком много жертв, слишком много нелепых ошибок,
слишком мало толку. "да, - соглашался Горбовский, - я тоже
об этом думал". Потом Комов вспомнил о случаях загадочного
исчезновения автоматических разведчиков, запущенных к
некоторым планетам. "у нас все руки не доходили
проанализировать эти исчезновения, а ведь теперь они
предстают в новом свете". - "и верно! - с энтузиазмом
подхватил Горбовский. - об этом я как раз не подумал, это
очень интересная мысль". Поговорили об охранном спутнике,
подивились, что он нес только два заряда, попытались
прикинуть, каковы же в этом случае должны быть
представления "странников" об обитаемости вселенной, нашли,
что в конечном счете они не очень отличаются от наших
представлений, но сама собой возникает мысль, что
"странники", по-видимому, намеревались вернуться сюда, да
вот почему-то не вернулись - возможно, прав Боровик,
полагая, что "странники" вообще покинули галактику. Комов
полушутливо предположил, что аборигены и есть "странники" -
угомонившиеся, насытившиеся внешней информацией,
замкнувшейся на себя. Горбовский опять намекнул на идеи
Комова и тоже в шутку стал его допрашивать, как надлежит
оценивать такую эволюцию "странников" в свете теории
вертикального прогресса.
Потом поговорили о здоровье доктора мбога, перескочили
внезапно на умиротворение какой-то островной империи и о
роли в этом умиротворении некоего карла-людвига, которого
они почему-то тоже называли "странником"; плавно и как-то
неуловимо перешли от карла-людвига к вопросу о пределах
компетенции совета галактической безопасности, согласились
на том, что в компетенцию эту входят только гуманоидные
цивилизации... Очень скоро я перестал понимать, о чем они
говорят, а главное - почему они говорят именно об этом.
Потом Горбовский сказал:
- Я вас совсем заморил, геннадий, извините. Идите
отдыхать. Очень приятно было с вами побеседовать. Мы-таки
давненько не видались.
- Но скоро, конечно, увидимся вновь, - проговорил
Комов с горечью.
- Да, думаю, дня через два. Бадер уже в пути, боровик
тоже. Я думаю, что послезавтра весь <комкон> будет на базе.
- Значит, до послезавтра, - сказал Комов.
- Передайте привет вашему вахтенному... Стасю,
кажется. Очень он у вас... Такой... Строевой, я бы сказал.
и Якову, Якову обязательно передавайте привет! Ну, и всем
остальным, конечно.
Они попрощались.
Я сидел тихо, как мышь, и продолжал бессмысленно
таращиться на обзорный экран, ничего не видя, ничего не
понимая. За спиной у меня не было слышно ни звука. Минуты
тянулись нестерпимо медленно. От желания обернуться у меня
окаменела шея и кололо под лопаткой. Мне было совершенно
ясно, что Комов сражен. Во всяком случае, я был сражен
наповал. Я искал ответ за Комова, но в голове у меня
бессмысленно вертелось только одно "а что мне "странники"?
подумаешь, "странники"! Я сам, в некотором роде,
"странник"... "
Вдруг Комов сказал:
- Ну, а ваше мнение, Стась?
Я чуть было не ляпнул: "а что нам "странники"? " - но
удержался. Посидел секунду в прежней позе для
значительности, а потом повернулся вместе с креслом. Комов,
положив подбородок на сплетенные пальцы, смотрел на
потухший экранчик визора. Глаза его были полузакрыты, рот
какой-то скорбный.
- Наверное, придется выждать... - сказал я. - что ж
делать... Да и Малыш, может быть, больше не придет... Во
всяком случае, не скоро придет...
Комов усмехнулся краем рта.
- Малыш-то придет, - сказал он. - Малыш слишком любит
задавать вопросы. А представляете, сколько у него теперь
новых вопросов?
Это было почти слово в слово то, что сказал в
кают-компании Вандерхузе.
- Тогда, может быть... - пробормотал я нерешительно, -
может быть, и на самом деле лучше...
Ну что я мог ему сказать? После Горбовского, после
самого Комова, что мог сказать незаметный рядовой
кибертехник, двадцати лет, стаж практической работы шесть с
половиной суток, - парень, может быть, и неплохой,
трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо
признать, не великого ума, простоватый, невежественный...
- Может быть, - вяло сказал Комов. Он поднялся,
направился, шаркая подошвами, к выходу, но на пороге
остановился. Лицо его вдруг исказилось. Он почти выкрикнул:
- неужели же никто из вас не понимает, что Малыш - это
случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а
потому единственный и последний! Ведь этого больше не
случится никогда. Понимаете? Ни-ког-да!
Он ушел, а я остался сидеть лицом к рации и спиной к
экрану и старался разобраться не столько даже в мыслях
своих, сколько в чувствах. Никогда!.. Конечно, никогда. Как
мы все здесь запутались! Бедный Комов, бедная Майка, бедный
Малыш... А кто самый бедный? Теперь мы, конечно, отсюда
уйдем. Малышу станет полегче, Майка пойдет учиться на
педагога, так что, пожалуй, самый бедный - Комов. Это же
надо придумать: наткнуться - лично наткнуться! - на
уникальнейшую ситуацию, на уникальнейшую возможность
подвести, наконец, под свои идеи экспериментальный базис, и
вдруг - все вдребезги! Вдруг тот самый Малыш, который
должен был стать верным помощником, неоценимым посредником,
главным тараном, сокрушающим все преграды, сам превращается
в главное препятствие... Ведь нельзя же ставить вопрос:
будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут
какая-то логическая каверза, вроде апорий зенона... Или не
каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить?
человечество, все-таки... В задумчивости я повернулся в
кресле лицом к экрану, рассеянно оглядел окрестности и
ахнул. Великие вопросы мгновенно вылетели из головы.
Урагана как не бывало. Все вокруг было бело от инея и
снега, а том стоял совсем рядом с кораблем, на самой
границе мертвой зоны, перед входным люком, и я сразу понял,
что это Малыш сидит там на снегу и не решается войти -
одинокий, раздираемый между двумя цивилизациями...
Я вскочил и галопом понесся по коридору. В кессоне я
машинально схватил было доху, но тут же бросил ее, всем
телом ударил в перепонку люка и вывалился наружу. Малыша не
было. Глупый Том зажег огонек, испрашивая приказаний. Все
было белое и искрилось в свете сполохов. Но у самого люка,
у меня под ногами, чернел какой-то круглый предмет. Черт
знает, какая дикость представилась мне на мгновение. Я даже
не сразу заставил себя нагнуться.
Это был наш мяч. А на мяч был напялен обруч с "третьим
глазом". Обьектив был разбит, и вообще обруч выглядел так,
словно побывал под обвалом.
И ни одного следа на снежной пелене. Заключение Он вызывает меня всякий раз, когда ему хочется
побеседовать.
- Здравствуй, Стась, - говорит он. - побеседуем?
давай?
Для связи выделено четыре часа в сутки, но он никогда
не выдерживает расписания. Он его не признает. Он вызывает
меня, когда я сплю, когда я сижу в ванне, когда я пишу
отчеты, когда я готовлюсь к очередному разговору с ним,
когда я помогаю ребятам, которые по винтику перебирают
охранный спутник "странников"... Я не сержусь. На него
нельзя сердиться.
- Здравствуй, Малыш, - отзываюсь я. - конечно, давай
побеседуем.
Он жмурится, как бы от удовольствия, и задает свой
стандартный вопрос:
- Ты сейчас настоящий, Стась? Или это твое
изображение?
Я уверяю его, что это я, собственной персоной, Стась
Попов, лично и без никаких изображений. Уже много раз я
объяснял ему, что не умею строить изображения, и он,
по-моему, давным-давно это понял, но вопрос остается. Может
быть, он так шутит, может быть, без этого вопроса он не
представляет себе нормальный обмен приветствиями, а может
быть, ему просто нравится слово "изображение". Есть у него
любимые слова - "изображение", "феноменально", "по
бим-бом-брамселям"...
- Почему глаз видит? - начинает он.
Я объясняю ему, почему видит глаз. Он внимательно
слушает, то и дело прикасаясь к своим глазам длинными
чуткими пальцами. Он великолепно умеет слушать, и хотя
теперь он бросил эту свою манеру - метаться как угорелый,
когда его что-нибудь особенно поражает, - я все время
чувствую в нем какой-то азарт, скрытую буйную страсть,
неописуемый, недоступный мне, к сожалению, всепоглощающий
восторг узнавания.
- Феноменально! - хвалит он, когда я заканчиваю. -
щелкунчик! Я это обдумаю, а потом спрошу еще раз...
Между прочим, эти его одинокие размышления над
прослушанным (бешеный танец лицевых мускулов, замысловатые
узоры из камней, прутьев, листьев) наводят его иногда на
очень странные вопросы. Вот и сейчас:
- Как узнали, что люди думают головой? - спрашивает
он.
Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает
меня по-прежнему внимательно, и постепенно я выплываю,
нащупываю твердую почву под ногами, и все идет вроде бы
гладко, и оба мы вроде бы довольны, но когда я заканчиваю,
он обьявляет:
- Нет. Это очень частное. Это не всегда и не везде.
если я думаю только головой, то почему я совсем не могу
размышлять без рук?..
Я чувствую, что мы вступаем на скользкую почву. Центр
категорически предписал мне любой ценой уклоняться от
разговоров, которые могли бы навести Малыша на идею
аборигенов. И предписал, надо сказать, правильно. Совсем
избежать таких разговоров не удается, и в последнее время я
заметил, что Малыш как-то очень болезненно переживает даже
собственные ссылки на свой образ жизни. Может быть,
начинает догадываться? Кто его знает... Я уже несколько
дней жду его прямого вопроса. Хочу этого вопроса и боюсь
его...
- Почему вы можете, а я не могу?
- Этого мы еще толком не знаем, - признаюсь я и
осторожно добавляю: - есть предположение, что ты все-таки
не совсем человек...
- Тогда что же такое человек? - немедленно
осведомляется он. - что такое человек совсем?
Я очень неважно представляю себе, как можно ответить
на такой вопрос, и обещаю рассказать ему об этом в
следующую встречу. Он сделал из меня настоящего
энциклопедиста. Иногда я круглые сутки глотаю и перевариваю
информацию. Главный информаторий работает на меня,
крупнейшие специалисты по самым различным отраслям знания
работают на меня, я обладаю правом в любую минуту связаться
с любым из них и просить разъяснений - относительно
моделирования п-абстракций, обмена веществ у абиссальных
форм жизни, методики построения шахматных этюдов...
- У тебя усталый вид, - сочувственно замечает Малыш. -
ты устал?
- Ничего, - говорю я. - терпеть можно.
- Странно, что ты устаешь, - сообщает он задумчиво. -
я почему-то никогда не устаю. А что такое, собственно,
усталость?
Я набираю в грудь побольше воздуху и принимаюсь
объяснять ему, что такое усталость. Не переставая слушать,
он раскладывает перед собою камешки, которые обработал для
него старый добрый Том, придав им форму кубиков, шаров,
Параллелепипедов, конусов и более сложных фигур. К моменту,
когда я заканчиваю, перед Малышом вырастает сложнейшее
сооружение, решительно ни на что не похожее, но тем не
менее в своем роде гармоническое и странно осмысленное.
- Ты рассказал хорошо, - говорит Малыш. - скажи мне,
наша беседа записывается?
- Да, конечно.
- Изображение хорошее, четкое? Изображение!
- Как всегда.
- Тогда пусть эту фигуру посмотрит дед. Посмотри, дед:
узлы остывания здесь, здесь и здесь...
Дед Малыша, Павел Александрович Семенов, работает в
области реализации абстракций в смысле Парсиваля. Он
довольно рядовой ученый, но большой эрудит, и Малыш
поддерживает с ним постоянную творческую связь. Павел
Александрович говорил мне, что Малыш мыслит зачастую
наивно, но всегда оригинально, и некоторые из его
построений представляют определенный интерес для теории
Парсиваля.
- Обязательно, - говорю я. - непременно передам.
сегодня же.
- А может быть, это пустяки, - вдруг заявляет Малыш и
одним движением сметает всю свою конструкцию. - что сейчас
делает Лева? - спрашивает он.
Лева - это старший инженер базы, большой шутник и
анекдотчик. Когда Лева беседует с Малышом, околопланетный
эфир заполняется хохотом и азартными визгами, а я испытываю
что-то вроде ревности. Малыш очень любит Леву и обязательно
каждый раз спрашивает о нем. Иногда он спрашивает и о
Вандерхузе, и тогда чувствуется, что сладостная тайна
бакенбард до сих пор осталась для него неразгаданной и
острой. Раз или два он спросил о Комове, и мне пришлось
объяснить ему, что такое проект "Ковчег-2", а также зачем
этому проекту нужен ксенопсихолог. А вот о Майке он не
спросил ни разу. Когда я сам попытался заговорить о ней,
когда попытался объяснить, что Майка, если и обманывала, то
для его же, Малыша, пользы, что из нас четверых именно
Майка первая поняла, как тяжело Малышу и как он нуждается в
помощи, - когда я попытался все это ему растолковать, он
просто встал и ушел. И точно так же встал и ушел, когда я
однажды, к слову, принялся объяснять ему, что такое ложь...
- Лева спит, - говорю я. - у нас тут сейчас ночь,
вернее, ночное время бортовых суток.
- Значит, ты тоже спал? Я тебя опять разбудил?
- Это нестрашно, - говорю я искренне. - мне интереснее
с тобою, чем спать.
- Нет. Ты иди и спи, - решительно распоряжается Малыш.
- странные мы все-таки существа. Обязательно нам нужно
спать.
Это "мы" подобно бальзаму проливается на мое сердце.
впрочем, Малыш последнее время часто говорит "мы", и я уже
понемножку начал привыкать.
- Иди спать, - повторяет Малыш. - но только скажи мне
сначала: пока ты спишь, никто не придет на этот берег?
- Никто, - говорю я, как обычно. - можешь не
беспокоиться.
- Это хорошо, - говорит он с удовлетворением. - так ты
спи, а я пойду поразмышляю.
- Конечно, иди, - говорю я.
- До свидания, - говорит Малыш.
- До свидания, - говорю я и отключаюсь.
Но я знаю, что будет дальше, и я не иду спать. Мне
совершенно ясно, что сегодня я опять не высплюсь.
Он сидит в своей обычной позе, к которой я привык и
которая уже не кажется мне мучительной. Некоторое время он
всматривается в потухший экран во лбу старины тома, потом
поднимает глаза к небу, как будто надеется увидеть там, на
двухсоткилометровой высоте, мою базу, состыкованную со
спутником "странников", а за его спиной расстилается
знакомый мне пейзаж запрещенной планеты Ковчег - песчаные
дюны, шевелящаяся шапка тумана над горячей топью, хмурый
хребет вдали, а над ним - тонкие длинные линии
колоссальных, по-прежнему и, может быть, навсегда
загадочных сооружений, словно гибкие, тревожно трепещущие
антенны чудовищного насекомого.
Там у них сейчас весна, на кустах распустились
большие, неожиданно яркие цветы, над дюнами струится теплый
воздух. Малыш рассеянно озирается, пальцы его перебирают
отшлифованные камешки. Он смотрит через плечо в сторону
хребта, отворачивается и некоторое время сидит неподвижно,
понурив голову. Потом, решившись, он протягивает руку прямо
ко мне и нажимает клавишу вызова под самым носом у Тома.
- Здравствуй, Стась, - говорит он. - ты уже поспал?
- Да, - отвечаю я. Мне смешно, хотя спать хочется
ужасно.
- А хорошо было бы сейчас поиграть, Стась. Верно?
- Да, - говорю я. - это было бы неплохо.
- Сверчок на печи, - говорит он и некоторое время
молчит.
Я жду.
- Ладно, - бодро говорит Малыш. - тогда давай опять
побеседуем. Давай?
- Конечно, - говорю я. - давай. Читать с начала...
***
Источник : https://www.litmir.me/br/?b=35280&p=1
***
***
«Малыш» — научно-фантастическая повесть Аркадия и Бориса Стругацких. Входит в цикл о Мире Полудня.
После того, как на планете Панта возникла угроза глобальной катастрофы, земляне решают переселить пантиан на другую планету. Для этой цели выбирается планета Ковчег, считающаяся необитаемой. Операцией «Ковчег» руководит Михаил Сидоров (Атос), а одной из групп — его друг Геннадий Комов.
Высадившись на этой планете, группа Геннадия Комова, куда входят Стась Попов (от лица которого ведется повествование), Майя Глумова и Яков Вандерхузе, находит там разбившийся звездолёт членов Группы свободного поиска (ГСП) Александра и Мари Семёновых, потерпевший крушение по непонятной причине. Вскоре выясняется, впрочем, что на корабле было трое людей, и ребёнок Александра и Мари Пьер остался жив и был воспитан аборигенами (см.: Негуманоиды Ковчега). В процессе контакта с ним (где особенно отличаются Стась и Майя) группа сталкивается с внутренним разногласием: сторонник теории вертикального прогресса Комов хочет воспользоваться Малышом как мостом к цивилизации Ковчега, не заботясь о последствиях этого для самого Малыша; Майя, наоборот, считает любое вмешательство в судьбу Малыша недопустимым и действует соответствующе.
Все попытки обнаружить аборигенов оказываются безуспешны — люди видят лишь колоссальные многосотметровые структуры, «похожие на усики таракана высотой до неба» — возможно, самих инопланетян или их сооружения, — появление которых сопровождает любую встречу с Малышом, но эти структуры исчезают сразу после окончания сеанса контакта. Точку в разногласиях ставит Леонид Горбовский, решающий свернуть любую, в том числе прогрессорскую деятельность на Ковчеге, в связи с тем, что выясняется: корабль ГСП был сбит искусственным спутником планеты, предположительно, установленным Странниками во избежание какого-либо контакта с замкнутой цивилизацией негуманоидов Ковчега. План переселения на Ковчег пантиан отменяется; Стась остается на орбитальной станции и продолжает поддерживать контакт с Малышом как единственный представитель землян.
Замысел повести возник в 1970 году, и первоначальное название было «Операция МАУГЛИ». Борис Стругацкий признавался, что «Малыш» авторам не нравился и был закончен только потому, что его ждал издатель: «…мысль о том, что мы пишем повесть, которую можно было бы и не писать — сегодня, здесь и сейчас, — попортила нам немало крови». Повесть была написана в 1970 году и входит в цикл о Мире Полудня. Публикация состоялась в следующем году в журнале «Аврора».
В повести авторы говорят о сложности понимания другого человека. Эта аполитичная и отстранённая проблематика вызвала недоумение критики: «зачем и, главное, почему наши крупнейшие фантасты, давным-давно выбравшиеся из пелёнок традиционной космической фантастики, вдруг снова вернулись к прежним своим героям и сюжетам».
Под утро Максим вывел танк на шоссе и развернул носом на юг. Можно
было ехать, но он вылез из отсека управления, спрыгнул на изломанный
бетон и присел на краю кювета, вытирая травой запачканные руки. Ржавая
громадина мирно клокотала рядом, уставя в мутное небо острую верхушку
ракеты.
Он проработал всю ночь, но усталости не чувствовал. Аборигены
строили прочно ... Читать дальше »
Дни стояли на редкость погожие, солнечные и безветренные. В субботу к
вечеру школа сияла снаружи безукоризненной побелкой стен, а внутри чисто
вымытые и натертые битым кирпичом полы были так девственно чисты, что
всем, кто входил в школу, поневоле хотелось передвигаться на цыпочках.
Открытое партийное собрание было назначено на шесть часов вечера, но
уже с четырех в школе собралось более полутораста человек, и сразу же во
всех классах, несмотря на то что окна и двери были открыты настежь, горько
и крепко запахло самосадом, мужским, спиртовой крепости потом и запахом
... Читать дальше »
